Текст книги "Американские девочки"

– Технически говоря, да, – согласилась сестра. – Но на самом деле они просто хотели проявить в этом вопросе принципиальность. Мы говорили о двух недельках, а потом – домой.

– Ну ты и лгунья. Ты все время врала мне в лицо, так, да? Все это время!

– Это не было ложью, это было отсутствием четкого плана.

– Ну конечно. А Роджер снимает какой-то идиотский фильм с тобой в главной роли только потому, что он весь такой деловой и любит исключительно чуваков. Коне-е-е-чно.

В комнате постепенно темнело, и Делия зажгла стоявшую за ней лампу. Ее жилище напоминало грот или пещеру – всегда градусов на десять холоднее, чем хотелось бы. У сестры на теле было ноль килограммов и ноль граммов жировых отложений, но что-то я ни разу не видела, чтобы она хотя бы достала с полки, а там более надела свитер. Я обернула ноги шерстяным пледом младенчески голубого цвета. Я этот плед уже практически воспринимала как свою личную вещь. А сестра наморщила носик и отвернулась: она ненавидит, когда босые ноги чего-либо касаются.

– Можешь думать что угодно, да только у нас почти не было секса даже в те времена, когда мы состояли в отношениях. Роджеру просто нравится сама мысль о вещах, которые ему недоступны. Возможно, он даже асексуален. Значение имеет только его кино. Он уже начал вести переговоры с потенциальными дистрибьюторами, и, если эта история выстрелит для него, она выстрелит и для меня.

– По-моему, ты мне как-то раз говорила, что асексуальности не существует. Есть только поезд, который следует из пункта «натурал» в пункт «гей» со всеми остановками. А как ты собираешься объяснять все это Дексу?

Я уже страшно жалела Декса. Мне он понравился, но моей сестре он явно не подходил. Наверное, его вырастили нормальные люди, а мы, похоже, воспитывались в волчьей стае.

– Декс никогда не выпытывает, как я провела день. А вот почему бы тебе не помочь Роджеру, а? Ну в самом деле. Сделай для него это исследование. Я могу попросить Декса, и он в свой «киндл» накачает всей этой мэнсонианской жути, а ты почитаешь и создашь для меня образ. – При слове «образ» она напустила на себя чрезвычайно артистичный вид и вальяжно повела рукой, изображая, что она курит.

– Он и сам пока не знает, о чем его фильм.

– Роджер художник интуитивный, и, честно говоря, сила его работ обычно заключается именно в образе, который он создает. Я прекрасно понимаю, что дерьма в нем много, но я уважаю его творческий процесс. И он никогда не боится просить о помощи. По-моему, он по-настоящему ценит твое мнение.

– Потому что считает меня ненормальной и пропащей. Круто. – Я натянула плед на плечи, а края подоткнула под себя.

– Потому что считает тебя юной, импульсивной и неравнодушной. Когда становишься старше, делаешься более равнодушным. Или же неравнодушие начинает проявляться иначе. Не знаю, что из двух, но все меняется, это точно. Не стоит недооценивать мощную силу юности. В Лос-Анджелесе, по крайней мере, уж точно не стоит. Знаешь, здесь невозможно быть ни слишком молодым, ни слишком глупым.

– Я-то считала – ни слишком богатым, ни слишком тощим.

– Это на Восточном побережье. Я напишу Дексу. Я знаю, у него остались электронные книги с тех пор, как близнецов пытались вовлечь в рекламу чего-то вроде месячника любви к чтению. Как будто они сами хоть что-нибудь читают.

Чисто теоретически Роджер вроде должен был нравиться мне больше Декса. Казалось бы, Декс еще больший лузер с этим его унылым домом и странноватой работкой в качестве сценариста отстойного детского шоу. Только вот всякий раз, когда сестра упоминала Декса, я чувствовала легкий укол ревности. Он был достаточно нормальным, чтобы приклеить себе на дверцу холодильника картинку из комикса «Мелочь пузатая» – ту, где Люси пасует мяч, а Чарли Браун все время отбивает. Как там в момент нашего ухода говорила Мэрилин Монро в том фильме, который крутился у Декса? Она своими словами попирала стереотип, что ни один мужчина не может соответствовать ее могучим колышущимся сиськам: «Он же мужчина, разве нет?» Вот и своей сестре я могла бы сказать ровно то же самое.

