Текст книги "Потерянная долина"

Эли Берте
Потерянная долина

Глава I
Беглец

Пушечная и ружейная пальба целый день раздавалась в горах, окружающих деревню Розенталь, близ Цюрихского озера, в Швейцарии. Был август 1799 года; французы вели тогда с австрийско-русскими войсками одну из тех войн, которые составляют славу той эпохи. Бой, поразивший ужасом мирное селение, происходил между отрядом армии Массены и небольшим корпусом австрийцев под начальством эрцгерцога Карла, старавшегося тогда овладеть Цюрихом. Судя по беспрестанным выстрелам, повторяемым горным эхом, сражение было упорное: облака беловатого дыма то там, то здесь поднимались из ущелий, как из вулканов во время извержения. Между тем часам к четырем вечера пальба мало-помалу затихла, и лишь изредка слышались выстрелы, подобные тем, которые производят, сидя в своих шалашах местные охотники.

Сражение кончилось, но кто вышел из него победителем? Вот чего не знали жители Розенталя, и при отсутствии известий предавались беспокойству. Большая часть их, с женами и детьми, скрывалась в убежище неподалеку от деревни. Голубоглазые прядильщицы и кружевницы в своих живописных костюмах не показывались на балконах домов, полуголые ребятишки не играли на деревенской улице. Разве где-нибудь боязливо откроется ставень, чтобы проводить испуганным взглядом редкого прохожего, спешащего к другому концу Розенталя.

День был очень жаркий. Старик почтенной наружности, в коротком черном плаще протестантского пастора, сидел на каменной скамье у дверей своего дома, находившегося в самом начале деревни, вдыхал свежий ветер с озера, несмотря на увещевания соседей спрятаться куда-нибудь подальше. Уже больше четверти часа его дерзость оставалась ненаказанною, как вдруг раздались испуганные голоса:

– Французы! Французы!

Старик проворно встал и положил руку на щеколду двери, но прежде чем войти в дом, полюбопытствовал взглянуть на дорогу, по которой следовало идти неприятелю.

Несколько минут он ждал, однако на дороге никого не было видно. Он было подумал уже, что это пустая тревога, каких немало в этот день наделали розентальские кумушки, как из-за поворота действительно показался человек во французском мундире.

Это был капитан гренадерского полка, молодой и хорошо сложенный, но в самом жалком виде. Его одежда была изодрана и вся в пыли, голова ничем не прикрыта, длинные волосы растрепал ветер. Одна рука, которую он держал у груди, была испачкана кровью, так же как и рукав его мундира, в другой руке была обнаженная сабля; ее серебристый клинок блестел на солнце. Эполет, оторванный, без сомнения, пулей, свалился с плеча и висел на пуговице. Офицер шел, с трудом передвигая ноги, и часто оборачивался, как будто боясь, что его преследуют.

Пастор ждал, когда следом за офицером появятся солдаты, но с удивлением скоро убедился, что завоеватель Розенталя был совершенно один.

Не находя никакого повода бояться этого человека, очевидно, изнуренного усталостью, и раненого, он не ушел в дом и остался на пороге посмотреть, что будет дальше.

При входе в деревню француз остановился, не зная, что делать: идти дальше или вернуться. Все эти дома, запертые и безмолвные, вовсе не казались гостеприимными. С другой стороны, капитан был решительно не в состоянии идти дальше.

Нерешительность офицера не осталась незамеченной пастором. Открытое и мужественное лицо молодого человека расположило к нему розентальского пастора. Он сделал движение, которое привлекло внимание незнакомца.

Увидев старика с добродушным лицом, офицер быстро подошел к нему, поднес руку ко лбу, словно отдавая по-военному честь, и спросил на довольно плохом немецком:

– Не позволите ли вы раненому солдату отдохнуть в вашем доме минут десять и дать ему стакан воды? Я не причиню вам никакого беспокойства и готов заплатить за хлопоты.

– С охотой, мсье, – отвечал пастор по-французски. – Но прежде я должен задать вам один вопрос.

