Текст книги "Серебряная Инна"

Мамины рассказы были как огромные картины, в которые легко можно было войти. Там внутри можно было выпрямиться в полный рост и купаться в ярком свете, исходящем от предметов. Там внутри было легко и беззаботно. Там внутри можно было радостно смеяться и не бояться наказания.

Инна часто просила ее рассказать историю еще раз. С первых же слов она становилась участницей рассказа о местах, в которых никогда не бывала, о людях, которых она никогда не видела, но которые жили в этом рассказе: о маминых братьях и сестрах, родителях, хозяевах усадеб, в которых она прислуживала, и Эрике, которого упавшее дерево превратило в Кновеля.

В начале болезни мама еще рассказывала истории, но потом в ее взгляде появилось что-то новое. Зло, горечь, обида, которые задавили весь смех и все рассказы. В эти последние месяцы что-то росло у нее внутри, такое, что отказывалось прощать, отказывалось примиряться… и рассказов больше не было. Из-под бровей на Инну смотрели чужие злые глаза, губы стали тонкими, рот превратился в маленькое «о». Инна сидела на постели и глядела на мать. Тепло, которое раньше излучала Хильма, сменилось колючим холодом. Он проникал в каждый уголок, погружая избу в новый, незнакомый серый полумрак. От него нельзя было защититься, потому что он шел от матери, которая всю жизнь была рядом с Инной. И теперь Инне приходилось пить этот серый холод, купаться в нем, как она раньше купалась в свете из маминых рассказов. Холод, перед которым она была беззащитна. Инна неотлучно сидела у постели больной в ожидании, когда в глазах ее снова появится тепло, а губы приоткроются. Она терпеливо ждала чуда, но чудо не произошло. Только перед самой смертью в глазах матери что-то промелькнуло. Она чуть приподняла голову, словно увидела кого-то, но не Инну, а кого-то другого, и на мгновенье в глазах ее вспыхнула жизнь и тотчас снова исчезла. Хильма упала на подушку и испустила дух, оставив после себя только серый холод и пустоту, с которыми Инне пришлось жить.

Вернувшись, Кновель закрыл Хильме глаза. Потом велел дочери нагреть воды и обмыть безжизненное тело. И Инна так и сделала. Сине-черные ноги, пролежни на ягодицах, тонкие губы, обвисшие груди, чужое лицо. Потом они вдвоем положили ее в гроб. Инна хотела одеть покойницу в сорочку, но отец сказал, что одежда ей больше не нужна: в гробу она не замерзнет. Тем более что он и так выложил гроб соломой, хотя в этом не было никакой необходимости.

То, что она не смогла как следует обмыть мать, мучило Инну каждый раз, когда она ее вспоминала. Ее мучило то, что тело матери, все в пролежнях и болячках, вызывало у нее отвращение. Ей было стыдно за себя.

Но Кновеля это не волновало.

– Ага, – сказал он, когда тело матери лежало в сарае, – теперь ты – мать в Наттмюрберге, теперь ты – Хильма.

Ему не нравилось что-то терять. Человеческая жизнь конечна. Если человек умер, то его больше нет. И остается только думать о том, что живо. Никаких новых подарков, никаких новых утрат. Кновель спешил вернуться к привычной жизни, в которой ему было спокойно. Согнутая спина, боль в горбу, Хильма, Инна, одинокая жизнь на хуторе… нет, не об этом он мечтал. Наттмюрберг так и не превратился в ту процветающую деревню, о которой Кновель мечтал, когда его еще звали Эрик, когда спина была прямой, а Хильма молодой и здоровой. Тогда сюда приехало много людей. Они рубили лес, рыли канавы, выкорчевывали камни, осушали болота. Эрик не сдавался. Даже когда болота оказались бездонными. Еще до того, как упавшая ель повредила ему спину, он воспринимал жизнь скорее как врага, чем как тайну. Эрик никогда не интересовался смыслом жизни. Он и так его знал. Жизнь желала ему зла. Горб на его спине – лучшее тому доказательство. И то обстоятельство, что Хильма лежала в гробу в сарае, означало перемены только для дочери, но не для него.