– Ну как, продержишься сегодня ночью одна? – спросила Делия. – Здесь абсолютно безопасно. Только не делай глупостей: не открывай никому дверь и не ходи гулять. Помни, в Лос-Анджелесе пешеходы – это дичь, случайно выскочившая под колеса. А утром я сразу вернусь домой.

Снова врет, но хотя бы беспокоится о моей целости и сохранности.

– Куда сейчас поедешь?

– За сладеньким, – сказала Делия, подмигивая мне и улыбаясь, как извращенка.

– Фу, как неприлично, – поморщилась я. – Я же твоя сестра, ты что, забыла?

– Я оставляю тебе двадцать баксов, а по пути закажу пиццу. Так что ты можешь открыть дверь, но только один раз: когда доставят пиццу.

– Пепперони?

– Это твое тело, и ты можешь его травить, как хочешь.

Она закрыла за собой дверь и повернула ключ в замке. А я осталась совсем одна, впервые с того момента, как мой самолет приземлился в Лос-Анджелесе две недели тому назад.

В любой другой вечер в такой ситуации – на Голливудских холмах, в полнейшем одиночестве – я скорее всего не смогла бы читать про девочек Мэнсона. Но мне было необходимо как-то заглушить в затылке грохот, который быстро превращался в настоящий рев, перекрыть тоску чем-то по-настоящему ужасным. Моя сестра права: обычно я действительно люблю читать про всякие ужасы – про проказу, серийных убийц, глобальное потепление, вредоносные бактерии, про плоды кровосмешения в деревнях, где практикуют ритуальный инцест, ну и так далее, и тому подобное. На какое-то время мне даже удалось убедить Дун, что настоящий зомби-апокалипсис случится из-за избытка дохлых броненосцев, которые валяются повсюду и разносят проказу, так что катастрофы не миновать. Может, я отличалась такой нездоровой мрачностью, потому что очень легко быть мрачной в уюте своей прекрасной комнатки, дома, когда мама, пусть иногда и доставучая, готова прибежать ко мне по первому зову. Мама. При одной мысли о ней глаза у меня словно превращались в камни и медленно тонули в глубинах мозга.

Днем я читала о Патриции Кренвинкль, единственной из девочек Мэнсона, которая принимала участие в обоих убийствах. Особо хорошенькой ее назвать было трудно. Вообще-то некрасиво так отзываться о людях, и к тому же внешность еще ни о чем не говорит. Да вот только все они были девушками, и внешность значила для них немало. На лицо Кренвинкль скорее походила на парня, чем на девушку, и вдобавок она страдала заболеванием, при котором тело покрывается избыточным волосяным покровом. Из прочитанного выходило, что родители тоже приложили руку к ее не очень счастливой жизни, и у меня забрезжило подозрение, что Господь создает родителей, как правило, в качестве вишенки на тортик из говна. Так вот, ее родаки разбежались, когда ей было семнадцать лет, и вскоре после этого она и повстречала Чарльза Мэнсона. И она тут же решительно шагнула из своей прежней жизни навстречу Мэнсону. Она даже не успела обналичить последний чек с работы, а просто, бросив все, отправилась в путь-дорогу.

У Мэри Бруннер, еще одной девочки Мэнсона и, технически говоря, первой из них, тоже было лицо ведьмы. Нельзя сказать, чтобы у каждой его девочки на лбу было написано «сумасшедшая», но на каждой значилось большими буквами «некрасивая», с жирным подтекстом «одинокая». Весь вечер у меня в голове вертелась одна мысль, как бывает, когда попадется знакомое лицо, а имя никак не можешь вспомнить: те, кого эти женщины убивали, были богаче, привлекательнее, круче. Хозяева жизни. В каждой книге непременно уделялось внимание внешности жертв, то есть это было важно, но никто ни разу не пытался объяснить, почему и насколько. Перед началом бойни сама Сьюзен Аткинс так и сказала про Тейт и других присутствовавших в доме: «Ого, да они тут все настоящие красавчики». Правда, она не уточнила, облегчило или затруднило ей это обстоятельство сам ход резни.

