Текст книги "Ящик Пандоры. Книги 1 – 2"

Да, в семье Ланкастеров было много людей со странностями, впрочем, также, как и в семье Элеонор. Так что вполне нормально, что особенность грустного характера Сибил воспринималась как должное, это ей прощалось и вежливо игнорировалось. Помимо того, она была девочкой, а судьба девочки в клане вряд ли могла сравниться с будущим Стюарта или Хэла. Так что ребенок вел себя, как хотел, и проводил большую часть времени с одной или более нянями, играя с самим собой и встречаясь с членами своей семьи только за обедом так, как будто они были чужими друг другу и только развлекали девочку по вечерам. Сибил была гостьей в своем собственном доме, и, казалось, она знала это. Ланкастеры были готовы к тому, чтобы разрешить и прощать ей все. Но они не открывали ей свои объятия или сердца, поскольку она сама не облегчала им этой задачи, когда у нее появлялась такая возможность. Ее пол и темперамент были против нее, так уж повелось. Ряды семьи стояли так же крепко, как и известняковые стены особняка на Парк-Авеню.

Но было одно исключение.

* * *

Хэл подождал, когда няня уйдет, и проскользнул в комнату Сибил. Он огляделся, и, увидев маленькую фигурку, почти незаметную под одеялом, на цыпочках подошел к кроватке. Он издал тихое рычание, причмокивая при этом губами, и услышал приглушенный смешок из-под одеяла.

– Я чудовище с Пикадилли, – произнес он, делая все возможное, чтобы его голос звучал страшно. – И я пришел за тобой.

Смех усилился, когда он подошел еще ближе и маленькое тельце забарахталось под одеялом.

– Я пришел за тобой, – повторил он с мрачным юмором. – Я не ел маленьких девочек уже целую неделю и ужасно голоден.

Он приблизился, облизываясь, его лицо отделяло от ее лишь одеяло, и он знал, что она чувствовала его дыхание. Когда ее терпение уже иссякло, он откинул одеяло с ее лица и поцеловал ее в шею.

– М-м-м, неплохо, лакомый кусочек.

Она попыталась натянуть одеяло, чтобы остановить его, но Хэл схватил ее и поцеловал еще раз.

Теперь она уже начала бороться, но ей нравилась эта игра.

– Эй, как же я могу тебя съесть, если ты мне не разрешаешь этого сделать? А, подожди-ка. – Он пощекотал ее. – Так-то лучше. Хм-хм, давно я не ел такой сладкой девочки.

Она упиралась ногами и руками, и ее шумное веселье и возбуждение радостно волновали его, так что он продолжал игру, хотя мать могла быть недовольна, что он слишком уж разыгрывал Сибил, когда ей надо было уже спать.

– Замечательно, – заключил он, чувствуя ее сладкое дыхание и продолжая ее щекотать. – Прекрасная закуска.

– Хэл, хватит! – взмолилась она, заливаясь смехом, который всегда казался ему очаровательным. – А то я описаюсь.

Он присел к ней на кровать и посмотрел на нее с ласковой улыбкой.

– Ты хорошо провела день?

– Да, – ответила она жеманным, тоненьким голоском, характерным для нее. – Я играла с няней и рисовала в альбоме.

Он улыбнулся. Она всегда говорила полными предложениями, с правильными падежами и союзами, поставленными в нужном месте. Несколько лет назад семья была поражена, что она начала говорить не как все остальные дети, с тысячами запинок и повторением одних и тех же фраз и слов, услышанных от взрослых. Хотя она заговорила немного позже, чем полагалось, ее разговор был как у взрослого человека, как будто она переняла его сразу за одну ночь.

– Можно посмотреть, что ты сегодня нарисовала? – спросил Хэл.

Она спрыгнула с постели, нашла альбом на столе и дала ему. Он включил свет, чтобы рассмотреть картинки. Она присела рядом, прижавшись к нему, как будто ей очень хотелось ощущать его физически. Он открыл альбом. Картинки как всегда впечатляли. У нее был талант, она чувствовала цвет и пропорции, что всегда удивляло Хэла, который и сам любил делать небольшие наброски.

Но ее рисунки были огромными. Это были массивные, подавляющие формы, темные и угрожающие.

– Что это? – спросил он, показывая на зеленую абстрактную картинку.

– Это гусеница. Она ест листик.

– А это? – он перевернул страницу.

– Это динозавр, он попал в ловушку и не может пошевелиться. Видишь?