– А! Вы говорите по-французски? – вскричал офицер на своем родном языке, и лицо его просветлело. – Я на все согласен! Только говорите поскорее, потому что эти проклятые австрийцы, пожалуй, вот-вот появятся здесь.

– Всего два слова: там, в Альбийском дефиле[1]1
  Дефиле – узкий проход между горами, используемый для задержания противника. – Здесь и далее прим. ред.


[Закрыть] французы остались победителями или были разбиты?

– Вы хотите сказать, что если счастье нам изменило, то вы запрете дверь? – спросил капитан с веселой улыбкой. – Мне известна предусмотрительность ваших соотечественников, они не любят попадать впросак.

– Быть может, вы судите о них так же ошибочно, как и обо мне.

– Ну так предположите, что мы в этих проклятых Альпах сделали фрикасе из кайзерликов, но подавленные многочисленностью…

– Отступили?

– Не отрицаю этого, и даже прибавлю, что дальше идти я решительно не могу.

– Но не знаете ли вы по крайней мере какого-нибудь корпуса вашей армии, к которому вы могли бы присоединиться.

– К несчастью, нет. Мои гренадеры и я были в арьергарде, а неприятель занял все дороги между этой деревней и дивизией генерала Лекурба, к которой я принадлежу.

– Ну так не можете ли вы взять несколько солдат, которыми вы командовали, и попробовать вместе с ними пробиться к вашей дивизии?

– Невозможно. Они все убиты.

– Что вы говорите? – вскричал пастор с ужасом.

– Увы… Мне было приказано удерживать неприятеля в ущельях Альби, и я в точности выполнил этот приказ. Целый день по нашему маленькому редуту стреляли и так удачно, что с час лишь назад я увидел, как у меня осталось только шесть человек… Мы были атакованы, нам кричали, чтобы мы сдались… Как бы не так! Мы принялись пробивать дорогу саблями… Мои гренадеры, бедняги, все остались там, только мне удалось уйти, но в этом опять не я виноват, потому что, клянусь честью, я покрошил-таки вдоволь этих любителей кислой капусты и… Однако довольно об этом! Расположены ли вы исполнить мою просьбу или мне идти дальше?

– Войдите, войдите, храбрый молодой человек, – с участием сказал пастор. – Если я боюсь, то вовсе не за себя.

Он ввел француза в нижнюю комнату и позвал дочь. Через минуту на столе уже красовалась бутылка доброго вина, между тем как старик разорвал полотняное полотенце, чтобы перевязать раненого.

– К несчастью, вы не можете остаться здесь, – сказал пастор, закончив перевязку. – Австрийцы, без сомнения, овладеют деревней, и я с минуту на минуту жду, не появятся ли их фурьеры[2]2
  Фурьер – военнослужащий младшего командного состава, исполняющий роль ротного и снабжающий роту, эскадрон фуражом и продовольствием.


[Закрыть].

– Это весьма вероятно, – хладнокровно отвечал француз. – Австрийцы гнались за мной, видели, как я направлялся в эту сторону, и знают, что далеко я уйти не могу. Удивляюсь, как это они до сих пор не пришли подцепить меня здесь.

– Как! И вы можете так спокойно говорить об этом? Вам надо сейчас же уходить.

Капитан продолжал небольшими глотками осушать стакан бордосского, приятный жар которого вызвал уже легкий румянец на его бледных щеках.

– Гм! – произнес он, разваливаясь в кресле. – Квартира не из самых дурных, вино имеет приятный вкус, и хозяйка, – продолжал он, устремив взгляд на высокую белокурую швейцарку, прислуживающую ему, – хозяйка так же свежа, как и мила. Право, мне хочется дождаться кайзерликов!

Эти слова заставили старого пастора нахмурить брови.

– Как, мсье, – спросил он, – вы так хладнокровно решаетесь стать военнопленным и отправиться в какой-нибудь жалкий городишко или в мрачные крепости на берега Дуная?

– Да, незавидная перспектива, мсье, а не можете ли вы спрятать меня здесь, в каком-нибудь шкафу, пока пройдут эти проклятые немцы?

