Текст книги "Золотой глаз. Эзотерическая сказка в девяти историях"

И тогда Рома глубоко вздохнул и снова, также как это произошло дома месяц назад, сам от себя не ожидая, вдруг ясно и отчетливо произнес: «Кларисса Петровна, не делайте этого».

В тот же момент ощутил, что она, как ни странно, его поняла… Холодная ярость сбежала с ее лица, она испуганно взглянула на Рому, потом тряхнула головой, будто снимая наваждение, нахмурила брови и, ничего не ответив на его внезапную и для всех загадочную фразу, отчеканила: «Если это написал ты, то тебе надо проверить голову. Психолог сегодня в школе. Бери свои листки и ступай к ней».

2

Ему снова снился сон. Маленькое приветливое озеро, кругом холмы, и теплое лето. Зеленая, светлая, с легкими тенями и птичьим чириканьем в ветвях. Возле озера скамеечка, на скамейке Старик, Рома возле него, а сэр Обри примостился напротив них на боку на травке, опершись локтем о пригорок. Вот смешно: и Старик и сэр Обри – оба в джинсах, в курточках каких-то с кнопками по сегодняшней моде, и Роме на них смотреть удивительно и забавно.

– Ну, Юнга, как психолог? – спросил сэр Обри, – она нашла у тебя какие-нибудь проблемы? – он сел, скрестив ноги, и насмешливо фыркнул, а потом сорвал веточку и стал задумчиво жевать ее, вопросительно глядя на Рому.

– Нет, конечно, – Рома улыбнулся, – психолог – хорошая тетка, сказала: «Иди, милый, с Богом! Мне Кларисса Петровна сегодня пятого ученика посылает…»

– Она ведьма, ваша Кларисса, – промяукала рядом неизвестно откуда возникшая Бетти, – мягко прыгнула на скамейку и решительно устроилась у Старика на коленях, – я знаю, прошлой ночью она оборачивалась черной кошкой, и хотела драться со мной возле мусорных ящиков на задворках… Такая ретивая!

– Ты сочиняешь, Элизабет! – ни минуты не сомневаясь воскликнул Рома, – она не может оборачиваться черной кошкой… Она не умеет. Она что-то такое чувствует, но ни во что это не верит и ничего этого не признает… Она не верит в чудеса. Обри верно сказал, что у нее что-то с душой…

– Ну, сочиняю, нимало не смутившись согласилась Бетти, – значит она недо-ведьма. Может, это еще хуже!

– Она что-то с собой сделает? – тревожно спросил Рома у Старика, который глядел на воду и задумчиво поглаживал Бетти по серой спинке, – она собралась травиться? Я видел таблетки. Она умрет?

– Не умрет, – Старик осторожно скинул Бетти с колен и откинулся на спинку скамейки, – желудок только испортит.

– Почему она такая? – снова спросил Рома, – почему она злая и… несчастная?

– Наверное, ей не хватает любви, – раздумчиво предположил Бёрдслей, – ее никто не любит, и она никого… Любовь же как кислород – если не хватает, то задыхаешься.

– Ее кто-то сильно обидел? – не унимался Рома, – Хотя я понимаю, что это, наверное, не главное… Вот, маму тоже сильно обидели, а она… Ну, расскажет лишний раз напоказ, что ей ничего от жизни не надо, перстней там, поездок всяких…. Хотя на самом деле надо. Но ведь она сама никого не обижает! А что будет с Клариссой Петровной? Она может измениться к лучшему?

– Это зависит от нее самой, – сказал Старик, – и потом, когда люди хоть на мгновенье попадают в другой мир, они иногда возвращаются из него лучше, чем были. Но ты молодец, ты пытался ее предупредить, что не стоит рисковать, мало ли как оно повернется…

– Я не собирался видеть ее бесов, – честно признался Рома, – это само получилось. Я не успел закрыть Глаз. Хотя, возможно, я сам во все виноват, это же я затронул тему про душу, а она рассердилась. Ей, видно, хочется нормальной души или чтобы хотя бы никто не видел, что у нее душа засохла…

– Золотой глаз – глаз художника, – как бы поясняя, заметил Бёрдслей, – забрасывая изжеванную веточку в кусты, – когда проснешься, попробуй нарисовать эту противную Клариссу, только так, чтобы она была уже не противной. Чтобы была спокойной. Ну, нарисуй ее, например, Принцессой… В розовом платье и на балу… Ах, ты же не рисуешь красками! Ну, хоть черно-белую. А потом раскрась. Я так делал в свое время. Не злятся же Принцессы на балу! Может, и она подобреет.

