Текст книги "Капкан для нежной девочки. Часть 1"

Элин Сьёберг
Капкан для нежной девочки

Глава 1

«Хорошие» и «плохие» зеркала

Мужчины никогда до конца не уверены, застегнута ли у них ширинка

Можно ли раздвинуть ноги взглядом?

Стерилизация как способ борьбы с агрессией

Разница между писсуаром и унитазом

Парадоксы голубой крови, или Сказочка на ночь

Ненавижу ездить в Стокгольм поездом. И совсем не потому, что опасаюсь путешествовать по железной дороге. Это в детстве я боялась, что пойду в вагоне в туалет, а тут случится катастрофа, и я позорно погибну, сидя на унитазе со спущенными трусиками. Мне даже иногда снились настоящие ужасы, как меня, мертвую, спасатели достают из покореженного туалета. При этом они скорбно хихикают, поглядывая на мой голый зад.

От тех детских страхов маленькой Эли, как по сию пору называют меня родители, уже не осталось ровным счетом ничего. Скоро мне исполнится двадцать пять лет. Это же страшно подумать – аж целая четверть столетия. Для большинства людей, которые знают меня, я – фрекен Мартинссон. Если кто знаком со мной поближе – просто Элинор.

А вот возвращаться на поезде из столицы в наш небольшой городок Хёгкуль, расположенный на юге страны, будет для меня одно удовольствие. Нет, никакого парадокса в этом не просматривается, сколько ни приглядывайся. Просто ехать приходится ночью. Ты валишься спать, но заснуть не можешь, смежаешь веки только к рассвету и оживаешь в восемь утра. Через десять минут поезд прибывает на Центральный вокзал Стокгольма, и надо срочно привести себя в порядок.

Туалет, как водится, занят. Поэтому приходится наносить макияж и причесываться прямо в купе, глядя в маленькое «походное» зеркальце. Потому как большое, укрепленное на стене, оккупировали твои попутчицы, не поленившиеся проснуться пораньше. Обычно это толстые тетки, каких немало и в нашем Хёгкуле.

Вообще-то, не представляю себе, зачем им укладывать волосы, красить ресницы, растирать тени по векам, пудрить носы? Этим дамам достаточно лишь причесаться. Неужели они думают еще кого-то соблазнить? Да и душок от них исходит отвратительный, они уже давно не пахнут так, как настоящие женщины. Вот эти красотки и наводят марафет по полной программе.

А мне приходится пользоваться маленьким зеркальцем, в котором и один свой глаз толком не разглядишь. Так я крашусь, подвожу губы, складываю их трубочкой, разминаю так, словно собираюсь сейчас выйти в эфир. Футлярчик с тушью перекатывается по столу, грозя сорваться на пол, постоянно приходится его придерживать оттопыренным мизинцем.

Все это повторяется каждый раз, когда я приезжаю из нашего захолустья в столицу. Можно, конечно, проснуться пораньше и попытаться первой захватить большое зеркало, висящее на стенке купе. Но если я не высыпаюсь, то потом целый день ничего не соображаю, выгляжу и говорю как самая настоящая дура. Потому и не люблю ездить поездом в Стокгольм. Но чем ты еще поедешь? Автобус или машина не для дальних путешествий, в них вообще не поспишь, не приляжешь.

Вот и теперь, в первый понедельник августа, я приехала на Центральный железнодорожный вокзал и, конечно же, первым делом увидела свое отражение в зеркале на перроне. По-моему, оно, установленное на колонне, вообще неправильное. Я выглядела в нем куда толще, чем была на самом деле. Вот дома у меня есть мое любимое зеркало – узкое и высокое, в самом центре старого трехстворчатого бельевого шкафа. Там я всегда безумно стройная.

«Чего ты ждала от этого противного зеркала, то в нем и увидела, – сказала я себе. – Что еще можно было ожидать? Глаза-то ты накрасила, но так, словно левый принадлежит какой-то одной Элинор, а правый – совсем другой девушке, да и пробор сделала кривоватый, разобрав свои шикарные пепельные волосы на два хвостика.

