Текст книги "Из цикла рассказов «Там, где будет мой дом»"

Спорить с собственным мечом Шекких не стал – бесполезно. Все равно не переубедишь, да и зачем? Сам вскорости уверится. Притом же в спорах Айхнел вечно горячится. Слово за слово – глядишь, недалеко и до ссоры. А с дорожным товарищем ссориться – последнее дело. Нет, Шекких не стал спорить. Но подыскивать возражения против не сообразной ни с чем тирады Айхнела было занятно. И Шекких мысленно возражал Айхнелу частенько и подолгу. Именно мысленным своим спором с Айхнелом и был занят Шекких, когда деревья перед ним расступились, и взору его представилась лужайка из тех, что смутно были памятны ему по прежней мирной жизни. Такие лужайки попадаются во множестве возле крупных сел или небольших городов. Обустраивают их, что называется, всем миром, чтобы потом сообща веселиться в праздничные дни. Да и в любой другой день лужайка не пустует. Старики хоронятся в лесной тени от полуденной жары и судачат неторопливо о том, о сем, чинно восседая на уставленных вдоль края лужайки крепких скамьях. А по ночам на тех же скамейках пристраиваются влюбленные парочки.

– Общинная лужайка! – обрадовался Айхнел. – Надо же… значит, город близко. Очень кстати – ты ведь уже весь свой хлеб приел.

Шекких не ответил. А может даже и не услышал.

Он смотрел во все глаза на деревянные скамейки. Или, вернее, на то, что от них осталось.

Нет, он не ожидал, что война, перемолов бессчетные толпы людей на кровавые обрубки, пожрав золото и серебро, скот и зерно, леса и пашни, пощадит какие-то скамейки… смешно и думать. Конечно, и их испаскудили. Иные были переломаны и изрублены – на растопку, по всей видимости… будто валежник набрать или даже дерево сухое срубить не проще! По другим тяпали топором просто так, ради молодецкого развлечения, даже не дав себе труда подобрать деревяшки и швырнуть в костер. Это ведь так по-мужски – с гоготом выказывать свою небывалую удаль, шибая топором по беззащитной скамейке. И уж конечно, все без исключения скамьи были трудолюбиво изрезаны пакостными рисунками и словами. А то и просто изрезаны. Все это Шекких за годы войны уже видал, и не раз. И глумливую похабщину, испестрившую собой бесценные фрески храма в Эннаме. И разрушение ради разрушения. Никогда ему не забыть, как в том же самом Эннаме некий героический вояка угодил во время уличных боев в лавку, где торговали глиняными ночными горшками… этот придурок тут же принялся хватать злополучные посудины и крушить их об угол стены, одну за другой, да с каким восторгом – Шеккиху и посейчас памятна его рожа, перекошенная от упоения! Нет, разрушений Шекких на своем веку навидался предостаточно. Другое показалось ему немыслимым.

Следы разрушений потемнели от времени. Осенние дожди омывали их не год и не два. Зимние снега уже много раз ложились на иззубренные топором скамьи. Разбросанные там и сям обрубки погибали и вовсе бесславно: их тихо доедала труха. Труха – а не вражеский топор, не огонь… просто труха. Годы миновали с той поры, как захватчики стояли постоем в здешних краях – и ни одна рука не поднялась, чтобы поправить разрушенное или хотя бы прибрать обломки! Никто, вот как есть никто… будто и в живых ни души не осталось, будто и вовсе обезлюдела земля… но ведь не обезлюдела! Тракт, с которого Шекких так недавно свернул в лес, исхожен вдоль и поперек, повсюду свежие следы тележных колес… нет, жив город, жив… жив – но все равно что мертв. Боги, Боги Мира и Боги Войны – за что? За что?! Ведь окончилась война… окончилась… ведь мы же победили… так за что же? Столько лет.., ради чего я столько лет убивал… и умирал… и терял навсегда лучших друзей… ради чего их больше нет? Ради вот этого? Боги, Боги всемилостивые… но ведь мы же победили!..

