Текст книги "Капкан для нежной девочки. Часть 1"

Прошло некоторое время, дерево с дуплом срубили, отвезли в столицу, сделали из него барабан и вынесли его на парад. Стоило барабанщику ударить по нему палочками, как по площади перед королевским дворцом громогласно разнеслось признание, томившееся в дупле: «Король ел отруби как свинья! Король, как свинья, ел отруби!».

– Ну?.. – вырывает меня из задумчивости Шарлотта.

– Кажется, для тебя существует выход.

– И какой же?

Я понимаю, что пересказывать ей сказку нельзя. Там концовка такая, что перечеркивает спасительную возможность безнаказанно выговориться – старуха-то плохо кончила. Думаю, двадцать лет тому бабушка просто пожалела мою детскую неокрепшую психику и опустила финальный эпизод сказки. Король должен был поквитаться с болтливой старухой. Минимум – забрать у нее свои деньги, максимум – приказать отрубить голову, чтобы заткнулась навсегда.

– Так какой же выход ты видишь, Элинор? – долетает до моих ушей.

– Тебе нельзя никому рассказывать о том, что было?

– Этого категорически нельзя делать. Большего объяснить не могу. Поверь на слово.

– И не надо. Приди домой, засунь голову в духовку или в барабан стиральной машины и выговорись вволю. На душе станет легче.

Я вижу, что Шарлотта всерьез рассматривает мое предложение, но почему-то ей не нравится вариант с духовкой. Ну, не хочется ей совать туда голову. Соображаю я быстро. Духовка и барабан стиральной машины – это всего лишь трансформировавшееся сказочное дупло. Надо оставить сам принцип, а дупло заменить чем-нибудь другим, близким по функции, но не слишком похожим внешне.

– А моя голова влезет в барабан стиральной машины? – на полном серьезе спрашивает Шарлотта.

Чувствуется, что духову она уже отмела напрочь, связав ее в подсознании с попыткой самоубийства.

– Твоя влезает?

– Кажется, влезает, но я не пробовала, – честно признаюсь я. – Думаю, можно просто запереться в туалете и рассказать все как есть унитазу или биде.

Идея Шарлотте импонирует. Значит, несчастная и впрямь дошла до критической точки.

– Так и сделаю, – говорит она. – И как ты до этого додумалась, Элинор?

Открывать ей тайну со сказкой я не решаюсь, озвучиваю другую версию:

– Я же радийный модератор, это профессиональное. Выслушала бы ты столько душещипательных звонков от слушателей в ночном эфире, сколько я, сама бы додумалась. Кого-то любимый бросил. У кого-то лучшая подруга парня увела. Кто-то сам изменил и потом не знает, что с этим делать. А я должна с ходу толковый совет дать. Для человека иногда главное – выговориться, озвучить свою проблему.

Мы поговорили бы еще, но в стекло выгородки постучал очкарик. Мол, ему нужна помощь тренера. Я бросаю взгляд в тренажерный зал. В нем не осталось ни одной молодой стройной женщины, на которую можно пялиться, вот он и стучит. Шарлотта может привлечь мужское внимание.

– Удачи, – желаю я. – Когда-нибудь ты не только унитазу, но и мне все расскажешь.

– Хотелось бы, но я так не думаю, – отвечает мне фрекен Берглунд.

Глава 5

Машина как одухотворенное существо

Политика мэрии и королевства

Классика литературы и желание обнажиться

Тайно снятые трусики

Кому это надо? Мне?

Я люблю свой старенький скутер, купленный на первые деньги, заработанные на радиостанции. Он попал в мои руки уже не новым. Впрочем, не только в руки. В конце концов, я сижу на нем, когда езжу. Так что не знаю, как правильно и выразиться.

В каком-то смысле он – самое близкое мне существо. Не бездушный механизм, а именно существо. У него есть свой характер, свои причуды и заморочки. Например, когда он не хочет заводиться, надо просто немного выждать, поглаживая его по рулю, как кота между ушами, приговаривая при этом:

«Ну, милый мой мальчик, заведись. Что тебе стоит? Ты же хороший. Ты это умеешь, ты не подведешь».