Ну и черт с ним, – решаю я. – Кому ты собираешься понравиться? Этому непробиваемому функционеру Юхону Улссону, отвечающему в Классической либеральной партии за связь с общественностью? Так он вообще не мужчина и, строго говоря, даже не человек в служебное время. Он функция и фикция одновременно. Говорит не то, что думает, а озвучивает партийные документы. Никогда не могла представить его с кем-то в одной постели. Он, наверное, и голый выглядит так важно, словно на нем деловой костюм, синяя рубашка и малиновый галстук».

Будь моя воля, никогда не пошла бы на встречу с ним. Но дело в том, что моей волей в этом вопросе никто не интересовался. Наша маленькая FM-станция, на которой я работаю модератором, как и множество ей подобных, живет за счет рекламы, в основном политической. К нашему счастью, в Швеции множество партий, есть даже с почти одинаковыми названиями. Каждая пытается представить себя перед избирателями в лучшем свете. Вот они и вкладывают деньги в рекламу.

Почему-то в нашем лане на местных выборах чаще всего побеждает Классическая либеральная партия. Хотя население моих родных мест я скорей назвала бы патриархально-консервативным, таким, каков мой древний платяной зеркальный шкаф. Но дело в том, что партии с названием «патриархальная» не существует, вот потому наши жители, наверное, и голосуют за классических либералов.

Настроение испорчено с самого утра, поэтому я начала себя уговаривать по методике, почерпнутой в глянцевом журнале:

«Не переживай, Эли. Ты самая красивая, счастливая, соблазнительная и умная, самая богатая», – говорю я себе и тут же осекаюсь, потому как понимаю, что бессовестно загнула.

Умных и богатых не посылают на встречи. Они сами выбирают, с кем и где им встречаться. Кстати, у меня есть идиотская манера, присущая всем интровертам – мысленно переживать, раз за разом прокручивать в голове неприятные моменты жизни, обычно те, в которых я чувствовала себя униженной. Знаю, что от этого на душе становится только гаже. Но что поделаешь, если натура у меня такая?

Вслед за осознанием того, что я ужасно выгляжу, моментально всплывает в памяти позавчерашний поздний звонок, прозвучавший в моем доме. Я уже и забыла, когда меня последний раз беспокоили по городскому телефону. Старомодный аппарат, доставшийся мне от прежних владельцев, стоит в прихожей на полке возле гардероба, забытый и покинутый, а оттого несчастный, почти как его теперешняя хозяйка.

Время – далеко за полночь. Уже полчаса как я вернулась из радийной студии после эфира. Как полная дура, голая и мокрая, я выскакиваю из-под душа, хватаю трубку, а в ней даже не тишина, а именно молчание. На мои «алло» никто и не собирается отвечать.

Я слышу только возбужденное дыхание и не сомневаюсь, что мне прямо в ухо сопит именно мужчина. Такие вещи ощущаешь спинным мозгом, животом. Дыхание у него властное, я сперва даже не нахожу в себе силы положить трубку, стою в холодном коридоре и слушаю.

Мне начинает казаться, что этот наглец каким-то неведомым образом видит мою ничем не защищенную наготу, чувствует ее, облизывает взглядом. Мурашки от этого бегут по мокрой спине, и кровь приливает к лицу. Вода стекает с меня на доски пола. Я с ужасом вижу, как от моей груди поднимается то ли пар, то ли дымок, словно, начинаю тлеть изнутри.

Только после этого я бросаю трубку, но почему-то не сразу отхожу от аппарата. Неужели жду, что он вновь позвонит?

К черту! Все, не буду больше думать про этот дурацкий поздний звонок. Пусть думает о нем тот, кто учинил такую мерзость – это его проблемы, а не мои.

