Текст книги "Чарующий апрель"

Глава 6

С утра перед тем как встать и отдернуть шторы, миссис Уилкинс нежилась в кровати. Что она увидит из окна? Блестящий мир или дождливый? Он точно великолепен. Каким бы он ни был.

Она лежала в маленькой спальне с белыми стенами и каменным полом, со старинной мебелью. Кованые кровати с гофрированной черной эмалью подводили завершающий акцент в оформлении комнаты, наполненной живыми красками и цветочными орнаментами.

Миссис Уилкинс лежала, наслаждаясь каждой секундой, не торопясь, оттягивая тот прекрасный момент, когда она подойдет к окну, так, как ожидают открытия долгожданного конверта. Точного времени она не знала – часы были для нее чужды еще со времен далекого Хэмпстеда. Но она чувствовала, что еще рано, ведь в доме было тихо и спокойно, хотя казалось, она будто проспала очень долго, настолько отдохнувшей и полной энергии она была. Размышляя, миссис Уилкинс заложила руки за голову, и улыбка радости не сходила с ее губ. Быть одной в постели – что может быть приятнее? С самого дня своей свадьбы, а прошло уже пять лет, она не знала, что такое лежать одной в постели, без Меллерша. Она наслаждалась прохладой и простором, свободой движений и ощущением безрассудного всемогущества. Одеяла можно было тянуть на себя сколько душе угодно, а подушек пристроить сколько удобно. Перед ней открылся целый новый мир радостей.

Миссис Уилкинс чувствовала желание подойти к окну и открыть ставни, но «сейчас» было таким сладким! Она удовлетворенно вздохнула и продолжала лежать, поглощая эту комнату в себя. Небольшая комната, которую она может настраивать по своему вкусу. Ведь весь этот блаженный месяц она могла считать ее собственной, комната, купленная на ее личные сбережения, результат умелых отказов. И она могла запирать дверь, чтобы никто не вошел без разрешения. Комната казалась необычной и приятной, почти как монастырская келья. В ней было что-то из духа монахинь. «Название комнаты было “Мир”», вспомнила она и улыбнулась.

Да, это было чудесно, просто лежать и думать о своем счастье, но за ставнями, конечно, было еще прекраснее. Она вскочила с кровати, надела комнатные туфли, ибо каменный пол прикрывал только небольшой коврик. Но мгновение спустя она уже была у окна и с нетерпением открыла ставни.

– О! – воскликнула миссис Уилкинс.

Перед ней во всей своей красе предстал итальянский апрель. Сверху на нее смотрело солнце. В лучах дремало едва колышущееся море. На другом берегу залива нежились на свету очаровательные цветные горы, а под окном, на краю усыпанного цветами склона, из которого поднималась стена, рос гигантский кипарис. Он, будто огромная черная сабля, рассекал аккуратные голубые, лиловые и розовые мазки, которыми были созданы море и горы.

Она смотрела и смотрела. Какая красота – и она ей доступна! Какая красота – и она ее чувствует. Ее лица касался свет.

Божественные ароматы проникали в окно и ласкали ее. Легкий ветерок нежно взъерошивал волосы. На дальнем конце залива, на безмятежной поверхности моря, словно стая белых птиц, скопились рыбацкие лодки. Как красиво, как красиво! Увидеть это прежде, чем попасть в рай… Смотреть, обонять, чувствовать… Счастье? Какое невыразительное, банальное, затасканное слово. Но как описать это? Ей показалось, что она будто отделяется от своего тела, будто она стала слишком маленькой для такой большой радости, так, что свет полностью ее омыл. Как поражает чувство полного блаженства – блаженства быть здесь, когда никто ничего от тебя не требует и не ждет, когда не надо ничего делать.

Все, кого она до сей поры знала, наверняка посчитали бы, что ей предстоит мучиться угрызениями совести. Но она не чувствовала даже капельки угрызения. Что-то было не так. Странно, ведь дома, где она была такой прилежной, такой чудовищно правильной, она мучилась постоянно.

Угрызения всех мастей: сердечные переживания, обиды, разочарования, полный отказ от любви к себе. А сейчас, сбросив с себя всю благочестивость и оставив ее лежать, как кучу промокшей одежды, она чувствовала только радость. Перестать быть прилежной, она наслаждалась своей наготой. Нагая и торжествующая. Пока в сыром смоге Хэмпстеда сердился Меллерш.