Я полагаю, Чарльз Мэнсон вычислил, как важно девушке быть хорошенькой. Он называл Патрицию Кренвинкль красавицей и никогда не выключал свет, когда они с ней занимались всякой непотребщиной, вот почему она набросилась на Эбигейл Фолджер и с такой силой била ее ножом, что переломила ей позвоночник. Убийство совершалось настолько изуверским способом, что Эбигейл Фолджер, чья белая ночная сорочка уже насквозь пропиталась кровью, взмолилась: «Стой! Хватит! Я уже умерла!»

Какие жуткие, прискорбные слова!

Бессмысленные убийства. Смерть не из-за чего.

Я старалась не думать о маме, но это было невозможно. Ей надо будет пройти химиотерапию. Она, наверное, облысеет. Возможно, ей отрежут обе груди. Она станет больной, печальной и совсем непохожей на себя. Есть даже шанс, что я ее не узнаю, когда вернусь домой. Глаза у меня наполнились слезами, а я знала: стоит дать им волю, я уже не смогу остановиться.

А потом мне вспомнилось письмо на двери моей сестры. Моей красивой сестры. И еще я мимолетно вспомнила Пейдж Паркер с ее безупречной кожей и гигантской грудью, и как она нравится мальчикам, и как сильно Дун ее ненавидит. Грохот в голове усилился, я крепко зажмурилась, чтобы выдавить буквы, лежавшие в конверте, из своего сознания, чтобы заставить их уйти оттуда. Они были написаны не кровью, но все равно производили зловещее впечатление. А сестра не придала им значения – как и служанка, которая открыла Мэнсону дверь и сказала, что он ошибся адресом, не придала этому эпизоду ни малейшего значения, а на следующий день Мэнсон отправил в этот дом своих «учеников» с наказом убить всех, кто там окажется. И я теперь вот живу с Делией. А моя мать считает, что я токсична, как самый настоящий зомби-хиппи. И она, возможно, умирает, но мне не говорит. Я приняла две таблетки аспирина и стала ждать, когда мне станет лучше, но лучше не стало.

У сестры окна выходили на расстилающуюся внизу долину; комнату, в которой я сидела, от темной ночи отделяли лишь металлические жалюзи и больше ничего. Когда сестра зажигает свечи и любуется луной, вид-то, может, открывается прекрасный, да только неизвестно, кто в это время из темноты любуется тобой. Я, съежившись, забралась поглубже на диван и накрыла голову пледом, вглядываясь в угольно-черные небеса сквозь узенькую щелочку, как делала, бывало, в раннем детстве, когда мне становилось страшно в темноте.

Интересно, а переживает ли мама из-за того, что она мне сказала? И беспокоится ли сестра, что бросила меня одну в доме, где для самообороны у меня есть только коробка из-под пиццы и пластиковые нож и вилка? По соседству начали дико лаять собаки, а я сидела и повторяла про себя: «Наверное, это кролик; наверное, это кролик; наверное, это кролик», пока они не успокоились. Я закрыла глаза и попыталась уснуть, но вместо этого снова услышала, как мама говорит, что я повинна в ее болезни, что я канцерогенна: эдакая человекообразная сигарета, на которую забыли приклеить предупреждающий ярлык.

В конце концов я оставила попытки заснуть и снова раскрыла книгу, потому что в эту ночь думать о женщинах «Семьи» Мэнсона было все-таки легче, чем думать о женщинах моей семьи.