Итак, в первый понедельник августа я вышла на Центральном железнодорожном вокзале Стокгольма с сумкой на плече и спустилась на стацию метро «Т-Централен». Вагон раскачивает на рельсах, а я стою у двери и тупо созерцаю свое отражение. Бывают минуты, когда ненавидишь себя за то, что делаешь. Вместо того чтобы нежиться в своей постели в Хёгкуле и рассуждать, стоит ли подняться прямо сейчас, или же кофе подождет, ведь до вечернего эфира еще уйма времени, я, пропуская над головой все столичные красоты, еду под землей на встречу, которая по нервному истощению наверняка отнимет у меня год жизни. Хорошо еще, если это будет в старости. Тогда можно и смириться. А если мне предстоит умереть молодой и красивой? Тогда случится явно неравноценный обмен.

А во всем виноваты владелец радиостанции Эдвин Берг, тридцатипятилетний неисправимый циник, начинающий лысеть, и моя подруга, выпускающий редактор, она же корреспондент Марта Лофгрен. Они почему-то уверили себя, а следом и меня, будто встречаться с представителем по связям с общественностью Юхоном Улссоном лучше всего именно мне. Мол, херр Улссон на меня глаз положил. Ничего он на меня не клал, это я точно знаю. Его ничто не может пробить, ведь, у него дипломатическое образование и даже какой-то минимальный стаж работы при нашем посольстве в Бразилии. А карьерные дипломаты – самые непробиваемые существа в мире, хуже варанов.

Ясное дело, Эдвин, владелец станции, договорился с этим классическим либералом обо всех денежных вливаниях. Мне же предстоит только вежливо выслушать его указания и получить партийные материалы с документами. Потом нам с Мартой мне следует проглотить их, переварить и превратить в репортажи, интервью, в комментарии, да и просто в экспромты, вставленные мной в ответы на телефонные звонки слушателей, звучащие между музыкой. Боже, какой подлой тварью я себя ощущаю в такие моменты. Люди включают радиоприемники, настраиваются на волну, надеясь на откровенный разговор по душам, а взамен получают порцию проплаченной, не то чтобы откровенной лжи, но – как бы помягче сказать?.. – не совсем правды.

И вот я вышла со станции. Время около девяти. По совету Марты Лофгрен на мне довольно-таки короткая темно-синяя юбка, не доходящая до колен, с разрезом спереди длиной где-то с мою ладонь, а пальцы у меня не короткие, могу взять одновременно одной рукой на фортепиано «до» первой октавы и «ми» второй. Замечу, что обычно я предпочитаю носить джинсы. Облачившись в них, не приходится постоянно следить за тем, плотно ли сведены мои колени, когда приходится садиться. Белая блузка с широким воротником немного помята, зато идеально свежая. Ну и светло-бежевый жакет с металлическими пуговицами. На ногах незамысловатые туфельки из хорошо выделанной кожи с невысоким каблуком.

Так что я сама скромность, если не считать трех обстоятельств: длины юбки с разрезом, того, что на мне чулки, а не колготы, и блузки, несколько маловатой в области груди. Ее полы между перламутровыми пуговичками расходятся колечками и даже позволяют мельком рассмотреть кружевной бюстик. Что поделаешь, шить на заказ дорого и хлопотно, а купить готовую под мой размер проблематично. Однако не носить же из-за этого блузку на пару размеров больше. Ненавижу балахоны, люблю все обтягивающее и облегающее.

Я тут впервые. Партия открыла новый головной офис, и недавно сюда переехало ее руководство. Здание так себе, классический хай-тек даже без претензии на оригинальность. Блестящие конструкции из нержавеющей стали и полированного алюминия, красный облицовочный кирпич, зеркальные стекла. Вот разве что вентиляционные короба выведены наружу и покрашены во все цвета радуги, что почему-то сразу наводит меня на мысль о том, что архитектор так хотел засвидетельствовать свою приверженность к нетрадиционной ориентации. У входа вяло колышется партийный флаг и золотится эмблема. На меня сверху нагло пялится рыбьим глазом оптики камера наружного наблюдения. Так и захотелось тут же показать ей интернациональный непристойный жест, оттопырив безымянный палец.

Но, естественно, я сдерживаюсь и думаю:

«Когда-нибудь потом ты, Элинор, так и сделаешь. Но только не сейчас. Теперь от твоего визита зависит не только твоя работа, но и доход тех людей, которые трудятся вместе с тобой на станции. Ты же не хочешь, чтобы они перебивались с хлеба на воду вместе с тобой?».

