Текст книги "Темная Дейзи"

Двенадцать

31-е октября 00:45 – меньше шести часов до отлива

Все смотрят на Роуз.

– Почему вы все так на меня уставились?

– Тебя только что подловили, – улыбается Лили.

– Чего? – Роуз отступает на шаг назад к двери.

– Ты подкинула Дейзи в колыбель мышонка в ее первый день дома!

Роуз выдыхает, качая головой, как будто от облегчения.

– Роуз была ребенком. Иногда дети делают странные вещи. Не нужно рыться в прошлом или кого-то расстраивать сейчас. У нас хватает проблем, – говорит Нэнси.

– Да, например, пропажа долбаной лодки, – отзывается Конор, гневно покидая комнату.

Я оглядываю гостиную и вижу, что все выглядят такими же подавленными и усталыми, какой себя чувствую я. Страх и печаль в комнате ощущаются материальными, соединяя нас, хоть мы предпочли бы быть порознь. Наша скорбь сближает нас. У всех были причины злиться на бабушку – и не только из-за завещания – иногда ее было сложно любить. Но я уверена, что никто в этой семье не пожелал бы ей смерти.

– Роуз права, лодка исчезла. Она даже не моя, – говорит Конор, появляясь на пороге.

– Может, ты неправильно ее привязал, – говорит мой отец.

– Нормально я ее привязал, – отвечает Конор, гневно глядя на него.

Отец кивает: – Что ж, это была сложная ночь для всех нас, мы устали. Не думаю, что нам стоит позволять нашему воображению напугать нас мыслями, что случившееся это не просто трагический несчастный случай и пропавшая лодка. – Он встает, немного пошатываясь. Потом снова подходит к тележке и наливает себе еще виски. Жидкая анестезия, притупляющая боль.

– И ты еще думаешь, почему мы развелись? – тихо бормочет моя мать, прежде чем цыкнуть, что является одной из ее любимых вещей.

– Потому что мне нравится виски? – спрашивает он.

– Нет, потому что ты эгоист. Тебе даже не пришло в голову, что кто-то еще может хотеть выпить.

– Здесь на всех хватит. – Отец поднимает графин повыше.

– Они не хотят виски. Давайте я сделаю всем чаю? Включая тебя. Нам нужно прояснить головы.

Она выходит, не спросив, кто что будет. Моя мать всегда считала, что чашкой чая можно решить практически любую проблему. Плохой день на работе? Выпей чашку чаю. Нечем платить по счетам? Выпей чашку чаю. Узнала, что муж изменяет тебе с двадцатилетней арфисткой? Выпей. Чашку. Чаю. Моя мать когда-то забыла о моем дне рождения, но она никогда не забывает, кто какой чай любит. Это имеет для нее странное значение. Хоть в нашей семье это легко запомнить – она единственная, кто пьет его с сахаром. Как только она покидает комнату, отец снова делает большой глоток виски.

– Что? – говорит он, ни к кому в частности не обращаясь. – Моя мать мертва. Я должен быть расстроен и мне можно выпить гребаного виски, если мне этого хочется.

Никто не спорит с ним; это всегда было пустой тратой времени. Самоуверенность всегда превращает его мнения в факты у него в голове.

После довольно долгого отсутствия, Нэнси возвращается с подносом. Она сменила свою черную шелковую пижаму на черный гольф, укороченные брюки и балетки – один из ее классических нарядов в стили Хепберн. Она еще и подкрасилась – толстые черные стрелки на глазах и немного румян. Полагаю, все справляются с утратой по-разному. Ее руки с просвечивающими голубым венами заметно дрожат, поэтому поднос позвякивает, когда она опускает его на журнальный столик. Все берут по чашке – на каждой бабушкиной рукой выведены имена – даже у Конора есть своя.

– Мам, – шепчет Трикси, не обращая внимания на поставленную перед ней чашку чая. Моя племянница была молчаливее обычного, и мне хочется оградить ее от всего этого.

– Угу, – говорит Лили, даже не поднимая взгляда.

– Мне нужно в туалет.

– И зачем ты мне об этом говоришь?

