Текст книги "Ты убит, Стас Шутов"

3

Я очнулся на дребезжащей медицинской каталке. Голова вспыхнула болью. Я открыл глаза, но тут же зажмурился от яркого света проплывающих под потолком ламп.

– Где я? ― выдохнул с усилием. ― Куда вы меня везете? Хочу домой. Где мама? Где Тома? Больно…

– Все хорошо, Стас, ― раздался бодрый мужской голос. ― Ты в больнице. Мы тут тебя немного подлатаем, будешь как новенький и пойдешь домой.

Голос звучал успокаивающе, но страх не проходил.

Меня ввезли в операционную, где мне вкололи анестезию.

– Считай от одного до десяти, ― велел тот же голос. Надо мной склонилось лицо, закрытое маской, которая по форме напомнила мне свиной пятачок. Я видел только глаза врача ― черные, большие, внимательные. Я досчитал до семи, а потом опять выпал из реальности.

Когда я снова очнулся, в ушах стоял гул. В голове будто засел инородный предмет, который сильно мешал, но боли я уже не чувствовал. И лежал я на мягкой койке, а не на каталке. В палате. Собравшись с силами, я ощупал голову. Вокруг нее, закрывая ухо, шла плотная повязка.

Вскоре я услышал голоса. Разговаривали мама и, кажется, тот врач, который просил меня считать. В тоне мамы слышалось отчаяние.

– …Но ведь у всех барабанная перепонка восстанавливается сама… В тяжелых случаях ее наращивают операцией. Почему здесь так нельзя?

– К сожалению, мы не в силах ничего сделать, ― грустно ответил врач. ― От барабанной перепонки ничего не осталось, а все три слуховые косточки разрушены. Мы не сможем восстановить слух ― лишь остановить воспаление и ликвидировать боль. Назначим курс антибиотиков и сосудистые препараты, они смогут убрать шум… Мальчику потребуется абсолютный покой. Не допускать попадания воды в ухо, а также…

– Мам, мам, ― тихо позвал я, еле ворочая языком.

Разговор сразу прекратился. Раздались другие звуки: отодвигаемый стул, шуршание одежды, шаги. И вот мама села напротив и взяла меня за руку.

– Как чувствуешь себя, Стасик? Что болит? ― обеспокоенно спросила она.

Я кивнул.

– Все. И плохо слышу. В голове очень шумит.

Мама вопросительно посмотрела на врача. Врач кивнул.

– Шум со временем пройдет.

Про потерю слуха он ничего не добавил. Но у меня не было и мысли, что я могу его потерять. В такое просто не верилось. Как одно из пяти чувств может просто взять и исчезнуть? Я верил: это временно. Я выздоровею, и все станет как раньше.

Мама посмотрела на меня очень серьезно.

– Стас. Ты должен рассказать мне, что с тобой случилось. Кто это сделал? Где это произошло? Как они выглядели? Их найдут и обязательно накажут.

Я отвечал на мамины вопросы неохотно и односложно: напали, избили, лиц не запомнил. Сколько их было ― не помнил, возраст тоже определить не смог. В тот момент мне было неприятно вспоминать эти подробности, хотелось просто вычеркнуть произошедшее из памяти. Я знал: мама хочет, чтобы виновников наказали, а мне хотелось только, чтобы меня не трогали. Я не осознавал, что уже через пару месяцев, окрепнув, пожалею об этом решении.

Мама ушла, когда закончилось время для посещений. Я попробовал заснуть, но не смог из-за боли во всем теле, а еще ― из-за страха. В голову отвратительным слизнем вползла мысль: «А что, если они доберутся до меня и здесь?»

Моя палата находилась на третьем этаже, это успокаивало. Значит, в окно они влезть не смогут. Но через дверь… Сердце заколотилось. Я представил, как она открывается, почти увидел в проеме мерзкую рожу Круча… Я забрался под одеяло с головой. Они не придут, не смогут пройти через охрану и бойкую дежурную медсестру.