6

Ночью мама оставила мне длинное послание на автоответчике. «Анна, дорогая, мне очень жаль. Даже не думай, что ты не можешь вернуться домой. Я просто считаю, что этим летом тебе будет намного лучше и веселее там, у сестры. Бёрч пойдет в детский сад на работе у Линетт, а я хочу отдохнуть, по-настоящему исцелиться и перенастроить свои жизненные ориентиры. Времени у меня совсем мало. Нам с тобой нужно хорошенько поговорить; мы сейчас очень далеки от того, чтоб быть такими матерью и дочерью, как мне хотелось бы. Может, начнем писать друг другу письма, простые или электронные, или еще как-нибудь попытаемся снова узнать и понять друг друга. А когда мы обе будем готовы, мы сможем стать друзьями. Я надеюсь, это лето принесет исцеление всем нам. Если захочешь, позвони мне позже, а скоро твой папа вернется из Мексики и наверняка сразу свяжется и со мной, и с тобой. Я тебя очень люблю. Не забывай об этом».

Типичный и излюбленный мамин приемчик: сначала дает под дых, а потом говорит, что любит. Едва ли не хуже действий какого-нибудь тривиального психопата, поскольку, помимо прочего, появляется ощущение, что ты вообще не умеешь отличать правду от лжи. Вероятно, маме следовало бы перебраться в Лос-Анджелес, ей бы это подошло больше, чем кому-либо. «Мы сейчас очень далеки от того, чтоб быть такими матерью и дочерью, как мне хотелось бы». Будто реплика из дурной постановки Теннесси Уильямса.

В этом учебном году мы на уроках английского читали «Трамвай „Желание“», и временами мама на полном серьезе напоминала мне куканутую Бланш Дюбуа. И не потому, что она тоже вся такая южанка-южанка, а потому, что собственные представления о реальности ей нравятся больше, чем сама реальность, и она не способна осознавать свои поступки и нести ответственность за них. Однажды она мне сказала: «Ты была таким легким ребенком, чистой радостью. Примерно лет до пяти. А потом я как-то потеряла твой след». Бедный Бёрч. Интересно, а его срок годности окажется длиннее моего? Или же мама отвернется и от него, как только в нем начнет формироваться личность?

Я была далека от того, чтобы отождествлять себя с Патрицией Кренвинкль, однако невольно обратила внимание, как после ее ареста родичи постарались создать иллюзию идеальной семьи. А на самом деле ее родители вели себя как самые настоящие дезертиры, когда над ней в школе измывались из-за лишнего веса, а позже они разошлись, оставив у Патриции ощущение, что это ее вина. Похоже, никому и дела никакого не было, что она пьет и курит косяки, что она сбежала из дому, до тех самых пор, пока сообщение о массовом убийстве в новостях не заставило родителей оглянуться. Да-а-а, их, этих Кренвинклей, послушать, так они были зашибись какой семьей. Возможно, именно в этом отчасти и заключалась привлекательность банды Мэнсона: не семья, а миф о семье, своего рода кривое отражение плохого родительства и гнева, направленного совсем не туда. И – о, адово безумие! – все это напоминало самые жуткие заголовки из газет, да еще набранные крупным шрифтом. И вы могли вечерком ткнуть в них пальцем и сказать: «Нет, ну я-то не настолько ужасен, да и жизнь у меня все-таки не такая дерьмовая».

Я собиралась осмотреть дверь снаружи, проверить, не наведывался ли к нам кто-нибудь ночью, но не успела: в замке уже звякали ключи сестры. У нее на дверях были засов и цепочка наверху, с которой, как я знала из реконструкций по телику настоящих преступлений, можно справиться за три с половиной секунды. Сигнализация не работала, хотя снаружи возле двери по-прежнему висел значок, указывающий на обратное. Ночью мне послышалось, что под окнами ездит туда-сюда какая-то машина, и я включила свет и дальше спала укрывшись с головой. Окна выходили на большой отлогий холм, а поскольку занавески были практически прозрачные, я попыталась закрепить на окне простыню, но у меня не очень-то получилось. При желании все равно можно было найти щелочку и заглянуть с улицы внутрь. Мне никак не удавалось понять, почему это вообще не беспокоит сестру. Она, похоже, совершенно не парилась.

