Текст книги "Мистер Скеффингтон"

В следующую минуту Джордж пересел к ней на диванчик, обнял за плечи, плотнее привлек к себе и заквохтал:

– Ну, будет, будет. Бедная девочка. Не вышло развеяться в Оксфорде, да? Пусть твоя милая головка отдохнет на груди верного кузена Джорджа. Забудь о неприятностях, душа моя.

Это было приятно, именно этого Фанни всю жизнь и хотела: притулиться к великодушному мужчине, к защитнику, единственное стремление которого – ее, Фанни оберегать и к сердцу прижимать.

Удобнее устраиваясь в объятиях, Фанни испустила тихий вздох облегчения. Нет, в Оксфорде нынче не задалось, подумала она с улыбкой (столь покойно было у Джорджа на груди, что Фанни смогла улыбнуться), вот разве только говяжий пудинг оказался хорош. Зато уж после пудинга оплеухи так и сыпались. Возможно, мелькнуло у Фанни, ей, пятидесятилетней и усталой, на самом деле нужны колыбель и нянюшка, чтобы кончить жизнь с тем же комфортом, с каким она в жизнь вступала. Безопасность, защита, нежная любовь – ах как это сладко. А если в роли нянюшки будет мужчина, а вместо колыбели – кольцо его сильных бережных рук, что ж, тем лучше.

– Тебе, ягненочек мой, на самом деле нужен муж, – шепнул Джордж прямо в маленькое ушко, отягощенное драгоценной сережкой.

– Нет, нет, – запротестовала Фанни (возражения утонули в ворсе меховой подкладки Джорджева пальто). – Только не замужество!

Тем не менее слова Джорджа бальзамом пролились на ее измученное, униженное сердце, ведь Фанни страстно хотелось увериться, что по крайней мере один человек считает замужество естественным для нее шагом.

– Я говорю о муже знакомом и привычном, дорогая, – выдал Джордж, испортив все дело, и добавил, нанеся делу непоправимый ущерб: – Лишь такой муж способен скрасить существование на закате дней.

Фанни дара речи лишилась. И Джордж туда же! Поет в унисон с остальными! Но не могут ведь ошибаться все без исключения, повторила она про себя. Люди, встреченные ею нынче, друг с другом не знакомы, шанса обсудить ее не имели – а говорят практически одно и то же. В любом случае Фанни осталось только спрятать пылающее лицо на Джорджевой груди и предаться отчаянию – иного не дано, так ведь?

– Ты вполне мог быть Байлзом, – пробормотала Фанни спустя мгновение с безнадежностью в голосе.

– Кем-кем я мог бы быть? – Джордж вновь склонился над нею, ибо поезд мчался на большой скорости и стук колес мешал уловить ее слова.

– Байлзом. Это врач – специалист по нервным болезням. Утром он сказал мне почти то же самое насчет мужа и… и заката дней.

– Это тот, что пользует мою Ниггз? – уточнил Джордж. – Стало быть, здравого смысла у него больше, чем я думал. Разумеется, малютке вроде тебя муж необходим. Кстати, давно ты в последний раз получала вести о том, кому открыла счет? Об этом субъекте с библейским именем – как бишь его? Исав? Или Израил?

– Иов, в смысле – Джоб, – сказала Фанни, высвободилась из объятий и села прямо.

От одного этого имени ее словно током ударило. Она сидела не шевелясь и буравила взглядом Джорджа. Щека, которой она прижималась к его пальто, так и горела, один локон выбился из прически.

Джоб. Снова Джоб. Уже и в поезд проник. Уже назван по имени добрейшим кузеном Джорджем.

– Точно. Джоб. Вот так имечко. Есть у тебя о нем новости?

– Зачем они мне?

– Он ведь не аннулировал твое пособие?

– Пособия у меня никогда и не было. Джоб сразу сделал капитальные распоряжения. Но даже если бы пособие и было – с чего бы Джобу его аннулировать?

– Просто я слышал, будто он уже давно на мели. Одна неудача потянула за собой другую, ну и пошло-поехало. Деньги стали утекать.

Фанни в недоумении посмотрела на него и переспросила:

– Утекать?

У нее даже зрачки расширились от изумления. Это от Джоба-то деньги утекают? От человека, к которому они раньше сами так и плыли?

