Текст книги "В добровольном изгнании. О женах и сестрах декабристов"

Сейчас, спустя столько лет после тех драматических событий, трудно точно определить, что послужило первым толчком к принятию каждой из декабристок решения обречь себя на добровольное изгнание. Подвижничество во имя любви? Супружеский долг? Чувство справедливости? Сострадание к ближнему? О многом можно только догадываться. Бесспорно одно: в 1826 г. эти женщины оказались в трудном положении. Переписка Александры Муравьевой, воспоминания Марии Волконской, другие документы той поры показывают полную неосведомленность жен в делах мужей. Женщины, уделом которых в то время была семья, и не подозревали о существовании тайных обществ, о том, что их мужья участвовали в заговоре против царя.

Правда, Михаил Бестужев пишет, будто сестре декабриста Торсона, «очень умной девушке, были известны дела Общества»[38]38
  Воспоминания Бестужевых. М.; Л., 1951. С. 131.


[Закрыть]. Полина Гебль-Анненкова вспоминает, что примерно за месяц до восстания декабристов она узнала о готовящемся заговоре из бесед молодых людей, собиравшихся в доме Анненкова. «Это, конечно, меня сильно встревожило и озаботило и заставило опасаться за жизнь обожаемого мною человека, так что я решилась сказать ему о моих подозрениях и умоляла ничего не скрывать от меня. Тогда он сознался, что участвует в тайном обществе и что неожиданная смерть императора может вызвать страшную катастрофу в России, и заключил свой рассказ тем, что его наверное ожидает крепость или Сибирь. Тогда я поклялась ему, что последую за ним всюду»[39]39
  Воспоминания Полины Анненковой. С приложением воспоминаний ее дочери О.И. Ивановой и материалов из архива Анненковых. М., 1929. С. 61.


[Закрыть].

Однако было бы наивно требовать от продавщицы модного магазина, приехавшей в Россию всего лишь за два года до 14 декабря, понимания сущности и причин движения декабристов. П. Гебль слепо доверяла любимому человеку. И вообще, это был тот этап общественного движения в России, когда женщины формально не участвовали в нем, хотя некоторые из них и начинали уже переходить к непосредственным практическим действиям. В «Алфавите декабристов» значатся две женщины: сестры Рукевич, Корнелия и Ксаверия. Когда их брата, М. Рукевича, арестовали по делу Общества военных друзей в Белостоке, они скрыли и уничтожили все бумаги общества, за что поплатились заключением в монастырь (Корнелия провела там шесть месяцев, Ксаверия – год).

Позже, в 1830-1840-х годах, в кружках Станкевича и Герцена женщины начнут выступать уже не просто как жены и сестры, а как самостоятельные личности, что будет предвосхищением их активного участия в революционной борьбе 1860-1880-х годов, вплоть до превращения в лидеров движения (Софья Перовская, Вера Фигнер и др.). До того этапа женского самосознания было еще далеко, но своими корнями он уходит в декабристские годы.

Вероятно, у каждой из уезжавших в Сибирь женщин были свои особые причины, не всегда ясные нам до конца. О Марии Волконской мы можем сказать больше благодаря ее воспоминаниям.

Широко известные и популярные «Записки княгини Марии Николаевны Волконской» (неоднократно переиздававшиеся) написаны на склоне лет женщиной, прошедшей через 1825 год, через сибирскую каторгу. Разумеется, Волконская 1850-х годов не та, что была в 1826-м. И все же, делая известную поправку на «повзросление», мы можем представить, как поняла и восприняла восстание декабристов 20-летняя женщина, выросшая в высокообразованной среде, воспитанная в духе свободомыслия, свойственного семье Раевских. Прожив первый и единственный до ареста Волконского год в замужестве при духовной разобщенности с мужем, Мария Николаевна узнала о целях и планах тайного общества, когда Сергей Григорьевич находился уже в Петропавловской крепости. Рассказывая детям и внукам о своем отъезде в Сибирь, Мария Волконская неоднократно подчеркивает полнейшую бескорыстность, идеализм движения декабристов, что произвело на нее сильнейшее впечатление. «Действительно, – пишет она, – если даже смотреть на убеждения декабристов как на безумие и политический бред, все же справедливость требует признать, что тот, кто жертвует жизнью за свои убеждения, не может не заслуживать уважения соотечественников. Кто кладет голову свою на плаху за свои убеждения, тот истинно любит отечество, хотя, может быть, и преждевременно затеял дело свое»[40]40
  Записки княгини Марии Николаевны Волконской. СПб., 1904. С. 46 (в дальнейшем: Волконская М.Н. Записки). В книге использовано два издания «Записок»: 1904 г. с предисловием М.С. Волконского и 1914 г. (книгоиздательство «Прометей» Н.Н. Михайлова) с биографическим очерком и примечаниями П.Е. Щеголева.