Я толкаю стеклянную дверь. Та открывается абсолютно бесшумно и без усилий, словно бы за ней стоял кто-то невидимый и потянул ее на себя, лишь стоило мне прикоснуться к ручке. Интерьер холла меня впечатлил. Я не сразу пришла в себя и только потом поняла, в чем дело. Тут слишком много пустого места. Если бы кто-нибудь из великих кинорежиссеров решил сделать современную экранизацию Ганса Христиана Андерсена, то именно так должно было бы выглядеть царство Снежной королевы – бездушное и стерильное пространство. Белые стены, такой же потолок, зеркала и полированный металл.

Проклятые зеркала! Я вновь получаю возможность убедиться в том, что катастрофа сегодняшней ночи никуда не исчезла: глаза, словно разъехавшиеся в стороны от постоянного вранья, кривоватый пробор, да и ноги я как-то странно ставлю, словно косолаплю. Продолжить занимательные исследования собственной внешности мне не позволяет крашеная рыжая Валькирия, притаившаяся за стойкой. Я не сразу и заметила эту низкорослую особу.

– Чем могу помочь? – проворковала она.

Следует признать, голос у нее хорошо поставлен, это я, профессионал, сразу определила. Такого самостоятельно не добьешься. Для этого придется посещать занятия, брать уроки у профессионала. Думаю, сама она за них не платила. Какой-нибудь функционер залез ради нее в партийную кассу. В конце концов, оно и правильно. Эта рыжая Валькирия, как-никак, лицо классических либералов, ее видишь первой, входя в офис.

– У меня назначена встреча, – говорю я, стараясь произносить слова по всем правилам дикторского искусства.

– Ваша фамилия? – подхватывает игру Валькирия.

Губы ее старательно артикулируют каждое слово, глаза не бегают, значит, она посещала курсы для теледикторов, где вдобавок к произношению учат, как следует подавать себя в кадре.

«В конце концов, какое мне до нее дело? Пусть красит волосы в рыжий, как медная проволока, цвет, делает себе перманентный контур губ. Для меня это просто неприемлемо. Ведь тогда я буду выглядеть просто ужасно со смятой помадой. Люди решат, будто мой рот провалился».

– Фрекен Мартинссон к херру Улссону. Юхону Улссону, – с интонациями Джеймса Бонда добавляю я.

Рыжая явно завидует моему бюсту, ведь на ней свободная блузка, какие обычно надевают те дамочки, у которых грудь маловата. Ее выдает беглый взгляд, брошенный в вырез.

«Это обстоятельство уж никакими занятиями на курсах для теледикторов не исправишь, – злорадно думаю я. – Разве что вкачать пару литров силикона в каждую сиську. Взгляд мужчины так обмануть еще можно, однако не его пальцы, губы… – Я тут же ужасаюсь. – О чем ты думаешь, Элинор? Побыстрее переживи свой получасовой позор, отработай деньги, которые дает вашей радиостанции эта чертова партия, и катись отсюда в свой Хёгкуль».

– Минуточку, – произносит рыжая и включает внутреннюю связь. – Фрекен Мартинссон к херру Улссону, – дублирует она мои слова.

Это получается у нее очень чувственно, как в рекламе. Я так говорить всерьез не умею, у меня только понарошку выходит нечто похожее.

– Да, разумеется, – говорит Валькирия и поднимает глаза на меня. – Проходите, фрекен Мартинссон, херр Улссон ждет вас.

– Вы не против, если я оставлю у вас за стойкой свою дорожную сумку?

– У нас есть специальная камера хранения, она у лифта, – с видом превосходства сообщает мне рыжая.

– Благодарю, – отвечаю я слегка надменно, обозначаю движение к лифту и тут же спохватываюсь, что не спросила, где кабинет, в котором меня ожидает херр Улссон.