Самое странное в том, что обычно такая метода действует. Заводится. Он в самом деле мальчик, а не девочка. Я это чувствую. А вот «Хонда», принадлежащая мне и Марте, точно девочка. Вот только имени у скутера нет – мальчик и мальчик. Как нет его и у машины.

Я верхом на скутере вновь тихо качусь по Хёгкуле и успеваю здороваться со знакомыми. Уже понемногу смеркается. Наша радиостанция расположена в настоящем медвежьем углу. Чтобы добраться до нее на колесах, следует выбраться на магистраль, проехать три километра до развязки, вернуться назад, а потом…

Но я не собираюсь этого делать. Ведь у меня есть скутер. С ним я мгновенно могу превратиться из участницы дорожного движения в пешехода. Стоит только слезть с него и покатить руками.

Я торможу возле мотеля на выезде из Хёгкуле, затаскиваю скутер на тротуар, приговаривая: «Потерпи, мальчик, ты меня сейчас снова повезешь. Там будет не так комфортно, как на гладком асфальте, но ехать можно». Надо же ему объяснить, что его ждет. Он не первый раз терпит мои капризы.

Вновь журчит двигатель, я сажусь в седло и скатываюсь с горки на лесную тропинку. Наш городок весь расположен в лесу. Повсюду – во дворах, на улицах растут сосны и ели. Иногда они попадаются даже на разделительных полосах дорог.

Но тут уже настоящий лес, особенно мрачный в сумерках. Тропинка петляет, обходя большие валуны. Скутер подбрасывает на корнях, которые змеятся, выныривают и снова прячутся в мелком песке. Свет фары пляшет на золотых стволах сосен.

От тряски во время езды верхом мне приходится ерзать по сидению. От этого я начинаю чувствовать легкое возбуждение. Оно понемногу разрастается, между ног у меня теплеет. Скутер мелко подпрыгивает на корнях.

Я чувствую беспокойство и упоительный стыд. Нет, конечно, я не позволю себе дойти до оргазма. Это уж слишком. Скутер, конечно, мальчик, но не с ним же заниматься этим, тем более на ходу, в одежде. Я снижаю скорость, но успела слегка завестись, и градус не снижается.

«Стоп! – говорю я сама себе и останавливаюсь. – Этого еще не хватало. Эли, остынь, успокойся, ты переходишь границы пристойности». – Я глушу мотор и тут же слышу звуки леса.

Шумит ветер, потрескивают ветви, звучат голоса птиц, устраивающихся на ночь. Мне так и хочется закрыть глаза и слушать. Что я и делаю. Когда открываю их, то вижу, что моя ладонь уже лежит между ног. Она еще не прижата, не давит, но уже оказалась там.

Я отдергиваю руку, и тут снова просыпается внутренний голос. Временами он невыносим. Почему он возражает мне, нашептывает против моей воли?

«А что такого, собственно, произойдет? Чего ты паникуешь? – вкрадчиво звучит у меня в голове, и это не мой голос, вернее, мой, но он не женский, а мужской. – Это твое тело. Ты можешь делать с ним все, что хочешь и где хочешь. Почему ты противишься?».

«Потому что я не хочу выглядеть развратной дурой». – Я начинаю ненавидеть себя за то, что втягиваюсь во внутренний диалог, который по определению не может привести ни к чему толковому.

«Выглядеть можно только тогда, когда тебя видят. Разрядись. А то потом станешь думать только об этом, а тебе скоро предстоит выйти в эфир. Никого же рядом нет. Много времени это не займет. Всего пара движений!.. Ты же и так на взводе. Выпусти пар сейчас, а не то взорвешься потом».

В таком неприличном предложении есть логика, причем железная. Если кровь приливает к одному месту, следовательно, она покидает другое – голову. Пока дисбаланс не будет устранен, мыслительный процесс не придет в норму. Но я не собираюсь подчиняться своему телу во всем. Низ не должен командовать верхом. Ему хочется, а мне – нет. Надо проявить силу воли.

В конце концов, моему телу может захотеться съесть три пирожных за завтраком и большую тарелку картофеля фри перед самым сном. Пойдешь на поводу, станешь жрать после шести вечера, к старости превратишься в расплывшуюся тушу, к тому же похотливую.