[Закрыть]. Как на истинного патриота, героя, а не просто страдальца смотрит Волконская на осужденного мужа. И эта вера делает непоколебимым ее решение следовать за ним в Сибирь.

Декабристки, почти все, получили прекрасное воспитание. Прежде всего в его основе лежало уважение к гуманистической традиции XVIII в. Ведь те же учителя, что обучали будущих декабристов, толковали и юным девицам о Вольтере, Руссо, Гёте… Как ни далеки были дворянки 1820-х годов от понимания декабристских идеалов и участия в заговоре, задолго до 14 декабря они стали как бы соучастницами своих мужчин в просвещении, освобождающем дух.

Помимо уважения к гуманистическим просветительным традициям XVIII столетия, дворянское воспитание внушало христианские идеи любви и всепрощения, верность старинным устоям. Власть, конечно, приветствовала эту выгодную для нее идеологию. Но тем труднее было ей, когда молодые женщины, ссылаясь на основы христианской морали, защищали свое право на милость к «падшим». Испокон веков, даже в эпохи полного порабощения женщины, христианское подвижничество и благотворительность были двумя сферами ее деятельности вне семьи.

Как известно, «гроза двенадцатого года», ставшая эпохой в истории России, была значительным этапом в формировании декабристской идеологии. Марии Раевской, будущей жене декабриста Волконского, дочери прославленного генерала, героя 1812 г., было тогда только семь лет; Елизавете Коновницыной (будущей Нарышкиной), дочери другого героя Бородинского сражения, едва минуло одиннадцать. Но дочери и младшие сестры участников Отечественной войны вместе со всеми пережили тот особый подъем национального самосознания и патриотизма, под влиянием которого складывались их понятия о чести, любви к родине.

Заложенные в детские и юношеские годы нравственные принципы дали о себе знать в трудную минуту жизни. Конечно, женщины, жившие в ту пору скорее сердцем, чем разумом, заботились прежде всего об облегчении участи близких, уповая при этом на волю Божью и милосердие государя. Справедливости ради следует отметить, что и сами дворянские революционеры в большинстве своем не смогли преодолеть этот искус: сидя в Петропавловской крепости, многие из них возлагали надежды на Бога и царя, и мало кто разгадал игру Николая I во время следствия.

Декабризм оказал глубокое нравственное влияние на женщин, раскрыл их лучшие душевные качества, пробудил готовность к самопожертвованию, мужество, энергию, показал, что они обладают неисчерпаемым запасом любви и участия. Женщины еще не были борцами в нашем понимании этого слова, и, наверное, их главная сила заключалась в терпении и любви. Когда идешь на самое рискованное дело сознательно, представляешь заранее (или по крайней мере должен представлять) ответственность за совершенное и соразмеряешь свои силы с тем вполне реальным наказанием, которое может обрушиться на тебя. Страдать за другого значительно труднее…

В Центральном государственном архиве Октябрьской революции среди рукописей библиотеки Зимнего дворца хранятся донесения князя А.Н. Голицына Николаю I[41]41
  ГАРФ. Ф. 728. Оп. 1. Ед. хр. 1419. Л. 5-7.


[Закрыть]. В 1825-1826 гг. князь состоял членом Следственного комитета по делу декабристов, и донесения как раз касаются этого дела.

21 октября 1826 г.

Барон Алъбедилъ просит, если Ваше величество позволит, чтобы княгиня Софья Волконская посетила Таврический дворец. Императрица Александра обещала ей добиваться этого позволения. Княгиня Волконская хочет уехать завтра, вот почему я испрашиваю сегодняшний вечер.

На донесении Голицына, написанном по-французски, царь пишет по-русски: «Да! И пусть врет там, что хочет».

Софья Волконская – сестра декабриста, жена министра двора, из старинного аристократического рода. Николай не может ей запретить свидание с императрицей, хотя знает, что речь пойдет о брате и желании Марии Волконской отправиться к мужу в Сибирь.

Через полтора месяца Голицын снова напомнил Николаю о Волконских. И на этот раз последовала реакция еще более неприязненная, несмотря на явную поддержку прошения самим Голицыным и московским почт-директором А.Я. Булгаковым:

К-,нягиня Софья Волконская просит почтальона, который сопровождал бы ее невестку, урожденную Раевскую. Я присоединяю письмо Булгакова, который испрашивает на это соизволение.

Обычно дамам никогда не отказывали в подобных просьбах, но этот случай такого рода, что я не осмеливаюсь решиться без Ваших приказаний; впрочем, для столь длинного путешествия, я думаю, необходимо дать разрешение юной женщине, которая едет одна.