– Потому что мне страшно, – хмурится Трикси.

Я выступаю на защиту своей племянницы, прежде чем ее мать успевает ответить. Я не выношу, когда Лили издевается над собственной дочерью.

– Я пойду с ней, я не против…

– Никто тебя за ручку не отведет, – резко говорит Лили, игнорируя меня. Никто ничего не говорит, но в их глазах отображается все невысказанное. – Тебе незачем бояться ходить в туалет. Тебе пятнадцать, не пять. Все твои гребаные книжки засоряют тебе голову всякими глупостями. И тебе больше не нужно бояться бабушки, дорогуша. Старуха умерла.

Отец отпивает еще виски, а Нэнси снова цыкает, на этот раз громче. Ни один из них не умеет говорить моей сестре, что она перешла границу, что и является причиной ее оторванности от мира. Они словно боятся ее.

– Не нужно плохо говорить об усопших, – говорит Нэнси.

– Почему? – спрашивает Лили. – Ты всегда плохо говоришь о живых. Иди в туалет, Трикси. Нечего бояться, он же напротив гостиной. Давай, и повзрослей уже, – говорит она своей пятнадцатилетней дочери, впервые увидевшей мертвое тело. Трикси яростно смотрит на мать, поправляет свои розовые очки и выходит из комнаты.

– Я думаю, нам нужен план, – говорит Конор.

– Что-то я не припомню, чтобы тебя спрашивали, – невнятно произносит мой отец.

– Конечно, нам нужно держаться вместе до отлива, – говорит Роуз.

Дождь снаружи хлещет древние оконные стекла, сотрясая их в рамах. У Лили начинают стучать зубы, будто это заразно.

– Если мы остаемся здесь до рассвета, нам нужно согреться, – говорит она. – В доме холодина. – Моя сестра всегда найдет, на что пожаловаться, но, справедливости ради, она одета в одну ночнушку. – Я принесу сверху пару свитеров. Кому-то нужно что-нибудь еще?

Все обмениваются взглядами, как нежеланными подарками, качают головами, пожимают плечами.

Трикси возвращается, Лили уходит, мой отец наливает себе еще виски, а мать снова цыкает.

– Думаешь, это хорошая идея, Фрэнк? – спрашивает она.

– Нет, это отличная идея.

– Вы серьезно считаете, что это несчастный случай? – обращается к нему Конор.

– Хватит! – рявкает отец. – Это не место преступления для репортера BBC и не загадочное убийство, которое кто-то должен решить, она была моей матерью. Она поскользнулась и упала. Вот и все. Нет никого убийства, никакой загадки. Ей было восемьдесят, она тронулась умом, а теперь она мертва. Конец истории. – Его лицо закрывается, как дверь. Разговор окончен. Затем отец хмурится и выглядывает в окно на море, освещенное лунным светом, как будто он забыл о нашем присутствии. – Извините, я думаю, мне нужно какое-то время побыть одному, – тихо говорит он.

Лили возвращается со свитерами и пледами, переодевшись в спортивные штаны и облегающую майку. Отец выходит из комнаты одновременно с ее появлением, унося виски с собой и закрывая дверь. Мы слышим, как он идет в музыкальный зал, а через несколько минут до нас доносятся знакомые звуки пианино. Даже пьяным он играет безупречно.

– Я принесла тебе книжку, – говорит Лили.

– Я слишком расстроена, чтобы читать.

– Как хочешь. На, поиграйся, попробуй побить мой рекорд, – говорит Лили. Трикси берет у нее телефон и принимается играть в «Змейку». Свет экрана отражается от ее очков и озаряет ее грустное заплаканное личико.

– Я пойду за дровами, – предлагает Конор. – Думаю, нам предстоит долгая ночь.

– Спасибо, Конор, – говорит Нэнси с необыкновенной искренностью.

Его нет очень долго. Я начинаю думать, что это заметила только я, но тут моя мать начинает говорить.

– Вам не кажется, что Конор сбежал?