Она показала на темную массу, которая была похожа на бассейн с обесцвеченной кровью.

Хэл задумчиво кивнул. Формы действительно пугали. Ее воображение было полно хищников, злых монстров и ужасных приключений. Более того, она описывала их с невозмутимым хладнокровием, что уже само по себе пугало.

– Давай расскажем историю, – сказал он, закрывая альбом. Он выключил свет и она нырнула обратно под одеяло. Это был их вечерний ритуал. Хэл начинал рассказывать историю на ночь, а Сибил помогала ему в этом. Они чередовались, каждый продолжал начатое другим. Когда она уставала, Хэл сам заканчивал рассказ, глядя, как она засыпает под его говор.

Он любил это, так как грусть маленькой девочки затрагивала что-то внутри него. Он чувствовал с ней внутреннюю связь, которую сам не мог объяснить. Он не считал себя грустным ни с какой стороны, но он чувствовал в себе боль, похожую на ее. Иногда ему казалось, что она освободила его от меланхолии, впитав ее в себя. Он защищал ее, так как знал, что остальные члены семьи не были для нее поддержкой.

Но, когда он учил ее, играл с ней и учился у нее, он понимал, что она ему давала что-то очень существенное, чему он должен был, но не мог подыскать названия.

– Итак, какая у нас история? Начинай.

Она взглянула на него.

– Жил-был принц, – сказала она. Он вздохнул и закатил глаза.

– Ты всегда так начинаешь, – жалобно произнес он. – Каждую ночь это принц.

Она упрямо кивнула:

– Ты же сам сказал, что я могу начинать.

– Хорошо, – он улыбнулся. – Жил-был принц. – Он взял ее за руку и посмотрел на линию тела под одеялом. Ее ножки уже почти сформировались. Она уже не была похожа на ребенка, скорее, на маленькую, хорошенькую девочку.

– Жил-был принц, и он отправился в путешествие в чужое королевство, где жила прекрасная принцесса. Он влюбился в нее.

– Но там был дракон, – вставила Сибил, – в королевстве. Ужасный дракон, который жил под землей. Он жил в пещере, где океан встречается с землей. Это была темная, сырая пещера.

– Да, – сказал Хэл, – и король и его солдаты пытались побороть дракона, но многие были убиты и никто не мог спасти королевство.

– Там также была ведьма, – добавила Сибил. Она всегда любила, чтобы в сказках были ведьмы.

– Да, там была ведьма, – согласился Хэл, опять закатывая глаза. – И именно из-за нее никто не мог победить дракона, так как каждый раз, как солдат заходил в пещеру, ведьма заколдовывала его.

– И дракон утаскивал его под воду и съедал там, – устрашающе заключила Сибил.

– Да, – сказал Хэл. – И наш принц пообещал принцессе убить дракона. Она рассказала ему о ведьме, а он ответил, что победит эту ведьму, сыграв с ней шутку, и обманет ее.

Сибил нахмурилась. Она пыталась представить себе, что будет дальше. Работа мысли делала ее еще более красивой.

– Принц пошел к мудрецу, – подгонял Хэл. Лицо Сибил прояснилось.

– И мудрец сказал ему, как остановить заклинания. Хэл гордо взглянул на нее:

– Правильно. Все, что ему надо будет сделать – это дождаться, пока колдунья ляжет спать и сказать ей на ухо три волшебных слова. Тогда она не сможет проснуться двадцать четыре часа, и он сможет проникнуть в охраняемую ею пещеру. Так он мог победить дракона и спасти город. И когда ведьма проснется, дракона уже не будет, и она больше не сможет наводить ужас на королевство.

– Итак, он сказал три волшебных слова, – сказала Сибил.

– Сибил, кабибил, кабот, – мрачно произнес Хэл.

– И колдунья продолжала спать, – она засмеялась над волшебными словами.

– Потом, – сказал Хэл, – принц взял свой меч и щит и углубился в сырую пещеру, чтобы побороть дракона.

– Но ведьма проснулась. Голос Сибил звучал ясно, остро.

Хэл часто замечал это. Она любила переделывать хорошие концы.

– Она поспешила в пещеру, – продолжала Сибил. – Она приняла облик принцессы. Когда она увидела принца, она закричала: «Я здесь, дракон поймал меня, помоги мне!» И принц обернулся посмотреть на нее. Он думал, что это принцесса. И в это время дракон напал на него сзади, утащил под воду и убил.