Но обращаться к рыжей Валькирии за помощью еще раз – это сейчас ниже моего достоинства. Ведь у нее-то, в отличие от меня, и глаза накрашены симметрично, и пробор идеальный.

– Второй этаж, прямо напротив лифта, – бросает она мне в спину подсказку, наверняка прочувствовав мою ошибку.

Я оставляю дорожную сумку в ячейке, забираю ключик. Створки кабинки лифта сходятся с мелодичным звуком, доносящимся из динамиков, укрепленных над моей головой. И тут вновь зеркала – передо мной, за спиной, сбоку. Я, растиражированная отражениями, могу рассмотреть себя со всех сторон, даже не поворачивая головы. Не так уж плохо и выгляжу. Определенная неряшливость даже придает мне шарм. Или это только самоутешение?

Интересно, какие картинки видели эти зеркала? Кого и в какие моменты жизни отражали? Мне почему-то кажется, будто в кабинке пахнет развратом. Ведь стоит мужчине и женщине оказаться в тесном замкнутом закутке, и граница, как принято теперь говорить, личного пространства немедленно нарушается. В голову неминуемо приходят всякие непристойные мысли и желание их реализовать. Это как в танце, когда дается легальная возможность обнять друг друга, вдохнуть чужой запах, но при этом не перейти границы пристойности.

И все же вряд ли эти зеркала видели что-то более серьезное, чем депутата ландтага, проверяющего, хорошо ли застегнуты у него брюки. Здание невысокое, на пять этажей, развернуться не успеешь, да и камера наблюдения в кабинке, скорее всего, установлена.

Вновь звучит мелодичное «блям», и створки кабинки расходятся. Все так, как и пообещала мне рыжая Валькирия. Прямо напротив лифта располагается дверь кабинета с блестящей табличкой, извещающей, что за ней обосновался представитель по связям с общественностью. С одной стороны, напротив лифта или туалета выделяют кабинеты тем, кого не сильно ценят коллеги, с другой – профессия обязывает херра Улссона быть ближе к посетителям. Честно говоря, я так и не поняла, это для него наказание или привилегия.

«Я самая красивая, привлекательная…», – накручиваю я свое эго.

В учреждениях стучаться не принято, вот я и толкаю дверь, к тому же о моем визите предупреждены. Херр Улссон сидит за столом и внимательно вглядывается в экран компьютера. Я не вижу изображения, но по отражениям в глазах Юхона тут же догадываюсь, что разглядывает он не документы, а фотографии и, скорее всего, частные.

Я демонстративно выключаю свой мобильник. Мужчины, особенно чиновники, такое любят. Это придает им важности в собственных глазах.

– Здравствуйте! – Он нереально жизнерадостно вскакивает из-за стола, словно всю жизнь только и ждал моего визита.

В его порыве столько неискренности, что я даже позволяю себе улыбнуться. Интересно, так ли он фальшивит с теми, кого любит? И вообще, способен ли на это? Должны быть люди, которые ему дороги. Мать, отец, братья. Или карьерные дипломаты уже рождаются такими вот – в темно-синих костюмах с малиновыми галстуками на шеях?

Моя улыбка слегка смущает хозяина кабинета, он почти незаметно проводит пальцем по застежке брюк, проверяя, не разошлась ли. У мужчин, какие бы посты они ни занимали, какое бы образование ни получили, есть эта неистребимая привычка. Если женщина внезапно улыбается, глянув на них, то они в первую очередь проверяют, застегнуты ли брюки. Будто для улыбки не может быть других причин. Но мужчины устроены так, что постоянно думают о своем члене, вернее сказать, о том, что он у них есть.

Убедившись, как ему кажется – незаметно, в идеальном состоянии застежки, херр Улссон бросается пожимать мне руку. Я спокойно обошлась бы и без этой церемонии. Мне далеко не всегда приятно прикосновение к чужому телу. Но я понимаю функционера, его обязывает политкорректность. Не дай бог, кто-то заподозрит, что он делает различие между посетителями по гендерному признаку. Мужчинам руки пожимает, а вот женщинам – нет.

– Присаживайтесь, – произносит Улссон, указывая на одно из кожаных кресел перед журнальным столиком.