Полагаю, она пытается пошутить, но получается не очень. Судя по ее лицу, она об этом жалеет. У бабушки с Конором были особые отношения, я не думаю, что он мог бы ей навредить. По крайней мере, не таким образом. Она заменила ему бабушку, и мы все знали, как она его обожала. Было время, когда бабушка не просто относилась к нему, как к члену семьи, а еще лучше.

Спустя год после появления в бухте Блексэнд, Конор регулярно приходил в Сигласс как по приглашению, так и без. Как и я. Моей матери иногда нужно было «сбежать» без предварительного уведомления – иногда навестить отца в заграничном туре, иногда никто не знал, куда она уезжала – но меня всегда отправляли в Сигласс, когда мое существование не было удобным для моих родителей. Не то чтобы я возражала. Я обожала проводить время с бабушкой. И Конор тоже.

Тогда я была маловата, чтобы привлечь его внимание, поэтому если мои сестры были в пансионе, он развлекался, ища крабов в каменном бассейне на заднем дворе дома. Это был вытесанный морем подарок в камне, на котором стоял Сигласс – уединенная сокровищница водной магии, морских звезд и крабов. Бабушка говорила, что по ночам там купаются феи, пока весь мир спит. В плохую погоду Конора часто можно было найти в доме, помогающим бабушке смешивать краски – только нас с ним она пускала в свою студию – или играющим с йо-йо и глядящим на море. Но однажды утром мы с бабушкой нашли его спящим у задней двери на поленнице.

– Конор, сейчас пять утра и очень холодно, что ты здесь делаешь? – спросила бабушка, щурясь в сумраке. Небо, усеянное звездами, было его единственным одеялом. С заднего двора не открывались виды на бухту или материк. Там было видно и слышно только Атлантический океан. Как только солнце садится, мир за стенами Сигласса становится холодным и мрачным. В то утро был прилив, а море выглядело черным. Что значило, Конор пробыл там много часов. Он знал, что лучше не рисковать, пытаясь преодолеть вихри и потоки, скрывающиеся под поверхностью безжалостного океана.

– Я не хотел никого будить, – сказал Конор, смотря на нее. Между ними произошел молчаливый обмен мыслями, который пятилетней мне был непонятен.

– Пойдем внутрь. Я наберу тебя горячую ванну, чтобы ты согрелся.

– Почему ты хромаешь? – спросила я Конора, поднимаясь за бабушкой по лестнице. Пахло от него дурно, а его светлые волосы блестели и слиплись от жира.

– Иди в свою комнату, Дейзи, – сказала бабушка. Она видела, что я собиралась возразить; отправлять меня в комнату в качестве наказания было одним из любимых приемов моей матери, не бабушки, и я не сделала ничего плохого. Ее лицо смягчилось: – Мы можем позавтракать джемом и мороженым с шоколадным соусом, но только если ты пойдешь к себе в комнату, – добавила она, подмигнув. Поэтому я послушалась. Но я не удержалась и прокралась в коридор чуть позже, заглянув в приоткрытую дверь ванной.

Бабушка добавила Конору мою пену для ванн, но я не возражала. Бутылка была в форме улыбающегося моряка по имени Мэйти, и от пены вода становилась голубой. Я обожала принимать ванну с пеной, но Конор не улыбался и совсем не выглядел довольным. Я смотрела, как бабушка помогла ему снять свитер и рубашку – в свои десять он одевался как мужчина средних лет – и увидела порезы с синяками, покрывавшие всю его спину. Конор выглядел пристыженным, словно это была его вина.

– Кто это сделал? – спросила бабушка, уже зная ответ, который Конор не озвучил бы. Она обхватила его лицо ладонями. – С тобой все будет хорошо, обещаю. Снимай оставшуюся одежду и положи ее в эту корзину. Я найду тебе чистые, сухие вещи и приготовлю нам завтрак. Позови меня, если тебе что-то понадобится.

– Миссис Даркер… – сказал он.

– Да?

– Пожалуйста, не говорите никому. Он не хотел этого делать.

Бабушка стояла спиной к нему и я видела слезы у нее на глазах.