Резолюция царя:

Я поручил Волконской предостеречь молодую женщину от такого ужасного путешествия; во всяком случае я не могу согласиться на сопровождение почтальона, так как это означало бы действовать не в духе моих советов, а как раз наоборот.

Поведение Николая I легко объяснимо: разумеется, он боялся не за судьбу женщин, а за тот общественный резонанс, который вызвало бы их добровольное изгнание. Поэтому по приказу свыше было создано немало препятствий на пути декабристок в Сибирь.

И все-таки одиннадцать из них проделали то путешествие, которое сам царь считал «ужасным»…

Известие о решении женщин ехать вслед за мужьями в Сибирь быстро распространялось среди родственников, друзей, знакомых и незнакомых, получая громкую огласку.

Я видел в Петербурге Е.Ф. Муравьеву, – сообщает П.А. Вяземский А.И. Тургеневу u B.A. Жуковскому 29 сентября 1826 г. – Вот истинный ад! Сыновья ее еще в крепости, так же как и многие из несчастных. Небольшое число отправлено уже в Сибирь, и между прочими: Волконский, Трубецкой, Якубович, Давыдов. Муравьевы, жена и мать, поедут за своими, когда их отправят… Трубецкая также поехала за мужем, и вообще все жены, кажется, следуют этому примеру. Дай Бог хоть им искупить гнусность нашего века»[42]42
  Архив братьев Тургеневых. Пг., 1921. Вып. 6. С. 43.


[Закрыть].

М.В. Нечкина справедливо видит в проводах Марии Волконской в Сибирь, которые устроила ей Москва, «элемент общественной демонстрации»[43]43
  Нечкина М.В. Движение декабристов. Т. П. С. 433.


[Закрыть]. Обстоятельства этих проводов 26 декабря 1826 г. в доме княгини Зинаиды Волконской, где собирались все лучшие литературные и артистические силы Москвы, широко известны. Сама виновница события рассказала о них в своих «Записках»[44]44
  Волконская М.Н. Записки. С. 20, 22.


[Закрыть].

Интересны непосредственностью впечатлений, пониманием важности происходящего воспоминания участника проводов брата поэта Веневитинова:

Вчера провел я вечер, незабвенный для меня. Я видел во второй раз и еще более узнал несчастную княгиню Марию Волконскую… Она нехороша собой, но глаза ее чрезвычайно много выражают. Третьего дня ей минуло двадцать лет[45]45
  Волконской исполнился 21 год.


[Закрыть]. Но так рано обреченная жертва кручины, эта интересная и вместе могучая женщина – больше своего несчастия…

Она в продолжение целого вечера все слушала, как пели, и когда один отрывок был отпет, то она просила другого. До двенадцати часов ночи она не входила в гостиную, потому что у княгини Зинаиды много было, но сидела в другой комнате за дверью, куда к ней беспрестанно ходила хозяйка, думая о ней только и стараясь всячески ей угодить… Остаток вечера был печален. Легкомысленным, без сомнения, показался он скучным, как ни старались прерывать глубокое, мрачное молчание некоторыми шутливыми дуэтами. Но человек с чувством, который хоть изредка уже привык обращаться на самого себя и относить к себе все, что его ни окружает, необходимо должен был думать, много думать. Я желал в то время, чтобы все добрые стали счастливцами, а собственное впечатление сего вечера старался я увековечить в себе самом… Я возвратился домой с душою полною и никогда, мне кажется, не забуду этого вечера[46]46
  Русская старина. 1875. Т. XII. С. 823–824.


[Закрыть].

Мария Волконская (1805-1863) (акварель Н. Бестужева, 1828) и Сергей Волконский (1788-1865) (портрет Дж. Доу)

В тот вечер среди провожавших Марию Волконскую находился и Пушкин. Мария Волконская и Пушкин – это особая тема, породившая целую литературу с устойчивой версией о том, что Мария Николаевна была большой «потаенной» любовью великого поэта[47]47
  См.: Щеголев U.E. Мария Волконская. СПб., 1922; Соколов Б.М. М.Н. Раевская-Волконская в жизни и поэзии Пушкина. М., 1922.