Я сажусь и тут же чувствую, что кресло низковатое, колени оказываются выше моего копчика, а потому мне приходится плотно сжать ноги. Юхон уже расположился напротив.

Я ловлю два его коротких взгляда. Один брошен в вырез моей блузки – легкое разочарование, но не размером, а тем, что там плотный лифчик. Второй взгляд приходится точно по линии плотно сжатых ног. Я его не только вижу, но и ощущаю напряжением в самом низу живота. Он словно делает не слишком настойчивую попытку раздвинуть мне колени. Может, правы Марта и Эдвин, херр Улссон и в самом деле положил на меня глаз? Или даже два? Функционер ухожен, прическа у него идеальная, словно только что встал из кресла в парикмахерском салоне.

– Фрекен Мартинссон!.. – возвращает меня к реальности Юхон. – К сожалению, не могу предложить вам кофе, кофеварка сломалась. Желаете минеральной воды?

Улссон меня абсолютно не возбуждает, а потому и горло от волнения не пересохло. Я с легкостью отказываюсь от его предложения.

– Спасибо. Возможно, позже. – Я беру из вазочки микроскопическую конфету-леденец, шуршу красочной оберткой, отправляю маленький красный шарик в рот и смотрю на хозяина кабинета.

Мол, не пора ли приступать к делу?

Улссон подвигает на середину стола бумаги, сложенные в прозрачные файлики. Столешница стеклянная, под ней в широком деревянном выдвижном поддоне насыпан тонкий песок и лежит гребешок. Я с удивлением обнаруживаю свои имя и фамилию, а также сегодняшнюю дату, написанные на песке. В голове тут же всплывает картинка из детства. Я с отцом на пляже, он учит меня писать мое имя палочкой на влажном песке. Я стараюсь, но никак не успеваю вывести все буквы, волны набегают и заглаживают написанное.

Юхон перехватывает мой взгляд, берет деревянный гребешок и стирает им написанное, после чего поясняет:

– Это моя «вечная» записная книжка.

Я начинаю видеть в функционере человека и уже готова выдавить из себя «как романтично», но херр Улссон тут же спешит испортить, разрушить тот образ, который возник передо мной.

– Наша партия большое внимание в своей предвыборной программе уделяет проблемам экологии, – сухо говорит он. – Мы стараемся свести к минимуму расход бумаги. Поэтому в новом офисе в каждом кабинете есть такая песочная записная книжка. Ведь для производства только одной пачки бумаги требуется…

Мне хочется зевать, я даже перестаю слушать, что он говорит, и думаю:

«Тогда какого черта, ты, херр эколог, сделал для меня распечатки, а не послал все в цифровом виде по электронке? Почему я должна была ехать на встречу в Стокгольм? Ведь и железнодорожный билет тоже печатается на бумаге».

Юхон тем временем продолжает пододвигать ко мне документы и вещает:

– Необходимо заинтересовать вашу аудиторию деятельностью нашей партии по сохранению исторических памятников, природных объектов, культуры этнических и других меньшинств.

Я согласно киваю. Слова правильные, но такие же пустые и малосодержательные, как его рукопожатие. Юхон делает паузу, которую я ошибочно воспринимаю как окончание беседы. Нет, ведь еще не все распечатки перекочевали ко мне.

– Мы не должны забывать обо всех слоях избирателей, разных общественных объединениях.

«А вот сейчас он начнет говорить об обществе защиты животных», – думается мне, и на этот раз я не ошибаюсь.

– Наши аналитики провели мониторинг интернет-ресурсов и прессы, – продолжает вещать Улссон с серьезным видом. – Одной из тем, часто упоминаемых и обсуждаемых в социальных сетях, является стерилизация бродячих животных и последующая передача их желающим в семьи. Стерилизованное животное теряет свою агрессивность. Вот на этом следует делать акцент. Наша партия…

«Ага, при стерилизации теряет агрессивность. – Я хищно усмехаюсь в душе, принимая очередной файлик. – Отрезают яйца котам и собакам. Может, и с мужской агрессией стоит бороться таким вот образом? Что бы вы сказали, уважаемый херр Улссон, если бы я предложила вам первому подать такой пример? Стали бы вы пялиться после этого в вырез моей блузки?».