Делия мне сказала, что, если внимательно приглядеться, выше по холму можно увидеть дом, над которым по воскресеньям выбрасывают радужный флаг, поскольку в это время там снимают порно и по двору расхаживают абсолютно голые люди, болтая по телефону и пожирая пиццу. Как она объяснила, пока люди могут увидеть нечто подобное, просто выглянув в окно, любые события в ее гостиной покажутся им пресной тягомотиной.

– Ну и как все прошло? – спросила Делия. – Пицца приехала?

– А мне придется ночевать здесь каждую ночь?

– А что? Подыскала себе отель, где тебе больше нравится?

Она прошла в ванную и полуприкрыла за собой дверь. Жужжание электрической зубной щетки мешало мне четко разобрать ее реплики. Что-то насчет огромной любезности, которую она мне оказывает.

– Нет, – сказала я. – Просто мне как-то стремно.

– Анна, – вздохнула она, – ты знаешь, во сколько мне обходится жизнь в этом районе? Здесь ничего стремного нет и быть не может.

– А ты знаешь, что Чарльз Мэнсон вообще никого не убивал? А жертвы жили в районах еще и поприличнее твоего.

Она выключила щетку и пустила воду.

– Да, знаю. Ты что, читаешь эту книгу по ночам? Естественно, после такого не заснешь. Мэнсон – дневное чтение. Договор? Пожалуйста, читай сколько влезет на съемках «Чипов на палубе!», но не ночами, когда ты тут сидишь одна и ждешь рассыльного с пиццей. Иногда мне кажется, что тебе нравится быть несчастной.

Мне хотелось поговорить с ней о маме: спросить, насколько серьезно, по ее мнению, мама больна, и следует ли мне перезвонить ей, но мне не нравилась перспектива эмоционального облома. По Делии было заметно, что сезон эмоциональных откровений для нее закрыт. Моя сестра умеет так делать: сегодня она полностью сломлена, а назавтра смотрит на тебя так, словно ты в неадеквате и та сцена, где она вела себя как живой человек, была ничем иным, как только лишь твоей галлюцинацией.

– Мне не нравится быть несчастной. – Я достала кусок ледяной пиццы из холодильника и отгрызла окаменевший уголок.

– В сумке есть бананы. – Сестра показала на сумку с короткими ручками. – Декс за тобой заедет в одиннадцать. Хорошо? Только, пожалуйста, не встречай его ударом молотка по голове, если тебе покажется, что он пришел тебя убить. И, умоляю, ни слова о вчерашнем вечере.

– Ты о косяке?

– Я о Коре.

– Ладно, – сказала я. Бананы оказались слишком зелеными, и есть их было невозможно, но сестра купила еще ванильного миндального молока и органических шоколадных печенюшек. – А почему ты не хочешь, чтобы он знал про маму?

– Потому что мне не нравится каждый раз объясняться по поводу наших семейных дел.

Она ополоснула лицо и теперь подсушивала его салфеткой. Ее слова прозвучали как обвинение, как будто она только что разобралась с одной сумасшедшей и совершенно не хочет пускаться в объяснения с другой. Совершенно очевидно, с точки зрения моей семьи я несла ответственность за все зло мира. Но разве главный смысл отношений с парнем не в том, что он готов прийти на помощь в по-настоящему трудный момент?

Неудивительно, что они с Корой терпеть друг друга не могут. Они же похожи как две капли воды. Даже в бочке меда найдут ложку дегтя. В вечном поиске шанса все погубить.

– Не волнуйся, – сказала я. – Я совсем не хочу вынуждать тебя врать.

– Ну что ж, я рада, что мы поняли друг друга.

Мы таращились друг на друга специальным яростным сестринским взглядом не меньше тридцати секунд, но потом спустили ситуацию на тормозах.