Потом мысли метнулись к Томе. Куда же она пропала? Может, с ней что-то случилось? Может, она заблудилась, а когда все же позвала помощь, было поздно, к тому моменту я самостоятельно добрался до дома? Но тогда Тома бы пришла ко мне… Может, она никого не застала? Пришла, но родители уже везли меня в больницу. Да, наверное, так все и было. Я не заметил, в какой момент уснул.

На следующий день поднялась температура. Мне кололи антибиотики и обезболивающие, меняли повязки с компрессом на голове. Шум не стихал.

В этот день мама пришла не одна, а с сотрудником полиции. Он задавал мне больше вопросов, чем мама, просил подробностей. Но я рассказал ему даже меньше, на многие вопросы отвечал одно и то же: «Я не помню». Под конец мама и полицейский переглянулись. Мама посмотрела на него с надеждой, но тот мотнул головой, а затем попрощался и ушел.

Когда мы с мамой остались одни, я первым делом спросил ее о Томе. Поначалу я обрадовался ответу, что Тома заходила и интересовалась, как я и что со мной. Но дальше я услышал совсем не то, чего ждал.

Тома наврала маме, что вчера меня не видела. А в ответ на предложение навестить меня отговорилась срочными делами. Зачем она соврала? И почему отказалась ехать в больницу? Это было похоже на… что? От меня будто ускользало что-то важное, но наконец я понял: Тома меня избегала. Но почему? Может… В компании Круча были и другие, которых мы с Томой не видели, и, когда Тома убежала за помощью, ее поймали? Сделали с ней что-то? Я вздрогнул. Нет, я не буду об этом думать. Только не с Томой. Если так, все мои жертвы были зря: я позволил издеваться над собой только ради того, чтобы Тома спаслась. Эта мысль все еще вызывала гордость. И прогоняла страх.

Несколько дней я провел в постельном режиме, восстанавливаясь. А затем, когда я уже достаточно окреп, врач разрешил друзьям меня навестить.

В палату набились все койоты: и Костян, и Леший, и Толик, и Виталик, и все-все. А главное ― пришел Егор. Я так растрогался, что даже глаза намокли. Друзья принесли шоколадки и абрикосы. Все закричали наперебой. От крика в голове вспыхнула боль. Я, поморщившись, шикнул на них, и ребята заговорили тише. Я пытался выцепить из общего гомона отдельные слова, и понял: никто точно не знал, что со мной произошло. Кто-то считал, что мне зарядили в ухо пулькой от игрушечной винтовки; кто-то ― что в лесу я потерял сознание и, упав, ударился головой о пень. Была и самая интересная версия: что на меня напал лесничий-маньяк.

Я сказал, что сейчас все объясню. Тут же на меня с тревогой уставились восемь пар глаз. Я успокоил ребят и сказал, что ничего такого не было, и вообще, со мной теперь все в порядке. Услышав хоровой вздох облегчения, я улыбнулся.

Денис сходил помыть фрукты, Егор выложил их в миску, туда же по моей просьбе добавил мандарины, кешью и фундук, что принесли родители, раскрыл шоколадки и разложил на тумбочке.

– Хавайте! ― сказал я.

Друзья с аппетитом захрумкали.

– Так что за херня с тобой случилась? ― Виталик закинул в рот горсть кешью. ― Твоя мама сказала, что на тебя напал кто-то. Но кто? Где? Как?

Я вздохнул. Расстраивать и пугать друзей не хотелось. Но, поколебавшись, я рассказал им все, утаил только то, что со мной была Тома, ― как будто пытался отсрочить страшную правду хотя бы для себя самого. С каждой секундой лица друзей мрачнели. Жующие челюсти двигались все медленней, кто-то отложил шоколад, так и не притронувшись к нему. А потом верные койоты взорвались яростью.

– Мы найдем их! И повесим! Всех! ― выкрикнул Денис.