– Мало ли что болтают. Разок-другой мелькнуло слово «Мексика». – Джордж смутился, видимо, усомнившись в надежности своего источника, сунул руки в карманы, как-то обмяк на диванчике (ведь Фанни теперь сидела от него поодаль) и скрестил свои длинные ноги. – Сама знаешь, людям бы только языками чесать. А я, едва услышал про неудачи Скеффингтона, сразу забеспокоился – вдруг они отразились на моей милой кузиночке?

– Они не отразились, Джордж. Ничего со мной не сделалось.

– Похоже, это все-таки неправда. Хотя есть сведения, будто Джоб вернулся в Англию – после стольких-то лет! В любом случае, душа моя, какое облегчение узнать, что ты благополучна! Джоб ведь не докучал тебе с тех пор, как ты от него избавилась? Честную игру вел, не так ли? А подумать, как он был влюблен, бедняга. Буквально молился на тебя – Господь свидетель!

И Джордж заулыбался, вероятно, вызвав перед мысленным взором давно забытое видение: Джоб, финансовый воротила с самой холодной в Европе головой, сраженный любовью к Фанни, сопровождает ее на всех светских приемах, глаз с нее не сводит, вспыхивает, если Фанни взбредет удостоить его небрежным взглядом, трепещет при ее приближении… Видение потонуло в трясине лет, и Джордж, выждав секунду, продолжил:

– Жаль, что ты его не простила. Какой он был миляга! Подумаешь, пара-тройка шагов налево – много ли они значат для мужчины в долгосрочной перспективе? Зато сейчас было бы кому о тебе заботиться.

Фанни рассердилась не на шутку.

– Благодарю покорно, – процедила она. – Я и сама о себе прекрасно позабочусь. И меня тошнит, в прямом смысле, – горячо добавила Фанни, – от слов «долгосрочная перспектива».

Пальцы ее стиснули сумочку, что лежала на коленях, глаза засверкали от гнева и отвращения. Чего только она не наслушалась за день, каких только гадостей – и до сих пор вынуждена их терпеть! Поезд между тем миновал станцию Илинг Бродвей и сбавил ход – до Паддингтона оставались считаные минуты. Что, спрашивается, мешало Джорджу на этот краткий период времени исключить Джоба из беседы? Он же словно швырнул его Фанни прямо в мысли, прямо в сознание – в то время как она отчаянно надеялась, вернувшись домой, не застать там бывшего мужа. Целый день она гнала его образ, убеждала себя: если не думать о Джобе, он не потревожит ее дома. И вот Джордж – не кто-то другой, а ее кузен Джордж (шокированный свадьбой с Джобом не меньше бедного малыша Триппи), – буквально выдвигает Джоба на первый план, называет милягой, достойным прощения.

– Душа моя… – начал было Джордж, удивленный такой вспышкой Фанни, и ладонью примирительно накрыл обе ее руки.

Однако Фанни слишком рассердилась, чтобы пойти на мировую.

– Ты такой же, как этот Байлз; между вами ни единого отличия, – выпалила она, сбросила Джорджеву ладонь и, поскольку поезд уже подошел к перрону, а Джорджу еще предстояло подтянуть и расплести свои ноги и взять под мышку свои бумаги, Фанни махнула проводнику, чтобы открыл дверь, и была такова. Она выпорхнула из вагона, мигом затерялась в толпе и пошла, лавируя в массе новых пассажиров. Шаг ее был быстр и легок – так движутся те, чья плоть почти эфемерна, а решимость непоколебима.

– Ну и дела, – бормотал Джордж, без суеты собирая свои бумаги.

* * *

В такси Фанни сидела с высоко поднятой головой, глаза ее сверкали – совсем как утром, после визита к сэру Стилтону. Пусть только кто-нибудь еще упрекнет ее в том, что она не пожелала простить Джоба, и пусть только сам Джоб рискнет устроить еще хоть один розыгрыш из своего привиденческого арсенала! Где он вел дела? В Мексике? Вот в Мексике бы и оставался – так нет же, ему надо на Чарлз-стрит, преследовать Фанни. Если только он поджидает ее дома, она немедленно переберется в отель.