– Мой дом мал, в нем невозможно спрятаться. Притом жители деревни наверное видели, как вы подошли ко мне, и они выдадут вас. Наконец, мсье, я живу здесь с моей старой и больной женой, которая лежит в верхней комнате, и с дочерью Клодиной, которую вы видите. Неужели вы захотели бы предать нас мщению солдат, если они найдут вас здесь?

– Вы правы, – француз с живостью поднялся. – Ваше доброе участие могло бы тогда иметь для вас и для вашего семейства плачевное последствие. Итак, я ухожу, и прошу вас принять мою благодарность за услугу, оказанную мне вами в моём неприятном положении.

Он раскланялся с отцом и дочерью и направился к двери, но пастор, растроганный этим благородным поступком, удержал его.

– Одну минуту! – сказал он. – Я не могу укрыть вас здесь, но тем не менее готов оказать вам все зависящие от меня услуги. Куда вы думаете идти?

– Право, я и сам не знаю, куда… Отойду, сколько могу, чтобы скрыться от австрийцев, если же они поймают меня, придется, конечно, примириться с дунайскими крепостями.

Пастор подумал с минуту.

– Если б только, – сказал он наконец, – у вас хватило сил преодолеть несколько десятков лье по горам, по трудным дорогам, в самое короткое время я отвел бы вас в Цюрих.

Офицер вздохнул.

– Присутствие вашей прелестной дочери и прекрасное бордосское меня немного оживили, но тридцать шесть часов ожесточенного сражения и рана, конечно, серьезная, это правда, однако я потерял много крови, – все это делает меня решительно неспособным совершить подобный подвиг. Надо поискать другое средство… Нет ли по соседству какой-нибудь уединенной лачужки, от которой на целое лье вокруг пахнет сыром и коровником, где бы мне можно было скрыться на день или на два? Мой приход не окажется в тягость честной швейцарке, которая согласилась бы приютить меня, потому что кошелек у меня довольно туго набит.

– Немецкие мародеры обыщут всю округу, и вы неизбежно будете обнаружены… Есть, однако, здесь некто, который, если бы только захотел, мог бы, возможно, дать вам убежище…

– Кто же это такой?

– Один скромный человек. Живет он всего в четверти лье от деревни, но в таком месте, которого никому не найти, кроме здешних жителей. Думают, что он француз, потому что очень хорошо говорит на вашем языке, и католического вероисповедания. Быть может, он и принял бы участие в соотечественнике. Но его странный характер не позволяет рассчитывать на это с уверенностью.

– Откуда же у него эти странности?

– Бог его знает, сударь. У этого человека таинственные привычки: часто пропадает из своего жилища на несколько дней, и никто не знает, куда он уходит. Несмотря на то, он так добр, обязателен, милостив…

– Отец! – испуганно прервала пастора девушка, запирая дверь. – Вот идут солдаты.

– Моя сабля!.. – вскричал офицер.

Пастор вырвал у него оружие.

– Что вы затеваете, мсье? Сопротивление в подобном случае было бы безумием… Ну, теперь медлить нечего, идите за мной.

– Куда же?

– В жилище господина Гильйома, того лица, о котором я вам только что говорил. Но погодите, надо предпринять некоторые предосторожности…

Он набросил на плечи капитана короткий, черный плащ, чтобы скрыть его мундир, а на голову надел шляпу с широкими полями, возвратил ему саблю, посоветовав не употреблять ее в дело ни в каком случае. Потом отворил заднюю дверь, ведшую в небольшой цветущий сад, и попросил гостя подождать тут, пока он проверит, нет ли кого-нибудь на дороге.

Капитан остался наедине с хорошенькой Клодиной.

– Мадемуазель, – сказал он с изысканной любезностью, – как выразить вам мою признательность за ваше участие в моей судьбе? Верьте, что и без этого воспоминание о такой прекрасной, такой грациозной особе осталось бы навсегда в моей памяти.

Он забыл, что прекрасная швейцарка почти ни слова не понимает по-французски. Она стояла неподвижно, с опущенными глазами. Поняв свою ошибку, капитан обхватил талию Клодины здоровой рукой и дважды поцеловал щечку.