Она попыталась представить Меллерша, попыталась представить, как он завтракает и думает о ней что-то неприятное; и вот сам Меллерш начал мерцать, порозовел, стал бледно-фиолетовым, стал очаровательно голубым, стал бесформенным, стал переливчатым. Наконец Меллерш, поколебавшись с минуту, исчез в лучах света.

«Что ж, – подумала миссис Уилкинс, глядя ему вслед. Странно, что она не могла представить себе Меллерша, но она знала каждую его черту наизусть, каждое выражение его лица. Она просто не могла представить его таким, какой он есть. Она могла только видеть, как он растворяется в красоте, в гармонии со всем миром. Привычная молитва возникла у нее в голове, и она поймала себя на том, что вслух, в порыве благодарности, благословляет Бога за то, что он создал ее, сохранил и дал ей все блага этой жизни, но прежде всего за Его бесценную Любовь. А Меллерш, в этот момент сердито натягивавший ботинки перед выходом, и правда с горечью о ней думал.

Она начала одеваться, выбрав чистый белый наряд в честь летнего дня, распаковывала чемоданы, прибиралась в своей очаровательной комнатке. Она двигалась быстро, целеустремленно, ее высокая тонкая фигура держалось прямо, ее маленькое личико, которое дома так сильно морщилось от усилий и страха, разгладилось. Все, чем она была и что делала до сегодняшнего утра, все, что она чувствовала и о чем беспокоилась, исчезло. Каждая из ее тревог исчезла подобно образу Меллерша, растворясь в цвете и свете. И она заметила то, чего не замечала годами, – когда она причесывалась перед зеркалом, она подумала: «Мои красивые локоны». Долгие годы она не вспоминала, что у нее есть такая вещь, как волосы, заплетала их вечером и расплетала утром с такой же поспешностью и безразличием, с каким зашнуровывала и расшнуровывала ботинки. Теперь она вдруг увидела их, накручивала на пальцы и радовалась, что они красивые. Меллерш тоже забыл о них, ведь ни слова не говорил. Когда она возвращалась домой, то обязательно привлекала внимание. «Меллерш, – говорила она, – посмотри на мои волосы. Разве ты не рад, что у твоей жены вьющиеся волосы и цветом как мед?»

Она рассмеялась. Она еще никогда не говорила Меллершу ничего подобного, и сама мысль позабавила ее. Но почему она этого не делала? Что ж, раньше она его боялась. Смешно бояться кого бы то ни было, а особенно своего мужа, которого видишь в самые обыкновенные моменты его жизни, например когда спит и храпит.

Когда она собралась, то открыла дверь и пошла посмотреть, проснулась ли Роуз, которую сонная служанка определила прошлой ночью в комнату напротив. Она пожелает ей доброго утра, а потом сбежит по склону и постоит под кипарисом – вплоть до часа завтрака, а после его еще полюбуется в окно, пока не настанет время помогать Роуз готовить все к приезду леди Кэролайн и миссис Фишер. В этот день предстояло многое сделать: обустроить дом, навести порядок в комнатах; она не могла бросить Роуз заниматься этим в одиночку. Они бы устроили все так чудесно, приготовили бы для них такое чарующее зрелище – маленькие уютные комнатки, украшенные цветами. Она вспомнила, как хотела не брать с собой леди Кэролайн. Подумать только, она хотела закрыть кому-то доступ на небеса, потому что думала, что та будет ее стеснять. Что за причина? Ей не стоит думать о себе так хорошо. Еще она вспомнила, что не хотела приглашать и миссис Фишер, потому что та показалась ей высокомерной. Чепуха. Так забавно беспокоиться о таких мелочах.

Спальни и две гостиные находились на верхнем этаже и выходили в просторный коридор с широким окном в северной части. В Сан-Сальваторе было много небольших садов на самых разных уровнях и местах. Сад, на который выходило это окно, располагался на самой высокой части стены, и попасть в него можно было только через соответствующий просторный зал этажом ниже. Когда миссис Уилкинс выходила из своей комнаты, окно было распахнуто, а за ним на солнце цвело иудино дерево. Никого не было видно, не было слышно ни голосов, ни шагов. На каменном полу стояли кадки с лилиями, а на столе пылал огромный букет настурций. Просторная, цветущая, тихая, с широким окном в конце, выходящим в сад, и иудиным деревом, нелепо прекрасным в солнечном свете, зала показалась миссис Уилкинс, задержавшейся здесь по пути к миссис Эрбутнот, слишком хорошей, чтобы быть правдой. Неужели она действительно собиралась жить тут целый месяц? До сих пор ей приходилось узнавать красоту по частям, когда та случайно попадалась ей на глаза – росток маргаритки в прекрасный день на хэмпстедском поле, вспышка заката между двумя каминными трубами на крыше. Она никогда не бывала в идеальных по своей красоте местах. Она не бывала даже в старинных домах, и такая роскошь, как обилие цветов в комнатах, была для нее далека. Иногда весной она покупала шесть тюльпанов «Шулбредс», не в силах устоять, осознавая, что Меллерш, если бы узнал, сколько они стоят, счел бы это непростительным; но они вскоре погибали, и больше их не было. Что касается иудиного дерева, то она понятия не имела, что это такое, и смотрела сквозь его крону на райское видение.