Так все и вышло. Джоб маячил на заднем плане – позади посыльного, который открыл для Фанни дверь, позади дворецкого, который осуществлял контроль над открыванием двери, позади нелепой фигуры мисс Картрайт, что поспешила выйти навстречу Фанни из ее же гостиной.

– О! – выдохнула Фанни и застыла щурясь, как человек, что из темноты шагнул на яркий свет. – О! – повторила она, вперив взор в пространство за спинами посыльного, дворецкого и мисс Картрайт. – Ладно же, – сказала Фанни, как бы размышляя вслух. – С меня довольно. Я отправляюсь в «Кларидж». Мисс Картрайт, будьте любезны, передайте Мэнби, чтобы привезла туда мои вещи.

Таксист, доставивший Фанни на Чарлз-стрит, едва успел спрятать деньги в карман, как его клиентка появилась снова – и он снова повез ее.

А в холле переглядывались посыльный, дворецкий и мисс Картрайт. Обыкновенно мисс Картрайт не смотрела ни на дворецких, ни на посыльных – но в данном случае простое человеческое недоумение сгладило социальные различия.

«Ладно же» и «с меня довольно» – к чему это было сказано? К кому обращалась миледи? Никто из них троих понятия не имел.

– Странно, – протянула мисс Картрайт.

Дворецкий покачал головой.

– Специфично, я бы сказал, – выдал посыльный, думая выслужиться перед дворецким.

Час спустя Мэнби вплыла, навьюченная изысканными личными вещами миледи, без коих ту невозможно было бы подготовить ко сну и одеть поутру, в отель «Кларидж», и обнаружила Фанни крепко спящей поперек кровати – причем она была полностью одета, лишь черная шляпка лежала поодаль.

Глава 4

Суффолкское поместье Упсвич, куда лорд Кондерлей удалился от дел вместе со сравнительно молодой женой и совсем еще маленькими детьми, всю следующую неделю испытывало благодать февральской погоды того сорта, когда солнце вызывает к жизни первые крокусы. Несколько морозных дней, алый шар, ежевечерне уходящий за холмы с западной стороны, а потом ветер вдруг подул с юга, и проклюнулись крокусы, и жаворонки взмыли в небесную синь.

Упсвич располагался неподалеку от Ипсвича, что порой вызывало путаницу. При всем при том Упсвич совершенно не походил на Ипсвич, будучи не городом, а красивым старинным особняком посреди обширного старинного парка. Когда его величество, жалуя лорда Кондерлея званием пэра, изволил сказать, что лорд Кондерлей волен выбрать себе любое имя по своему вкусу, лорд Кондерлей после раздумий остановился на имени уже привычном, ибо никакое другое имя так не ласкало его слух, как имя Кондерлей; он лишь прибавил к нему «Упсвич».

И вот здесь, в своем Упсвиче, он, разменявший восьмой десяток, писал мемуары, ваял амфоры для рокария, наблюдал птичьи повадки, удил рыбу и вкушал наслаждения интеллектуального характера в прекрасно оснащенной библиотеке. Тоскливых минут лорд Кондерлей не ведал, ибо, учуяв приближение таковых, спешил к своей довольно молодой и по всем пунктам удовлетворявшей его жене. Они либо заводили приятную беседу о детях, об их будущем, либо лорд Кондерлей читал жене вслух, а она ему внимала, не оставляя своего вязания.

Единственным минусом поздней женитьбы лорд Кондерлей (во всем остальном считая таковую великим благом для мужчины) полагал следующий факт: дети, достигнув совершенных лет, едва ли найдут в отце истинного наставника и опору, ибо годами не в отцы он им будет годиться, а в деды, а то и в прадеды. В частности, когда его собственный сын – младший из детей – войдет в возраст, лорду Кондерлею перевалит за девяносто; девяностолетнему же впору посиживать у камина, обхватив ладонями набалдашник трости, а не руководить юношей (возможно, весьма импульсивным) посредством наставлений и личного примера. Наставления, выдаваемые дребезжащим голосом, думалось лорду Кондерлею, впечатляют мало, а насчет личного примера… что и остается человеку, кроме как ревностно исполнять свой долг, если возраст уже избавил его от соблазна заниматься чем бы то ни было иным?

Впрочем, жене лорд Кондерлей о своих опасениях даже не заикался. Они были единственной ложкой дегтя в бочке меда, сиречь семейной его жизни, и тревожить жену он не хотел. Незачем ей знать, как порой тревожится он сам.