Остальные поддержали его.

– Да, эти мудилы за все заплатят! Это будет кровная месть! ― пискнул Леший, самый маленький из отряда, ему было всего одиннадцать. Здоровяк Виталик тут же отвесил ему подзатыльник.

– Кровная месть ― это не то, придурок! Это когда члены семьи мстят за убитого. А мы не семья, да и Стасян у нас не подох.

– Ну, у нас будет своя кровная месть, ― нашелся Леший.

– Вендетта называется, ― встрял Костя.

Леший продолжил:

– И мстить мы будем за… э-э-э… тяжкие телесные повреждения.

– А по-русски можно? Лингвист херов, ― проворчал Денис.

– А у меня папа ― адвокат! ― заважничал Леший.

– Месть ― херовое дело, парни, ― вмешался Егор и покачал головой. ― Что она решит-то? Что исправит? Время назад отмотает? Нет.

– Ты в голову пукнутый, что ли? Все спустить хочешь? Да мы этих торчил порвем! Они у нас адидасы откинут! ― Виталик сжал кулаки-булыжники.

– Ты сам адидасы откинешь, если на баракских пойдешь, ― спокойно продолжил Егор. ― Там одни отморозки и их дохера. А что, если они весь район соберут? Кто за нас пойдет? Никто.

Койоты растерянно переглянулись. Егор был прав. Все взгляды устремились на меня: за мной оставалось последнее слово. А я молчал. Не хотел все так оставлять, но мстить даже не думал. Пока это желание спало во мне крепким сном, похожее на акул, дремавших в подводных пещерах на глубоком дне.

– М-м-м… Егор дело говорит. Рановато замес мутить, мало нас. Надо ждать, пока не расширимся, ― сказал я и воспрянул духом, увидев одобрительные кивки. Только Егор не кивнул. Он смотрел на меня мрачно, пытаясь прочитать по глазам мои настоящие мысли.

Тему, к счастью, замяли. Все немного расслабились и снова увлеклись угощениями. Денис располовинил абрикос, в каждую половинку воткнул по ореху, вставил в глаза.

– Я похож на Пэ Гэ? ― спросил он, и все захохотали. Он и правда был похож на учителя математики, которому мы дали кличку Пучеглазый Глаголик. С Пучеглазым все было понятно, а вот Глаголиком его прозвали за то, что он всегда держал в сумке пакет с одноименным печеньем и на перемене его поедал.

– Парни, а кто-нибудь из вас… видел Тому? ― тихо спросил я.

– Я ее видел в тот же вечер, ― спокойно сказал Виталик. Он чудно счищал с мандарина кожуру, как будто собирался сложить из нее какую-то фигуру. ― Спросил у нее, где ты. Она сказала, что не в курсах. Ушла домой рано, потому что звезданулась, и у нее пакетик с краской лопнул.

– Что? ― переспросил я, и Виталик повторил.

Я нахмурился. Сопоставил то, что узнал от мамы, с тем, что сейчас сказал Виталик. Я даже встал с кровати и заходил по комнате из угла в угол.

– Вау! Это что, член? ― спросил Леший.

– Где? Где член? ― заинтересовались все.

– Сам ты член! ― возмутился Виталик. ― Это слоник!

– Ну… Каждому ― свое, по степени испорченности.

Все сгрудились над счищенной Виталиком кожурой мандарина.

– А как ты так счистил? Научи меня!

– И меня!

Пока Виталик проводил всем мастер-класс, как сделать член из кожуры мандарина, я ходил по комнате и размышлял о Томе. К счастью, все были увлечены самообразованием, и никто не обратил внимания на мое поведение.

На тумбочке и кровати лежал уже с десяток мандариновых пенисов всевозможных калибров, а я все думал. Я игнорировал правду, сколько мог. Но в конце концов мне пришлось признать: Тома всех обманула. Она просто струсила и вовсе не собиралась звать на помощь. Она убежала домой и заперлась там. Бросила командира. Оставила в беде лучшего друга. Разве друзья так поступают? Нет.