И Инна подчинилась и стала матерью и дочерью одновременно. В ту весну ей исполнилось шестнадцать лет. Но она не знала ничего, кроме того, что видела на хуторе. Ей не с чем было сравнивать. Она воспринимала жизнь как данность, которую нельзя изменить, вроде времен года, непогоды, оттепели. Иногда дождь шел до того, как сено успевало подсохнуть. Иногда ударяли заморозки до того, как картошка успевала зацвести. И был Кновель, и была она. Только Хильма больше не вернется, это было то новое, что ей пришлось усвоить. Мать больше не вернется ни в каком обличье. И Инна поняла, что на деле все просто. Ей просто нужно было делать, как хотел Кновель. Это было неопасно. Неприятно, да, больно, да, но неопасно. И она нашла способ не думать об этом.

Отец бил ее всегда, сколько Инна себя помнила. В этом для нее не было ничего нового. У него было много плетей и палок, и все они назывались на букву «Л»: Лиза, Лотта, Лина… теперь пришла очередь Лаги. Кновель тщательно выбирал ее: Лага оказалась на редкость прочной. Хранил он ее в углу в сенях. Инне самой приходилось за ней ходить.

– Лага! – вопил он, когда Инна уже была в углу. Все тело сжималось от неприятного ощущения, которому Инна не могла дать имени. Ей нужно было поспешить, потому что Кновель в ярости и с каждой минутой ожидания его ярость увеличивается. И вот она стоит перед ним, зная: то, что произойдет, невозможно, и все же оно происходит с ней снова и снова. Лицо Кновеля, налитое гневом. Он что-то кричит, но Инна его не слушает. Она только протягивает ему Лагу, поднимает юбку и ложится на табуретку. С первым ударом приходит облегчение, потому что самое страшное – не удары. Самое страшное – приносить Лагу, видеть это обезумевшее от ярости лицо, ощущать кожей холодный воздух. Удар обрушивается на нее за ударом, и боль такая острая, что Инне хочется мыслями унестись отсюда, прочь от табуретки, прочь от Кновеля, прочь от себя самой.

Когда удары прекращались, слышно было только прерывистое дыхание Кновеля. Инна возвращалась в то невозможное, что не могло случиться, но случилось. Воздух обжигал больные места, и неприятное ощущение усиливалось вместе с болью от ударов.

– Подымайся! – вопит Кновель. Или: – Тебе мало? – Или: – Пошла прочь!

Это был знак, сигнал, которого она так ждала. Инна сползала с табуретки, одергивала юбку – теперь у нее была хоть какая-то защита. Часто она отползала в угол на четвереньках. Иногда отец пинал ее, ползущую по полу, но он всегда сам ставил розгу на место. Инна хорошо знала этот звук прислоняемой к стене розги. Он был знаком ей с детства. Теперь все закончилось. Теперь Лага, Лиза или Лотта будет ждать следующего раза.

Кновель ходил боком – последствие травмы. Он как силуэт перемещался по комнате.

После смерти Хильмы изменилось еще кое-что. Теперь он мог подойти к Инне, лежавшей на полу.

– Ну что, будешь слушаться? – спрашивал он.

– Да, – сглотнув, отвечала Инна, потому что так все кончалось быстрее.

И хотя было еще утро или время доить коров, Инне приходилось ложиться в чужую кровать – кровать Кновеля, пропахшую его запахом. Он ложился рядом и брал ее за руку своей – грубой, шершавой и тянул к себе между ног. Он все время сжимал ее руку, вынуждая касаться своих интимных мест, трогать их. И Инна научилась думать, что это не ее рука, что она понятия не имеет, что она там делает. Она научилась отрешаться от происходящего. Иногда там было тепло и мокро, но иногда оно было твердым, росло в ее руке, дергалось, словно гневаясь на нее. Тогда ему нужно было в нее. Задрать юбку, раздвинуть ноги, скорей, скорей. Она отворачивалась, чтобы не чувствовать его дыхания, сжимала ноги, чтобы не пускать его, но это было бесполезно. Когда Кновель лежал потом на ней, обмякший, Инна его не ненавидела. Она чувствовала облегчение от того, что все закончилось, что теперь можно встать. Подняться из этой грязной лужи, в которой она чуть не захлебнулась. Нет, она не могла ненавидеть Кновеля. Она могла только ждать, когда это пройдет, как проходит плохая погода. И рано или поздно это заканчивалось.