Миссис Эрбутнот, выйдя из своей комнаты, застала ее посреди коридора.

«Что же она сейчас видит?» – подумала миссис Эрбутнот.

– Мы в руках Божьих, – убедительно сказала миссис Уилкинс, повернувшись к ней.

– О! – воскликнула миссис Эрбунот, и с ее лица ушла улыбка. – Что случилось?

Миссис Эрбутнот проснулась сегодня с восхитительным чувством облегчения. Ей даже Фредерик не снился. Впервые за долгие годы ей не снилось, что он рядом, что они близки, и впервые она проснулась без горького сожаления, что это был лишь сон. Она спала как младенец, а проснулась уверенной в себе, а утренняя молитва состояла из одного лишь «Спасибо». Поэтому ее и смутили слова о руках Божьих.

– Надеюсь, ничего не случилось? – с тревогой спросила она.

Миссис Уилкинс посмотрела на нее и рассмеялась.

– Как забавно, – сказала она, целуя ее.

– Что забавно? – спросила миссис Эрбутнот.

– То, что мы здесь. И все это вокруг. Все чудесно. Это так забавно и так восхитительно, что мы здесь. Смею предположить, что когда мы наконец попадем в рай – тот самый, о котором так много говорят, – он не покажется нам ничуть прекраснее.

Миссис Эрбутнот снова расслабилась и спокойно улыбнулась.

– Разве это не божественно? – спросила она.

– Вы когда-нибудь в жизни были так счастливы? – спросила миссис Уилкинс, взяв ее за руку.

– Нет, – ответила миссис Эрбутнот.

Никогда не была, даже в первые дни любви с Фредериком. Потому что то, другое, счастье всегда сопровождалось болью.

– Давайте пойдем и посмотрим на это дерево поближе, – сказала миссис Уилкинс. – Я не верю, что это просто дерево.

И рука об руку они пошли по коридору, и мужья их не узнали бы, так молоды были их лица, и вместе они встали у открытого окна, и когда они, налюбовавшись чудесным розовым цветом иудиного дерева, побрели дальше по саду, вдруг увидели сидящую на парапете с восточной стороны, глядящую на залив, чьи ноги были окутаны лилиями, леди Кэролайн.

Они были поражены. Так сильно, что ничего не сказали, и продолжили стоять рука об руку.

Она тоже была в белом платье, без шляпы. Когда они впервые увидели ее в Лондоне, ее шляпка была надвинута почти на нос, меха подняты до ушей, они даже не заметили, насколько она красива. Тогда они просто думали, что она отличается от других женщин в клубе, потому что все они и все официантки, проходя мимо, постоянно поглядывали на нее, пока они сидели в уголке и разговаривали. Но они никак не могли представить, какая она красивая. Чересчур красивая. Все в ней было чересчур. Светлые волосы были слишком светлыми, прелестные серые глаза были слишком прелестными и серыми, темные ресницы – слишком темными, белая кожа – слишком белоснежной, алый рот – слишком алым. Она была экстравагантно изящной – простая как струна, но не без изгибов в самых нужных местах. Она смотрела на залив, и ее силуэт был четко виден на фоне голубого неба. Залитая солнцем, она играла ногами среди лилий и других цветов, не заботясь о том, что может их повредить.

– Если она так будет сидеть на солнце, – наконец прошептала миссис Эрбутнот, – у нее закружится голова.

– Ей следовало надеть шляпу, – также шепотом ответила миссис Уилкинс.

– Она испортит лилии.

– Но они принадлежат ей так же, как и нам.

– Лишь на четверть.