– Когда-то у меня тоже был отец, который не хотел делать мне больно. Обещаю, ты можешь на меня положиться. Пока что просто прими ванну. Сбоку есть чистое полотенце и рубашка. Не забудь вымыть за ушами.

Я убежала обратно в свою комнату, когда она вышла в коридор, и услышала ее шаги вниз по лестнице. Она все еще была в своем пушистом фиолетовом халате и розовых тапочках, но она выглядела очень разозленной и ее настолько хмурое выражение лица меня немного напугало. Бабушка редко на что-либо злилась, но ох, все знали, когда это случалось.

В те дни – да и за все время – единственный телефон в Сиглассе стоял в коридоре. Он размещался на маленьком круглом столике рядом с красивым блокнотом, испещренным написанными от руки номерами. Выглядывая из-за перил лестницы, я смотрела, как бабушка пролистала блокнот, нашла номер отца Конора и набрала его. Телефон был дисковый, поэтому это заняло вечность. Она постукивала ногой, как случалось, когда она была действительно в гневе, пока она ждала ответа на звонок. Терпение никогда не было одной из ее благодетелей.

– Алло, мистер Кеннеди, как вы? О, немного приболели? Мне жаль это слышать. Поэтому вы вчера избили своего десятилетнего сына ремнем?

Повисла тишина, за время которой, я уверена, отец Конора – как и я – был занят подбором кусочков пазла, чье решение от нас ускользало. Раздумьями над тем, в правильном ли порядке сложены кусочки. И не радуясь картине, в которую они сложились. Бабушка продолжила.

– Полагаю, вы даже не знаете, где он ночевал. Позвольте мне вас успокоить и сказать, что он был со мной в Сиглассе. Где он и останется, пока я не свяжусь с социальными службами, чтобы они забрали его у вас навсегда.

Она снова помолчала. Мне хотелось услышать, что было сказано на другом конце линии.

– Он ребенок. Это не его вина, что ваша жена умерла. Вы должны быть его отцом. Вы должны защищать его от всего плохого и неправильного в мире, а не постоянно бить и подводить его. Вы стараетесь? Ну, недостаточно. Вы в депрессии? Все мы там. Это не дает вам право на то, что вы сделали. Вы позорите депрессию, и не заслуживаете называть себя отцом этого ребенка. Либо вы обратитесь за помощью, либо потеряете сына. Я не знала вашу жену, но я могу только представить, что если бы она увидела, во что вы превратились, ей было бы ужасно стыдно и она бы пожалела о встрече с вами. Он ее сын, все, что от нее осталось; подумайте об этом в следующий раз, когда решите выплеснуть свое жалкое существование на своего сына.

Потом она повесила трубку, и я одновременно была напугана и восхищена ею.

С того дня бабушка всегда приглядывала за Конором. Его отец начал ходить на встречи анонимных алкоголиков, какое-то время пробыл в реабилитационном центре, и хоть иногда бывали месяцы, а порой годы, когда все было нормально, она все равно не спускала глаз с Конора, пытаясь его защитить.

В настоящем, я встаю и выхожу из гостиной на его поиски. Я немедленно ощущаю пощечину холодного воздуха, звук моря становится громче. Словно оно пробралось в дом. Оказавшись в коридоре, я слышу хлопки задней двери на ветру. Должно быть, Конор открыл ее, когда ушел искать дрова. Кратчайший путь к поленнице лежит через кухню, но мне не очень хочется туда идти. Я не хочу снова видеть тело бабушки на полу или недобрую поэму на стене, поэтому я отвожу взгляд, спеша к двери.

Конор входит в нее прежде, чем я добираюсь туда, неся полную корзину дров. Он выглядит промокшим насквозь, и я не понимаю, почему его так долго не было. Я собираюсь спросить, но замечаю, что он смотрит на что-то позади меня. Мне кажется, я знаю, что это – бабушка – но, повернувшись, я вижу, что ее тело исчезло. Конор ставит корзину на пол и глазеет на кухонный стол. На нем лежит видеокассета. Одна из тех, что я заметила прошлым вечером на полке в гостиной. Кто-то приклеил буквы из Скрэббла на ее белую картонную коробку, написав: «ПОСМОТРИ МЕНЯ». Рядом с кассетой виден порванный клочок бумаги. Когда я читаю написанные незнакомым почерком слова, все мое тело холодеет.