Жену лорда Кондерлея взрастили на лоне деревенской природы ничем не примечательные, однако весьма приятные родители. В семье родилось, кроме нее, четыре сына и две дочери – всех их отличала благонадежность. Сама леди Кондерлей, по убеждению ее супруга, была сделана именно из того теста, из которого получаются лучшие жены. Она имела цветущее здоровье, легкий нрав, здравомыслие, бесхитростность и готовность учиться, а еще смотрела на мужа снизу вверх, проявляла интерес ко всем его занятиям, не была знакома с друзьями его молодости и любила внимать ему, когда он читал вслух. Этот последний ее дар лорд Кондерлей ценил особенно высоко, ибо ему очень нравилось читать вслух, а его жене – слушать. Разве только в знойную послеобеденную пору, в саду, или зимним вечером у камина, после дневных забот и хлопот, могла она задремать и пропустить мимо ушей фразу-другую, но по большей части бодрствовала.

Они были женаты почти десять лет, и лорд Кондерлей уже обдумывал, какой бы сюрприз (скромный, но говорящий о нежной привязанности) приготовить ей на годовщину свадьбы, когда, во время семейного завтрака, принесли письмо от Фанни. Жена не знала о Фанни. Их роман был безумием – безумием со стороны лорда Кондерлея, разумеется, ибо ни до, ни после он не любил так глубоко. Сама Фанни от их отношений получала сплошное удовольствие. В любом случае дело было давнее уже к моменту женитьбы лорда Кондерлея, и он не видел смысла рассказывать или хотя бы упоминать о нем. Фанни осталась в его памяти как создание, максимально близкое к совершенной прелести, а равно и как причина его эмоциональных взлетов и падений. За три года, что лорд Кондерлей имел право называть Фанни сладчайшим другом своей души, он успел весьма коротко познакомиться с перепадами в этой самой душе – от полного восторга к полному отчаянию. Человек деликатный, спокойного нрава, идеальный для службы при дворе, эстет из тех, что в свободные минуты тешатся классической поэзией и носят в кармане томик Горация, лорд Кондерлей до встречи с Фанни даже не подозревал, что восторг и отчаяние в принципе доходят до столь крайних степеней. Изумительная, неповторимая Фанни вспыхивала интересом ко всему, что называл интересным лорд Кондерлей, и могла без конца об этих интересностях слушать, живо проникалась красотой в том или ином ее проявлении, стоило только лорду Кондерлею на эту красоту указать. Фанни была одновременно и очаровательной подругой, и божественной возлюбленной. В эти три года не нашлось бы на свете человека счастливее, чем лорд Кондерлей, но не нашлось бы и человека несчастнее, ибо лорда Кондерлея мучила поразительная адаптивность Фанни – та самая, что позволила ей столь легко шагнуть в его жизнь, разделить его увлечения, удобно устроиться в его сердце. Это свойство, думал, заранее терзаясь, лорд Кондерлей, позволит Фанни столь же просто войти и в жизнь другого мужчины. Так, в конце концов, и случилось, причем новым возлюбленным стал не кто иной, как этот повеса Эдвард Монтморенси с его дешевой смазливостью, а лорду Кондерлею казалось, что как раз такой тип мужчин Фанни на дух не переносит. О, как он заблуждался! И вот, с искренним сочувствием и неподдельной нежностью, заливаясь самыми настоящими слезами (последних было столько, что лорду Кондерлею пришлось собственноручно их утирать), со всей возможной деликатностью Фанни дала ему отставку. Лорд Кондерлей с горя заболел и, выхлопотав полугодовой отпуск, сделался отшельником на многие годы, появлялся лишь при дворе, как требовали обязанности пэра, и не посещал никаких светских мероприятий из страха пересечься с Фанни. Вдруг бы он, по злой случайности, очутился с ней рядом, и был бы вынужден сказать какую-нибудь любезность, и выслушать любезность ответную? Право, он тогда замертво упал бы к ее ногам!