– Ничего не получится! – зло говорю я и прибегаю к испытанному способу: кусаю себя за руку, за ту самую.

Этому научила меня бабушка, правда, совсем для других случаев. Она говорила, что так можно переключать организм с сильной боли на другую, резкую, но кратковременную. Скажем, ударишь коленку, на стену лезть хочется. Укусишь себя, и внимание переключается, ноющая боль уходит. А ведь оргазм – это тоже своеобразная боль.

Конечно, я выгляжу полной дурой, когда кусаю себя за руку в лесу. Но, во-первых, меня сейчас никто не видит, во-вторых, срабатывает. Я уже не чувствую между ног ничего особенного, тепло ушло, вот разве что слегка влажновато… Нет, не буду даже думать об этом!

Я отпускаю тормоз, качусь по тропинке с горки, на ходу завожу двигатель. Скутер словно замкнулся в себе, превратился из мальчика в бездушную железяку. Впереди на высокой насыпи гудит машинами трасса, я ныряю под нее, в прямоугольную трубу скотопрогона. Свет фары выхватывает на бетонных стенах граффити, нанесенные из баллончиков с краской. Я выныриваю на другой стороне. Теперь тропинка идет вверх.

Я горжусь собой – не поддалась соблазну. Значит, легко смогу устоять и против трех пирожных с тарелкой жареного картофеля. Не велика победа, но все же.

Скутер выносит меня из леса. Дальше тропинка пролегает вдоль замкового вала. Крутой бастион уходит к небу, кажется, что он упирается в него. Над ним одиноко возвышается только донжон – центральная башня. Самого замка, жилой части, снизу не видно, его скрывает высокий вал.

На самом его верху я замечаю одинокую фигуру. Узнать, кто это, совсем не сложно. Так может одеваться только Агнес Юнссон, единственная на весь наш городок художница со специальным высшим образованием. На голове у нее немыслимый тюрбан из полупрозрачной ткани канареечного цвета. Завязан он так, чтобы свободные концы развевались на ветру словно крылья. Под стать тюрбану и длинное, до самой земли, легкое платье, трепещущее при каждом дуновении. Последние сомнения развеивает этюдник на треноге.

Агнес рисует пейзаж с замком? Вот это что-то новенькое. До этого темы ее картин и рисунков не отличались разнообразием. Стоит только зайти на ее страничку в Сети и просмотреть шедевры, вывешенные там, и комментарии к ним.

Практически все, созданное ею – это автопортреты в стиле ню. То есть обнаженка. Обычно она рисует себя, сидящей то на кровати, то на стуле с лицом, обращенным к окну. Зритель большей частью видит ее со спины или с боку.

Правда, надо отдать Агнес Юнссон должное. Она не сильно приукрашивает себя. На полотне и на бумаге почти все так, как в жизни. Если у нее слегка отвислая грудь, то это честно передано в работе.

Однако умелый рисовальщик может смикшировать каждый недостаток, подправить его, слегка изменив ракурс. Эта правдивость придает живости. Агнес совсем не похожа на фарфоровых куколок с гламурных обложек, в ней есть жизнь и свой стиль.

Раз в год фрекен Юнссон делает выставку своих работ в здании мэрии. Это при том, что наша мужеподобная Фрида Холемберг терпеть не может саму Агнесс и ее работы. Но задвинуть в угол нашу художницу она не в силах при всем желании. В Швеции творцам принято серьезно помогать. И неважно, творят они нетленные шедевры или же занимаются бессмысленными хепенингами, ставят на сцене классику или абсурдистские пьесы, пишут картины или же просто пачкают холсты, а потом оправляют их в рамы. Такова официальная политика нашего королевства.

Мэрия, независимо от желания Фриды Холемберг, вынуждена покрывать все расходы по содержанию живописной мастерской Агнес Юнссон, расположенной в мансарде старого дома, построенного в позапрошлом столетии. Дом этот знаменит тем, что является последним деревянным жилым строением в Хёгкуле.