– Я попробую, – неуверенно сказал Рома, – но не могу обещать, что у меня получится. И разве станешь доброй с испорченным желудком?

И когда Бёрдслей закончил эту фразу, Рома почувствовал, что Бетти тыкается холодным носом в его руку, и услышал звон будильника.

На другой день Кларисса Петровна не пришла на работу, и ученикам сказали, что она отравилась несвежими пирожками из соседнего супермаркета и лежит в больнице. Рома никому не высказал никаких сомнений на эту тему и несколько раз пытался последовать совету Бёрдслея – нарисовать Клариссу Петровну молодой, красивой и в бальном платье. «Может быть, это как-то поможет ей?» – думал он, – но рисунок у него не получался, все выходила какой-то недобрый шарж, что при нынешнем положении дел смотрелось и вовсе неуместно. Помучившись некоторое время, он бросил этот эксперимент, сказав себе, что Старик ясно дал понять: она должна справиться сама. Шли дни, история с Клариссой Петровной отодвигалась в прошлое, а у Ромы возникли новые проблемы, которые всерьез заставили его задуматься, как же ему дальше жить на свете, обладая Золотым Глазом.

История 3. Неувязка с портретом (март)

Хотя кто знает, кто знает? Может быть, дело было не только в Золотом глазе? Может быть, оно было в чем-то еще? Потому что проблемы следовали одна за другой, и совсем грустно, когда они касались, как это было в его день рождения, близких людей.

Так, перед прекрасным праздником 8 марта Рома чуть не поссорился со своей подругой Настей, которая надо сказать, ему очень нравилась.

Мама звала Настю «миленький дружочек» за добрый нрав и за то, что она все про всех знала. Правда, дедушка называл ее «болтушкой», но это тоже звучало смешно и не обидно. Настя жила в соседнем доме и сидела в классе позади Ромы, иногда она ему подсказывала, как решать задачи, потому что с математикой он как-то не очень справлялся. Настя всегда была пухленькая, розовощекая, кудрявая, во дворе ее с детства за круглые щечки дразнили «пончиком». Рома к ней всегда хорошо относился, старался не дать ее в обиду и по мере сил гонял тех, кто кричал Насте «Пончик, а ну-ка подкинь мяч!» Или «Пампушка, а ты проскачешь на одной ножке во-о-н до того дерева?» Он вообще не любил, когда дразнятся. А последнее время Рома стал замечать, какие у Насти большие серые глаза и симпатичные ямочки на щеках, и как она славно и по-доброму улыбается… Нет, поссориться с ней было бы совсем плохо и досадно, да к тому же из-за собственной бестактности, спровоцированной никем иным, как Золотым глазом…

Рома нередко бывал у Насти в гостях. Ее мама – такая же румяная «пампушка» очень хорошо готовила, и Рому угощали то пирогами, то пирожками, то котлетками с пылу с жару, то какими-то по-особому запеченными в духовке рыбами, и хотя Рома, зачарованный бумагой и тушью, обычно дома не очень обращал внимание на то, что он ест, здесь даже он не мог не восхищаться поварским искусством хозяйки. Настин папа держал небольшой магазинчик, где торговал всякой всячиной, а жена его – Настина мама – сидела дома и с удовольствием занималась стряпней, хотя на папе этот кулинарный рай вовсе не сказывался, он так волновался из-за своего бизнеса, что, наверное, мог съесть целого быка и все равно оставаться стройным. Мама и Настю готовить научила. Настя отлично пекла блины и варила борщ, так что в прошлом году на школьном кулинарном конкурсе получила второе место. И она вовсе не была толстой, как показывают порой в американских фильмах. Девочка себе и девочка…