Хэл почувствовал, что улыбка сходит с его лица, когда он посмотрел на маленькую фигурку в кроватке. Она была так уверена, так неумолима, рисуя эту трагедию.

– Но как же она проснулась? – спросил он.

– Волшебные слова оказались недостаточно сильными, – ответила Сибил. – Ведьма немножко поспала, но потом проснулась. И приняла вид принцессы. И она заколдовала принца, чтобы он обернулся и посмотрел на нее, и тогда дракон утащил его под воду и съел.

Хэлу стало жутко. Хотя он уже привык к мрачному воображению Сибил, но сегодня вечером, казалось, она впервые вполне доверилась ему, чтобы освободиться от этого внутреннего ужасного груза.

Она посмотрела на него чистыми, ясными глазами; такая же спокойная, как если бы она только что сказала: «Доброе утро», а не убила их воображаемого принца.

Он улыбнулся.

– И они все стали жить счастливо, – сказал он. Эти слова прозвучали как вызов.

Сибил ничего не ответила, но продолжала смотреть на него с выражением капризного скептицизма.

– Ну да, – настаивал он, – старый колдун знал заклинание, при помощи которого он оживил принца и принц наступил дракону на лапу и дракон убежал, рыдая. И потом принц скорчил ведьме страшную рожу, и она тоже убежала, плача. Потом принц женился на принцессе и стал королем, и у них было много детей, и сахарный дождь капал с неба, и пальцы ни у кого не становились липкими, когда они ели этот сахар, и ни одной маленькой девочке в этом королевстве не приходилось мыть свою комнату. Так что они все стали жить счастливо.

Сибил слушала его, и тоненькая ниточка протянулась от брата к сестре, казалось без нее Сибил могла исчезнуть куда-то, и он не смог бы до нее дотянуться.

– Ты глупый, – сказала она.

– Ты тоже, – ответил он немного обиженно. – Я люблю тебя. Теперь спи.

Он выключил свет и еще раз поцеловал ее. Она перевернулась на живот, отвернувшись от него, глядя на стену. Она не издала ни звука, когда он выходил из комнаты.

Последующие недели были заполнены новыми впечатлениями, звуками и людьми с приятным британским акцентом, которые создавали много шумихи вокруг трех детей Ланкастеров. Потом настало время возвращения домой, в школу, к друзьям и планам и волнениям. Хэл больше не задумывался над историей, которую они с Сибил сочинили в их первую ночь пребывания в Англии летом 1937 года. Пройдет много лет, и он признается, что после этой ночи он уже не спал так спокойно, как раньше.

III

«Лос-Анджелес Таймс», 19 декабря 1941 года «Америка вступает в войну

Сегодня две палаты Конгресса подавляющим большинством утвердили проект указа, призывающий всех мужчин, граждан Америки, не моложе двадцати и не старше сорока четырех лет, на военную службу. Новый закон вступил в действие вследствие нападения Японии на американский флот при Пирл-Харбор. 7 декабря – «позорная дата», как сказал Президент Рузвельт. Это нападение серьезно ослабило морские силы США в Тихом океане и нанесло ущерб моральному состоянию Америки, поскольку таким образом заставило ее вступить в войну.

Сотни тысяч американских мужчин не дожидаются ратификации указа, а уже приходят в центры по записи добровольцев».

* * *

– Хорошо. Давайте поднимем тост.

Маленький дом был полон гостей. Хотя в углу стояла рождественская елка, мысли большинства молодых людей, собравшихся здесь, были не о празднике, а о войне, идущей за океаном. Они знали, что должны будут вскоре вступить в эту войну, оставив своих жен и детей встречать следующий праздник уже без них.

Большинство из них, как и хозяин дома, были молодые, безработные мужчины, которые хотели немедленно записаться в добровольцы. Некоторые уже записались и должны были уехать через несколько дней, а может, часов.

Это был дом Денниса Лайнэна, безработного судового рабочего, который, как и его друзья, жил в Сан-Диего с тех пор, как его родители поселились здесь, внеся свой вклад в распространение ирландцев по Калифорнии.

Ирландское население Сан-Диего стало еще больше с тех пор, как Депрессия оставила большинство мужчин без работы. Теперь война должна была все это изменить, Деннис Лайнэн и его друзья готовились бороться за землю, принявшую их, с чувством солидарности и гордости, как истые ирландцы.

– Тост, Деннис! – крикнул кто-то.

Все повернулись к Деннису, хозяину, который считался самым красноречивым среди них.