 
Кошелек или жизнь слышат дети,
Прежде чем попасть к смерти в сети.
 

Тринадцать

31-е октября 01:00 – пять часов до отлива

Часы в коридоре начинают бить. К счастью, только раз, потому что это час ночи, но как обычно они немного рассинхронизированы. Конор смотрит на место, где лежала бабушка, но тело и кровь исчезли, словно увиденное нами было просто кошмаром. Затем он переводит взгляд на кассету и записку на кухонном столе. Он поворачивается ко мне, но ничего не говорит, словно подозревает меня в том, что я их туда положила. Я все еще слышу игру моего отца на пианино, доносящуюся из музыкального зала, он не останавливался с момента, как заперся от нас. Мужчины в моей жизни никогда не умели пользоваться словами, поэтому я сама подбираю несколько.

– Я понимаю, почему ты отказывался видеться со мной годами, и почему ты все еще не хочешь со мной разговаривать, и это не страшно, но, пожалуйста, давай отложим случившееся с нами в сторону хотя бы на одну ночь. Я бы очень хотела понять, что происходит, потому что мне страшно, – говорю я тихо, чтобы остальные не услышали. Когда-то я считала Конора старшим братом, и я скучаю по этой его роли в моей жизни.

Выражение его лица прозрачное; никакой реакции на мои слова. Меня злит, что между нами все стало так неловко, но я никогда не умела подбирать слова, чтобы все исправить. Я не понимаю, почему мы просто не можем двигаться дальше. Особенно теперь. Увиденное подтверждает, что смерть бабушки не была случайной.

Я не наивная. Я знаю, что всех расстроило завещание бабушки, и у меня есть догадка насчет происходящего. Но догадки нужно не просто иметь, о них нужно думать, анализировать, терзаться над ними и – что самое важное – редко ими делиться. Конор глазеет на слова записки, потом на кассету, а затем снова на место, где ранее было тело бабушки. Я просто таращусь на Конора.

Он хватает клетчатое кухонное полотенце со столешницы и вытирается, потом запускает руку в карман и достает свой мобильный. Это темно-синяя Никиа, лучшая из доступных в 2004-м, такая же как у Лили, но Конор, кажется, забыл, что здесь нет сигнала. Он поднимает ее высоко в воздухе, будто от этого она заработает, но, конечно, нет. Я смотрю, как он подходит к маленькому столику в коридоре, где раньше жил телефон. Старый розовый дисковый телефон все еще там, но бабушка не шутила, говоря, что перестала платить по счетам. Она хотела тишины и покоя, и я полагаю, она получила желаемое, потому что телефон не работает. Меня успокаивает тот факт, что Конор очевидно намерен вызвать полицию, хоть и не может этого сделать.

Возле телефона, раньше звонившего беспрерывно, стоит снимок меня с сестрами. Большинство звонков были от их школьных друзей, желающих пообщаться на каникулах, или от напарников по учебе Роуз, или от парней Лили, но иногда звонил мой отец из того или иного города в перерывах между репетициями и выступлениями. Он никогда не разговаривал дольше нескольких минут – в те дни звонки на дальние расстояния стоили целое состояние – и ему никогда не требовалось много времени, чтобы попросить у бабушки денег. Иногда ей звонили издатели, а ее агент всегда звонил поздравить ее с днем рождения. Но я помню один Хэллоуин, когда телефон зазвонил и я была единственным гостем на праздновании. Звонок был от Конора. Полагаю, мне было пять или шесть лет. Бабушка только что задула все свои свечи на торте – их было много, даже тогда – и мы собирались есть перевернутый ананасовый торт с «Энджел Делайт»[8]8
  Десертный пудровый продукт, который взбивается с молоком в мусс.


[Закрыть]. Воспоминание о том звонке такое отчетливое, будто это произошло вчера, а не больше двадцати лет назад.