Роме всегда казалось, что у Насти веселый характер. Она аппетитно кушала, так что хотелось немедленно к ней присоединиться, и также аппетитно смеялась, и играла во все подвижные игры, и бегала быстро, поэтому мамин брат дядя Артем порой говорил «а вот мимо Настуся пронеслась как пушечное ядро». И ему даже в голову не приходило, что она может быть чем-то в себе не довольна. Единственное известное ему ее огорчение состояло в том, что ее не взяли на фигурное катание. Она на коньках не могла устоять: щиколотки подламывались, ничего не получалось, и пришлось уйти, а смотреть катание по телевизору она очень любила, и в Интернете выбирала сайты, где можно посмотреть еще раз прошлые соревнования. Ну и что? Рома ведь тоже не подошел для студии, где рисовали орнаменты… В общем, Рома полагал, что Настя живет, припеваючи до тех пор, пока Золотой глаз не показал ему обратное.

Впрочем, неладное он стал замечать и без Глаза. Во-первых, время от времени Настя становилась какой-то скучной и печальной, а щеки у нее бледнели, и в эти дни она никогда не приглашала Рому в гости. Во-вторых, однажды, придя к Насте, он нашел у нее на диване сборник рецептов для похудения. Там был один кефирный день, и один морковный, и яблочный, и еще какой-то, кажется на пустом чае, хотя и с сахаром. Рома представил себе день на пустом чае и поёжился. А еще на письменном столе, где Настя делала уроки, стояла вырезанная из глянцевого журнала фотография какой-то шоу-дивы, у которой талия была тонкая как шея, а ноги длинные словно у кузнечика, которого Рома однажды летом поймал в траве, и он подумал, что, если дива присядет, то острые коленки у нее точно также будут торчать выше ушей.

Но тогда Рома не особенно этим всем озаботился, и тревожно ему стало только тогда, когда они как всегда сели за красиво накрытый стол. На столе стояла белая фарфоровая миска с пирожками, над чашками с чаем вился пар, в вазочке лежали, сияя оранжевыми боками, апельсины. Рома взялся за пирожок, однако краем глаза заметил, как Настя протянула руку к пирожкам, но тут же ее отдернула. А над головой ее, – тут-то и заработал Глаз, – он увидел зависшую в воздухе длинную желтую змею весьма неприятного вида: упругую, узорчатую с сильным хвостом, маленькими злыми глазками и острыми зубами в чуть приоткрытой пасти. Самое интересное, что по туловищу змеи аккуратным настиным почерком была выведена надпись «Диета».

Змея свила над Настиной головой кольцо, потому, опустившись, обвила руку и мощным рывком потянула ее к вазочке с апельсинами. Настя тяжело вздохнула, взяла апельсин и стала медленно его чистить, тоскливо поглядывая в сторону пирожков. А змея опустилась ей на плечи, обвив шею и зорко следила, чтобы Настя ни в коем случае снова не потянулась к заветной миске. Рома понял, что Настя решила худеть, что теперь она будет есть только яблоки и киви, пить кислое молоко и чай, может быть, даже без всякого сахара. Он не совсем понимал, зачем ей это, но от всей души посочувствовал. Он уже знал, что девчонки время от времени сходят с ума на какую-нибудь тему: то косы растят, то стригутся чуть не наголо, то худеют, то носят только джинсы… И именно тогда он подумал, что, возможно, он может как-то помочь Насте, и порадовать ее, если он нарисует ее похожей на ту диву с ногами как у кузнечика. Ведь сказал же Бёрдслей: «Нарисуй Клариссу принцессой в розовом платье… Может, она подобреет», так, возможно, если он нарисует Настю, она станет такой, какой хочет быть… Хотя ему, Роме, она нравилась и такая, как есть.

Впрочем, приближалось 8 марта, и Рома взялся за рисунок.

Картинка получилась своеобразная. На ней была нарисована Настя с ее кругленькими щечками, – а иначе она была бы вовсе не похожа, – но с худеньким, совсем тонким телом, очень узкой талией, в пышном платьице выше колен и на коньках. Она стояла на одной ножке, подняв другую «ласточкой», в тонюсенькой руке держала розу, а другая рука ее явно кого-то приветствовала, похоже, зрителей. Рома постарался изобразить лёд, в котором Настя зыбко отражалась и набросал на этот лед еще несколько букетов цветов. Рисунок был черно-белый, но очень старательно, подробно прорисован, и сам Рома относился к нему как к опыту волшебства: «снип-снап-снурре-пурре-базелюрре!», как говорил Волшебник в пьесе Евгения Шварца «Снежная королева», и вот Настя станет стройной, как мечтает, и сделается чемпионкой по танцам на льду! Он правда хотел, чтобы она радовалась, а не грустила!