– Хочешь, в лоб дам? – холодно осведомился Айхнел.

Шекких растерянно смигнул. Солнечный свет дробился на острие Айхнела на маленькие злые радуги. И когда только Шекких выхватил меч из ножен… а главное, зачем?

– Сопли подбери, – беспощадно звякнул Айхнел. – Ишь, разнюнился… руки опустил и канючит: почему, дескать, никто ничего делать не желает… сам-то ты лучше? Чем других корить, на себя бы сперва поглядел.

Он дрожал от возмущения, и солнечные зайчики спрыгивали с его клинка на изглоданные трухой обломки. Шекких долгим пристальным взглядом проводил одного из зайчиков. Потом тряхнул головой, словно отгоняя сон, и коротко рвано рассмеялся.

– Правда твоя, – медленно произнес Шекких. – ну что ж… значит, и быть по сему.

Одним плавным движением он вбросил меч в ножны – а потом отстегнул их и повесил на крепкую сучковатую ветку.

– Эй, ты чего это? – завопил Айхнел.

– Уж не обессудь, – рассеянно ответил Шекких, вынул из-за пояса топор, подошел вразвалочку к ближайшей скамейке, вдохнул поглубже, резко выдохнул, снова вдохнул, примерился – и ахнул с размаху топором что есть силы.

– Ты чего это вытворяешь? – надсаживался Айхнел.

– Ничего, – ответил Шекких, мерно орудуя топором. – Просто ты прав. Все вокруг посходили с ума, и я заодно – так ведь не навек. Пора и опамятоваться. Кто-то должен что-то делать – так почему не я? Где-то надо начинать – так почему не здесь? Этот день и это место не хуже других – так для чего откладывать?

Он разогнулся, положил топор, скинул рубаху и аккуратно пристроил ее на ветке рядом с Айхнелом.

– Постереги покуда, – коротко сказал он и снова взялся за топор.

– Ты рехнулся, – горестно заключил Айхнел.

– Ну уж нет, – посмеиваясь, возразил Шекких.

– Лес кругом не твой, – урезонивал Айхнел.

– Это еще как сказать, – ответил Шекких.

– И скамейки не твои!

– Это еще как сказать, – повторил Шекких.

– Откуда ты знаешь, можно ли здесь рубить? – тщетно взывал к здравому смыслу Айхнел. – А если тебя местные поймают?

– А пускай, – покладисто согласился Шекких. – Пусть себе ловят. Их право.

Больше ни слова не примолвил. Айхнел тоже смолчал. А если бы что и сказал, Шекких бы его не услышал. Он словно оглох. Топор весело вычерчивала воздухе сверкающую дугу, в два-три замаха крушил подопревшие столбики скамеек, раскалывал изгаженные сидения – щепа так и летела во все стороны, словно стайка перепуганных воробьев порхнула… вот-вот защебечет! Только щепа не воробей, далеко не улетит – взмыв ненадолго вверх, щепки тихо опускались на густой теплый мох. Тихо так, неслышно устраивались щепки посреди мха, будто боялись помешать делу или иначе как потревожить. Напрасные опасения: Шеккиха сейчас ничто не могло бы потревожить. Он даже собственного топора не слышал. Косая дуга выблескивала, ниспадала и ударялась о дерево беззвучно, как солнечный луч. Ни звука, ни шороха. Тишина такая – хоть песню пой. И в голове у Шеккиха впервые со дня злополучной вылазки в замок черного мага тоже тишина нерушимая. Ни один звук не колотится болью в темя, ни один крик не перехватывает голову давящим обручем. Нет ни стука, ни треска – только острый солнечный свет срывается с лезвия топора и мерцающим облаком окутывает обух, мягчает мало-помалу и истаивает. И до того Шеккиху от этого сверкания на душе весело, словно и не было никогда никакой войны.