– Алло, – сказала бабушка, беря трубку с широкой улыбкой, ожидая, что кто-то звонит ей с поздравлениями. Улыбка тут же сползла с ее лица. – Все будет хорошо. Ты молодец, что позвонил мне. Оставайся на месте, я скоро буду.

– Кто это был? – спросила я.

– Конор. Что-то случилось, мне нужно отправиться туда, – сказала бабушка, ища свою сумку. Она всегда ее теряла, хоть та и была яркой и огромной. Сумка, сделанная из розовых и фиолетовых лоскутов, была старше меня. Бабушка покачала головой, ища ее, и ее белые кудри будто затанцевали. Я задумалась, будут ли мои волосы выглядеть так же в будущем. Потом я вспомнила, что никогда не дорасту до седых волос, и от этого мне стало так грустно. Странно, что такие мелочи раньше меня расстраивали. Большинству людей не хочется поседеть, но в тот момент я этого хотела. Может, люди бы прекратили все время жаловаться на старение, если бы боялись, что этого никогда не произойдет. Найдя сумку, бабушка положила в нее деревянную скалку.

– А мне что делать? – спросила я, боясь оставаться одной в Сиглассе.

Бабушка уставилась на меня, будто я что-то не так сказала: – Дейзи Даркер, тебе небезразличен Конор? – Я кивнула. – Хорошо, я рада это слышать. Заботиться о людях важнее, чем просто любопытствовать. Когда кто-то небезразличный тебе оказывается в беде, ты изо всех сил пытаешься помочь. А значит, ты отправляешься со мной. Так что обувайся и двигаем.

– А как же твой праздничный торт? – спросила я.

– Ну, мы возьмем его с собой. Конора нужно немного подбодрить.

Спустя десять минут, преодолев путь к скале, когда вода уже быстро прибывала, мы взобрались по каменистой тропе в промокшей обуви и носках. На вершине скалы за песчаными дюнами стоял древний сарай, где бабушка хранила свое единственное транспортное средство. Это был старый велосипед с большой плетеной корзиной, привязанной сзади, что, когда я теперь об этом думаю, не могло быть законным. Я забралась в корзину и бабушка уселась на сиденье, повесив сумку на ручку.

Бабушка крутила педали быстрее, чем я могла представить, вдоль прибрежной дороги, пока мы не очутились у коттеджа Конора, стоящего примерно в миле от бухты Блексэнд. Это было просто ветхое бунгало с двумя спальнями на каменистой полосе побережья. Одно из окон было треснутым, а голубая краска на двери облупилась. Они переехали сюда после смерти мамы Конора, и здание было таким же нелюбимым и заброшенным, как двое людей, живущих в нем.

Мы не постучали, не было нужды, потому что дверь была открыта.

Я никогда раньше не была внутри – Конор всегда навещал нас, не наоборот – и меня шокировало увиденное. Думаю, нас обеих. Входная дверь вела прямо в маленькую гостиную, полностью захламленную. Ранее белая тюль была грязно-серой, и когда бабушка включила свет, дом оказался еще хуже, чем выглядел в полумраке. Старый зеленый диван на середине комнаты покрывали продавленные подушки, а на обивке виднелись дыры. На журнальном столике возвышались горы грязных чашек и тарелок, пустые коробки из-под пиццы и скомканные банки пива валялись по всему запятнанному ковру. Рамки с фотографиями, которые, вероятно, висели на ржавых гвоздях – валялись разбитыми на полу. На всех был запечатлен Конор с родителями до смерти матери. Сломанная счастливая семья. Куда ни посмотри, везде валялись куски стекла и мусор. Конор сидел в углу, прижав колени к груди.

– Где он? – спросила бабушка.

– В спальне, – прошептал Конор, не поднимая глаз.

– Оставайся с Конором, – сказала мне бабушка. – Будь с ним так добра, как хотела бы, чтобы отнеслись к тебе, если бы ты чувствовала себя сломленной. – Потом она достала скалку из своей розово-фиолетовой сумки, и то, как она ее сжимала, дало мне понять, что она явно не собиралась что-то испечь. Я хотела быть доброй с Конором, и я знаю, как это – ощущать себя сломленной, но я пошла за бабушкой, хоть и знала, что не должна. Любопытство сгубило не только кота.