[Закрыть]. В данном случае нас интересует тот факт, что Пушкин, близкий декабристам до восстания и не отвернувшийся от них после их поражения, осуждения и изоляции, пришел на проводы жены декабриста. Через Волконскую он намеревался передать свое послание сибирским узникам, но не успел; его привезла на каторгу другая декабристка – Александрию Муравьева…

Материалы о проводах Волконской в Сибирь впервые были опубликованы в 1875 г. в журнале «Русская старина», когда цензурные гонения на декабристскую тему – через 50 лет после восстания! – стали не столь жестоки. Вслед за воспоминаниями Веневитинова издатели поместили лирические заметки Зинаиды Волконской, воспевавшие сестру по духу и ее подвиг:

О ты, пришедшая отдохнуть в моем жилище, ты, которую я знала в течение только трех дней и назвала своим другом! Образ твой лег мне на душу. Я вижу тебя заочно: твой высокий стан встает передо мною, как величавая мысль, а грациозные движения твои так же мелодичны, как небесные звезды, по верованию древних. У тебя глаза, волосы, цвет лица, как у девы, рожденной на берегах Ганга, и, подобно ей, жизнь твоя запечатлена долгом и жертвою… Было время, говаривала ты, голос твой был звучный, но страдания заглушили его… Однако я слышала твое пение: оно не умолкло, оно никогда не умолкнет: твои речи, твоя молодость, твой взгляд, все существо твое издает звуки, которые отзовутся в будущем… Жизнь твоя не есть ли гимн…[48]48
  Русская старина. 1875. Т. XII. С. 825.


[Закрыть]

Публикация о проводах Марии Волконской заключалась отрывком из широко известной сейчас поэмы H.A. Некрасова «Русские женщины»:

 
Простите, родные! Мне сердце давно
Мое подсказало решенье.
И верю я твердо: от Бога оно!
А в вас говорит – сожаленье.
Да, ежели выбор решить я должна
Меж мужем и сыном – не боле,
Иду я туда, где я больше нужна,
Иду я к тому, кто в неволе!
 

Глава 2. «Спасибо женщинам…»

Спасибо женщинам; они дадут несколько прекрасных строк нашей истории.

П.А. Вяземский

Сегодня слово «подвиг» в применении к поступку жен декабристов может показаться преувеличением, рожденным возвышенным поэтическим воображением.

Подвиг?

«На диво слаженный возок», и в нем княгиня в сопровождении верных слуг – крепостных. Были, впрочем, проекты уничтожения прав опальных женщин на крепостных, но Николай I в корне пресек такую мысль: «Это совершенно воспрещаю. Бунтовать людей не должно! Достаточно объявить женам, что по положениям они не могут брать с собою людей, как с добровольного согласия»[49]49
  Кубалов В. Декабристы в Восточной Сибири. Иркутск, 1925. С. 8, 9.


[Закрыть].

«Опись вещам полковницы Нарышкиной», выезжавшей в Сибирь, занимает три листа большого формата: «в длинном клеенчитом ящике», «в малиньком клеенчитом ящике», в двух «важах» и в «висючем чемодане под козлами» поместились 22 чепчика и соломенная шляпа, 30 пар женских перчаток, «2 вуаля», до 30 ночных рубашек, десятки пар чулок – бумажных, шелковых, шерстяных, «1 картончик с буклями», медный самовар и многое другое[50]50
  Отдел рукописей Государственной библиотеки СССР имени В.И. Ленина (ОР РГБ). Ф. 133 (Коновницыных, Нарышкиных). М. 5825, 5/а.


[Закрыть].

Да и в суровой, дикой Сибири все женщины, даже наименее состоятельные, через год-другой устроились относительно неплохо, обзавелись собственными домами со штатом прислуги; мужья вначале посещали их, а потом и жили вместе. Такие вещи никак не вяжутся с современными представлениями о каторжной жизни…

Сын Марии Волконской в предисловии к впервые издаваемым им запискам матери писал: «Припоминаю слова, не раз слышанные мною в детстве, в ответ на высказываемое ей удивление по поводу того, что она могла добровольно лишить себя всего, что имела, и все покинуть, чтобы следовать за своим мужем. „Что же тут удивительного? – говорила она, – пять тысяч женщин каждый год делают добровольно то же самое“»[51]51
  Волконская М.Н. Записки. С. VII.


[Закрыть].

Александра Ивановна Давыдова, вернувшись из ссылки, говаривала: «Какие героини? Это поэты из нас героинь сделали, а мы просто поехали за нашими мужьями…»

Но так ли это? И почему с таким волнением пишут о декабристках Пушкин, Вяземский, Одоевский, Веневитинов?..

И почему через полвека после восстания декабристов, когда русская женщина предъявила требование на самостоятельный труд, на образование, на участие в общественной жизни и влилась, наконец, в ряды революционеров, – почему поэма Некрасова о Трубецкой и Волконской была встречена с восторгом?

Наверное, потому, что многое роднило декабристок с первыми женщинами-революционерками.