Еще мэрия оплачивает часть средств, потраченных Агнесс на краски, кисти, холсты, багет и прочие материалы. Художнице иногда удается продавать свои творения, но случается это не так уж часто. Поэтому она подрабатывает – ведет курсы для тех, кто желает научиться рисовать. Ее ученики почти сплошь пенсионеры.

По-моему, помогать творческим людям абсолютно правильно. Творец, если ему не дают заниматься любимым делом, все равно продолжает думать, создает креатив. Вот только в какую сторону этот креатив потом повернется, одному богу известно.

Драматург, не поддержанный никем, может превратиться в террориста. Уж лучше пусть он устраивает безобидные хепенинги, сливает в них свою накопившуюся энергию, а не направляет ее на разрушение. Все творческие люди немного сумасшедшие.

Кстати, Агнес – лучшая подруга Шарлотты.

Я пару раз коротко сигналю. Агнес опускает руку с кистью, оборачивается и машет мне. Какого черта ее занесло на замковый бастион? Она же сейчас, в сумерках, ничего толком рассмотреть не может. Скутер несет меня за очередной поворот, и художница со своим этюдником исчезает из вида.

Еще пара минут тряской езды, и я уже на месте. Скалистый берег, за ним море, врезавшееся в сушу языком фиорда. Наша радиостанция располагается на самой верхотуре старого маяка Кюллан. Ему около ста лет, из которых он бездействовал больше пятидесяти.

Когда Эдвин Берг выкупал его, все в Хёгкуле крутили у висков пальцами. Какое применение можно найти ржавой громадине? Ведь вместе с маяком новый владелец приобретал и обязательство по поддержанию его в исправном состоянии. Не в том смысле, чтобы он указывал кораблям путь в море, а в том, чтобы окончательно не превратился в кучу ржавого металла и не рухнул кому-нибудь на голову.

Почему-то всем казалось, что маяк Кюллан можно использовать только как платную смотровую площадку для туристов. Таково самое распространенное применение старых маяков. Но в Хёгкуле туристы гостят не часто. Чем здесь заниматься, что смотреть? Ежегодную выставку автопортретов Агнес Юнссон? Местные жители и сами от скуки маются.

Но четыре поколения предков Эдвина Берга по мужской линии не зря занимались бизнесом. Прапрадед держал мельницу. Прадед открыл хлебопекарню. Дед построил первый и единственный в Хёгкуле кинотеатр.

Отец Эдвина ничем не был знаменит, просто продолжил дела, но не слишком удачно. Мельница пришла в запустение еще при его родителе. Хлебопекарня разорилась. Теперь в каждом кафе выпекают свои булочки и пончики. Телевизоры, а потом и плееры с компьютерами свели на нет доходы от кинотеатра. Благо хоть удалось продать само здание под супермаркет.

Эдвин Берг проявил коммерческую жилку. Он вложился в маяк Кюллан. Очистил его от ржавчины, покрасил. На площадке возвел небольшую радийную студию и купил частоту. Вопрос о названии станции даже не обсуждался, ведь оно уже было мертво вбито в головы горожан – «Маяк Кюллан».

Теперь маяк, годный раньше разве что для ночных романтических встреч молодых пар на верхней площадке, стал одной из достопримечательностей нашего городка. Станция вещает вот уже восемь лет. Из них четыре года и моими силами. У Эдвина, несмотря на его сорок пять лет, мозги, особенно насчет прибыли, работают очень креативно. Он умудряется находить рекламодателей буквально повсюду, под всякое свое начинание способен подписать сразу нескольких спонсоров или грантодателей.

Я слезаю со скутера и отщелкиваю подножку. Маяк Кюллан смотрится монументально. Нижняя подсветка разливается по его красно-белому цилиндрическому телу. Наверху переливается огнями студия.

Я беру шлем под мышку и начинаю восхождение по узкой металлической винтовой лестнице, кажущейся бесконечной. Пространство узкое, такое впечатление, что ты не столько идешь, сколько ввинчиваешься в него. Гудят, позванивают под ногами ступеньки. В редких круглых окошках, устроенных на манер корабельных иллюминаторов, открываются пейзажные перспективы, каждый раз все более панорамные.