Как же так? Разве я не все делал для нее?

Год назад, когда отряд пробрался на складскую зону, а затем дружно убегал от сторожевой собаки, Тома споткнулась и упала, а я закрыл ее собой. Собака покусала меня, но мне удалось отогнать ее камнем, и мы с Томой убежали.

А однажды Тома увидела, как девочки играют в незнакомую игру с резиночкой, захотела присоединиться и узнать правила, но девочки посмеялись над ней и отказали. Тома грустила несколько дней, и тогда я пришел к девчонкам один без Томы, чтобы выведать правила игры. Но вредины упрямились, пока я не отхлестал их по ногам крапивой. Я делал это, чтобы порадовать Тому. В каком восторге она была, когда я пришел к ней с резиночкой и обучил новой игре.

Я устроил в отряде революцию ради Томы. И потратил на нее все свои желания в звездопад. Я защищал ее, берег, причинял боль всем, кто делал больно ей. И не было для меня ничего важнее ее улыбки, ее радости и безопасности. И чем же она отплатила мне? Предательством? Даже враги так не поступают. Тома ― хуже, чем враг.

И тогда внутри у меня что-то шевельнулось. Это что-то было очень сильным. Оно медленно пробуждалось, недовольно рычало. Ярость, ненависть, желание мстить ― целый клубок где-то над желудком. Акулы на дне просыпались одна за другой и широко открывали пасти, обнажая ряды острых зубов. Им нужна была еда.

Я встал в центре палаты и посмотрел на сгрудившихся вокруг тумбочки друзей, которые живо обсуждали результаты мастер-класса.

– Парни, я вам соврал! ― крикнул я.

Леший вздрогнул, от неожиданности взмахнул рукой и подкинул мандариновый член. Тот, сделав в воздухе сальто, приземлился на голову Комара, и, примяв торчащие вихры, лег на макушке аккуратной шапочкой.

– Во всем виновата Мицкевич, ― прошипел я, пробуя новый вкус этой фамилии― отвратительно горький.

– Тома? ― тут же раздались голоса друзей.

– Наша Тома?

– Да, ― процедил я сквозь зубы и повернулся к ним. ― Она наврала вам. Почти все время мы были вместе. И нас с ней поймали вместе. Потом торчки отпустили ее, а меня нет. Я ждал, что она придет с помощью, позовет вас или взрослых… Но она оповидлилась и просто свалила домой.

Все потрясенно молчали. Наконец Виталик прошептал:

– Она все назвездела… Игра быстро кончилась, и мы все к лагерю почесали. Там еще провели какое-то время… ― он запнулся. ― Она не могла не заметить нас, если пробегала мимо. Она могла бы нас позвать… Но не позвала, дрянь.

– Вот видишь! ― злобно улыбнулся я. ― Трусливая мразь. Все из-за нее. Как только свалю отсюда ― прикончу ее.

– Стас, погоди… ― перебил Егор. ― Мы еще не знаем всего. Может, с ней что-то случилось, может, она пыталась позвать на помощь, но что-то пошло не так.

– И поэтому нагнала? ― усомнился Виталик. ― Нет. Стас прав. Она ― предатель. Гнать ее в шею из отряда.

– Но Стас… ― продолжил Егор.

– Ты за нее? ― прошипел я.

Друг все же стушевался.

– Нет, конечно, за тебя.

– Тогда заткнись, ― жестко сказал я, завел руки за спину и медленно зашагал по комнате, продолжая говорить: ― Если бы не она, я бы тут сейчас не торчал, избитый, обоссанный и глухой на одно ухо. Мицкевич подставила меня. Такое не прощают. И это в ее башку нам надо хорошо вдолбить.

– Так ей! Наваляем гадине! ― яростно бросил Виталик.

– Темную ей! ― пискнул Леший.

– Изгоним из отряда! Прессанем ее! ― крикнул Комар.