– Ладно, ладно. – Деннис поднял свой бокал. – За старую добрую Америку, и за всех ребят, готовящихся разбить Гитлера и его новых друзей, этих грязных японцев. И, – добавил он, – за женщин, которые будут нас ждать.

– Точно, точно.

– Отлично сказано, Деннис.

Все с одобрением подняли бокалы. Они остро осознавали, что Британия была единственным бастионом, удерживающим Германию от опустошения цивилизованного мира. Теперь, когда Америка, затронутая сумасшедшими японцами, наконец вступала в войну, у этих ирландцев появилась возможность бороться за свою родину на земле Европы.

– Песню, Деннис! – крикнул какой-то молодой человек.

– Песню! – отозвались другие. – Давай, Деннис. Не разочаруй нас сегодня.

Деннис Лайнэн слегка покраснел. Это был молодой человек лет тридцати, с красными щеками, мягкими карими глазами и с чувством юмора. Все друзья обожали его ирландский тенор, так что он не мог обидеть их сейчас. Кто-то уселся за фортепиано, которое стояло в гостиной. Деннис кивнул аккомпаниатору и прокашлялся. Воцарилось молчание, и он начал петь.

Молчаливая ностальгия разливалась по комнате по мере того, как его голос ласково выводил лирические стихи. Пение Денниса было, как бальзам на душу для его друзей, попавших в последние тяжелые годы в волну безработицы. Теперь, казалось, будто он напоминал им о далеком доме, за чью свободу они бы действительно дрались, встретившись с врагом.

Когда песня закончилась, в комнате воцарилась напряженная тишина. Радость наполнила сердца присутствующих в то время, как их приемная родина готовилась к войне.

– Прекрасная Америка! – выкрикнул кто-то, правильно почувствовав общее настроение.

Деннис улыбнулся жене и подрастающим сыновьям и снова запел. Его голос был очень хорош, и, казалось, никогда еще слова песни не звучали так прекрасно.

Его глаза блестели особенным светом, он кивком подозвал маленькую девочку, сидящую на другом конце комнаты. Она подошла и села к нему на колени, а он продолжал петь, положив руку ей на плечо, поглаживая ее волнистые рыжие волосы.

Они вдвоем составляли трогательную картину – мужчина в расцвете лет, готовый идти на войну, поющий во славу своей приемной родины, и маленькая девочка, сидящая у него на коленях. Ее ирландская красота, казалось, отражала все чувства, которые Деннис расшевелил своим пением. Она не была его кровью и плотью, это все знали, хотя она так естественно смотрелась вместе с ним.

Девочку звали Элизабет. Она была осиротевшей дочкой его кузена Боба, который так трагически погиб во время пожара вместе со своей женой, и с тех самых пор она жила с Лайнэнами.

Деннис, у которого было два сына, но не было дочки, очень хорошо принял ее, и говорили, что полюбил, как родную дочь. Он везде брал ее с собой, наскребал немного денег, чтобы купить ей подарок и представлял ее всем своим безработным друзьям, когда выходил погулять с ней по городу. Он обращался с ней как с принцессой, на которую она и в самом деле очень походила. В восемь лет у нее уже проглядывала хорошенькая фигурка, а кожа была молочно-белой с веснушками. В ее ярко-рыжих волосах блестели золотые нити, и ее глаза были такие же зеленые, как холмы родной Ирландии. Она очаровывала всех сочетанием ребячливой проказливости и развитой не по годам женственности.

Всем присутствующим было ясно, что наибольшую боль популярному Деннису Лайнэну доставляет именно разлука с девочкой. Его затуманенные глаза выдавали эту боль, пока он прижимал ее к себе, и его чистый тенор так красноречиво говорил об этом, что у многих из его друзей на глаза навернулись слезы, когда он закончил петь.

Послышались тихие аплодисменты, так как все понимали, какая отчаянная надвигалась война и что многие из них, может, никогда не вернутся.

Красота маленькой девочки, казалось, символизировала все то, что они должны были оставить, может быть, навсегда. Они смотрели на нее с любовью и обожанием.

Но в комнате находился один человек, чьи мысли были полной противоположностью мыслям остальных.

Кэтлин Лайнэн смотрела на своего мужа и девочку, сидевшую у него на коленях. В глазах ребенка было мягкое выражение, полное любви к своему приемному отцу и уважения ко всем присутствующим. И в их зеленой глубине было что-то более далекое и неотвратимо грустное, что составляло секрет ее очарования.