Первое время, когда я только начинала работу на станции, у меня просто дух захватывало, коленки тряслись. Казалось, маяк вот-вот должен рухнуть. Но со временем я обвыклась. Теперь каждое восхождение уже не кажется мне опасным. При этом я понимаю, что стоит споткнуться, упасть – покатишься по винтовой лестнице до самого низа и на половине пути наверняка свернешь себе шею.

Наконец-то вверху проступает ярко освещенный люк. Вот и студия. За столом у стены сидит Эдвин Берг. Он смотрится моложе своих сорока пяти. Чисто выбрит, несколько небрежно одет. У его пиджаков почему-то неизменно измяты борта.

– С приездом! – приветствует он меня.

Я не сразу вспоминаю, что с момента моего возвращения в Хёгкуль прошло не так и много времени.

– Спасибо, – отвечаю я.

Попав в родную студию, я тут же ощущаю, что нахожусь дома, будто никогда отсюда и не выходила. Микрофоны на блестящих стержнях-подставках нависают над столом. У стены моргает огоньками сервер. На экране эфирного компьютера переливается зеленью эквалайзер. В клетке заливается трелями наша канарейка, вернее, кенар Ас.

Это тоже одна из придумок Эдвина. Трели птички используются как позывные нашей станции, на всякий случай они записаны и в компьютере. К Асу можно обращаться во время эфира. Слушатели уже привыкли к нему и даже не задают вопросов, если во время выпуска новостей фоном слышится его посвистывание. А «выключить» птичку можно, просто набросив на клетку платок.

Берг указывает рукой на диван, перед которым расположен низкий журнальный столик – место отдыха. Рядом с диваном шкафчик с посудой, кофеварка и микроволновка.

– Присаживайся, Эли.

У нас на «Маяке Кюллан» принято обращаться друг к другу только по имени, без церемоний.

Это касается и босса. Все мы зовем его просто Эдвин.

– Не слишком тебя утомил Юхон Улссон? – спрашивает Берг, жестом предлагая мне кофе.

Я жестом же и отказываюсь. Мол, пила его сегодня уже предостаточно.

Потом я пытаюсь пожаловаться Эдвину на секретаря по связям с общественностью Классической либеральной партии. Мол, он хочет, чтобы мы читали в эфире ужасную сказку про…

Берг обрывает меня взмахом руки и говорит:

– Между собой можем не разыгрывать политкорректность. Мы на станции почти семья. Я тоже не большой любитель меньшинств. Но деньги, которые нам переводят за политическую рекламу, стоят того, чтобы быть не слишком разборчивыми. Прочитаешь, и ничего с тобой не станется.

– Но мне бы не хотелось.

– Мне тоже многого не хочется. Тем не менее я это делаю. Или, наоборот, не делаю того, что мне хочется. Чтобы сохранить лицо, можешь оговорить в эфире, что сказка взята из образовательной программы Европейского союза.

– Хорошо, – соглашаюсь я, выкладывая на стол документы, полученные в Стокгольме.

– Рад был видеть тебя. – Эдвин сгребает их и поднимается из-за стола. – Просмотрю дома.

Из колонок компьютера негромко звучит актерская речь. В эфире сейчас идет радиоспектакль – «Странствующая труппа» Августа Бланша. Это тоже идея Эдвина. Как-то ему удалось по дешевке закупить архивные записи радиопостановок по шведской литературной классике, сделанные несколько десятков лет тому назад. Они ему обошлись дешево, поскольку покупал пакетом – сразу сто пятьдесят штук.

Все мы посчитали этот ретропроект провальным. В сегодняшнем эфире главное – скорость. Но коммерческая жилка не подвела Эдвина и на этот раз. У него просто адский нюх на то, откуда можно выкопать зарытые деньги.

Древние радиопостановки, записанные еще на магнитофонные ленты, были оцифрованы. В эфир мы их выпускаем частями, растягивая на два-три дня, примерно в то время, когда большинство домохозяек Хёгкуля, а городок у нас патриархальный, занято на кухне готовкой. Вот они и слушают радио. Плюс утренний повтор.