В спальне было темно и дурно пахло. Пол усеивали кучи одежды, а грязный мужчина лежал на кровати с закрытыми глазами. Пустые пузырьки из-под таблеток валялись возле него на заляпанных простынях. Бабушка уронила скалку и вызвала скорую, воспользовавшись телефоном на тумбочке.

Он не умер, просто хотел этого. Хоть я была очень маленькой, мысль, что кто-то может быть настолько несчастным, делала меня невыносимо грустной. Когда милые врачи забрали отца Конора в больницу, мы втроем съели праздничный торт бабушки. Теперь это кажется мне странным поступком. Мистер Кеннеди выжил, а бабушка заплатила за его реабилитацию.

– Все мы иногда чувствуем себя сломленными, и если ты можешь помочь кого-то склеить, всегда нужно попытаться, – сказала она.

Думаю, отец Конора был немного похож на меня. Но его сердце было сломанным не с рождения, а разбилось, когда его жена умерла. Конор говорил, что до этого он вообще едва пил и был счастливым. Все они были.

Конор какое-то время жил в Сиглассе, и мы втроем – он, я и бабушка – провели неделю, убирая их с отцом коттедж. Мы вычистили весь мусор и вымыли все, что можно. Бабушка свернула старый ковер, отполировала полы, покрасила стены – снаружи и внутри – и купила новые подушки и постельное белье. Она всегда считала, что если имеешь возможность изменить чью-то жизнь, ты можешь изменить и самого человека. Бабушка поставила свежие цветы в каждую комнату, забила холодильник и морозилку едой, прежде чем отец Конора вернулся. Она даже заплатила за такси, чтобы мы забрали его из реабилитационного центра. Мне он показался другим человеком: в чистой одежде, без его ужасной бороды, и от него не воняло сигаретами и выпивкой.

– Вы уверены, что вы папа Конора? – спросила я в машине, и все рассмеялись, хотя я не шутила.

– Спасибо, – сказал он, когда мы вошли в бунгало и он увидел, сколько работы мы проделали, превратив это место в дом. – За все. Чем я могу вам отплатить?

– Просто оставайтесь здоровым, – ответила бабушка.

Тогда она пожала ему руку, поцеловала Конора в щеку, и мы оставили их, чтобы они попытались снова.

– Все заслуживают второго шанса, – сказала бабушка, когда мы остались одни.

– Даже плохие люди? – спросила я.

– Все, кого ты знаешь, одновременно плохие и хорошие, это часть человеческого существования.

Думаю, тогда я была слишком маленькой, чтобы это понять.

– Можешь принести еще спичек вместе с дровами? – окликает Лили, высовывая голову из-за двери гостиной и вырывая меня из прошлого в настоящее, что расстраивает меня еще больше.

– Думаю, вам нужно это увидеть. Всем, – отвечает Конор.

Лили цыкает – одна из многих вредных привычек, унаследованных ею от матери – затем говорит Трикси оставаться на месте, пока остальные женщины присоединяются к нам на кухне.

– Где бабушка? – спрашивает моя мать, таращась на пол.

– Вот именно, – говорит Конор, и мы все переглядываемся. – Кто-нибудь ее двигал?

Все качают головами.

– Ну, кто-то оставил кассету и записку на кухонном столе, – говорит он. – Слова сами себя не пишут.

Нэнси берет клочок бумаги и зачитывает вслух.

– «ПОСМОТРИ МЕНЯ»? – говорит Лили, беря кассету и читая приклеенные к коробке буквы. Она тут же ее откладывает, словно она может навредить ей. – Что это? Извращенная версия «Алисы в Стране чудес»?

– Кто знает, но это еще не все, что здесь изменилось, – говорит Роуз и мы поворачиваемся посмотреть, что она разглядывает на стене. Поэма, выведенная мелом, все еще там, но четыре строки вычеркнуты.