– Еще одна тема, которую нельзя обойти вниманием – наличие писсуаров в мужских общественных туалетах.

– Не поняла. – Я теряюсь в догадках.

Честно говоря, я вообще никогда толком не задумывалась о существовании писсуаров. Первый и, думаю, последний раз, я очутилась в мужском общественном туалете в летнем студенческом лагере во время учебы в университете. Не помню, какой уже был праздник, но пива тогда все мы выпили изрядно. Я, конечно, тоже. Возле женского туалета образовалась очередь, которую не каждая могла отстоять. Вот наши мальчики и проявили галантность, сообразили уступить кабинки в своем туалете дамам, сами же пользовались писсуарами. Насколько помню, всем было весело.

Ни один мускул на лице Юхона не дрогнул, он с прежним серьезным видом стал объяснять суть проблемы, которая свелась к следующему. Группа феминисток развернула масштабную компанию против существования такого приспособления, как писсуар. Мол, оно оскорбляет женщин. Мужчины специально придумали его, чтобы подчеркнуть свою половую принадлежность. Мужчина может воспользоваться писсуаром, а женщина – нет. Следовательно, мужчины унижают противоположный пол, подчеркивая наличие у себя члена.

Мне тут же вспоминается старый анекдот о ссорящихся муже и жене. Муж сказал ей всего лишь: «Ты не права, моя дорогая». В ответ же услышал: «Ты говоришь, что я не права? Ты говоришь, что я вру? Ты говоришь, что я брешу? Так ты меня сучкой назвал!». Однако озвучивать этот анекдот при Улссоне я не решаюсь, вспомнив его гендерную корректность с рукопожатием.

– И что они предлагают взамен? – интересуюсь я с невинным видом.

– Демонтировать писсуары. Туалеты сделать общими, с кабинками. Все должны пользоваться унитазами, поскольку те приспособлены как к мужской анатомии, так и к женской.

У меня чуть не вырывается, что унитаз как раз-то и не в каждом случае приспособлен к мужской физиологии! Благо воспоминания еще свежи – туалет в поезде. Мужики то крышку поднять забудут, то мимо унитаза попадут. Однако я решаю не развивать дискуссию.

– Судя по опросам, проблема заинтересовала более пяти процентов общества, – оправдывается Улссон. – И мы не можем ее игнорировать. Это голоса на выборах.

Я хочу живо представить себе обсуждение такой проблемы у нас в патриархальном Хёгкуле, и у меня ничего не получается. Больше того, мне самой не улыбается ходить в общий туалет-унисекс. Скажем, понадобится просто подтянуть чулки. Так что, прикажете из-за этого уединяться в тесной кабинке? С такой логикой можно и презервативы запретить, как унижающие женское достоинство. Мужчина может его надеть, а вот дама – никак.

Я с тревогой смотрю на последний файлик. Что же Юхон мне припас на десерт? Интрига длится недолго и вроде бы разрешается самым безобидным образом. Улссон придвигает ко мне распечатку.

– Здесь сказка, которую желательно озвучить в вашем эфире в то время, когда детей дошкольного возраста укладывают спать, – говорит он.

Если бы я первый год работала на радиостанции, то, возможно, просто кивнула бы и положила бы сказку себе в сумочку. Но я воробей стреляный. Сказки бывают разные. Ненавижу графоманов и музыкантов-любителей. Всегда настороженно отношусь к слушателям, которые звонят в студию и предлагают прочитать по телефону стихи собственного сочинения или прослушать музыкальную композицию школьной группы. Даже если стихотворение адресовано любимой девушке, это еще не значит, что бездарные строчки должна слушать вся аудитория радиостанции.

– Кто автор этой сказки? – осторожно интересуюсь я, боясь услышать, что ее сочинил сам херр Улссон.