Классика всегда сделана качественно, будь это высокая трагедия с участием монархов или слезливая мелодрама из сельской жизни. Да и голоса великолепные. Пьесы озвучивали для радио лучшие актеры своего времени.

Как говорится, покатило. Мы заткнули два часа вещания в своем графике. А Эдвин стал позиционировать нашу станцию перед инвесторами и рекламодателями островком настоящей высокой культуры в мире кича и гламура. Мол, наша аудитория предпочитает классику, значит, это самостоятельно думающие люди, способные принимать осознанные решения. Да и принадлежат они не к самой бедной части общества.

Вдобавок он умудрился отхватить под это дело два нехилых гранта, один правительственный, второй королевский, рассчитанный на поддержку и популяризацию шведской классической литературы и театральных традиций.

Берг умеет все превращать в деньги, этого у него не отнимешь. Но при этом он и не жадный, своих сотрудников не обижает. Для него расставаться с деньгами легко. Как говорит он сам: «Основательная трата – это стимул заработать еще».

Эдвин уникален и в другом отношении. Он никогда не позволяет себе любезничать с нашими сотрудницами. Даже с Мартой, которая постоянно пытается его соблазнить. В этом он тверд. Женщины, которые работают на станции, не могут быть объектом его внимания.

Сейчас он испытывает ко мне столько же желания, как и к журнальному столику. Даже если бы я при нем разделась, он бы и бровью не повел. Нет, возможно, у него в голове и крутятся эротические фантазии насчет меня и Марты. Такое иногда бывает и у меня при взгляде на мужчин, достойных этого. Но Эдвин не подает вида, остается внешне холодным и недоступным. Хотя с его-то данными, физическими и материальными, можно рассчитывать на успех у женщин.

Берг неторопливо ввинчивается в люк, приостанавливается. Над полом уже виднеется лишь его голова.

– Эли, – произносит он тоном старшего товарища по преступному промыслу. – Не забывай, что даже когда ты читаешь новостную ленту, обращаться к слушателю надо так, чтобы он понял: ты любишь его и никого больше. Они это нутром чувствуют. Главное, не слова, а интонация, месседж, – вкручивает он английское слово и тут же переводит его, будто бы я могу не понять: – Важен посыл, с которым ты обращаешься к людям. Слова врут, чувства обмануть невозможно, – высокопарно заканчивает мой босс.

Этот совет я слышу от Берга не впервые. Сам он говорить в студии абсолютно не умеет – мычит, через два слова экает. Основные его коньки мимика, жесты. В них он убедителен, но радио передать эту гамму не в силах, тут нужно телевидение. Однако радийную фишку Эдвин просекает. Тут он абсолютно прав.

– Умела бы так говорить, работала бы в службе «секс по телефону». Там, говорят, больше платят, – хочу свести я все к шутке.

– Не путай любовь со страстью, Элинор. Это разные вещи.

Берг исчезает в люке. Проскользнувшее у него слово «нутро» неприятно задело меня. Выходит, я должна стать чревовещательницей, говорить животом, а то и низом такового? Но я тут же соображаю, что сеанс чревовещания уже чуть не случился со мной по дороге на работу, когда я «скакала» на скутере.

В голову некстати приходит мысль, что в прошлом правильно делали, когда запрещали женщинам пользоваться при верховой езде мужскими седлами. Для них существовали специальные, в которых дамы сидели боком. Выходит, и скутеры следует выпускать двух видов: для женщин и мужчин?

«Бред!», – говорю я себе.

«Никакой не бред, – вклинивается мой внутренний голос. – Ты же сама мысленно спорила в Стокгольме о писсуарах и унитазах».

«Просто нужно меньше думать о сексе. Тогда и мир покажется проще».

«Попробуй, не думай!»

«А я и не думаю. Нисколечко не думаю».

Я опираюсь на спинку мягкого кожаного кресла. Таймер на экране эфирного компьютера показывает, что радиоспектакль продлится еще двадцать две минуты. Я выключаю верхний свет. Внутри студии теперь царит полумрак. Наружная подсветка маяка заливает апельсиновым тоном легкие шторы. Я отдергиваю их с панорамного окна. За ним с одной стороны море, с другой суша.