Сегодня у сестры были прослушивания для реалити-шоу, рекламы про герпес и небольшой роли в полнометражном фильме. Декс согласился всю неделю брать меня с собой на работу, а Делия обещала присоединяться к нам, как только освободится. Поначалу я заподозрила Декса в тайных извращениях: не такая уж я горячая штучка, чтобы так со мной возиться, но и допустить, что кто-то готов ради Делии идти на такие безумные жертвы, тоже было сложно. Однако, поскольку я не очнулась в незнакомом месте накачанная наркотиками, я пришла к выводу, что он, похоже, действительно очень хорошо относится к сестре. Намного, намного лучше, чем она того заслуживает.

Мне Декс нравился, потому что он никогда не спрашивал, что я такое пишу, и позволял мне торчать в телефоне, сколько моей душе будет угодно. В одиннадцать он меня забирал, потом мы ехали за пончиками, а потом на площадку «Чипов». Я познакомилась с Джошем и Джереми в первый же день, и они оказались типичными актерами: оба в реальной жизни были ниже ростом и симпатичнее, чем на телеэкране. Похоже, все, кто работал над шоу, прекрасно понимали, что «Чипы на палубе!» – нечто вроде угревой сыпи детского телевидения: проще пока прикрыть, а с возрастом само пройдет. Полагаю, в ситуации, когда шестнадцатилетние изображают двенадцатилетних в сериале для шестилеток, не раз появится повод, чтобы мощно закатить глаза.

Несмотря на немыслимую тупизну этого шоу, съемочная площадка впечатляла. Действие происходило на одной из трех локаций: на палубе яхты, в каютах внизу или же на сменяющих друг друга островах – на самом деле «остров» был один и тот же, только там передвигали туда-сюда пальмы. Во время съемок три этих места были ярко освещены, а как только огни гасли, все разбредались по замысловатому лабиринту полуобставленных комнат и начинали читать сценарий или играть в видеоигры. Между сценами мне нравилось бродить по площадке и присаживаться на разные кресла и диваны, опробуя их, будто героиня сказки в гостях у трех медведей. Иногда я делала снимки и отправляла их Дун, чтобы она могла показать их Бёрчу: я корчу рожи перед зданием, где идут съемки; ящерица, которая случайно забрела внутрь; горы разноцветных капкейков на складных столиках.

Однажды, когда у всех был перерыв, я пробралась на локацию, изображающую жилые помещения. Усевшись в кресло-качалку, где обычно дремал дворецкий / стюард, когда остальные персонажи предавались бесшабашному веселью, я почувствовала под собой здоровенный бугор и перепугалась, что сломала какую-то деталь. Я засунула руку под подушку и извлекла резиновый пенис размером с банан. Раньше я толком и не видела пенисов, не считая тех случаев, когда мы с Дун тайком посматривали порноканалы, поэтому совершенно непроизвольно отшвырнула его прочь, брезгливо, как чужую испачканную салфетку. Он трижды подпрыгнул, прежде чем окончательно приземлиться прямо у ног Джоша.

– В чем дело? Тебе что, не нравится наш Мизинчик? – сказал он, поднимая пенис и помахивая им у себя между ног. – А ты знаешь, что это значит? Ты наш счастливый победитель!

Раньше он никогда не обращался ко мне напрямую, и было странно слушать, как он непринужденно обсуждает со мной фейковый пенис, будто мы знакомы тысячу лет. Как будто мы вообще знакомы.

– Победитель чего?

– Не знаю. Вообще-то, ничего. На съемках каждой новой серии мы эту штуку куда-нибудь прячем. Просто чтоб не помереть со скуки. А кто находит, должен спрятать в новое место.

Он протянул его мне, будто обычную колоду карт. Я, разумеется, взяла, чтобы доказать, что мне не слабо́, но постаралась не слишком всматриваться в детали: вздутые вены, грязно-розовые полоски вдоль складочек. Потом я подошла к одной из книжных полок и сунула его между книг в горизонтальном положении, головкой наружу, так что со стороны он выглядел как игрушка или как странноватый корешок книги.

– Мило, – сказал Джош. – Ты получаешь дополнительные баллы, если он спрятан на самом виду.

А потом Джош ушел, будто мы с ним просто немного поболтали о погоде.