Не всегда после побоев Кновель требовал близости. Предсказать это было невозможно. Иногда он требовал от нее лечь в постель и без порки. Инна не могла вычислить последовательность. При жизни Хильмы все было понятнее. Мать не протестовала, когда Кновель бил девочку. Она закрывала на это глаза. Значит, так и должно быть, решила Инна. Если Инна себя плохо вела, мать могла и добавить. Но тогда все ограничивалось только побоями. Не было рта, дыхания, руки, заставлявшей ее делать постыдные вещи, его рук на ее теле, и этой твердой штуковины у нее внутри. Инне приходилось отрешаться, чтобы не сломаться, не сойти с ума от этого непостижимого ужаса, который с ней происходил. Ей нужно было как-то приспособиться к новому порядку жизни. К тому, что она теперь и Инна, и Хильма и что Хильма не вернется. Ее больше нет. Совсем нет. Хильма должна быть здесь, но ее нет. А Инна? Что будет с Инной?

* * *

Арон остался на хуторе у Хельги и Соломона.

Пока была зима, он работал в лесу вместе с Соломоном. Они валили деревья, пилили их, обтесывали и отвозили на санях, запряженных лошадью, в деревню. Коня светлой масти звали Бальдр. На далеких островах, где вырос Арон, не было лесов, но лошади окружали его с детства. У Бальдра был упрямый, норовистый характер, и Арону удавалось справиться с ним легче, чем Соломону. Упрямый конь повиновался только Арону и только под его твердой рукой соглашался тянуть сани. Соломон не переставал дивиться тому, как тихий и робкий Арон мог успокоить своенравного жеребца одним жестом, не повышая голоса и не применяя силы. Животные его слушались. Необычный человек этот Арон, думал Соломон.

Снег падал с деревьев крупными хлопьями. Птицы садились на голые ветки и кричали как оглашенные до захода солнца. Весна была словно раскрывшаяся рана. Все вдруг вырвалось наружу: вода, крики птиц, слепящий свет, проникающий в тело, в глазницы, в мозг, словно желая взорвать мир изнутри. Хохай располагался на возвышенности, и слышно было, как повсюду под снегом вниз стекает вода. Там, внизу, что-то все время журчало и струилось, и случалось, что в солнечные дни земля со вздохом проседала под ногами. Это было похоже на землетрясение в снежном, в метр толщиной, покрове, в результате которого образовывались трещины, люди и лошади теряли равновесие, чувствуя, что земля уходит из-под ног и снег может поглотить их.

Арона не отпускало чувство тревоги. Даже несмотря на то, что с появлением в его жизни Хельги и Соломона он больше не был одинок. Теперь у него появился дом. Эти люди приняли его без всяких вопросов, без подозрительности или неприязни. Они не стали ни о чем расспрашивать. Они уважали его нежелание рассказывать, и их не пугало его загадочное прошлое. Но теперь, когда в его жизни появилась стабильность, когда Арон пришел туда, куда стремился, проснулась внутренняя тревога. Он чувствовал потребность защитить одиночество внутри себя со всеми картинами, с ним связанными. Его одиночество казалось таким огромным, что в нем можно было заблудиться. И Арон бродил там, потерянный и беспокойный. Ему сложно было об этом говорить. Его мучили вещи, о которых невозможно поговорить с другими людьми, и он снова погружался в молчание, так его тяготившее.

И этот свет… Свет пробуждал тоску. Тоску по неизвестности. Никогда Арон не видел такого яркого света. Весна в этих краях была снежная, и все вокруг купалось в ослепительно белом свете. Даже ночи не спасали. Свет просачивался сквозь ночное небо, превращая землю в синий драгоценный камень.