Через минуту возвратился старик.

– Идем, идем, – сказал он, – пока не поздно…

– Я готов, – сказал капитан.

Он раскланялся с Клодиной, еще не успевшей опомниться от его последнего комплимента, и, закутавшись в плащ, отправился вслед за пастором.

Миновав сад, они вышли через решетчатую калитку на тропинку, которая, извиваясь между одиноких скал и кустарников, вела в горы.

Пастор вел за собой своего спутника, не говоря ни слова. Вскоре позади послышались крики австрийских солдат, беспорядочные выстрелы и неистовые удары в ворота домов.

– Ну, – произнес капитан с иронией, оглянувшись на деревню, – нельзя сказать, что ваши друзья немцы дают знать о себе с изысканной вежливостью. Я тем более ценю благородное чувство, побудившее вас оставить свой дом при таких обстоятельствах, чтобы послужить проводником для несчастного беглеца.

– О, нам недалеко идти, и если господин Гильйом будет мало-мальски сговорчив, я вовремя успею вернуться к моему семейству… Но вы пригнитесь, мсье, – прибавил пастор с беспокойством. – Эта часть дороги, к несчастью, открыта, и нас могут увидеть из деревни. Смотрите, вон на краю дороги стоит австрийский майор… Он заметил нас. Пригнитесь, я вам говорю! Дай Бог, нас примут за служителей церкви, испуганных той суматохой и оставивших свою паству в минуту опасности, потому что, увы! во многих христианских общинах довольно дурно расположены к духовенству… Да, да, я угадал, офицер удаляется со смехом. Да простит ему Бог недостаток христианской любви, если его ошибка спасает нас!

К счастью, в этом месте тропинка спускалась вниз, и деревня скрылась из вида. Земля здесь была покрыта грудами камней, среди которых тропинка образовывала тысячу извилин. Впереди возвышались отвесные скалы, громоздившиеся одна на другой, и горы, не слишком высокие, но недоступные. Никакой шум не проникал в это мирное убежище из равнины, уже заполненной солдатами. Только журчание потока, которого, однако, не видно было – так глубоко было его ложе, – и пение дроздов нарушали безмолвие.

– Честное слово, здесь преудобное место для засады, – сказал капитан с видом знатока, – но вам нет нужды идти далее, мой дорогой проводник. Здесь мне нечего бояться, укажите только дорожку, по которой мне идти, и вернитесь поскорее в Розенталь, потому что, я вижу, вы очень беспокоитесь о своем семействе.

– Я не думаю, что опасность для них была так велика, – ответил старик, – но, хотя дом господина Гильйома не очень далеко отсюда, одному вам будет трудно отыскать его.

– Значит, этот человек, к которому мы идем, имеет очень важные причины скрываться?

– Не знаю. Может быть, господин Гильйом – одна из тех растерзанных душ, которые после долгих страданий ищут уединения… Так как он не очень общителен, то и составляет предмет множества догадок. Говорят, он очень богат, раздает обильные милостыни… Во всяком случае, его не беспокоят и оставляют жить, как ему угодно.

– Он живет один?

– Насколько мне известно, у него нет ни родственников, ни слуг.

– Все это очень оригинально, и в какой-нибудь другой стране вывели бы на чистую воду аферы вашего Гильйома… А как давно живет он в этом кантоне?

– Около пятнадцати лет.

– Значит, это не может быть эмигрант, – задумчиво произнес капитан, – но кто бы он ни был, мне все равно, лишь бы оказал гостеприимство… Однако же, ради Бога! Куда вы привели меня, мсье? – прибавил он, остановившись.

– По-моему, мы заблудились, ни шага нельзя сделать далее в эту сторону.

Действительно, тропинка упиралась в огромный обломок скалы, упавший с вершины утеса, и здесь ясно были видны следы одного из ужасных обвалов, так частых в Альпах. Очевидно, некогда тропинка проходила здесь, но последний обвал перерезал ее неприступной стеной шестидесяти футов высоты.