К тому времени я уже успела заметить, что из двух близнецов Джош более общительный. В свободное время он по большей части тусовался со всякими хипстерами, которые между съемками заходили к нему поболтать и выкурить сигаретку. Я терпеть не могу табачный дым, поэтому я обычно пряталась в одном из коридоров, если не общалась в этот момент с Дексом или не наблюдала за съемками. Время от времени туда же заглядывал Джереми, чтобы поиграть в видеоигры на компьютере. Он вел себя тише, чем Джош, и, если я поднимала на него взгляд, он улыбался и спрашивал, как у меня дела или что я читаю.

На днях у нас с ним состоялся самый настоящий разговор. Об ЛСД. Я пересказала ему одну дичь, о которой только что прочитала. Оказывается, в пятидесятые годы правительство США допускало проведение неких экспериментов над ничего не подозревающими людьми: им давали такие дозы ЛСД, что наркотик полностью стирал все их воспоминания. Но и это еще не все. По ходу эксперимента врачи убедили одного из подопытных мужчин, которому они полностью промыли мозги, что они убили его мать, хотя она была жива-здорова. Безумие на уровне «Секретных материалов», и при этом чистая правда. А Джереми сказал, что такие фокусы вполне в духе правительства. Разговор об ЛСД был самым длинным нашим с Джереми диалогом, и я вроде бы неплохо справилась. Я притворилась, что не замечаю того, насколько хуже он выглядит в телевизоре: сколько бы мы с Делией ни глумились над «Чипами на палубе!», тот факт, что Джереми беседует со мной, наполнил меня каким-то совершенно идиотским и смехотворным ликованием.

Формально говоря, из двух близнецов Джош выглядел лучше: на пару сантиметров выше, да и черты лица у него были безупречные. А у Джереми над правой бровью виднелся шрамик, а на лбу, у линии волос, от грима шелушилась кожа – такие мелкие дефекты заметны только при личном общении, но не на экране. Однако у Джереми был более приятный голос, глубокий и спокойный, а когда он улыбался, то приподнимал бровь, ту, где шрамик. К третьему дню съемок я самым позорным образом начала по уши в него влюбляться.

Близнецы происходили из голливудской династии. В марте они отпраздновали свое шестнадцатилетие, но потихонечку, без особой шумихи, – думаю, им было выгоднее делать перед фанатами вид, что они младше. Я-то раньше думала, что им лет по двенадцать-тринадцать, но ведь я ни разу по-настоящему не смотрела «Чипов на палубе!». Их мама была известной группи, написавшей предельно откровенные и подробные мемуары обо все мужчинах, с которыми ей довелось переспать в начале девяностых. Мы с Дун прошлым летом у бассейна проштудировали потрепанный экземпляр этой книги, принадлежащий матери Дун, и сексуальные сцены там были прописаны весьма и весьма детально. Странно было смотреть на близнецов и думать: «А я знаю о генитальных бородавках вашей мамы. Я знаю, с кем из восьмисотлетних „Роллингов“ она переспала. Я изо всех сил стараюсь забыть, что вы были зачаты на заднем сиденье автобуса во время тура, посвященного борьбе со СПИДом».

Еще у них была старшая сестра Оливия – результат интрижки с известнейшим японским рок-певцом, которая закончилась тотальным разрывом отношений. Когда я училась в начальной школе, Оливия Тейлор пользовалась такой популярностью, что у Дун было аж две коробки для завтрака с ее фотографией, а еще Дун заставила мать купить билеты на все до единого выступления Оливии, когда та гастролировала в Атланте. На прошлой неделе по всем таблоидам прошла фотография Оливии, где та курила траву и пальцами растягивала глаза в сверхазиатскую раскосость, – по ее словам, ничего расистского в этом не было, поскольку она сама наполовину японка; однако такого рода публичность уж точно никак не способствовала воскрешению ее полумертвой карьеры. Сейчас на подъеме были близнецы, и на фотографиях с сайтов сплетен было почти физически заметно, как ее от этого корежит. Очевидно, ее просто убивало, что два этих маленьких куска говна несутся на волне ее успеха и известности, тем самым фактически наживаясь на ее крахе.