По воскресеньям дети часто приходили в комнатку к Арону посмотреть на ракушки. Еще у него был засушенный морской конек, которого он хранил в мягкой тряпице. Детям никогда не надоедало его разглядывать. Такая маленькая головка, странное тело, такое сухое и колючее… Они приводили с собой других детей из деревни и просили показать им его сокровища. И, глядя на морского конька, передаваемого из рук в руки, дети верили, что все на свете бывает – и русалки, и тролли, и драконы, и виттры, и альвы[2]2
  Существа из скандинавской мифологии.


[Закрыть].

– Осторожно, – просил Арон, – смотрите осторожно!

Когда у него появлялось желание, Арон рассказывал детям о разряженных слонах, перевозивших лес в Индии, и о морских водах, кишащих голодными акулами. Дети жадно слушали эти истории и просили еще и еще. Приходившие дети были всё старше и старше, и наконец к ним начали присоединяться взрослые, чтобы поглядеть на Ароновы сокровища. Арон рассказывал на ломаном шведском о людях у Аравийского моря, чью наготу прикрывает только набедренная повязка или небольшой кожаный футляр для мужского органа, и о женщинах, которые, подобно богиням, шествуют с голой грудью и кувшинами на головах. Крестьяне посчитали бы, что он выдумывает, что он все это вычитал из книг, которые у него были, книг, написанных не на шведском, а на чужом языке, если б не этот морской конек. А сколько радости он вызывал у детей. Какое удовольствие было бережно держать его на ладони. Но чем больше радости доставляли эти предметы детям, тем больше беспокойства они внушали взрослым. Мир внезапно становился слишком большим. Им хотелось верить, что они знают свой мир, знают, что творится на свете. Но морской конек и все странные истории, рассказанные Ароном, лишали их этой уверенности. И хотя нельзя было сказать ничего плохого о новом жильце Хельги и Соломона – он был богобоязненным и миролюбивым человеком, – было что-то неприятное в том, как он говорил, и в его имени – все сразу догадались, что оно ненастоящее, да он и не пытался их в этом переубедить. И он никогда ничего не рассказывал о своей жизни.

– Арон живет с нами. Он часть нашей семьи, – обрубал все пересуды на корню Соломон. – И кроме того, мы же не знаем, откуда в этот мир приходят дети.

– Не понимаю, о чем вы говорите, – вторила ему Хельга, – но для вас он слишком хорош, это уж точно.

Однажды Арон поехал вместе с соседом в Ракселе и прикупил камин – красивую штуковину с плиткой для готовки сверху. Через его спальню проходила труба, так что можно было без проблем встроить в нее камин. Парой вечеров позже, когда тепло от камина согрело комнату, он пригласил хозяев к себе.

Сперва поднялся Соломон с отцом на руках, за ним дети, и последней – Хельга. Все расселись на полу и кровати. Арон приоткрыл дверцу, чтобы огнем освещало комнату. Над изголовьем кровати висел небольшой железный крестик с фигурой распятого Христа, на столике рядом лежали книги и журнал. Все сидели молча. Хельга дала младшему грудь. В камине потрескивали поленья. Треск сопровождался позевыванием детей и сухим кашлем старичка. За окном падали хлопья последнего весеннего снега, которому недолго уже осталось лежать, как утешали себя крестьяне.

Арон подбросил в камин поленьев. Слышно было, как малыш сосет грудь.

– Недурственный камин, – заметил Соломон.

Арон кивнул.

– Хорошая вещь, – энергично закивала Хельга. Она уже давно говорила, что пора купить чугунную плиту вместо печки, но Соломон противился. Ему нравилось долгими зимними вечерами смотреть, как горит огонь.

– Огонь мне как друг. С ним можно разговаривать, – твердил он.

Арон, который сидел на полене перед камином и смотрел на огонь, повернулся к остальным. Увидев детей на полу, он спохватился:

– Да у меня же есть карамельки!

Достав из кармана кулек, он протянул его старшей девочке:

– Это вам. Ешьте, сколько хотите. – Затем достал еще один кулек поменьше. – Думаю, дедушке тоже не помешает сладенькое.