Отсюда открывается умопомрачительный вид на Хёгкуле. Весь городок можно охватить взглядом. Он тонет среди высоких сосен и елей, пробивается сквозь хвою огнями. Лишь только кирха возносит над деревьями свою островерхую колокольню.

Вижу замок, стоящий на отшибе. С высоты уже можно рассмотреть строения, спрятавшиеся за мощными земляными бастионами. Я так привыкла видеть эту темную громадину, что даже не сразу понимаю, что происходит, что лишнее появилось в привычном пейзаже.

Оказывается, в трех циркульных окнах дворцового корпуса горит свет. Владелец уже обживает покупку? Или слуги подготавливают покои к его приезду? Окна задернуты занавесками, по ним то и дело проходятся тени. Мне кажется, что мужская и женская. Но сказать точно не могу, они расплывчатые, нечеткие.

Пиликает мобильник. Гляжу на стол. Это мой личный телефон. Два радийных, подключенных к компьютеру, чтобы разговор можно было сразу выдать в эфир, пока молчат. Звонить на них слушатели станут позже, когда начнется живое общение. Самый сложный, но и приятный момент в моей работе.

– Да, Марта, слушаю, – говорю я, включая громкую связь. – В окнах замка Синей Бороды, кстати, появился свет. Такого я не припомню.

– Эли, слушай быстрей, у меня аккумулятор в телефоне уже садится. Информатора пришлось раскручивать долго и упорно. Но ты же меня знаешь, раскололся. Женская красота – страшная сила. Все, что узнала по новому владельцу, я тебе на почту сбросила. Фамилия, кто такой, чем занимается. Любопытная, но достаточно темная личность. Тебе будет о чем поговорить в ночном эфире.

– Спасибо, подруга. Как-нибудь и я тебя выручу.

– Проверь, получила ли мое письмо. – Марта всегда требовательна, если вопрос касается работы.

Я щелкаю клавишами ноутбука, раскрываю свой почтовик и вижу среди непрочитанных послание Марты. Оно короткое, просто написано «лови». Само письмо существует пока в виде нарисованной скрепки. Оно в прикрепленном файле, судя по количеству байт, небольшое, на пару тысяч знаков. Успею просмотреть за минуту.

– Да, все получила. Спасибо.

– Прикрепленный файл открылся? Всякое бывает.

– Открылся, – вру я. – Мне не хочется сейчас читать текст.

У меня лучше получается импровизация. Прочту – и сразу в бой.

– Сейчас я спокойна. Не зря день угробила. А теперь все, отключаюсь. У меня глаза слипаются, валюсь спать. Ты-то дрыхла днем, а я бегала и хвостом крутила. Удачи.

Я без лишних слов понимаю, что именно имела в виду Марта, говоря о хвосте, которым она крутила. Прическа тут ни при чем, хотя Марта и носит иногда лошадиный хвост, туго стянутый на затылке. Обычно она делает так, когда ленится лишний раз помыть голову.

«Крутить хвостом» – так моя подруга называет свой любимый прием воздействия на представителей сильного пола. По ее мнению, ни один нормальный мужчина не может устоять, если перед ним ненавязчиво покрутить бедрами.

Я лично так не считаю, стою перед панорамным окном и смотрю на мир. Он прекрасен, несмотря на то, что жесток, коварен и скрытен. Но сейчас его жестокость спрятана от моих глаз.

В море постоянно идет процесс естественного отбора. Сильнейшие поедают слабейших, плотоядные – вегетарианцев. Комаров-кровопийц, привлеченных подсветкой, ловят летучие мыши, рассекающие воздух возле маяка.

Я вижу их тени на фоне неба и разглядываю окна домов. За ними тоже идет жизнь. Где-то семейство устраивается ужинать. Кто-то смотрит телевизор. Какой-то трудоголик прихватил из офиса документы и доканчивает задание, полученное от босса.

Мы все живем. Но ради чего? Не для того же, чтобы делать свою работу, есть и пить. Все мы к чему-то стремимся. Вот выйду я в эфир, мои слова улетят в пространство и исчезнут. Там что-то изменится из-за них? Должно!..