Но вышло все совсем по-другому. Рома хотел поздравить Настю с женским днем на перемене в школе, когда мальчики их класса поздравляли девочек. Он еще принес ей букетик фиалок, которые сладко пахли, и новую шариковую ручку, а портрет наклеил на картон, чтобы его можно было дома поставить на письменный стол. Но к его глубокому огорчению Настя вовсе не обрадовалась его искреннему подарку. Глаза ее сначала округлились, а потом губы дрогнули и в глазах появились гневные слезы: «Ты на меня нарисовал карикатуру?» – спросила она вдруг охрипшим голосом, – Ты же знаешь, что я не умею кататься!»

«Ну, ты научишься, – растерялся Рома, – ни у кого сразу не получается…»

«И ты знаешь, что я не ху-день-ка-я! – отчеканила Настя, – я чересчур кушать люблю!», – слезы уже потекли по ее щекам, – А ты надо мной смеешься! А я думала, что ты друг!»

Она всунула портрет, который держала в руках, обратно Роме, повернулась на каблуках и так быстро убежала прочь, что Рома даже пикнуть не успел. И сколько он ни крутился на следующем уроке, сколько ни оборачивался на заднюю парту, стараясь заглянуть Насте в лицо, чтобы встретиться взглядом, она все время смотрела в тетрадь, ресницы ее были опущены, а уши горели. Настя обиделась. Она его не поняла. Нежные фиалки увядали, упав под стол, а шариковой ручкой тут же принялась писать Настина соседка.

Поздно вечером, когда мама, наработавшись, уснула, к Роме на кровать как всегда запрыгнула Бэтти. Рома не спал, он думал о Насте, и хотя после уроков она, устав сердиться, снова улыбнулась ему, он чувствовал себя все равно очень скверно. Настин неудачный портрет лежал возле его кровати лицом к стене, потому что Роме не хотелось его видеть – зачем глядеть на неудачу, на то, что из праздника превратилось в обиду?

– Как ты думаешь, – спросил Рома кошку, поглаживая ее по серой бархатистой спинке, – почему все так плохо вышло? Я думал, я смогу ей помочь, если нарисую то, чего ей хочется. Говорил же Бёрдслей: нарисуй Клариссу Петровну в бальном платье… У меня тогда просто не получилось! А с Настей, вроде, получилось: и талия, и коньки… и похожа! А она давай плакать… Говорить, что я над не смеюсь…. А ведь она на самом деле может стать танцовщицей, если очень захочет, только нужно в это поверить! Человек же все может, если решит!

– Нет, Юнга, – промяукала Бэтти, – она не будет танцовщицей. Она права. У нее этого нет в проекте.

– В каком еще проекте? – Рома даже отстранился и с изумлением поглядел на своего мудрого мохнатого друга, – откуда этот проект взялся? Кто его придумал? И слово такое… Инженерное.

– Кто придумал, тот придумал, – загадочно изрекла Бетти, она любила иногда нагнать туману, чтобы Рома не забывал, кто здесь главный хвостатый ясновидец, – а каждый человек рождается с проектом. И зверь тоже, – добавила она поспешно и, смилостивившись, пояснила: «Когда мы собираемся родиться, этот проект нам высшие силы составляют, ну, вроде плана командировки: выполнишь то-то, станешь таким-то. И способности для этого дают именно те, какие потребуются. Говорят же: «Этот человек родился одаренным». Чем он одарен? Проектом и способностями. Вот, у Насти дар быть поваром. Ну, – она как бы в раздумье на секунду запнулась, – может, не поваром, а… кондитером! Может, пироги печь, булки всякие. Может, даже новые какие-нибудь булки изобретать, чтобы все вокруг ели и радовались… Посмотри, как она ловко готовит! И сама же оценить умеет, хорошо ли, плохо ли…

– Но она хочет танцевать на льду! – почти крикнул шепотом Рома, – она страдает, что не похожа на худеньких танцовщиц! Хотя, – по-моему, – добавил он, – ей и вовсе не надо худеть. Она и так очень красивая!