Муж, который ценит свою жену, благодарен ей и доволен семейной жизнью, не станет огорчать ее рассказом о подобных событиях и чувствах. Лорд Кондерлей даже не рассматривал вероятность замертво упасть к ногам своей милой Одри (не те были у нее ноги, чтобы к ним упадать). Одри представляла собой тот тип женщин, что занимают себя хлопотами – и этим счастливы. Приятный их союз зиждился на взаимной симпатии, каковой был отмечен краткий период ухаживания, и привязанности, которая укрепилась во время медового месяца. С тех пор ни симпатия, ни привязанность не иссякали. Лорду Кондерлею требовалась жизнерадостная и простодушная спутница – он получил таковую в лице Одри; требовались дети – Одри подарила ему троих. Положа руку на сердце, лорд Кондерлей не мог назвать свою жену хорошенькой, зато ей еще было только слегка за тридцать, и пожилой лорд Кондерлей находил привлекательной саму ее молодость. Да и зачем пожилому мужу хорошенькая жена? Чтобы другие мужчины пожирали ее похотливыми взглядами?

С Одри такого можно было не опасаться. Уверенность лорду Кондерлею гарантировало, в частности, то обстоятельство, что жена его скорее дышала здоровьем, нежели сияла красотой (взять ее тугие круглые румяные щечки, взять небольшие блестящие глазки). Вдобавок Одри, натура прямая и цельная, воспитывалась в патриархальных традициях, и лорд Кондерлей спокойно мог шагнуть с ней в заключительный этап своей жизни. Вот почему, получив во время завтрака конверт, надписанный знакомой рукой (в былые времена этот почерк вызвал бы трепыхание сердца с угрозой удушья), лорд Кондерлей, уже давно пребывавший в состоянии безмятежного довольства и готовности предстать пред Господом, был всего-навсего слегка удивлен.

Фанни. Чего ей надо? Как странно, что она ему написала.

Однако, когда лорд Кондерлей прочел письмо, безмятежного довольства у него поубавилось. В чем дело, недоумевал он: разве произошла перемена? Вот же за столом сидят его чистенькие румяные дети – малютка Джим надежно закреплен на высоком стульчике, нянька кормит его овсянкой. По другую сторону девочки – старшенькая, Одри, и Джоан, средняя дочь. Напротив – до блеска щек умытая душистым мылом, в свежем утреннем платье – жена: следит за порядком, шутит с детьми, читает письма – все одновременно.

Столовая залита солнечным светом, завтрак аппетитно пахнет, лужайка под окнами пестра от крокусов, и по всей Англии каждое счастливое семейство сидит сейчас точно за таким же столом. Нет, не за таким же, ибо лишь на столе лорда Кондерлея белеет письмо от Фанни, ибо все изменилось – не кардинально, но существенно – с той минуты, как лорд Кондерлей его прочел. Знакомая обстановка почему-то больше не внушает ощущения стабильности, какое внушала еще вчера, и позавчера, и далее в глубь минувшего десятилетия, начиная с первого завтрака в семейной жизни лорда Кондерлея. Сомнение проникло в столовую, легкой тенью легло на скатерть. И вот новая тень, и еще одна, и еще. Желая рассеять тени, лорд Кондерлей отложил письмо и сосредоточил внимание на жене и детях.

Как это Джим до сих пор не научится прилично есть? – подумалось лорду Кондерлею (он заметил, сколь изрядное количество овсянки осталось на щеках мальчика, вместо того чтобы попасть в рот). Далее, дочери, имевшие несколько раздражающую привычку за едой загадывать загадки, нынче смеются, пожалуй, громче, нежели подобает воспитанным девочкам. В это мгновение лорд Кондерлей осознал, что жена смотрит на него, и едва заметно вздрогнул.

– Что-то не так, Джим? – весело спросила Одри, перехватив его взгляд.

– Не так, милая?

– Мне показалось, что тебя встревожило письмо.

– Ах, письмо! О нет. Я не встревожен. Скорее раздосадован.

– Няня, ребенок не столько съел, сколько уронил. Я слушаю, Джим. Девочки, когда смеетесь, прикрывайте ротики ладошками – это гораздо приличнее. Я слушаю, Джим.

– Давай лучше после завтрака, – неопределенно проговорил лорд Кондерлей и занялся другими письмами.

Однако после завтрака оказалось не лучше. Рука в руке супруги прошли в библиотеку, где Одри закурила сигарету, а лорд Кондерлей – трубку; подымив некоторое время в молчании, лорд Кондерлей предложил сделать круг по саду.