– Честно говоря, не знаю, – отвечает он, пожимая плечами. – Там должно быть написано. Мы взяли ее из программы министерства образования.

Я с облегчением вздыхаю. В министерстве сидят профессионалы, вряд ли они прибегли к услугам графомана. Но все же осторожность берет во мне верх, я вытаскиваю листки, принимаюсь читать. Слог хороший, чувствуется, что писал профессиональный литератор. Вот только с содержанием что-то не то. Я даже не сразу понимаю, что именно.

«В одном королевстве в давние времена, когда еще нас не было на этом свете, жили два принца».

Мой взгляд скользит по плотной офисной бумаге, я, даже читая про себя, уже представляю, как буду озвучивать текст в эфире низким вкрадчивым голосом, чтобы не потревожить покой детей, отходящих ко сну. Я машинально отмечаю для себя, что если речь идет о двух принцах, живущих в одном королевстве, то они должны быть родными братьями. Но в сказках всякое случается! И эта не оказывается исключением. Принцы, которые почему-то раньше не встречались, знакомятся, когда один из них почему-то играет в лесу на рояле.

Я пытаюсь представить себе эту сценку. Прекрасный принц играет ноктюрны Шопена. Второй идет на звуки сквозь чащу, а потом подглядывает за принцем-пианистом из кустов, боясь нарушить идиллию. Подглядывать, вообще-то, нехорошо, мало ли что взбредет человеку сделать, когда он думает, что никто его не видит? Пусть даже это и прекрасный принц. И тут меня переклинивает.

«Принцы познакомились и полюбили друг друга».

На всякий случай я перечитываю эту строчку. Нет, я не ошиблась, так черным по белому и написано: «полюбили друг друга». Я пытаюсь найти более-менее рациональное объяснение этой фразы. В конце концов, можно любить родину, мать, отца, братьев, сестер, пиво и помидоры. Можно любить хорошего друга. Но как-то среди мужчин не принято так говорить: «Мы полюбили».

Все мои объяснения, как корабль в бурю о скалы, разбиваются уже через пару абзацев. Оказывается, принцы не только полюбили друг друга, но вскорости и поженились. Так вот почему нигде не упоминалось о том, что они, с точки зрения формальной, а не сказочной логики, должны быть братьями.

Добивает меня финальный аккорд: «… и у них родилась дочь».

Точка, конец цитаты.

Юхон, надо отдать ему должное, терпеливо ждал, когда я дочитаю сказку. Возможно, еще и потому, что я от прочитанного почти потеряла контроль над собой. Лишь отложив листки, я обнаруживаю, что сижу так, как привыкла в джинсах, то есть широко разведя ноги.

Колени мои резко сходятся. Херр Улссон вздрагивает и поднимает взгляд. Наши глаза встречаются. Я краснею, а вот он ни капельки, смотрит холодно, словно знает то, что мне недоступно.

– Я так и не смогла нигде найти имя автора, – произношу я, стараясь оставаться спокойной. – А потому предполагаю, что это народная сказка. К тому же не шведская.

– А чья же? – Наконец-то в Юхоне просыпается какой-то интерес не только к моему телу.

– Переводная – английская. Ведь в английском языке слово «принц», «принцесса» имеет еще и жаргонное значение. Так называют мужчин нетрадиционной сексуальной ориентации.

– Вы имеете что-то против геев? – Улссон спрашивает так, словно сам является таковым и не пялился только что в разрез моей юбки.

– Что вы, я ничего против них не имею, – заученно говорю я. – Среди моих друзей есть несколько представителей сексуальных меньшинств. Но мне кажется, что эта сказка не совсем то, что следует слушать нашим детям в постели перед сном.

– Она рекомендована министерством образования в рамках общеевропейской программы воспитания в детях толерантности к меньшинствам, – говорит Улссон так, словно выносит приговор.

Я все же собираю остатки разума и вспоминаю, что министр образования является членом их партии, а потому и сворачиваю дискуссию. Проблема писсуаров в стиле унисекс меркнет в моем сознании на фоне истории про принцев, женатых друг на друге, умудрившихся зачать и родить дочь.