Верховный уголовный суд признал виновными по делу 14 декабря и приговорил к различным мерам наказания сто двадцать одного человека. Из них двадцать три были женаты[52]52
  Это И.А. Анненков, А.К. Берстель, А.Ф. Бригген, С.Г. Волконский, В.Л. Давыдов, A.B. Ентальцев, В.Н. Лихарев, А.Н. Муравьев, А.З. Муравьев, Н.М. Муравьев, М.М. Нарышкин, И.В. Поджио, И.Ю. Поливанов, А.Е. Розен, К.Ф. Рылеев, В.К. Тизенгаузен, С.П. Трубецкой, П.И. Фаленберг, MA. Фонвизин, Ф.П. Шаховской, В.И. Штейнгель, А.П. Юшневский, И.Д. Якушкин.


[Закрыть]

(считая и И. Анненкова, который официально не оформил брак)[53]53
  То, что женатых было немного, можно объяснить сравнительной молодостью осужденных: из 23 женатых декабристов семеро не достигли 30 лет; в возрасте от 30 до 40 лет были 14 человек, свыше 40 лет-только двое. Самый молодой – 23-летний поручик Анненков; двумя годами старше – поручик Розен и подпоручик Лихарев. Самые старшие по возрасту – полковник Тизенгаузен (44 года) и подполковник Штейнгель (42 года). Офицеры, состоявшие на службе, в большинстве случаев связывали свою женитьбу с выходом в отставку. Это обстоятельство также объясняет незначительное число женатых.


[Закрыть].

Все женатые декабристы, о которых здесь речь, – офицеры, состоявшие на службе или находившиеся в отставке. В их числе 3 генерала (Волконский, Фонвизин, Юшневский), 8 полковников (Трубецкой, А.З. Муравьев, А.Н. Муравьев, Давыдов, Нарышкин, Тизенгаузен, Поливанов, Бригген), 4 подполковника. Иными словами, примерно две трети (15 человек) из 23 относились к высшему офицерству. Трое (Волконский, Трубецкой и Шаховской) имели княжеские титулы, Розен и Штейнгель-баронские. Волконские, Трубецкие, Нарышкины, Муравьевы, Фонвизины были весьма близки ко двору. И все они, кроме званий, титулов, положения в свете, имели состояния (разумеется, разные: одни-большие, даже огромные, другие-незначительные).

Следовательно, переходя на положение «жен ссыльнокаторжных», женщины сознательно и бесповоротно порывали с прошлым, отказывались от привилегий, от прежних представлений о жизни и от прежнего образа жизни. И поскольку разрыв этот означал публичную поддержку государственных преступников, женщины оказывались в оппозиции к властям, их поведение становилось формой общественного протеста.

Таков социально-политический аспект отъезда женщин за мужьями-каторжанами в Сибирь. Недаром Петр Вяземский столь высоко и восторженно оценил это событие: «Спасибо женщинам: они дадут несколько прекрасных строк нашей истории»[54]54
  Письмо П.А. Вяземского А.И. Тургеневу и В.А. Жуковскому от 6 января 1827 г. // Архив братьев Тургеневых. Пг., 1921. Вып. 6. С. 56.


[Закрыть].

Была и другая сторона той же проблемы, не имевшая, возможно, такой общественной значимости: отправляясь за мужьями, жены добровольно отказывались от собственных детей и родителей. Это окружало женщин еще большим ореолом мученичества. Царь разрешал ехать только женам. В отношении прочих родственников, в том числе и детей, среди постановлений, касавшихся «государственных преступников», существовало и такое: «О недозволении отправляться к ним в Сибирь детям их благородного звания, родственникам и другим лицам».

До отъезда в Сибирь детей не было лишь у Трубецкой и Нарышкиной (последняя еще до осуждения мужа потеряла единственную дочь). Дочь Ентальцевой от первого брака воспитывалась у отца. А.И. Давыдова рассовала по богатым родственникам шестерых. А.Г. Муравьева поручила заботам бабушки двух маленьких дочек (старшей три года) и совсем крохотного сына. Н.Д. Фонвизина, единственная дочь престарелых родителей, оставила их с двумя внуками двух и четырех лет. М.Н. Волконская уехала в Сибирь, когда ее сыну не было и года. А.В. Розен, по настоянию мужа, задержалась с отъездом, ожидая, пока подрастет сын. М.К. Юшневской не разрешили взять с собой дочь от первого брака. У будущей жены Анненкова П. Гебль также была дочь, оставшаяся с бабушкой.

Расставались, имея очень мало надежд на то, что когда-нибудь свидятся. По постановлению Комитета министров, «невинная жена», последовавшая за мужем в Сибирь, должна была оставаться там до его смерти, а может быть, и до собственной смерти, так как правительство не гарантировало обязательного возвращения женщин в случае смерти их мужей, «государственных преступников»[55]55
  См.: Щеголев П.Е. Жены декабристов и вопрос об их юридических правах: Исторические этюды. СПб., 1914.


[Закрыть] (что, кстати, и подтвердилось).