– Стас, я надеюсь, ты это не серьезно? ― тревожно спросил Егор.

– Кто не с нами, тот против нас, ― процедил я. Егор замолчал. ― И пока я в больнице… в компании Мицкевич делайте вид, будто ничего не произошло, чтобы не спугнуть ее. А потом, когда я выйду…

Я не стал продолжать. Но уже пообещал себе: эта тварь получит сполна.

4

Отряд ждал предателя у Бункера. Я только вернулся из больницы, все еще с ненавистной повязкой на голове. Травмированное ухо не слышало, но я надеялся, что это из-за бинтов. Может, сняв их, я буду слышать хоть что-то?

Время у Бункера тянулось медленно. Было ясно и холодно. Все стояли в кругу, лениво пиная мяч. Болтали о фильмах. Я молчал. Под ложечкой сосало ― ведь предстояло совершить то, о чем прежде я не мог и подумать. С одной стороны, все справедливо. Но с другой… Тома столько лет была мне другом. И невозможно в один момент просто убить в себе всю привязанность, оставив лишь ненависть.

Я каждые десять секунд поднимал голову и смотрел в конец улицы: не идет ли знакомая фигура? И вот она появилась… Первым ее заметил Леший, а я отвлекся ― упустил мяч. Пришлось бежать и доставать его из колючего кустарника.

– Вон эта чешет! ― крикнул Леший. Все всполошились.

Никто не знал, что делать, койоты ждали меня. Я вернулся и отложил мяч в сторону. Встал вперед, в центр; остальные ― в линию за моей спиной. Все смотрели на Тому. А она уже бежала ко мне, все ближе звенел ее родной голос, полный облегчения:

– Ста-ас-с, Ста-ас-с!

Особое звучание имени кольнуло сердце. Я сжал кулаки, поднес один ко рту и прикусил костяшки, чтобы приглушить рвущийся наружу вой. Тома… Прошлое ведь не забыть так просто. Ноги рвались тебе навстречу: хотелось обнять тебя, зарыться в волосы, пахнущие ванилью. Кружить тебя в воздухе, слышать смех и все забыть, как страшный сон… И я действительно дернулся тебе навстречу. Но тут же акулы внутри клацнули зубами. Я вздрогнул. Вернулся на место. Тебя нет. Нет больше моей Томы. Вместо нее ― просто Мицкевич. Предатель. Трусливая, жалкая тварь. Я выпрямился и напряг все мышцы. Я должен был взять над собой полный контроль.

Я долго репетировал речь, но сейчас понял, что слова вообще не нужны. Я просто смотрел на тебя и молчал. Подбежав, ты сразу поняла, что что-то не так, и остановилась. Улыбка стерлась с лица.

– Стас?

Молчание.

– Стас, я… ― Но я не дал тебе продолжить:

– Я ждал, а ты не пришла. Думал, ты позовешь на помощь.

Я смотрел на тебя, а внутри кипели боль и презрение. Горло сжало.

– Прости… ― Ты потупила взгляд. И если до этого внутри меня еще теплилась крохотная надежда, что ты скажешь хоть что-то, что действительно тебя оправдает, то теперь я понял: нет. ― Но они правда сильно напугали меня…

Я подошел к тебе ближе. В нос ударили запахи ванили и корицы ― наверняка твоя бабушка что-то пекла с самого утра. Я сглотнул ― и зашептал тебе в ухо обо всех тех мерзостях, что баракские ублюдки проделали со мной. Я дрожал, дрожала и ты. И… Я наслаждался твоим страхом. Я не знал, что чужой страх может быть таким приятным. Я не знал, как здорово становиться причиной этого страха.

– Прости. Прости… ― вновь выдохнула ты, но я прервал:

– Слишком поздно. Это ты во всем виновата. Я хочу, чтобы ты умерла.