Они сделали круг по саду. Одри явно снедало любопытство.

– Ну что, Джим? – не выдержала Одри (Кондерлей все еще молчал, а ведь они, по-прежнему рука в руке, уже поднялись на террасу, которая тянулась вдоль южной стены особняка).

Кондерлей откашлялся. Любопытство Одри росло с каждой секундой.

– Помнишь, я рассказывал тебе о Фанни Скеффингтон? – спросил Кондерлей, отлично зная, что жена этого помнить не может, ведь он никогда не упоминал при ней Фанни (подобная простительная двуличность иногда свойственна запутавшимся мужьям).

– Нет, не помню, – ответила Одри. – Кто она такая?

– Неудивительно, что ты забыла: я рассказывал о ней довольно давно. Она была одной из моих… Словом, за столько лет нашей совместной жизни я просто не мог не упомянуть ее.

– Ты ее не упоминал, – без тени сомнения заявила Одри.

– Хорошо, пусть так. Дело в том, что она хочет приехать сюда в ближайший уикенд.

– Зачем?

– В гости, дорогая, и чтобы подружиться с тобой – так она пишет.

– Со мной? Зачем?

– Милое мое дитя, с тем же успехом ты могла бы спросить, зачем вообще люди заводят друзей.

– А сам ты хочешь, чтобы она приехала?

– Нет.

– Тогда откажи ей.

– Разве это не будет невежливо?

– Есть тысяча способов отказать очень тактично. Если хочешь, я сама ей напишу.

– Едва ли это хорошая идея: вы ведь еще не знакомы – хотя, возможно, скоро познакомитесь…

– Стало быть, ты хочешь, чтобы она приехала, – перебила Одри.

– Разве я не сказал, что не хочу? – возразил Кондерлей, что вышло самую малость раздраженно, вопреки его природной деликатности.

– Почему тогда ты говоришь «возможно, скоро познакомитесь»?

– Дорогая, почему мы вообще говорим то или другое? – парировал Кондерлей, еще более раздражаясь.

В молчании они шли по террасе. Блажен муж, имеющий простодушную жену, думал Кондерлей, и вообще едва ли найдется жена, более достойная всяческих похвал, чем его Одри, но бывают случаи (или, лучше сказать, «моменты» – так они мимолетны), когда самая малость интуиции, буквально капелька воображения… А Одри думала: «Это все из-за йоркширского пудинга[11]11
  Йоркширский пудинг представляет собой полые внутри изделия из жидкого теста, запеченного в формочках. Начинки могут быть самыми разными. Изначально формочки с тестом ставили в печь под решетку с жарящимся мясом, чтобы капающий жир не пропадал напрасно. Йоркширским пудингом было принято начинать воскресный обед – предполагалось, что гости почти насытятся и затем съедят меньше основного блюда – говядины с овощами.


[Закрыть]. Нельзя было подавать вчера к ужину йоркширский пудинг».

Наконец Кондерлей взял себя в руки и сказал:

– Я много лет не виделся с бедной Фанни.

– Так она бедная?

– Не в финансовом смысле.

– А в каком?

– В том смысле, в котором говорят о любом стареющем человеке.

– То есть она стареет?

– Что за вопрос, дорогая!

Понятно: все из-за йоркширского пудинга. Вон как сердито говорит Джим – это на него совсем не похоже!

– Я лишь хотела спросить, – весело начала Одри (ибо какая жена всерьез принимает речи, вызванные съеденным накануне?), – старая она или не очень.

– Я не виделся с ней лет двадцать, если не больше.

– Значит, достаточно старая, – подытожила Одри почти с умиротворенным видом, (а то у нее уже возникло подозрение…), но тут же спохватилась: – И ты называл ее просто «Фанни»?

– Если бы ты в детстве и юности хоть иногда выбиралась из этой своей пейзанской глуши, тебе было бы известно, что в кругах, к которым я принадлежу, принято называть друг друга просто по имени, – отчеканил Кондерлей.

(Казалось, из горла его, словно из формочки, выпирает йоркширский пудинг.)

– Но, Джим, неужели ты и впрямь называл… – пролепетала Одри благоговейно, не решаясь выдохнуть августейшее слово.

– Милая моя девочка! Нет, право, в самом деле! – воскликнул Джим (на этот раз его устами уж точно говорил пудинг).