Сроки заключения также не внушали оптимизма. Из 23 женатых семеро были осуждены по первому разряду (Трубецкой, Артамон Муравьев, Давыдов, Юшневский, Никита Муравьев, Волконский и Якушкин; Рылеев, как известно, был поставлен вне разрядов). Это означало «каторжную работу вечно», а после сокращения срока 22 августа 1826 г. – 20 лет каторги. По второму разряду поручик И.А. Анненков получил (после сокращений) 15 лет каторги. В.И. Штейнгель (по третьему разряду) – также 15 лет каторги. Причисленные к четвертому разряду государственных преступников М.А. Фонвизин, И.В. Поджио, П.И. Фаленберг и М.М. Нарышкин были приговорены к 15 годам каторжных работ, затем срок им сократили до 8 лет. А.Е. Розену (пятый разряд) 10 лет каторги уменьшили до 6. Шестеро (В.Н. Лихарев, A.B. Ентальцев, В.К. Тизенгаузен, И.Ю. Поливанов, А.К. Берстель и А.Ф. Бригген) получили минимальный срок каторги (4 года, после сокращения – год). Наконец, А.Н. Муравьеву по конфирмации шестилетняя каторга была заменена ссылкой в Сибирь без лишения чинов и званий, Ф.П. Шаховского выслали в Сибирь на 20 лет (с лишением чинов и званий).

Уже в 1826 г. две декабристки стали вдовами: 13 июля был повешен Кондратий Рылеев; 5 сентября умер Иван Поливанов, который в Петропавловской крепости «заболел сильными нервическими судорожными припадками», его 19-летняя жена Анна Ивановна, урожденная Власьева, уже во время суда над мужем «теряла от печали рассудок»[56]56
  Восстание декабристов. Л., 1925. Т. VIII. С. 379.


[Закрыть]. Через три года овдовела и Наталья Шаховская.

После казни пятерых декабристов осужденных начинают отправлять в Сибирь. Отправляют постепенно, партиями. Первая группа – «Трубецкой с товарищи» (Волконский, Артамон Муравьев, Давыдов и др.) – прибыла на каторгу в августе 1826 г. Никита Муравьев, Анненков добрались в январе 1827 г. и т. д.

Путь в Сибирь для осужденных скрашивался не только свиданиями с близкими, которые правдами и неправдами оказывались на ближайших к Петербургу и Москве почтовых станциях, но и явно сочувственным отношением окрестного населения. Об этом долго помнили декабристы.

Публика догадывалась о причине, по которой мы пострадали. Брат Никиты Муравьева Александр пишет: «Несмотря на оковы, нас всюду встречали с живейшим радушием. С позволения фельдъегеря нас кормили, отказываясь получать вознаграждение от представителя власти. В Тихвине, недалеко от Петербурга, несмотря на побои фельдъегеря, народ с непокрытыми головами желал нам счастливого пути. То же произошло в Ярославле. В Костроме, пока перепрягали лошадей, один молодой человек, оттолкнув наших стражей, ворвался в комнату, где мы находились, и сказал нам: „Господа, мужайтесь, вы страждете за самое прекрасное, самое благородное дело. Даже в Сибири вы встретите сочувствие“»[57]57
  Муравьев А.Л. Записки. Пг., 1922. С. 27.


[Закрыть].

Ни петербургские, ни сибирские власти не знали толком даже географию: в бумагах Олекминск путают с Омском; Матвея Муравьева-Апостола, сосланного в Якутскую область, пытаются поселить в Витиме Иркутской губернии и т. д. Местное начальство абсолютно не было готово к приему арестантов. О возможном же приезде их жен генерал-губернатор Восточной Сибири Лавинский узнает только по слухам. Встревоженный ими, он шлет запросы в Петербург, предвосхищая своими предложениями разработанные позднее правила для жен государственных преступников. Генерал-губернатор запрашивает:

Будет ли сделано предписание местным властям об образе обхождения их с сими женами, т. е. считать ли их в прежнем быту или женами ссыльных?

Следуя за своими мужьями и продолжая супружескую с ними связь, они, естественно, делаются причастными их судьбе и теряют прежнее звание, а прижитые в Сибири дети поступают уже в казенные крестьяне. Неизвестно, имеют ли они о сем понятие, и ежели нет, то не должно ли оное быть им внушено, ибо многие, может быть, решаются ехать в Сибирь не из любви и привязанности к своим мужьям, но из пустого тщеславия… но коль скоро мечтания их рассеются вразумлением об ожидающей их там участи, то, может быть, исчезнет и охота к выполнению необдуманного намерения[58]58
  Кубалов Б. Декабристы в Восточной Сибири. С. 6.


[Закрыть].