– Это все мода, – назидательно пояснила Бетти и даже села, чтобы Рома лучше ее слышал, – Люди часто хотят прожить не свою жизнь. Они подражают другим и просто-таки бегают от своего проекта, прячутся от него. А народная мудрость что говорит? «Не садись не в свои сани». Вот и Настя выдумала себе невыполнимую задачу, хочет костюмчик с чужого плеча… Да еще и себя мучает.

– Ага, – согласился Рома, – я эту ее Диету видел: змея страшная, с клыками, того и гляди придушит…

– Ну вот, значит ты своими рисунками ей не можешь помочь, – резюмировала Бетти, – и слава Богу! Успокойся. Настя завтра напечет пирожков с яблоками и замечательно утешится. Пирожки печь – это не коленки об лёд бить!

– А у Клариссы Петровны есть проект быть счастливой? – спросил Рома задумчиво, – я у нее на плече бесенка видел… Разве при этом возможно счастье?

– Для счастья двери никогда не закрыты, это же не профессия, – промурлыкала Бетти, – а бес, он ведь, как пришел, так и ушел…

– А у меня есть проект? – не унимался Рома, – проект быть художником? Или я от него бегаю? А, может, у меня проект быть компьютерщиком или директором чего-нибудь?

– Тебе нравится информатика? – скептически спросила Бетти, – а, может, ты любишь руководить уборкой класса или субботником?

– Нет, – покрутил головой Рома, – я рисовать люблю… Возможно, это вправду мой проект. Но я же не учусь в художественной школе. Может быть, я просто теряю время?

– Учись у Бёрдслея, – Бетти упруго спрыгнула на пол, – он тебя научит не просто рисовать, он научит тебя настоящей магии рисунка!

– Спи, малыш, – добавила она ласково и темной тенью скользнула в приоткрытую дверь.

Рома вздохнул, закрыл глаза, и в эту ночь ему вообще ничего не снилось.

История 4. Обретенный друг (апрель)

Встречи во сне – прекрасная штука, но Рома хорошо понимал, что он нуждается в настоящем, здешнем, живом друге, в друге из плоти и крови, который не растает вместе с утренними лучами солнца, и который понимал бы его, Рому, со всеми его странностями, говорящими кошками, загадочным стариком и давно умершим молодым гением. Ибо Бёрдслей появился в обычном мире только один раз, а дальше Рома приходил к нему во сне. И хотя сны эти были яркие, насыщенные чувствами и красками, они не заменяли реальной жизни, они лишь сложно переплетались с ней, а Роме очень хотелось кому-нибудь рассказать и о своих ночных встречах, и о Золотом Глазе, который время от времени мучил его непрошенными видениями, обо всем, что последнее время стало для него и загадкой, и задачей, и приключением.

Разумеется, маме рассказать всего этого было нельзя. Она только перепугалась бы насмерть и, – не хуже Клариссы Петровны, – потащила бы его к психологам и психиатрам. Мама была славная, добрая, но очень земная женщина, она любила повторять, что она знак Земли – Дева, а значит, ей присущ здравый ум и рассудительность, поэтому она не поняла бы странных фантазий сына. Хватит с нее того, что он все время рисует, и значит, живет в каком-то другом, выдуманном мире.

Еще меньше можно было что-либо рассказывать деду. Дед, Сергей Иванович, был не просто профессор физики, умеющий орудовать инструментами, но еще и заядлый материалист. Дед возмущался, что последнее время всем забили голову глупостями и суевериями, что это безобразие, когда на одном углу торгуют иконками и свечками, а на другом – гороскопами и хрустальными шарами. «Ишь ты, – иронизировал он, – волшебства захотели, Бога им подавай! Хитрецы нашлись! Нету Бога, живите как умеете, нечего на других свою ответственность переваливать! Сами решения принимайте, сами за них отвечайте!….» Он был, как он сам говорил, ученый старой закваски, хотя лет-то ему было всего ничего шестьдесят пять. Но дело не в возрасте, беседы про жизнь после смерти, которые Ромина мама иногда смотрела по телевизору, приводили его в ярость, он называл авторов передач шарлатанами и неизменно цитировал фразу из Тургенева: «Умрем – лопух вырастет». Книжка про Гарри Поттера, полная чудес и волшебства, так его разозлила, что он даже написал статью в газету о том, как вредно эту книгу читать, хотя Рома все равно ее читал, просто деду не докладывал. В общем, делиться своими приключениями с дедом означало не только возможный поход к психологу, но еще и дедово презрение: «Как, ты поддался на пропаганду идейных противников? Я о тебе лучше думал, внучок. А ты погряз в нездоровой фантазии! Может, скоро поклоны бить начнешь?» С деда сталось бы, хотя в остальных вопросах он был довольно терпим и лишь иногда впадал в нравоучительный раж.