Угостив Хельгу и Соломона, Арон протянул кулек старичку.

Соломон наклонился к Арону:

– В лесу у нас работа спорилась. А теперь ты еще и камин купил. Можно подумать, что ты решил у нас остаться.

Арон дернулся:

– Если только вы не решите от меня избавиться…

– Ха! – усмехнулся Соломон. – Ты же так не думаешь?

– Нет, не думаю.

– Но ты о себе так ничего и не рассказал, – продолжил Соломон.

В комнате повисла тишина.

– Я не могу, – наконец ответил Арон.

– Ты от кого-то скрываешься?

– Я сбежал… много лет назад…

– Больше можешь ничего не говорить, – ответила с кровати Хельга. – Соломон, не расспрашивай его.

– Я и не собирался, но люди…

– Если б Арон был нечестный человек, он бы сочинил какую-нибудь историю.

– Вот именно! – пискнул старичок.

– Молчи, папа, ты ничего не понимаешь, – пробормотал Соломон. Постучав трубкой о решетку камина, он улыбнулся Арону: – Тебе повезло встретить таких людей, как мы.

Арон тоже улыбнулся:

– Знаю.

Больше тем вечером ничего не было сказано, и вскорости гости удалились вниз по лестнице. Арон долго еще стоял перед окном.

В ту ночь ему приснился сон, который он хорошо запомнил. Корабль стремительно летел по волнам, подгоняемый сильным ветром. Не сразу он понял, что корабль несется по заснеженной равнине, где искривленные низкорослые ели согнулись под напором ветра. И во сне Арон видел, как его, стоящего у штурвала, накрывали снежные волны. Он был один на борту, но ему не было страшно. Странный сон.

Солнце продолжало бороться со снегом. Вокруг деревьев появились круги, которые становились все больше и больше. В начале мая через деревню прошли лопари вместе со своими оленями. Их путь лежал к подножию гор, где самкам предстояло отелиться. На пару ночей их приютили в разных домах, хозяева которых были не против таких гостей. О том, что издревле эта земля принадлежала лопарям, люди успели подзабыть. А ведь не прошло и ста лет, как Раксельская коммуна признала права лопарей на эти территории недействительными. Многим коренным жителям – лопарям, или лесным саамам, как их называли, пришлось уехать, но некоторым повезло, и они смогли остаться в родных местах, чтобы «обустраивать» их вместе с новоприбывшими шведами и финнами. Они распахали оленьи пастбища под поля и прогнали животных в горы.

Соломон и Хельга приютили отца с сыном. Арон выменял у них красивую серебряную заколку на ожерелье из ракушек и немного монет. Заколка – женское украшение, и на самом деле оно было ему ни к чему. Но наверно, можно будет когда-нибудь подарить его Хельге, решил Арон.

Когда снег растаял и сани с дровами уже не могли проехать, начали обсуждать, чем дальше заниматься Арону. Пока что он пилил и рубил дрова на зиму, а Соломон чинил крышу, но что будет дальше, никто не знал. Арон был новичком в этих местах и, когда в доме заговорили о выпасе лошадей, сначала ничего не понял. Но потом до него дошло. В здешних местах летом всех лошадей из деревни собирали и отводили на пастбища у подножия гор. Коров и коз могли пасти дети, но лошадям требовался опытный пастух, и желательно мужчина, потому что поручать пасти лошадей женщинам было все равно что заставить мужчину доить коров. И то и другое могло накликать несчастье. Такие были обычаи в Хохае. И к Арону обратились с вопросом, не хочет ли он попасти лошадей из Крокмюра и Спеттлидена летом.

– Что касается меня, то я не могу себе представить ничего лучше, чем провести лето в лесу с лошадьми, – поразмыслив, ответил Арон Соломону.

– Я так и решил, – довольно отозвался Соломон, – что такому человеку, как ты, это подойдет.

Действительно, Арон не мог придумать более подходящего для себя занятия. Но селянам еще предстояло собраться и обсудить кандидатуру нового пастуха. Лошади стоили очень дорого, а Арон был чужаком. Никто ничего не знал о нем, да и говорил он со странным акцентом.