– Да, слава – штука странная, – говорила мне сестра. – И нельзя сказать, чтоб Оливия была некрасивой. И она даже не такая уж кошмарная актриса, но иногда буквально слышишь этот щелчок, физически чувствуешь переключение внимания публики. Как только прозвучал такой щелчок, вступаешь в титаническую борьбу за восхождение. Сизифов труд. Эпично. В такой момент необходим какой-нибудь режиссер, который возьмет тебя под крыло и спасет от неизбежного скармливания львам в прессе. По фотографиям понятно: она знает, что́ происходит, но не понимает, как положить этому конец. Она в настоящем отчаянии, но изо всех старается никому его не показывать.

– Она просто ребенок, который оказался в полной жопе, – сказал Декс. – К тому же у нее есть деньги, что превращает ее в настоящего монстра. Заметь, я ничего плохого не хочу этим сказать.

Я совершенно не была готова к встрече лицом к лицу с реальностью под названием «Оливия Тейлор». И я не знаю, как можно к такому подготовиться вообще. Уж точно не за счет просмотра приторного до блевоты фильма, в котором героиня узнает, что ее настоящий отец – король какой-то условной европейской державы, где ей надо спасти собачку и подружиться с местным принцем. И не за счет ее хитового сингла «В Милане очень мило», выход которого мы с Дун отпраздновали тем, что единственный раз в жизни поцеловались. И уж никак не за счет «Конфетных поцелуев» – биографического фильма, который мы с Дун посмотрели примерно в десятилетнем возрасте, предварительно отстояв километровую очередь за билетами в ожерельях из конфет. Не могли к этому подготовить и последние фотки с сайта сплетен, где толком не поймешь, то ли Оливию засовывают в черный мешок для трупов, то ли она валяется на заднем сиденье джипа своего бывшего бойфренда, выставив напоказ интимные места после восковой эпиляции, точно кукла Барби без трусов.

В жизни она казалась и более, и менее значительной, чем на фотографиях и в фильмах. Волосы у нее были поделены на четыре части и заплетены в косички, перевитые серебряными ленточками. На затылке косички сливались в пышный распущенный хвост. На ней были черные, с серебряными швами джинсы в обтяжку, белый пушистый свитер и грубые высоченные башмаки на каблуках. Даже не зная, что это Оливия Тейлор, при ее появлении я бы, по крайней мере, сразу поняла, что это девушка непростая. Наряд, прическа, характерная угловатая походка тощей модницы – короче, даже не сказав еще ни слова, она уже выделялась из толпы. И если звезда Оливии Тейлор и катилась к закату, сама Оливия Тейлор, похоже, была не в курсе. Когда она ворвалась на съемочную площадку, даже тормознутые сценаристы из когорты «ненавижу Голливуд» обратили на нее внимание, прервав ради нее финальную фазу всеобщего угара и запила на «Нинтендо».

– Если вы, говнюки сраные, знаете, кто слил эти картинки, вы лучше сразу мне скажите, а то весь мир узнает, как некие маленькие недоделанные дрочеры спустили все свои диснеевские денежки на порнуху, чтобы никто не догадался, что на самом деле они зашуганные девственники без мозгов. И не притворяйтесь, будто вы меня не слышите. Не забывайте, ваши пиз…шества, я прекрасно знаю, где вы живете!

Близнецы даже не оторвали взгляд от заключительной части зомби-бойни на экране, а только синхронно помахали сестре руками, как птички крыльями, почти балетным жестом. Не думаю, что мне когда-либо доводилось слышать, как девушка произносит слово «п…да», не говоря уже о том, чтобы умудриться заставить его звучать, как высокую поэзию.

– Друзей у меня нет, – продолжала Оливия, – и я, заметьте, вовсе не считаю, что это плохо. Пока я не узнаю, как выплыли эти картинки, вы, мерзкие потаскушки, помещаетесь под домашний арест.

– Бах-бабах! – Джошуа зарубил трех зомби. – Если ты похеришь мой победоносный счет, тогда я тебя помещу под домашний арест.