Именно поэтому Рома тоскливо озирался в поисках той родной души, с которой можно было поделиться впечатлениями. Настя не подходила для этой роли, она как и мама была «знаком земли»: призрачный художник-график Бёрдслей не мог обедать в ее хлебосольном доме, он был бесплотным, а Настя предпочитала все плотное, вкусное и разноцветное, чем ярче, тем лучше. Кроме того, она слыла болтушкой, и Роме не хотелось бы, чтобы о его разговорах с кошкой Элизабет с изумлением судачил весь класс и весь двор. Конечно, Роме, хотя он и «родился взрослым», предпочел бы обсуждать свои проблемы с ровесником, но такой ровесник пока не находился. Впрочем, печалиться Роме пришлось не так уж долго, у него все-таки был Золотой Глаз!

Не так давно он заметил, что стал порой видеть людей не снаружи, а как бы изнутри, в том возрасте, в котором они себя чувствовали. Так, идя домой по соседскому скверику, он увидел незнакомую бабушку, которая гуляла с внучкой лет пяти. Бабушка была, несмотря на раннюю весну, в больших темных очках, какие надевают, идя на пляж, с выкрашенными в белый цвет распущенными волосами, в джинсовой юбке выше колен, с которой плохо сочеталось ее довольно морщинистое лицо.

«Бабуля, я не хочу домой!» – канючила внучка, упираясь, – Я не пойду-у-у…» Она топнула ножкой, обутой в цветную детскую кроссовку. «Нет, пойдешь!» – воскликнула бабушка и тоже топнула ногой в такой же кроссовке, только большой. «Нет, не пойду!» – завыла внучка. «Нет пойдешь!» – еще крепче топнула бабушка, и Рома вдруг увидел, что это как бы не бабушка, а такая длинная, хлесткая, немножко развязная девочка-подросток, и она готова как угодно долго бодаться с доверенной ей малышкой как два козленка на мостике. Рома даже глаза протер, но когда взглянул второй раз, девочка-подросток исчезла, а не по возрасту одетая бабушка уже направляла подшлепниками строптивую внучку по направлению к дому.

Другой раз Рома пронаблюдал «смешение возрастов» непосредственно у себя в квартире. Как-то в воскресенье к маме пришла в гости одна из ее клиенток, довольно молодая энергичная дама, которая, как Роме казалось, очень напрашивается к маме в подружки и наперсницы. Маме не очень хотелось дружить с этой дамой, которую звали Лилией, хотя она была вовсе не похожа на нежное растение, а скорее на какое-нибудь крепкое невысокое дерево, правда, все усыпанное как цветами дорогой бижутерией. Однако мама все же поставила две чашечки для кофе, велела Роме намолоть зерен и выложила в вазочку ореховое печенье. Мама дорожила клиентками и старалась их не обижать, поэтому теперь она со всем возможным вниманием смотрела на Лилию, которая, как всегда горделиво указала на очередную сияющую брошь: «кристаллы Сваровски!» Роме это не нравилось, но он, разумеется, молчал.