Я с удивлением прислушался к себе: неужели я и правда этого хотел? Ты сжалась. Ты глядела с таким отчаянием, словно вот-вот закричишь, упадешь на землю и забьешься в плаче. Я сказал тебе тихо, чтобы остальные не слышали: «Я верил тебе, стоял за тебя во всем, я бы никогда не оставил тебя так. А ты… ты меня предала».

Затем я оттолкнул тебя со всей яростью, что пробудилась во мне. Ты упала на землю. Теперь ты смотрела на меня с удивлением и обидой, как будто не веря, что я мог так поступить. Но ты еще не знала, на что я способен.

– Вставай! Встань перед своим командиром, солдат! ― приказал я. Но ты не шевелилась, лежала, сжавшись и уставившись в землю. Лицо скрывали волосы. Я сам рывком поднял тебя на ноги. Ты не сопротивлялась ― и опять напоминала куклу.

– Солдат, ты обвиняешься в измене. Ты предала свой отряд и навсегда изгоняешься из «Степных койотов». ― Резким движением я сдернул у тебя с груди значок членства в отряде, золотую звезду с красным камешком в центре. ― Вали отсюда. Беги. Ты это умеешь. Хоть раз попадешься ― и мы убьем тебя. А если ты кому-нибудь скажешь… ― я сознательно повторил слова Круча, зная, каким метким будет этот удар: ― Я поймаю тебя. Разрежу тебе живот. И вытащу твои кишки.

И я свистнул, подавая сигнал. Все койоты одновременно подняли с земли подготовленные камни. Свой я тоже поднял. Ты по-прежнему не сопротивлялась, не спорила, не пыталась отступить ― просто смотрела то на меня, то на камень в руке с тупой покорностью. И это взбесило меня окончательно.

– Убирайся, предательница! ― закричал я.

– Растворись! Исчезни! Петляй вальсом! ― поддержали остальные.

Ты так глянула на меня, будто прощалась навсегда. Потом грустно оглядела всю компанию и побежала. Я бросил камень тебе в спину ― попал. Следом полетели остальные. Кидали все, даже Егор, хотя я знал, что он жалеет тебя.

Все это было и ужасно приятно, и тяжело. Я будто хоронил под толщей булыжников жуткие события последних дней, не давал им заполнить голову. Но одновременно я хоронил свое счастливое детство.

Прогнав предательницу, ребята ликовали ― все, кроме Егора. Он выглядел подавленным, думал о чем-то. Так или иначе, все решили, что это конец. Виновного нашли, теперь можно жить дальше. Все, кроме меня, пошли к Денису на чердак играть в карты. Но я решил, что должен сделать одно дело, самое неприятное на сегодня.

Ты была еще недостаточно наказана.

5

Я шел медленно, все еще колеблясь. Нужно ли это делать? Разве я ― такое же чудовище, как Круч? Еще не поздно повернуть назад.

Я остановился на перекрестке и повернул голову вправо. Пройдя этой дорогой, я выйду к дому Дениса, присоединюсь к своим койотам, и все будет по-старому. Затем я посмотрел вперед. По этой улице я выйду прямо к дому предательницы. Я не сомневался: там ее сейчас нет. Наверняка слоняется где-то, ревет. И если я сделаю задуманное… то стану другим. Готов ли я? Не боюсь?

Нет. К этому поступку меня подтолкнула сама Мицкевич. А значит, ответственность и вина ― на ней. От этих мыслей мне стало легче, и я уверенно зашагал вперед.

Я не стал пользоваться калиткой, опасаясь, что меня заметят, и пробрался во двор через огород соседей. Осторожно подкрался к терраске, залез на растущее рядом дерево, с него перебрался на второй этаж на крышу. Открыл окно ― Тома никогда не закрывала его на задвижку ― и оказался в ее комнате. Взгляд сразу упал на наши с Томой детские рисунки, развешанные на стене, ― она берегла их, как сокровище. Находиться в этой комнате было приятно. Я бы остался здесь навсегда, если бы мог.