Наверное, Эдвин Берг прав. Остаться должна любовь. Слова – шелуха. Они отвалятся, про них забудут. Все мы стремимся к тому, чтобы нас любили.

Но с любви мои мысли закономерно скатываются к страсти. Я начинаю думать, сколько же пар сейчас в Хёгкуле занимаются любовью. Возможно, они при этом еще и слушают нашу радиостанцию. Окна, за которыми сейчас кипит страсть, скорее всего, погашены, или же их выдает слабое свечение телеэкранов.

Мы всегда стараемся спрятать от чужих глаз что-то свое, самое сокровенное, не любим, когда кто-то хочет залезть нам в голову и в душу. Мысли людей – далеко не то, что они говорят. Мыслями, взглядами мы обязательно примериваемся к другим.

Я чувствую на себе взгляды мужчин, ощущаю, что они при этом думают. Мол, я не отказался бы переспать с ней. У них в мыслях тут же возникает картинка. Они видят меня обнаженной, обнимают, лапают, берут силой, а потом переводят взгляд на другую женщину и принимаются фантазировать насчет нее.

При этом в реальной жизни мы, и мужчины, и женщины, стараемся не показывать своего сексуального интереса друг к другу, говорим о делах, произносим дежурные любезности. Мы иногда открываемся лишь единицам, да и то, далеко не до конца. Если бы все наши мысли и тайные желания стали прозрачными для других, то мы ужаснулись бы. Милая и преданная мать семейства вполне может мечтать о безумном, разнузданном сексе с разносчиком пиццы. Школьница спит и видит себя участницей групповухи с байкерами.

Мои собственные фантазии иногда приводят меня в ужас. Неужели мне в самом деле хочется такое попробовать? Чем скромнее я веду себя в жизни, тем более бурными становятся мои вымыслы. Самые смелые вещи я разрешаю себе в снах. Или, когда мозг засыпает, рулить начинает мое тело?

Поэтому мы прячем наши истинные мысли, скрываем свою настоящую сущность. Лишь ночь раскрывает нас. Тогда мы сбрасываем одежду, порочные мысли превращаются в сны.

Я ловлю себя на том, что дышу чаще. Нет, это не возбуждение, принесенное мыслями и воспоминаниями, совсем не то, что я испытывала по дороге на работу. Просто идет игра воображения. Сейчас я одна, меня никто не видит. Так какого черта мне скрываться от самой себя?

Вот давит, врезается в плоть джинсовый ремень. Для чего он мне нужен? Чтобы не свалились джинсы? А какой в них сейчас смысл? Иногда я такое проделываю во время поздних эфиров, когда радиостудия, вознесенная над землей и морем, всецело принадлежит мне. Зачем, почему? Мне так нравится – и этого достаточно. Я же никому не мешаю этим.

Смотрю на монитор. Еще семь минут радиоспектакль будет идти в эфире. Первым делом я завешиваю большим платком клетку с Асом. Нечего ему глазеть. Не нагибаясь, снимаю обувь. Мои пальцы расстегивают ремень. Я избавляюсь от джинсов, аккуратно вешаю их на поручни винтовой лестницы, поднимающейся в студию.

Я ощущаю, как свободнее стало моему животу, и неторопливо стягиваю трусики. Достигнув коленей, они сами соскальзывают на ковер. Я поднимаю их пальцами ноги, перехватываю рукой и тоже вешаю на лестничные поручни, расстегиваю блузку, но не спешу снимать ее, прислушиваюсь к ощущениям. Они волшебны. Я стараюсь запомнить их, поскольку знаю, что собственную наготу остро чувствуешь в первые минуты. Затем ощущения притупятся.

Я почему-то всегда раздеваюсь именно в таком порядке. Блузку или майку сбрасываю в последнюю очередь. И одеваюсь соответственно – сперва рубашку, ну а нижнее белье потом. Даже проснувшись утром, я так и хожу по дому, завтракаю в одной расстегнутой рубашке, наброшенной на голое тело. Очень приятно ощущать себя свободной от белья и слегка распущенной. Особенно забавно при этом видеть за окном людей, проходящих мимо дома.