– Ах, Тася, – продолжала гостья, – Вы совсем не умеете жить. Вы должны, просто обязаны модно одеваться. Ну что это за юбку вы носите? Такую носили в позапрошлом сезоне. Вы прямо как девочка-школьница… Вы должны понять, что счастье надо у жизни вырывать, власть не дают, власть берут… И с Антоном Ивановичем, с которым я вас знакомила, вы держались как будто только что из Института благородных девиц. Сейчас это не в тренде…

Рома почувствовал, что закипает и сделал усилие, чтобы сдержаться, и именно в этот момент на месте древоподобной молодой дамы увидел большую и толстую брюзгливую старуху. Старуха трясла щеками, смотрела надменно и презрительно, ее подбородки ходили ходуном, крючковатый нос почти доставал до подбородка, а глаза в красных прожилках, не мигая, как-то даже осуждающе уставились на маму. Рома испугался и с перепугу зажмурился, но когда он снова посмотрел на Лилию, она опять была молодой, просто чересчур напористой и, пожалуй, бестактной. Видно, старуха жила у нее внутри, ее нельзя было просто так увидеть извне, это была старуха, которая считала, что имеет право поучать и отчитывать и может любому указать, как ему надо, а как не надо жить.

Вот эта способность видеть внутренние облики души и помогла Роме найти понимающего друга. И нашел он его в собственной семье, чего уж никак не ожидал. И почему он раньше ничего не понимал про дядю Артема?

Дядя Артем или просто Тёма, как звала его ромина мама, артёмова старшая сестра, был проблемой семьи. В свои 27 лет он считался шалопаем и человеком, не приспособленным к жизни. Тёмин отец, дедушка Ромы, хотел, чтобы Артем пошел по практической линии, стал бы архитектором, строителем, может быть даже компьютерщиком, в общем, имел в руках крепкое ремесло. «Хватит и того, что я в теории копаюсь, – говорил он озабоченно, – анализирую да вычисляю, только сейчас это не особо кому-то нужно. Сейчас не время физиков-теоретиков и вообще всяких мечтателей. Сейчас нужно быть ближе к обычной жизни, потому что теория – не масло, на хлеб не намажешь». И дед был уверен, что младший сын его послушается и пойдет-таки в реальное дело, дороги строить, например. Он вполне мог сдать экзамены, и с математикой у него все ладилось. Но Артем поступил по-своему, отслужив в армии и покрутившись пару лет на каких-то подхватных работах, он отправился учиться на философский факультет. В этом начинании его поддержала только мать, ромина бабушка, которая тогда была еще жива. На факультете дядя Артем играл в самодеятельности и писал смешные стишки, которые выкладывал на сайте «В контакте», а по ночам работал сторожем в музее. Один артёмов стишок Рома и сегодня помнил, это был стих про то, что человек всегда осознает сам себя:

 
«Самосознанье – зеркало души,
Гляди в него внимательно в тиши,
Узнай себя, ведь ты – не пёс, не кот,
Что без самосознания живет.
Не рыбка ты, не дождик и не снег,
Ты – само-сознающий человек!»
 

Артем громко декламировал этот бодрый стих как раз тогда, когда Рома, (ему было тогда лет девять) сидел за столом и старательно рисовал с натуры Бетти, которая была тогда еще совсем юной кошечкой, почти котенком, но уже порой вела с Ромой долгие беседы. И вот, услышав этот оскорбительный для своей гордой кошачьей натуры стих, Бетти скорчила такую гримасу, что Рома прыснул от смеха. Артем понял это как веселое одобрение своему незатейливому творчеству, а Бетти еще долго злилась и ворчала по вечерам, что, мол, нечего этому лохматому Тёме нос задирать. Тоже мне, самосознающее существо! Лучше бы пиво в подворотне не пил и меньше за девчонками бегал, может, какой толк из него и получился! Рома уже тогда удивлялся, откуда это Бетти все знает и про пиво, и про девчонок, но дядю Артема защищал: «Не будь, Элизабет, такой злопамятной!»

И вот, когда дядя Артем закончил учебу, оказалось, что идти работать ему с его философским дипломом некуда, кроме как в школу, потому что именно в школе нужны мужчины, тем более такие, которые умеют заниматься самодеятельностью. Но и в школу Тёма, наверное, не устроился бы сам, туда его устроил отец по каким-то своим, одному ему ведомым связям, все-таки школа была не в деревне и не на окраине, а почти в центре их довольно-таки большого города. И теперь дядя Артем учительствовал, но как-то так с пятого на десятое, вел занятия по казенному учебнику обществознания, преподавал историю, которую сам знал не очень-то крепко, скучал, как он говорил, «по философским тусовкам», репетировал отстающих, и единственное, что его радовало, это те спектакли, которые он ставил со старшеклассниками. А денег у него было мало, и зажиточного человека, как мечтал отец, из него не получилось.