Пастор не дал своему спутнику времени полюбоваться этими величественными развалинами. Он взял его за руку и указал на маленькую боковую тропинку, которую молодой человек не заметил среди зарослей остролистника.

– Сюда, – сказал он ему, улыбаясь. – Вот мы и пришли к Потерянной Долине. Отсюда недалеко и дом господина Гильйома.

– Потерянная Долина? – повторил капитан. – Место, где мы находимся, носит это название? Право, она заслуживает его как нельзя более.

– Потерянная Долина находится там, точнее, была там, за этими скалами… Это было прекраснейшее место во всей Швейцарии. Вообразите небольшую равнину, которая была доступна только с одной стороны, и где почти круглый год царствовала весна. Виноград там рос чудесно, и померанцы приносили превосходные плоды. Наши добрые розентальцы сравнили бы это место с земным раем. Некогда эта долина принадлежала господину Гильйому, который выстроил там прекрасный дом. Но лишь только работы были закончены, как в одну ненастную ночь услышали в Розентале страшный шум; земля тряслась, как будто наступило светопреставление. На другой день узнали, что огромные скалы, упав, загромоздили собой ущелье, которое вело в долину. К счастью, господина Гильйома тогда там не было, иначе он неизбежно погиб бы под развалинами. По возвращении сюда он обосновался в доме неподалеку от долины, в которой мы, вероятно, найдем его и теперь. С этого времени погребенную под скалами равнину называют Потерянной Долиной.

– Потерянный Рай был бы более в библейском духе ваших прихожан, мсье пастор, – заметил его спутник. – Но неужели никто не постарался после той катастрофы узнать, что сталось с этим прекрасным уголком?

– Вы видите, мсье, ущелье совершенно завалено, думают, что обвал не пощадил и долины. Поэтому не сочли нужным делать изыскания, когда тот, кого всего более они должны были бы интересовать, высказывает такое равнодушие в этом отношении. Между тем охотники, которые иногда бывают на вершине горы неподалеку от Потерянной Долины, рассказывают необычайные вещи…

– Что же они видели там, мсье? – заинтересовался француз.

– Разные чудеса, достойные тысячи и одной ночи – мужчин и женщин, превращенных в камни… Но оставим эти сказки, – прибавил пастор с достоинством. – Человеку моего звания неприлично повторять их, а вам не время слушать их. Вот мы и пришли к господину Гильйому.

Глава II
Гильйом

Действительно, беглецы тем временем обогнули подошву утеса и достигли густой каштановой рощи, под которой приютился маленький домик. Никаких хозяйственных строений, никакого хлева не было при этом скромном жилище. Земля вокруг него была не обработана, за исключением одного уголка, где сквозь частый плетень виднелось что-то вроде небольшого садика. Разросшиеся деревья отбрасывали густую тень, сквозь которую не могли проникнуть солнечные лучи.

Когда пастор и его спутник подошли к дому, на них с лаем бросилась собака в ошейнике с железными шпильками. Но, узнав пастора, она перестала лаять и потерлась мордой о руку старика.

– Не бойтесь, это Медор, верный сторож господина Гильйома, – сказал пастор, погладив пса.

Внутренность дома нисколько не свидетельствовала о богатстве, про которое говорил пастор. Мебель была добротная, но простая, какая бывает у не очень зажиточных швейцарских фермеров. И в особе самого Гильйома не было ничего примечательного. Ему нельзя было дать более пятидесяти лет. Лицо свежее и спокойное; легкая дородность придавала его фигуре важность, не делая ее однако обрюзгшей. На Гильйоме были черный сюртук и суконные панталоны с серебряными пряжками, волосы тщательно запудрены. Внешний вид его был благороден, что трудно ожидать от человека, удаленного от света. В серебряных очках на носу он сидел за столом и просматривал толстую счетную книгу с медными застежками, и его можно было бы принять за управляющего, готовившегося дать отчет своему хозяину-аристократу.

Увидев вошедших, Гильйом закрыл книгу и бережно положил ее в открытый ящик стола. Потом встал, подошел к пастору и с улыбкой пожал ему руку.