Арона позвали на совет, и он вежливо отвечал на все вопросы. Но когда один из селян отважился напрямую спросить, кто он и откуда, Арон ответил как обычно:

– Кто я и откуда, никому знать не дано.

В комнате повисла тишина. Соломон уже слышал эту фразу и давно решил, что ему нет нужды знать больше, но остальных селян такой ответ смутил.

– И ты вот так прямо это говоришь? – нарушил молчание один из них.

– Да, – ответил Арон.

Взоры всех присутствующих были прикованы к чужаку. Они видели, как левое веко у него подрагивает от волнения. Видели морщины на нестаром еще лице. И яркие голубые глаза, говорившие о том, что он вырос у моря. Арон стоял смирно, позволяя им себя разглядывать.

Он первым начал эту игру. И что он за человек, если правда думает, что от себя можно убежать? По нему не видно, сколько ему пришлось выстрадать.

– Но я могу сказать вам, что я с самого детства ухаживал за лошадьми, – продолжил Арон. – И люди всегда говорили, что я умею с ними ладить.

– Мне кажется, лошадям все равно, чужак с ними или местный, – усмехнулся один крестьянин.

– Да-да, – поддержали другие. Им нужно было принять решение, и нужно было, чтобы кто-то помог им в этом.

– Если Арон убежит с лошадьми или заведет их в болото, то обещаю, что раздобуду каждому новую лошадь, – с жаром заявил Соломон. – Можете это записать!

Стукнув кулаком по столу в подтверждение своих слов, он подмигнул Арону.

– Соломон разумный человек, – вставил брат Хельги Руберт, который редко высказывал свое мнение.

Теперь прокашлялся старейшина:

– Тогда давайте подпишем договор, раз уж Соломон за него ручается. Видимо, он немало денег заработал на лесе, раз обещает в случае чего всем купить по лошади.

Мужики засмеялись.

– Договорились! – произнес Соломон, прежде чем кто-то успел возразить.

Договор был составлен и подписан. В нем Арон обещал тщательно заботиться о доверенных ему лошадях и следить, чтобы они не попортили пастбище. Помимо сыра, масла и молока, ему полагалось жалованье в шестьсот двадцать пять крон, которое будет выплачено после того, как лошадей благополучно доставят домой. Арон подписал договор и поймал на себе удивленные взгляды крестьян. Он был первым пастухом, который мог поставить свою подпись, а не крестик на договоре.

– Смотрите, как бы он и лошадей не научил писать! – поднимаясь, рассмеялся Соломон.

Совет закончился. Теперь у Арона была работа на лето, а за окнами еще дул холодный весенний ветер и лежал снег.

Ему предстояло пасти лошадей к северу от деревни, в долине между Долибэкмюреном и Вискабергом. Ближайшая деревня к тем местам – Спеттлиден. И следить нужно было прежде всего за тем, чтобы лошади не зашли в болото, потому что это был Хохай, где все, что не было горой, было болотом. Даже в горах встречались болота. Они тянулись на километры между горами, без единого дерева или кустика. Арон попытался срисовать карту, полученную от одного торговца. Каких только названий там не было. Каждая кочка в этой безлюдной местности имела свое название. Каждое болотце, каждая рощица, каждый холмик и каждый овраг. Поразительно, но только леса оставались безымянными, все остальное имело свое название: Лонгвэгбакен, Трёстлёсмюран, Хенбергскойян, Инредолиашон.

Между Наттмюраном и Бумюраном возвышалась гора под названием Наттмюрберг, у подножия которой лежало озеро Саддияур. И там у озера Арон нашел на карте знак домика с надписью: «Наттмюрберг». В этой местности встречалось немало уединенных хуторов, но этот находился так далеко от цивилизации, что Арону не верилось, что кто-то может там жить. К тому же никто не говорил ему, что в тех местах кто-то живет. Наттмюрберг. Арон решил, что дом стоит заброшенным.