Леди Кэролайн повернулась, чтобы рассмотреть их внимательнее. Она была удивлена тем, что они оказались значительно моложе и менее привлекательными, чем тогда в клубе. На самом деле они могли быть достаточно красивы, если бы в неподходящей одежде кто-то вообще мог быть привлекательным. Она пробежала взглядом по ним, быстро оценив все, что требовалось, затем улыбнулась, помахала им рукой и приветствующе крикнула: «Доброе утро!» Она сразу поняла, что ничего интересного в них не было, судя по их одежде. Эта мысль пришла ей сама по себе, поскольку она пренебрегала красивыми нарядами, так как они превращали ее в рабыню. Она знала, что как только ты приобретешь шикарное платье, оно незамедлительно овладевает тобой. Леди Кэролайн не ходила на рауты в платьях – это платья ходили с ней на рауты. Неудивительно, что мужчины остаются молодыми дольше. Что им новые брюки? Это не так важно. И невозможно предположить, что даже совершенно новые брюки будут вести себя так же и таскать за собой своего владельца как добычу, стиснутую зубами. Появляющиеся у нее образы были странными, но она думала так, как хотела, и то, что ей было по вкусу. Пока она спускалась со стены и шла к окну, ей пришла в голову мысль, что это хороший отдых – целый месяц в обществе людей, одетых по моде пятилетней давности.

– А я только вчера утром приехала, – сказала она, глядя на них сверху вниз и улыбаясь. Она была явно очаровательна. Кажется, ей всего хватало – даже ямочек на щеках.

– Вот и замечательно, – ответила миссис Эрбутнот. – Мы только собирались выбрать для вас лучшую комнату.

– О, я это уже сделала, – сказала леди Кэролайн. – По крайней мере, я думаю, что это лучшая. У нее есть окна на две стороны – это мне нравится, когда окна выходят на две стороны. Одно окно смотрит на море, а другое – на иудино дерево.

– Мы также хотели украсить ее цветами, – добавила миссис Уилкинс.

– О, Доменико уже поставил их. Как только я приехала, я сразу попросила его об этом. Он садовник. Отличный.

– Это очень хорошо, – сказала миссис Эрбутнот после небольшой паузы, – быть самостоятельной и знать точно, чего ты хочешь.

– Да, это избавляет от многих проблем, – согласилась леди Кэролайн.

Миссис Уилкинс усомнилась:

– Но вряд ли нужно быть чересчур независимой, поскольку это лишает возможности другим помочь тебе.

Леди Кэролайн вдруг взглянула на нее. В том неуютном клубе она как будто и не заметила миссис Уилкинс, потому что разговор вела другая дама, а о миссис Уилкинс у нее сложилось впечатление как о девушке чрезмерно робкой и стесненной. Она даже не могла нормально попрощаться, все мучилась, переливаясь пунцовыми волнами. Потому сейчас леди Кэролайн смотрела на нее несколько удивленно и была еще больше поражена, когда миссис Уилкинс, восхищаясь ею, вдруг заявила:

– Я и не думала, что вы настолько прекрасны.

Леди Кэролайн уставилась на нее. Еще так быстро и так прямо ей об этом не говорили. К подобным фразам привыкнуть невозможно даже за полные двадцать восемь лет. Она была поражена такой откровенностью, особенно вырвавшейся из дамских уст.

– Вы очень добры, – ответила она.

– Вы чудесны, – сказала миссис Уилкинс. – Совершенно чудесны.

– Надеюсь, вы этим непременно пользуетесь, – любезно отметила миссис Эрбутнот.

Теперь леди Кэролайн заинтересовалась ею.

– О да, – ответила она. – Пользуюсь столько же, сколько себя помню.

– Ибо, – сказала миссис Эрбутнот, соответствующе поднимая указательный палец вверх, – это не продлится вечно.

И в этот момент леди Кэролайн начала переживать, что эти две дамы окажутся теми еще оригиналками. Если так, ей будет очень скучно. Ничто не наводило на нее такую скуку, как люди, которые пытались быть оригинальными, которые приходили, хватали тебя за пуговицы и заставляли ждать, пока ты не почувствуешь всю их оригинальность. И та, которая так восхитилась ею, – будет утомительно, если она начнет ходить за ней по пятам. Чего она хотела от этого отпуска, так это полного избавления от всего, что у нее было раньше, она хотела полного контраста с прошлым. Восхищение, настойчивость – это не контраст, это повторение; а что касается этих оригиналок, то, как она опасалась, оказаться запертой вдвоем на вершине крутого холма в средневековом замке, построенном специально для того, чтобы препятствовать легким прогулкам, не принесло бы ей особого успокоения. Вероятно, ей нужно быть менее приветливой. В тот день в клубе они казались такими робкими, даже темноволосая – она не могла вспомнить их имен, – такими, что она позволила себе быть дружелюбной. И вот они показали себя. Вот так. Сразу. Ни в одной из них не было и следа робости. Если они сбросили кожу так мгновенно, при первом контакте, то вскоре могут начать давить на нее, и плакала ее мечта о тридцати спокойных, тихих днях, когда ее никто не беспокоил бы, пока она лежит на солнышке, приглаживая перышки, и никто бы с ней не разговаривал, не трогал и не захватывал, об отпуске, за который она излечилась бы от усталости, глубокой и печальной.