Не теряя времени, старик объяснил ему, в чем дело. Гильйом пристально посмотрел на молодого человека и задумался.

– Любезный господин Пенофер, – сказал он наконец, – я с охотой принял бы участие в вашем добром деле, но в этом доме нет почти ничего, что необходимо для раненого, и притом он находится слишком близко от Розенталя, чтобы мог стать для него убежищем. Я могу приютить вашего протеже до завтрашнего утра и охотно предоставлю все, в чем он будет иметь нужду. Только, заметьте, до завтрашнего утра, потому что…

– Одной ночи передышки и сна для меня будет достаточно, – прервал его капитан. – Я не могу обременять вас, сударь, и пробуду здесь только крайне необходимое время. Завтра на рассвете я распрощаюсь с вами и принесу вам искреннюю благодарность за услугу, которую вы мне окажете.

Этот ответ, казалось, понравился Гильйому.

– Ну, так решено! – сказал священник. – Я был уверен, что мы не напрасно рассчитывали на преданность нашего соседа. Теперь, благодаря Богу, вы в безопасности капитан, по крайней мере, на несколько часов, и я могу вернуться в Розенталь.

– Да, мой достойный покровитель, – с чувством произнес француз. – Идите, и если увидеться снова нам не суждено, то будьте уверены, что воспоминание о вас никогда не изгладится из моей памяти.

– Я с моей стороны, мсье, – спросил пастор, сжимая его руку, – не могу ли знать имя того, кому имел счастье оказать услугу?

– Мое имя Арман Вернейль… Капитан Вернейль из шестьдесят второй полубригады.

Гильйом быстро подошел к нему.

– Вернейль? – повторил он. – Вы кавалер де Вернейль, сын адмирала де Вернейля, умершего на чужбине?

– Вы знали моего отца? – удивленно воскликнул молодой человек.

– Я? Нет, но я часто слышал, как говорили о нем во Франции, в Париже.

– Мой любезный мсье, – продолжал капитан тоном полувеселым, полусерьезным, – если я смею о чем-либо просить, так это о том, чтобы вы не щекотали мой слух этим «де» – титулом кавалера в короткие минуты, которые мы должны провести вместе. Хотя мы живем и не в те времена, когда резали головы за то, что эти слова ставили перед своим именем, но все-таки неблагоразумно было бы щеголять ими. Впрочем, еще задолго до революции, уничтожившей подобные различия, я считал неуместным упоминать это «де» и титул «кавалера», потому что мой бедный отец, сделав меня сиротой, не оставил мне средств прилично поддерживать ни того, ни другого… Но эти разбирательства бесполезны… Итак, прощайте, – обратился он к пастору, – почтенный друг мой, благородный или нет, капитан Вернейль никогда, однако, не был неблагодарен.

Пенофер хотел идти, как вдруг снаружи послышался шум шагов и в комнату вбежала, запыхавшись, дочь пастора, белокурая Клодина с разбросанными по плечам волосами и лицом, раскрасневшимся от быстрого бега.

– Отец! – воскликнула она. – Спрячьте скорее француза. Они идут!

– Кто идет, дитя мое?

– Австрийские солдаты! Не успеешь прочесть псалма, как они будут здесь.

– Кайзерлики? – воскликнул изумленный Арман де Вернейль. – Как они могли найти меня?

Молодая швейцарка, видимо, угадала смысл этих слов, произнесенных по-французски.

– Кажется, – ответила она, потупившись, – они очень раздражены тем, что у подошвы Альби их натиск сдерживался горсткой французов, и хотят поймать офицера, который командовал ими. Они следили за ним издали, когда он пробирался к Розенталю, и грозятся предать огню деревню, если им не выдадут беглеца. Соседи видели, как француз вошел в наш дом, и поспешили сказать об этом. Солдаты бросились к нам и подняли страшный гвалт, который ужасно перепугал мою бедную мать и меня. Я не знала, что отвечать на их вопросы, когда австрийский майор вспомнил, что при входе в Розенталь он видел двух человек в одежде протестантских пасторов, которые направлялись сюда. Он утверждал, что один из этих двоих должен быть француз…

– Будь прокляты эти горы, где нельзя сделать и шага без того, чтобы тебя не увидели на три лье в окружности! – проворчал капитан.