* * *

Когда я была маленькой, мама всегда молилась вместе со мной перед сном. В то время детям на ночь не сказки читали, а молитвы. «Господи Боже наш, еже согреших во дни сем словом, делом и помышлением, яко Благ и Человеколюбец, прости ми; мирен сон и безмятежен даруй ми».

Слова молитв отпечатались в моем сознании. Особенно мне запомнились слова о счастье. Я знала, что это так: счастлив тот, кого любит Бог. Чтобы стать счастливым, нужно сперва попасть в любимчики к Богу. И тогда счастье свалится тебе в руки как большой красивый мяч. Те же, кого Бог не любил, получали несчастье – тяжелый черный шар из железа. Это были уродливые неудачники с влажными ладонями. Я представляла, что у счастливчиков на лбу написано, что они любимы Богом. И гадала, какую цену мне придется заплатить за счастье.

Разумеется, я неправильно истолковала молитву. И не только я. Неправильно толковать слова было у нас в крови. Несчастье – это Божье наказание: так Он изливает на нас Свой гнев. Судит нас. Как же мне холодно! Я хочу покинуть свое тело. Здесь и сейчас. В горе и в радости. Отдаться беззащитности, которая свойственна всем людям. Взойти на борт корабля беззащитности, груженного до краев.

Горы смотрят на меня усталыми старыми глазами. Они подобны огромным животным, которые, кажется, чего-то ждут. Но они ничего не ждут. Они просто есть. Просто есть. Спрятавшись внутри себя, они видят все, кроме времени. Слои памяти в камне: впадины и возвышения. Как память и забытье, слившиеся в объятье, в крепком и долгом объятье. Горы живут не во времени, а в памяти, в ее темных коридорах, зовущихся забытьем.

Одна строка из молитвы продолжает жить, продолжает идти со мной в такт: позаботься обо мне, позаботься обо мне. В ней есть что-то необычное, что-то хрупкое, что-то, что мне только предстоит узнать. Что-то, что нельзя променять на око или ухо. Может, мне хочется, чтобы горы научили меня своему терпению, своей выносливости, своим странным снам. Я словно блуждаю в лабиринте, из которого нет выхода. Иду и думаю о паломниках, русских странниках, о которых я читала. И о Кристин Лаврансдоттер[3]3
  Героиня одноименного романа норвежской писательницы Сигрид Унсет.


[Закрыть]. Теперь люди путешествуют на автобусе. Для них главное – достичь места назначения, не важно, каким образом. Раньше странникам хотелось вырваться из своей жизни. Они путешествовали месяцами, годами. Многие из них не вернулись. Они встречались на бесконечных дорогах и сразу узнавали друг друга. Всех их выгнали на дорогу одни и те же причины – тревога, стыд, невыносимость бытия.

Здесь только один странник – это я. В Хохае пусто. Может, это чей-то сон. Древний сон наяву. Если так, то я не хочу просыпаться. Я хочу раствориться в этом сне, как испаряется вода, превращаясь в облако.

Я вошла в эту дверь. Это было давно. Я оставила проснувшийся во мне крик в снегу и вошла в дверь, которая в тот момент казалась мне такой крошечной и незначительной. Я вернулась к детям, к моей жизни. И вскоре мы покинули тот маленький домик и переехали в другой. У нас было много дел. Мы терпеливо строили мир, в котором можно было бы жить. Но крик, который я слышала в то утро, оставил во мне след, продуваемую сквозняками пустоту.

Я была сильной. Очень сильной. Сила исходила не от меня. Это была не я, а моя воля: животное, притаившееся под моей кожей. Животное с блестящим мехом, сильными лапами, большими острыми зубами. Воля. Хищное животное. Сильнее меня. Это я произвела его на свет. И оно требовало пропитания. Ему нужно было много энергии на то, чтобы оставаться сильным.

Ничто так не ослабляет человека, как сила. Под конец я была настолько сильной, что от меня осталась одна сухая оболочка. Пустая оболочка для воли на двух ногах.