По царскому повелению создается специальный секретный комитет для разработки всех вопросов, связанных с водворением декабристов в Сибирь. А тем временем первая из женщин – Екатерина Ивановна Трубецкая – уже в июле 1826 г., на следующий день после отъезда мужа, отправляется вслед за ним. Ее сопровождает секретарь отца Карл Воше, который, кстати, после возвращения из Сибири вынужден будет оставить Россию. В Красноярске сломалась карета, заболел провожатый. Трубецкая продолжает путь одна, в тарантасе. В Иркутске губернатор Цейдлер долго запугивает ее, требует (еще раз после Петербурга!) письменного отречения от всех прав – Трубецкая подписывает. Через несколько дней губернатор объявляет бывшей княгине, что она продолжит путь «по канату», вместе с уголовными преступниками. Она согласилась.

«Женщина с меньшею твердостью, – писал А.Е. Розен, – стала бы колебаться, условливаться, замедлять дело переписками с Петербургом и тем удержала бы других жен от дальнего напрасного путешествия. Как бы то ни было, не уменьшая достоинств других наших жен, разделявших заточение и изгнание мужей, должен сказать положительно, что княгиня Трубецкая первая проложила путь, не только дальний, неизвестный, но и весьма трудный, потому что от правительства дано было повеление отклонять ее всячески от намерения соединиться с мужем»[59]59
  Розен А.Е. Записки декабриста. СПб., 1907. С. 152.


[Закрыть].

Трубецкая, за нею Волконская и Муравьева едут, обгоняя в пути некоторых декабристов. Михаил Фонвизин 26 февраля 1827 г., находясь «за сто двадцать верст не доезжая Иркутска», посылает жене письмо с «комиссионером к. Волконской»: «Трубецкая, Волконская и Муравьева поехали за Байкал – их заставили подписать отречение от звания их, и я опасаюсь, что их положение будет тягостно»[60]60
  ОР РГБ. Ф. 319 (Фонвизиных), К. 1. Ед. хр. 3.


[Закрыть].

Примеру первых тут же последовали Е.П. Нарышкина и A.B. Ентальцева; в марте 1828 г. на каторгу в Читинский острог приехали еще две жены – Давыдова и Фонвизина – и невеста Анненкова – Полина Гебль; в августе 1830 г., при переходе каторжан из Читинского острога в Петровский завод, к ним примкнули A.B. Розен и М.К. Юшневская; наконец, в сентябре 1831 г. в Петровском заводе состоялась свадьба Василия Ивашева с приехавшей к нему Камиллой Ле-Дантю[61]61
  Позднее (1838 г.) на поселение в Селенгинск к К. Торсону перебрались мать и сестра; туда же в 1847 г. приехали сестры Михаила и Николая Бестужевых. В Иркутском архиве хранится дело «О подчинении девиц Елены, Марии и Ольги Бестужевых, которым дозволено прибыть в Сибирь для совместного жительства с братьями, ограничениям, какие существуют для жен государственных преступников». С 1838 г. в Туринске с семьей Ивашева жила мать его жены. П.М. Шаховская, жена А.И. Муравьева, сосланного без лишения чинов, последовала за ним.


[Закрыть].

Эти одиннадцать были очень разные – по социальному положению и материальной обеспеченности, по характеру и уровню культуры. Из титулованной знати – княгини Мария Волконская и Екатерина Трубецкая, урожденная графиня Лаваль; Александра Григорьевна Муравьева – из графского рода Чернышевых, одного из самых богатых в России. Елизавета Петровна Нарышкина – дочь графа Коновницына, генерала, бывшего военного министра. Генеральша Наталья Дмитриевна Фонвизина – из рода Апухтиных. Они не только знатны, но и достаточно богаты.

Другая генеральша – Мария Казимировна Юшневская, урожденная Круликовская, – похвастать богатством не может. Получив разрешение на отъезд в Сибирь, она продает на дорогу последнюю шубу и серебряные ложки. Такая же «середнячка» и баронесса Розен – Анна Васильевна Малиновская, дочь первого директора знаменитого Царскосельского лицея.

Есть среди этих одиннадцати дам и совсем незнатные. Александра Ивановна Потапова, дочь мелкого чиновника, еще в 1819 г. 17-летней девушкой сошлась с родовитым В.Л. Давыдовым (братом H.H. Раевского по матери). Мезальянс этот долго – до мая 1825 г. – не был официально оформлен. Поэтому уже после осуждения Давыдова его братьям пришлось немало похлопотать об усыновлении собственных детей «политически мертвым отцом».

«Безродной» была и жена армейского подполковника Ентальцева, Александра Васильевна Лисовская. От своего первого мужа – игрока – она сбежала, оставив малолетнюю дочь. После смерти Ентальцева Александра Васильевна сильно нуждалась и жила на пособие от казны.