Они дошли до конца террасы, молча развернулись и двинулись в обратную сторону. Одри мысленно клялась никогда больше не давать Джиму тяжелую пищу на ужин (самое позднее – на ленч); Кондерлей задавался вопросом, зачем жена все усложняет.

Молчание прервала Одри.

– Ну а она – эта Фанни, как бишь ее…

– Скеффингтон. Фанни Скеффингтон. Леди Франсес Скеффингтон, – перебил Кондерлей, причем произнес имя, фамилию и титул с максимальной четкостью.

– Скеффингтон, стало быть. Она тоже называла тебя просто Джимом?

– Дорогая моя, я ведь только что объяснил, что мы все тогда обращались друг к другу просто по имени. А теперь скажи мне, Одри, – заговорил чуть ласковее Кондерлей, вдруг осознав, что был резок, и неприятно удивившись этому (неужели одного письма от Фанни оказалось достаточно, чтобы спровоцировать… нет, не ссору, но первый в семейной жизни случай неполного взаимопонимания?). – Скажи мне, Одри – только учитывай, что Фанни, как ты выразилась, достаточно старая… – Он попытался вообразить Фанни достаточно старой – и не смог, – …и пишет, что…

– Можно прочесть ее письмо? – перебила Одри и даже руку протянула.

Кондерлей не был готов к такому обороту. Ему и в голову не пришло, что жена захочет ознакомиться с письмом.

Сконфуженный, он стал охлопывать карманы.

– Наверное, в библиотеке осталось. – Он отлично знал, который из его карманов надежно хранит письмо.

«Почему я так себя веду?» – задался вопросом Кондерлей. В письме не было ничего настораживающего: так, несколько любезных фраз, – объяснить наличие которых не составило бы труда. Так какой же импульс вынудил его солгать?

«Никаких соображений на этот счет», – сказал себе Кондерлей, хотя соображения у него были и строились на слове «осквернять».

Одри осквернит письмо другой женщины одним тем, что прочтет его! «Господи боже мой!» – повторял про себя Кондерлей, застигнутый врасплох этим чувством, и склонялся к тому, чтобы, не отказывая Фанни напрямую, отложить ее визит до лучших времен.

– Джим, скажи хотя бы, о чем она пишет.

– Пишет, что была тяжело больна и очень хотела бы еще раз повидаться со старинными друзьями…

– Перед смертью, – докончила Одри, чем шокировала мужа впервые за все годы совместной жизни.

Последовала пауза – Кондерлей пытался совладать с собой. На сей раз он был не просто сердит – его охватила ледяная ярость. С каким легкомыслием, с каким бессердечием Одри сказала о смерти Фанни – Фанни, три года с которой стоили всех остальных лет; Фанни, которая дала ему вкусить и пыла, и трепета, и сладостных мучений! То был пир жизни, истинная феерия; в сравнении с ней их с Одри существование кажется сном пары слизняков. Решено: Фанни приедет в Упсвич. Кондерлей не отложит встречи с той, которой когда-то дорожил сверх всякой меры, ради той, которой не дорожил никогда. Вот именно: добродетельной, преданной Одри, матерью своих детей, верной спутницей своих досугов, неутомимой жрицей своих удобств, Кондерлей никогда, никогда не дорожил.

– Полагаю, ты уже догадалась, как я намерен ответить, – произнес он, едва только почувствовал, что контролирует себя. – Я напишу, что мы оба в восторге и ждем Фанни с нетерпением.

– Что, разумеется, ничего общего не имеет с правдой, – сказала Одри, решив, верно, доконать Кондерлея своим прямодушием. – Я лично отнюдь не в восторге. – Она вновь попыталась взять его за ту самую руку, которую несколько минут назад он из ее ладони выдернул. – А ты что, в восторге, Джим? Что-то я не пойму.

Одри подняла на мужа обожающий взор. Еще бы: где ей понять! Она взбесила его – и не заметила, потому что еще раньше, ободряемая бережным его дружелюбием, создала некий вымышленный образ мужа и поместила его в сердце своем.

– Дорогая моя Одри, – заговорил Кондерлей весьма холодно, а вялая рука его никак не отозвалась на теплое пожатие ладони жены, – существуют такие понятия, как «доброта» и «уважение по отношению к старинным друзьям».