– Но как же они узнали, что мы направились к господину Гильйому? – спросил пастор свою дочь.

– Солдаты грозились разграбить деревню, и наши соседи, испугавшись, выразили готовность отвести их до места, где они могут поймать чужестранца. Узнав, что вы направились в эту сторону, крестьяне догадались, что вы у господина Гильйома, и многие вызвались быть проводниками. Майор принял их услуги, и они пустились в дорогу… Что до меня, то я воспользовалась минутой, когда за мной не наблюдали, прокралась через сад и поспешила, чтобы предупредить вас. Австрийцы теперь рубят по дороге кустарник и ставят везде часовых. Но я бежала по дороге, известной мне одной, через лес и, слава Богу, пришла сюда вовремя.

При этих словах Клодина поправила свою юбку и косынку, приведенные в некоторый беспорядок кустами ежевики и терновника.

– Вы ангел! Ангел, ангел, юная фрау! – с жаром воскликнул Арман Вернейль, призывая на помощь все свои познания немецкого и прижимая к губам руку девушки.

В следующий миг раздался свирепый лай.

– Они идут, – сказал Гильйом с беспокойством. – Надобно на что-нибудь решиться.

Капитан вздохнул.

– Право, эта травля начинает надоедать мне. Я не хочу более подвергать опасности честных людей, принимающих во мне участие… Не лучше ли отдаться этому неприятельскому офицеру, который преследует меня с таким ожесточением?

– У вас всегда будет время сделать это, – возразил пастор.

– Нет, нет! – прошептала Клодина со слезами на глазах.

– Уж не хотите ли вы, чтобы я играл в прятки с этими ищейками? – с иронией спросил Арман Вернейль. – Наступает вечер и благодаря темноте, мне, быть может, удастся скрыться от них… Хотя, говоря откровенно, я не нахожу в настоящую минуту большого удовольствия в этой игре…

– Не говоря уж о том, что вы можете попасть под пулю, – прибавил Гильйом, – что было бы жалко, потому что, несмотря на кажущуюся ветреность, вы добрый и храбрый молодой человек. У меня есть другое средство.

К удивлению пастора и его дочери, он отвел капитана Вернейля в угол комнаты и тихо сказал ему:

– Опасность, которой вы подвергаетесь, мсье, весьма велика. Я могу и хочу спасти вас, если вы согласитесь на мои условия.

– Какие это условия?

– В том месте, куда я вас отведу, вы должны обещать никогда не открывать рта для произнесения ругательств или насмешек, как бы странны ни показались вам вещи, которые вы увидите или услышите. И еще… Вы должны хранить тайну этого приключения, когда выйдете оттуда.

– Вот странное требование! Между тем, если моя совесть…

– От вас не требуют ничего, что было бы противно совести честного человека.

– Ну что ж! Начало довольно романтическое. Но так как мне не из чего выбирать средства к спасению, то я обещаю.

– Вы клянетесь словом христианина?

– Клянусь.

– Честью дворянина?

– Честью дворянина и офицера шестьдесят второй полубригады.

– Этого довольно… Будьте готовы идти за мной.

Гильйом подошел к пастору и его дочери, изумленным этим таинственным разговором.

– Мой добрый Пенофер, – сказал он, стараясь казаться спокойным, – я нашел средство спасти вашего протеже, но я открою вам его после – теперь минуты дороги… Клодине и вам нечего бояться австрийских солдат. Удержите их здесь минут на пять, как можете… Через пять минут наш друг будет в безопасности.

– Но, мсье, – начал было пастор, – я не могу понять…

Лай Медора стал еще свирепей и еще ближе; уже можно было различить человеческие голоса и звуки шагов.

– Пошли! – сказал Гильйом.

И он вывел Вернейля из дома.

Они углубились в рощу, почти непроходимую, и через несколько минут оказались у подножия огромных скал, которые образовывали естественную ограду Потерянной Долины. Гильйом остановился и положил руку на плющ, вьющийся по утесу, и капитану послышался отдаленный звук колокольчика.