Помимо прочего, среди путешественников находилась и миссис Фишер, с которой тоже следовало быть аккуратной. Леди Кэролайн отправилась в путь на два дня раньше договоренного срока по двум причинам. Во-первых, она желала приехать первой и выбрать подходящие комнаты для себя. А во-вторых, она не хотела путешествовать вместе с миссис Фишер. Она не видела никаких поводов вести дела с этой женщиной.

К несчастью, миссис Фишер также решила приехать первой и выбрать комнату себе по вкусу. В итоге они путешествовали вместе. Они заподозрили это в Кале, испугались в Париже, а в Модене уже все поняли. В Медзаго они продолжили прикидываться равнодушными, отправившись в Кастаньето на двух разных пролетках. Но когда дорога оборвалась возле церкви и ступеней, обманывать судьбу стало невозможно, и им пришлось объединить усилия на последнем и самом сложном участке пути.

Из-за трости, которой приходилось управляться миссис Фишер, леди Кэролайн пришлось брать всю ответственность на себя. Миссис Фишер была и не против помочь, но ей мешала трость.

– Я полностью доверяюсь вам, – заявила она, несокрушимо сидя в пролетке. – Вы можете считать меня простой старой женщиной с палкой.

И дальше, спустившись по ступенькам, через мощеную площадь, вдоль пристани, по извилистой тропе, леди Кэролайн медленно шагала рядом с миссис Фишер, будто та ей приходилась родной бабушкой.

– Все из-за этой палочки, – время от времени замечала миссис Фишер, добродушно улыбаясь.

На поворотах дороги стояли скамейки для отдыха, и леди Кэролайн, которая давно уже достигла бы вершины, была вынуждена садиться рядом с миссис Фишер из соображений человечности. Все-таки у нее трость. Миссис Фишер делилась с ней историей о том, как она гуляла по такой же извилистой тропинке со своим знакомым Теннисоном.

– Он замечательно держит удар, не правда ли? – рассеянно сказала леди Кэролайн.

– Я говорю о настоящем Теннисоне, – сказала миссис Фишер и посмотрела на нее поверх очков.

– Не может быть, – удивленно произнесла леди Кэролайн.

– Да, та тропинка тоже была извилистой, – настаивала миссис Фишер, – удивительно, как они похожи. Конечно, здесь не было эвкалиптов, но сходство все равно поражает. И на одном из поворотов он обернулся и сказал мне…

Да, сдерживать придется и миссис Фишер. Так же, как и этих двух в окне. И лучше начать как можно скорее. Она уже жалеет, что слезла со стены. Надо просто махнуть рукой и ждать, пока те сами придут к ней в сад.

Поэтому она проигнорировала слова миссис Эрбутнот и ее предупреждающий взгляд и с холодностью в голосе – по крайней мере, она так старалась, чтобы в нем была заметна холодность, – сказала, что, возможно, они могли бы пойти на завтрак, так как она уже позавтракала. Однако ее злой умысел рушился, так как холодность неумолимо превращалась в теплоту и радушие. Это происходило потому, что ее голос был милым и приятным благодаря своеобразию гортани и нёба, которые не соответствовали ее истинным чувствам. Из-за этого никто никогда не понимал, что его отталкивают. Это было утомительно. А когда она пыталась выглядеть холодной, то ее глазам, прекрасным сами по себе, добавлялись очаровательные длинные, мягкие и темные ресницы. Из таких глаз не могло исходить холода, он терялся в ресницах, и тот, на кого так смотрели, считал, что она оказывает ему почести и особое внимание. И если она сердилась – и кто из нас, скажите, в таком мире никогда не сердился? – то выглядела настолько обидчивой, что все окружающие стремились ее успокоить, в лучшем случае поцелуем. И это было более чем утомительно, это просто злило. Природа привела к тому, что она должна говорить и выглядеть словно ангел. И каждый раз, когда она пыталась проявить своего рода бунтовщину или быть несколько грубой, ее неправильно истолковывали.

– Я уже позавтракала у себя, – сказала она, стараясь быть сдержанной. – Может, увидимся позже.

Она быстро кивнула и вернулась к стене, опустив ноги в прохладу лилий.