– Да, конечно, – кивнула Одри, прижимая руку Кондерлея к своему боку, – поступай, как считаешь нужным, а я обещаю быть идеальной хозяйкой. Только, пожалуйста, расскажи поподробнее о Фанни Скеффингтон, чтобы я знала, как себя с ней держать.

– О, на это у нас уйма времени, – заверил лорд Кондерлей, высвободился и взглянул на часы. – В десять у меня встреча с Джексоном, – неожиданно добавил он и, не сказав более ни слова, на ходу набивая трубку, зашагал к оранжереям.

* * *

Фанни приехала в субботу ближе к вечеру (формат ее визита планировался как максимально сжатый), и к этому моменту Одри знала о гостье все, что ей следовало знать, но не более. Кондерлей успокоился; собственная давешняя ярость вызывала у него теперь искреннее удивление. Он ломал голову над следующим парадоксом: как жена, пользуясь сердечной привязанностью мужа, все-таки остается в полном неведении относительно того, что в этом сердце творится? Одри знала, кем был отец Фанни; знала, что ее единственный любимый брат погиб на войне; что она вышла замуж за еврея («Как она могла?» – такова была реакция Одри); знала, что муж развелся с нею…

– Это она с ним развелась, – поправил Кондерлей.

– Какая разница!

– Очень существенная. Хорошо бы, ты это уяснила.

Наконец, Одри вычитала в «Дебретте», что 12 марта Фанни исполнится пятьдесят. Вот и все. Леди Франсес больше не выходила замуж, сказал Кондерлей; вообще он невольно изобразил Фанни этакой затворницей, чуть ли не девственной весталкой, и у Одри создалось впечатление, что леди Франсес после развода одиноко жила на Чарлз-стрит, заботилась же о ней верная горничная, имя которой, без сомнения, в свой срок появится в «Таймс», в рубрике «Преданные слуги».

– Бедненькая, – протянула Одри, испустила неглубокий, но счастливый вздох и сунула ладошку в горсть лорда Кондерлея. – Еще и бездетная, надо же. Вот не повезло так не повезло.

Впрочем, больше всего Одри занимал развод. Она постоянно поднимала эту тему и прожужжала Кондерлею все уши. Когда же, в конце концов, он упрекнул ее за неподобающий интерес, Одри стала оправдываться, что никогда еще не видела женщины, с которой развелся муж, и тем более не принимала таковую у себя в доме, и ей представляется, что эта встреча станет для нее чем-то вроде жизненной вехи.

– Это она развелась с мужем, – терпеливо поправил Кондерлей.

– Какая разница, – повторила Одри, похоже, не способная отличить правого от виноватого. – Развод есть развод – сам знаешь, Джим.

И Одри взглянула на мужа с вызовом: мол, попробуй опровергни. Кондерлей скрылся за полотнищем развернутой «Таймс», но Одри не унималась: тема развода была затронута ею вновь, притом очень скоро.

– Мама мне рассказывала, что королева, – завела Одри, подразумевая Викторию, – не принимала при дворе разведенных – неважно, виноваты они были или нет.

Поскольку Кондерлей оставался в газетном укрытии, Одри, чуть выждав, добавила:

– Дыма без огня не бывает – сам знаешь, Джим.

Кондерлей не свернул газету, не выглянул, и Одри, выдержав еще один коротенький интервальчик, разразилась очередной народной мудростью:

– Невозможно залезть в грязь и не запачкаться – сам знаешь, Джим.

«О мой бог!» – мысленно воззвал Кондерлей, и душевные силы покинули его. Уже много лет не произносил он эту фразу.

* * *

Когда приехала Фанни, оба они стояли на крыльце. Одри немало потрудилась, чтобы придать дому вид максимально гостеприимный: каждую комнату оживлял букетик крокусов либо подснежников, было извлечено из комодов лучшее столовое белье, а с книжных полок – книги вроде «Прогулок по Риму», способные, в представлении Одри, подкрепить силы женщины, которая оправляется после тяжелой болезни. К чаю все было готово. Кондерлей до последнего хоронился за развернутой во всю ширь «Таймс», но вот явственно послышалось, что автомобиль затормозил под самыми окнами. Он отшвырнул газету и поспешил с женой на крыльцо.