Иногда он пугал родственников, то говоря, что уйдет в монастырь, то заявляя, что завтра же бросит школу и отправится торговать ботинками. «Но это будут хорошие, крепкие ботинки! —объяснял он отцу, и Рома каждый раз беспокоился за деда, потому что тот начинал не на шутку сердиться, а ему это было не полезно. «Хорошо, что твоя мать уже не слышит этого бреда!» – упрекал дед, но Артем как-то так умел его заговорить и захороводить, что в конце концов все примирялись.

Рома любил Артема, но видел его нечасто, больше в школе, чем у себя дома. И ему никогда бы не пришло в голову, что именно Артем станет его настоящим другом.

А дело было так. Однажды дядя Артем пришел в гости и, пока мамы не было, включил телевизор, где передавали фильм про неуловимых мстителей. Давний такой фильм, который еще дедушка в юности смотрел, но Роме фильм нравился и дяде Артему тоже. Рома подпрыгивал на диване, не отрывая глаз от экрана, и тихонько подбадривал героев фильма «Давай! Давай!», а когда поглядел на Артема, азартно наклонившегося к телевизору из кресла, то увидел вместо него задорного вихрастого мальчишку, своего ровесника, который подпрыгивал еще выше, потрясал руками, громко кричал, а потом вдруг оказался верхом на лошади, шлепнул ее по крупу и с торжествующими воплями понесся куда-то вслед за бешено скачущими героями фильма, размахивая неизвестно откуда взявшейся шашкой. «Вот это да!» – подумал Рома, – Ну и Артем!» И именно тогда он ощутил что-то глубоко родственное, нет, не по крови, а по душе, по духу, и как бы стал глядеть на дядю Артема другими глазами.

Другой эпизод еще больше укрепил его в его мнении. Рома уже уходил из школы и собирался миновать вахту, как вдруг увидел сцену, которая задержала его и заставила тихонько отойти к окну, чтобы понять, что же тут происходит и что будет дальше. Возле вахты стояли четверо: директор школы Семен Семенович Семенов – большой, толстый, усатый и очень сердитый, а напротив него дядя Артем и две унылые старшеклассницы, которые тоскливо переминались с ноги на ногу. Рома догадался, что это девчонки из класса, где дядя Артем был классным руководителем.

«Как вы контролируете своих подопечных? – грозно ревел Семен Семенович, – сегодня они снова явились без сменной обуви! Они, наверное, хотят в своих сапогах на каблучищах школьные коридоры топтать к и грязь всюду оставлять?»

Рома взглянул за стекло, на улице было тепло и сухо, чирикали воробьи и никакой грязи в помине не было.

«Это неуважение к труду уборщиц, это нарушение всех правил! Вы наконец получите выговор за все эти фокусы!» – гремел директор.

Вид у дяди Артема был довольно помятый, пиджак, застегнутый на все пуговицы, сидел мешком, хотя галстук был повязан аккуратно. Рома сразу увидел, как лохматый мальчишка в его душе нудится и тоскует и дергает носом, чтобы не уронить постыдную слезу. Похоже, разборка длилась уже долго, и ее участники устали, кроме директора, конечно, который, – в школе все это знали, – еще больше распаляется от собственного гнева и крика. Он был похож на актера, который играет любимую роль и все больше вдохновляется по ходу пьесы. Но вдруг Рома увидал, как невидимый никому «внутренний ребенок» Артема перестал мучиться придавившей его виной, на цыпочках подкрался к директору, шаловливо протянул руку и беззлобно подергал директора за усы. Потом он обошел вокруг, стал на цыпочки и сделал над директорским затылком рожки из двух расставленных пальцев. Рома невольно хихикнул. И в этот момент дядя Артем поднял до сих пор опущенную голову и мирно, как будто вносил рабочее предложение, сказал директору: «Семен Семенович, а может, мы их казним? А? В школьном дворе? Ну, чтоб сменку не забывали носить. Можно расстрелять. Или в тюрьму посадим лет на двадцать…»