 
Бабуля Дейзи Даркер хоть старше,
                             но не мудрее их.
От ее завещания всех замутило,
                             этим смерть она себе заслужила.
 
 
Отец Дейзи Даркер всю жизнь
                             под свою песню плясал.
Его эгоизм, его пианино,
                             свели его в гибельную трясину.
 

– А это что значит? – говорит Лили, смотря на нашу мать.

– Почему ты меня спрашиваешь?

– Ты была здесь одна, делая чай. У кого еще было время все это сделать?

На секунду Нэнси выглядит смущенной, но быстро приходит в себя.

– Думаю, ты вспомнишь, что каждый в какой-то момент выходил из гостиной. Роуз ходила на причал – и обнаружила пропажу лодки – ты ходила за свитерами наверх, Конор вышел за дровами – может, он передвинул тело… – говорит она.

– Или, может, это сделал Фрэнк, – говорит Конор, понизив голос. – Он очень расстроен и много выпил. Может, он вычеркнул свое имя чтобы…

– Чтобы мы все решили, что он убил бабушку? – перебивает Лили. – Зачем убийце подставлять себя самого?

– Чтобы вы признали вероятность совершения преступления этим вечером и что вашу бабушку могли убить? – отвечает Конор. – Насколько я вижу, у каждого из вас был мотив, потому что вам нужны ее деньги и вас взбесило, что вы не получите ни пенни больше. Вы все здесь из-за денег. У ветклиники Роуз финансовые трудности, оркестр Фрэнка нынче стоит больше, чем зарабатывает, у Нэнси кончились деньги, полученные при разводе, а Лили всегда высасывала средства из родственников…

– А ты почему здесь? – спрашивает Лили.

– У меня на это свои причины.

В своих причинах нет ничего плохого, если только они на самом деле не являются чужими. Мне хотелось бы это озвучить, но я никогда не была такой смелой, как люди, напрямую высказывающие свои мысли.

– Достаточно, Конор. Ты не знаешь Фрэнка так хорошо, как мы. Он был моим мужем и все еще их отец. Но я все же считаю, что нам нужно с ним поговорить, – говорит Нэнси. Она направляется к музыкальному залу. – Вместе, – добавляет она, когда никто не идет следом.

Музыка становится громче с каждым нашим шагом к двери.

Моя мать тихо стучит: – Фрэнк?

Ответа нет, поэтому она стучит снова, но пианино продолжает играть. Нэнси дергает ручку, но дверь заперта.

– Отойдите, – говорит Конор и мы слушаемся. Только Лили смеется, когда он пытается выбить дверь с разбега и проваливается. Тогда Роуз удивляет всех точным ударом ноги, распахивающим дверь. Но ничто не шокирует, как увиденное нами в комнате.

Пианино все еще играет, потому что это одно из тех, которые могут играть сами.

Мой отец лежит на полу под ним, держа пустой стакан в левой руке. Его дирижерская палочка сломана пополам и привязана к его правой руке красной лентой. Его глаза широко открыты и, похоже, его стошнило кровью.

Я чувствую онемение, тошноту, растерянность.

Но я уверена в одном: мой отец мертв.

 
Фрэнк
Отец Дейзи Даркер всю жизнь
                                     под свою песню плясал.
Его эгоизм, его пианино,
                                     свели его в гибельную трясину.
 
 
В неожиданном браке трех дочерей он породил.
Но интереса к семье лишившись,
Фрэнк по миру колесил.
 
 
Оркестр был его настоящей любовью,
                                     и он думал, они его тоже любили.
Но его безработные музыканты
                                     хотели лишь работы и прибыли.
Расстроившись, что его музыку никто не играл,
Фрэнк продолжил стараться,
                              хоть бессмысленно было пытаться,
                                     он все равно признания желал.
 
 
Пока его любящая семья была покинута и одинока,
Нельзя повернуть время вспять,
                                     чтобы понять: он был бы счастливее дома.
 
 
Как время пришло, никто не знал, кого винить,
                                     когда его отравили.
Было сложно грустить по плохому отцу,
                                     но его скорбящие девочки все же грустили.