Они ждали около минуты. Наконец вверху что-то начало двигаться. Капитан с беспокойством поднял голову. Примерно в тридцати футах от земли из скалы выдвинулась лестница. Она медленно опускалась, пока не достигла гранитной скалы.

– Пошли, – сказал Гильйом, прислушиваясь к крикам, доносившимся из дома. – Я предпочел бы лишиться жизни десять раз, чем позволить, чтобы эту тайну узнал еще кто-нибудь в мире.

Он начал взбираться по ступеням лестницы с быстротой, какой трудно было ожидать от человека его комплекции. Арман отправился вслед за ним, подстрекаемый любопытством и желанием скрыться от австрийцев. Вскоре они очутились на узкой платформе, на конце которой виден был темный грот.

Гильйом подошел к гроту и легонько свистнул. Тотчас лестница начала подниматься и исчезла в невидимом углублении, так что нельзя было заметить, какая сила приводила ее в движение.

Но Гильйом не дал Вернейлю времени для наблюдений, он взял его за руку и повел в грот. Через несколько шагов стало совершенно темно. Однако капитану почудилось, что за ним опустилась железная решетка и закрылась дверь. Он подумал, что грезит, голова у него кружилась. Густая темнота, среди которой шел Арман, казалось, имела сверхъестественную плотность. Рука, державшая его, представлялась молодому человеку рукой гиганта. Самые странные мысли бродили у него в голове, чудовищные образы рождало помутившееся сознание.

Но эти галлюцинации продолжались недолго. Вскоре впереди показался дневной свет, и приветливый голос Гильйома прошептал Арману на ухо:

– Благодарите Бога, вы спасены. Вы теперь в Потерянной Долине.

В следующую минуту они очутились на открытом воздухе, в прекрасной аллее. Немного оправившись от изумления, капитан оглянулся: чтобы посмотреть на дорогу, по которой они сюда пришли, но не заметил в скале никакого следа ни двери, ни подземного хода. Он хотел было попросить объяснений у своего проводника, как вдруг крик удивления и почти ужаса раздался в двух шагах от него.

Тот, кто испустил этот крик, имел такое поразительное сходство с обитателем домика в роще, что в нем без труда можно было узнать брата Гильйома. Он был одет в такой же костюм, имел те же приятные и благородные черты лица.

Только в то время как лицо Гильйома сохраняло спокойное выражение, на лице его брата было написано сильное волнение.

– Гильйом, – произнес таинственный привратник Потерянной Долины, – любезный Гильйом, что ты затеял? Я думал, что прежде эти горы разрушатся, чем мой брат приведет сюда незнакомца! Старик с ума сойдет от беспокойства.

Гильйом с улыбкой покачал головой.

– Разумеется, мой добрый Викториан, – сказал он, – я ему объясню свой побуждения, и он их одобрит. Я пользуюсь большей доверенностью с его стороны, чем ты, и отвечаю за все. Пойдем, отыщем его поскорее.

– С охотой, брат мой. Я никогда не осмелюсь причинить ему беспокойство.

Гильйом с той же улыбкой прибавил несколько слов тихим голосом и, взяв Викториана под руку, обратился к изумленному капитану:

– Мсье Вернейль! Обстоятельства, заставившие меня привести вас сюда, были очень важны, и я не имел времени получить на это приказания того, кто один имеет право распоряжаться в Потерянной Долине. Потерпите немного, пока мы с братом исполним свою обязанность, надеюсь, вы прождете недолго… Подите сюда, – продолжал он, указывая на зеленую тропинку, извивавшуюся близ подошвы утеса, – там, наверху, вы найдете скамейку и можете отдохнуть до нашего возвращения… До свиданья!

Он поклонился, не дожидаясь ответа, и братья удалились, что-то обсуждая вполголоса. Скоро шум их шагов затих в отдалении.

Молодой человек направился вверх по тропинке и достиг небольшого бельведера[3]3
  Бельведер – здесь: беседка на возвышении, с которой открывается вид на окрестности.


[Закрыть].