Две француженки – Полина Гебль и Камилла Ле-Дантю – также не могли похвастаться высоким положением в обществе. Гебль, жестоко бедствовавшая в детстве, до замужества работала в Москве продавщицей модного магазина. Мать Камиллы была гувернанткой в доме будущих родственников – Ивашевых.

По возрасту женщины тоже разные. Самые старшие из них – Юшневская и Ентальцева. В 1830 г., когда Мария Казимировна приехала в Сибирь, ей было 40 лет. Примерно столько же и Александре Васильевне Ентальцевой. Следующая по старшинству – Анна Васильевна Розен. Остальные восемь родились уже в первом десятилетии XIX в., все они приехали в Сибирь, когда им не исполнилось и тридцати. Марии Волконской не было еще и 22 лет; Муравьевой, Фонвизиной и Камилле Ле-Дантю в момент их приезда по 23 года (Муравьева старше Фонвизиной на один год, Ле-Дантю-Ивашева вообще самая младшая из одиннадцати женщин); Нарышкиной и Давыдовой по 26 лет, Трубецкой 27 и Анненковой 28 лет.

Каждая из них шла в Сибирь своим путем.

Александрина Муравьева, действительно, была «самая счастливая из женщин»[62]62
  ГАРФ. Ф. 1153. Оп. 1. Ед. хр. 118. Письмо от 2 января 1826 г.


[Закрыть]. Мужа она обожала до самозабвения. Уже на каторге на шутливый вопрос Якушкина, кого она больше любит, мужа или Бога, Александра Григорьевна ответила вполне серьезно, «что сам Бог не взыщет за то, что она Никитушку любит более»[63]63
  Голос минувшего. 1915. № 4. С. 187.


[Закрыть].

Никита Михайлович Муравьев, обладавший, по общему признанию, «редкими достоинствами ума» и «прекрасными свойствами души благородной», отвечал жене полной взаимностью. Их брак (с февраля 1823 г.) до Сибири был испытан несколькими годами совместной счастливой жизни. Что значила Александрина для мужа, становится ясным из их переписки, особенно в первые дни и недели заключения Муравьева.

Я беспрестанно о тебе думаю и люблю тебя от всей души моей. Любовь взаимная наша достаточна для нашего счастья. Ты сама прежде мне писала, что благополучие наше в самих нас[64]64
  ГАРФ. Ф. 1153. Оп. 1. Ед. хр. 134. Л. 162.


[Закрыть].

Милая Сашази, укрепляй себя, не предавайся печали, я тебя люблю от всей души, от всего сердца, от всех способностей моих[65]65
  ГАРФ. Ф. 1153. Оп. 1. Ед. хр. 134. Л. 163.


[Закрыть].

И так каждый день – из Петропавловской крепости.

Твои письма, милый друг, и письма маменьки, – пишет Н. Муравьев жене вечером 18 января 1826 г., – производят на меня такое впечатление, будто самый близкий друг каждый день приходит побеседовать со мной. Время от времени я перечитываю всю мою коллекцию, которая стала теперь довольно многочисленной. Моя мысль не в тюрьме, она все время среди вас, я вижу вас ежечасно, я угадываю то, что вы говорите, я испытываю то, что вы чувствуете[66]66
  ГАРФ. Ф. 1153. Оп. 1. Ед. хр. 135. Д. 13 об. (пер. с франц.).


[Закрыть].

Переписка Н.М. Муравьева с женой и матерью хранится в Государственном архиве Российской Федерации. Письма за 1826 год, переплетенные в толстенный том, Муравьев увез с собою в Сибирь. Об этом свидетельствует надпись на первой (отдельной) странице: «Все сии письма, полученные через г-на иркутского губернатора, были мною читаны. Генерал-лейтенант Лепарский 1-ой». Выше рукою Муравьева приписано по-французски: «Письма моей жены и матери. 1826»[67]67
  ГАРФ. Ф. 1153. Оп. 1. Ед. хр. 118. 630 л.


[Закрыть].

До конца жизни Никита Муравьев не расставался и с портретом жены, присланным ему еще в Петропавловскую крепость. «Портрет твой очень похож и имеет совершенно твою мину, – сообщает он жене. – Он имеет большое выражение печали. Он не слишком велик и вовсе не беспокойно его носить»[68]68
  ГАРФ. Ф. 1153. Оп. 1. Ед. хр. 134. Л. 221.


[Закрыть]. «В минуту наибольшей подавленности, – Муравьев пишет Александре Григорьевне 16 января 1826 г., – мне достаточно взглянуть на твой портрет, и это меня поддерживает»[69]69
  Цит. по кн.: Зильберштейн И.С. Николай Бестужев и его живописное наследие // Литературное наследство. М., 1956. Т. 60, кн. П. С. 75.


[Закрыть].