В комнате пахло деревом и выпечкой ― как и во всем доме. Но кое-что принадлежало только этому месту. Я повел носом и вдохнул полной грудью. Пряный запах книг, медовый ― акварельных красок, фруктово-ягодный ― ароматических свечей, расставленных у Томы по всей комнате. Легкий запах цирка шел от клетки с Умкой. Я глянул на нее, а Умка подняла ушки и принялась изучать меня глазками-пуговками. Ждала угощения.

Я подошел, открыл клетку и достал крольчиху. Сев на кровать, положил ее на колени. Умка обнюхала мои руки. На тумбочке лежала тарелка с нарезанным яблоком, я взял дольку и протянул зверьку. Умка дернула носом, смешно зафыркала, приняла угощение.

Я порылся в ящике тумбочки среди блокнотов, ручек, монет, батареек, брелков и прочей мелочевки. Да где же она? Нашел! Наша с Томой резиночка. Я повертел ее в руках, снова задумался, отложил в сторону. Неужели я это сделаю?

Я убедил себя: это не я, это Тома, она сделает это, просто моими руками.

Пока Умка ела, я гладил ее. Она была теплой, под мягкой шерсткой гулко билось крохотное любящее сердечко. Затем крольчиха стала лизать мне пальцы шершавым теплым язычком. И тогда я снова взял резиночку. Я чувствовал, что вот-вот перешагну черту. Я еще мог просто вернуть Умку в клетку и уйти. Никто не узнает, что я здесь был. Но если я сделаю то, что собирался, то пути назад не будет.

Не раздумывая больше ни секунды, я обмотал резинку вокруг шеи зверька, отвернулся и потянул за концы в разные стороны. Умка забилась в моих руках.

Я смотрел на стену, обклеенную рисунками. От слез они слились в сплошное пятно. Тело крольчихи свело дикими судорогами. Караван розовых слонов, карта приключений, необитаемый остров, выдуманные животные, герои мультфильмов… Я переводил взгляд с рисунка на рисунок, тянул за концы резинки все сильнее, ослабив хватку лишь когда Умка обмякла. Сквозь слезы я глянул на нее, погладил. Тельце было мягким. Настоящая плюшевая игрушка. Я положил Умку головой на подушку, укрыл одеялом. Достал из тумбочки блокнот и ручку, вырвал лист и написал:

КРОЛИК НЕ МОЖЕТ УСНУТЬ. СПОЙ ЕМУ КОЛЫБЕЛЬНУЮ. СПОЙ, СПОЙ! СПОЙ КОЛЫБЕЛЬНУЮ ДЛЯ КРОЛИКА!

Затем положил лист на подушку.

Я понимал: это – моя точка невозврата. Тома получит то, что заслуживает. Я накажу ее за предательство.

Я не помнил, как оказался в лесу. Как вообще вышел из комнаты, как бежал, спотыкаясь и ничего не видя перед собой. Посреди леса я упал на колени. Наклонившись к земле, схватился за голову и стал раскачиваться вверх-вниз, будто молился. Я никак не мог унять дрожь в теле. Раскалывалась голова. Ныло тело, болела каждая косточка.

Землю покрывала редкая пелена снега. Я сгреб его, стал яростно чистить руки. Они мигом закоченели и покраснели, но я продолжал оттирать с них невидимую кровь. Я рыдал и выл, все лицо было мокрым. Наверное, я представлял собой жалкое зрелище: под носом пузырились сопли, нити слюней тянулись изо рта до самой земли.

В это момент я был слабым. И знал, что позволяю себе такое в последний раз. Чтобы жить дальше, я должен убить в себе все чувства, которые делают меня уязвимым: жалость, сочувствие, привязанность, желание быть нужным, потребность в заботе.

Моя жизнь ― карусель. В детстве я в любой момент мог остановить ее и сойти. Но сегодня в этой карусели сломался тормозной механизм. И она будет вращаться вечно.