Я оставила машину на обочине под знаком парковки. Сначала я не собиралась ее оставлять. Просто вышла размять ноги и полюбоваться видом. Мне нужно было в Ракселе по делам. Домой я возвращалась через Хохай. У нас была одна мечта, связанная с этой местностью. Она нас волновала, пробуждала к жизни. Вызывала тоску, желание.

Я даже не выключила радио. Ни о чем не думала. Все получилось само собой. Я вдруг обнаружила себя в снегу далеко от дороги. Я просто шла там. И я знала, что пересекла границу, тщательно охраняемую границу. Дорога, которой не было, внезапно возникла передо мной и позвала.

Крик бился у меня внутри. Метался в пустой комнате. Что-то пробудило его к жизни. Это он выгнал меня из машины. Я ушла, остро ощущая твое отсутствие. Мне казалось, ты в любую минуту можешь появиться передо мной прямо из снега, как осока, как чертополох… такой же высокий, такой же непостижимый.

Я думаю об этом как о моем паломничестве. И если у него есть цель, то мне о ней ничего не известно. Источник ли это, или святые мощи, или место богоявления – мне все равно. Я боготворю мою цель, мне кажется, в этих пустынных комнатах кто-то есть, я слышу их голоса.

Хохай никому не принадлежит. Он не входит в систему этого мироздания. Мне кажется, поэтому люди его оставили. Они сделали это, когда к деревням проложили дороги. По этим дорогам они и уехали. Население ушло, как уходит по весне вода, увлекая за собой всё и вся.

Никто не найдет меня здесь. На этих бесконечных безмолвных просторах человек просто теряется, превращаясь лишь в крошечную, едва заметную точку на общей картине.

* * *

Кновелю не было смысла на что-то надеяться. Он знал, что рано или поздно жизнь его раздавит. Она уже пыталась это сделать, когда двадцать лет назад уронила на него дерево. Тогда он и перестал бороться с жизнью. Это было бесполезно. Жизнь желала ему смерти. Если бы не снег, он бы тогда умер. Его бы просто прибило огромным деревом. Раздавило бы в лепешку. Но у огромной кошки-жизни было игривое настроение. Ей неинтересно было убивать его сразу, ей хотелось с ним немного поиграться для начала. Поэтому она подстелила снежок и искалечила его навсегда.

После несчастья Кновель полгода не вставал с постели. Как раз тогда Хильма родила ребенка, который чудесным образом не скончался в младенчестве: все предыдущие умерли или сразу после родов, или еще в животе матери.

Выжила только Инна. Она была полна жизни. Кричала день и ночь, и Хильме приходилось метаться между больным мужем в постели и вопящим младенцем в люльке. Кновель, которого тогда звали Эрик, всегда считал мертворожденных детей еще одним своим проклятием, но это вечно вопящее существо в колыбели было куда хуже. Словно она выжила только для того, чтобы доводить его, прикованного к постели, своими истошными криками и отбирать у него внимание Хильмы.

В то время люди еще приходили в Наттмюрберг, чтобы навестить Кновеля или помочь Хильме. Зимой помощь нужна была с водой и дровами, дойкой и уборкой снега. Вначале они пробовали болтать с Эриком, чтобы ему было не так скучно, но все, что они слышали в ответ на свою любезность, это проклятья и жалобы. Никому не нравилось видеть, как он лежит в кровати, изливаясь желчью и проклиная всех и вся. Не прошло и полгода, как люди перестали захаживать в Наттмюрберг. Наступил май, и Инна с Кновелем одновременно начали вставать. Малышка – смеясь и агукая, Кновель – сгорая от ненависти.

– Прочь! – кричал он, хватаясь за мебель, когда ползающая Инна попадалась ему под ноги.

Хильме приходилось спасать ребенка от пинков и от опасности быть придавленным отцом, как это сделала ель с ним самим.

– Успокойся! – умоляла она, прижимая к груди малышку. – Она ведь всего лишь дитя!

– А я, я ведь всего лишь человек! Или ты меня таким не считаешь? Может, для тебя я уродец? – плевался Кновель. Он постоянно произносил это слово, словно желая наказать самого себя за что-то. – Уродец не достоин жалости, – говорил он так, будто ему доставляло удовольствие презирать себя.