Шеккиху сызмала любая работа сердце веселила, самому ли за нее браться или на мастера за делом поглядеть. Едва только на ногах утвердился, спозаранку из дому утягивался – нипочем назад не загонишь. Бывало, у гончара в уголке засядет и все любуется. Вот была глина, просто глина, и ничего больше. Ни дурного про нее не скажешь, ни доброго. И в руки ее мастер глиной берет, и на круг гончарный глиной кладет, а потом тянет, прихлопывает, оглаживает – ну только что глина была, а мастер из нее миску выкружил… было одно, а стало другое, и никак этому чуду не надивиться досыта. Была у бабушки нитка, а сделался холст – и ведь незаметно поначалу прибавляется, вроде ничем-ничего, а потом смотришь… и правда холст растет себе понемногу. Была доска, а стала лавка – и когда успела? Шекких не только разиня рот глазел, но и подсобить рвался: до смерти ему хотелось посодействовать преображению. Щепу за плотником убирать, глину для гончара мыть и замешивать… за счастье почитал, если отец разрешал ему в кои веки за топор подержаться. Знахарь деревенский говаривал, что такому смышленому мальчонке прямая дорога в маги, а Шекких знай отсмеивался в ответ. Да кому она нужна, эта магия, если и без нее на свете все превратимо и все преображаемо, стоит только руки приложить? Берись за дело и сотворяй что душе угодно без всяких там заклинаний. Позднее Шекких признал, что был не вовсе прав, но магии все же особой приверженности не оказывал: слишком влекла его магия любого делания. Оттого он и с плотниками бродить повадился… эх, когда бы не война, он бы и не то еще умел! Каких только ремесел он своими руками не перепробовал в довоенные годы отрочества… и плотничал, и горшки лепил, и лодки, случалось, делывал, и даже пуговки перламутровые из раковин насекал. За годы войны только стряпать да кузнечить выучился, а прочее и раньше знал. И всякий раз, когда под его руками свершалось таинство превращения досок в забор или глины в кувшин, он испытывал непонятное смущение и жаркий внутренний трепет, словно самая красивая девчонка в деревне поцеловала его украдкой и убежала, а он стоит дурак-дураком и ничего понять не может, и только сердце колотится неуемно да щеки горят. Став постарше, он пообвыкся немного, но все же не вполне. Да и можно ли настолько привыкнуть к чуду, чтобы не замечать его? Можно ли забыть, что ты сотворяешь его ежеденно? От любого делания на душе у Шеккиха становилось светло и просторно. Зато и всякий упадок, разрушение, гниение заставляли его нестерпимо страдать. Дались же ему скамейки эти трухлявые – а ведь он из-за них света не взвидел! Ну да ничего, ничего… скоро от них и памяти не останется… уже скоро… вот только еще это сидение неподатливое расколоть… и можно пот со лба утереть.

– Герой, – ехидно звякнул Айхнел. – Что еще надумал?

– Ополоснуться, – невозмутимо ответствовал Шекких, озираясь по сторонам. – Наверняка поблизости ручеек должен быть. По прежнему времени я бы мигом услышал, с какой стороны журчит.

– Справа, – холодно сообщил Айхнел.

Он явно собирался еще что-то сказать, но Шекких мигом сорвался с места и убежал в поисках ручья.

– Будь я человеком, – горестно вздохнул Айхнел ему вослед, – я бы головой покачал.

Вскорости Шекких вернулся, умытый до блеска и повеселевший.

– Одевайся и пойдем отсюда, – приветствовал его заждавшийся Айхнел. – И так вон сколько времени потратили…

– И еще потратим, – жизнерадостно заявил Шекких.

Айхнел от изумления дар речи потерял – тоже, если вдуматься, чудо не последнего разбору. Но Шеккиху некогда было задумываться. Он быстро расчистил на старом месте кострище, сноровисто натаскал щепы, приспустился рядом на одно колено, высек огонь и вздул костер.

– Ты чего… зачем… зачем, слышишь? – вновь забеспокоился Айхнел.

– До последней щепочки, – пробормотал Шекких. – Чтобы и духу от них не осталось…

Он и впрямь собрал все обломки до последней щепочки, зорко всматриваясь в траву – не проглядел ли? И подкладывал их в костер по одной, безостановочно обходя огонь по кругу, словно при погребении.

– Перестань! – возопил Айхнел. – Рябь от тебя идет.

– Так надо, – сквозь зубы ответил Шекких, не останавливаясь.

Он совершал свой размеренный обход, пока последняя щепка не сгорела в огне. Когда над кострищем закурился седой дымок, Шекких вновь встал на колени и принялся дуть на подернутые пеплом угли к вящему отчаянию Айхнела: совсем парень рехнулся – впору гасить костер, а он заново пламя вздувает! По углям зазмеились золотые извилистые дорожки, растеклись, сомкнулись, уголья закраснелись… Шекких дул не разгибаясь, пока последний уголек не рассыпался золой. Тогда Шекких трижды поклонился земно, встал и отряхнул колени.

– Натешился? – безнадежно спросил Айхнел. – Теперь можно идти?

– Еще нет, – весело скалясь, ответил Шекких. – Да ты и сам знаешь. Ты ведь прав был давеча, когда сказал… хотя и не совсем.

– Что я еще такого сказал? – обреченно застонал Айхнел.

– Что иду я не домой, – понурив на мгновение голову, произнес Шекких. – Зря я с тобой спорил. Никого у меня в родных местах не осталось, и не туда я шел.

– Конечно, не туда, – подхватил Айхнел, мигом обретая былую самоуверенность. – Я всегда прав.

– Не совсем, – улыбнулся Шекких.

– Почему? – высокомерно звякнул Айхнел.

– Потому что на самом деле я все-таки шел домой, – ответил Шекких. – Только не понимал этого. Я шел не туда, где раньше был мой дом, а туда, где он будет.

– Вот оно как… – ненадолго смутился Айхнел. – Тогда ладно. Орудуй.

– Будто я у тебя дозволения спрашивал, – ухмыльнулся Шекких и снова взялся за топор.

С войны невозможно вернуться назад. Но можно прийти куда-нибудь еще.

Больше Айхнел не вмешивался. Один только раз он не удержался от язвительного замечания – это когда Шекких уволок и с какой-то злой радостью выстирал в ручье свою совсем еще чистую рубаху… ну, да такое кого хочешь проймет! А больше Айхнел ничего и не сказал, только взирал молча, как Шекких орудует топором, отсекая с бревен остатки сучьев, как окапывает новые столбики – нет, не столбики, столбищи! – как наводит сидения… Не быстрое дело с отвычки одним топором управляться – Айхнел попервоначалу глазел не отрываясь, а потом заскучал. Только и перемолвиться словом-другим, покуда Шекких отдыхает. Пока работу закончит да пока по новой костерок разведет и весь мусор спалит, и не подступись к нему.

– Вот теперь и впрямь можно дальше идти, – изрек наконец Шекких долгожданные слова, облачаясь в совершенно сухую рубаху. – Что скажешь?

– Веково сделано, – признал Айхнел. – На таких скамьях медведям пировать впору.

– Спасибо на добром слове, – улыбнулся Шекких. – Пойдем?

– На ночь глядя? – возмутился Айхнел. – Чтобы к нам по дороге какие-нибудь разбойники привязались? Ну уж нет! Я так устал, на тебя глядючи, что нипочем ни от кого не отобьюсь. Да и ворота городские наверняка уже закрыты. Нет, заночуем здесь, а утром пойдем дальше, как все нормальные люди.

– Устал, говоришь? – ехидно сощурился Шекких. – Ладно, будь по-твоему. Заночуем, отчего не заночевать.

Он набросал лапника на широкую, как лошадиный круп, скамейку, расстелил поверху свой плащ и блаженно растянулся на пахнущем смолой и травой ложе.

– Только не взыщи, – зевнул Шекких, – колыбельных песен я тебе на ночь петь не стану. Даже и не надейся.

– Какие еще колыбельные?! – возмутился Айхнел. – Кому они нужны? Да я и сам могу, если хочешь знать…

Но Шекких его уже не слышал. Он спал.