Но Кэтлин знала, что этот невинный вид принимался специально для Денниса и его друзей. Это была маска, и как все остальное в этой девочке было лживо. И только Кэтлин знала, насколько важно было выдворить этого ребенка из семьи и как можно скорее.

Два года назад, когда Боб Деймерон и его жена умерли и семья поручила Деннису и Кэтлин быть опекунами маленькой Элизабет, Кэтлин тепло приняла ребенка. Она была сердечная женщина и всегда была готова и рада помочь семье. Более того, она думала, что два ее старших сына будут рады появлению маленькой сестренки, которую они будут любить и баловать.

Но почти сразу после прибытия маленькой девочки, семилетнего ребенка, Кэтлин заметила что-то странное. Манеры Элизабет, такие милые и очаровательные по отношению к Деннису и мальчикам, становились совершенно другими, когда дело доходило до Кэтлин. Первое время Кэтлин, оставаясь наедине с Элизабет, чувствовала холод, исходящий от нее. И когда ребенок сидел у Денниса на коленях – так как он сразу полюбил ее – она смотрела на Кэтлин через комнату каким-то странным взглядом, сверху вниз, со спокойным триумфом в холодных зеленых глазах.

Кэтлин была уверена в любви мужа и упрекала себя за необоснованное чувство ревности, которое появилось у нее в первые недели и месяцы после прибытия Элизабет. Несмотря ни на что, женская интуиция подсказывала ей, что со временем чувства Денниса по отношению к его приемной дочери изменились. Его взгляд менялся, когда он держал ее на коленях, гулял с ней, говорил. Это было что-то более глубокое, чем просто родительская любовь.

Это был взгляд мужчины, томящегося по женщине, не по ребенку.

С этого дня Кэтлин начала наблюдать за мужем, подсчитывая, как много времени он проводил наедине с Элизабет, удивляясь и волнуясь. И хотя она запрятала свои подозрения под маску материнского отношения к девочке, она знала, что приютила под крышей своего дома соперницу, и решительную. Этот блеск триумфа в глазах Элизабет, когда она смотрела на Кэтлин, был невыносим. И теперь, два года спустя, хотя Кэтлин с ее христианским сердцем и не осмеливалась признаться в этом, не могло быть сомнений, что что-то было не то между Деннисом и Элизабет. Молчаливая занятость девочкой омрачала его обычно веселый нрав. Даже в присутствии семьи или друзей их близость была слишком очевидна. И как бы бдительно Кэтлин ни следила за ними, она замечала, что они находили время побыть вдвоем, когда она не могла к ним присоединиться, а мальчиков не было рядом. Правды больше нельзя было не видеть. Под крышей дома Кэтлин жил красивый, необыкновенно умный враг. И этой сирене было только восемь лет.

Кэтлин думала, во что может превратить своенравная природа такого ребенка, как этот. Она знала, что у Боба и Флоры Деймерон был нездоровый брак, и что Боб ужасно баловал дочь до самой своей смерти. Флора была строгой и нелюбящей матерью. Но неужели эта цепочка обстоятельств могла создать такое существо, как Элизабет?

Кэтлин начала вспоминать историю семьи и пришла к выводу, что за последнее столетие Деймероны произвели на свет не одну женщину с сомнительной репутацией. Среди них были две или три куртизанки-обольстительницы, которые обобрали некоторых дублинских дворян на довольно значительные суммы и разбили их сердца. История, впрочем, могла быть и выдуманной, так как никто из родственников Деймеронов не любил говорить об этом.

Неужели маленькая Элизабет унаследовала фамильную порочность? Не было ли это главной причиной, по которой Флора Деймерон невзлюбила свою дочь сразу с момента ее рождения?

Кэтлин Лайнэн не могла ответить на эти вопросы. Но она вовсе не собиралась смотреть, как рушится ее семья, подобно семье Боба Деймерона. Сегодня вечером у нее созрел план.

Через несколько дней Деннис уйдет на войну. Как только это случится, Кэтлин избавится от Элизабет. Она уже подготовила и согласовала все с семьями Лайнэн и Деймерон. Она сама уже работала на текстильной фабрике, которая производила военную форму. Имея двух мальчиков школьного возраста, ей все равно будет слишком тяжело воспитывать еще девочку – так она убедила своих родственников. Они все согласились, что религиозный женский пансион был единственным выходом из создавшегося положения. Как только Деннис уйдет, Кэтлин пошлет Бесс в Бейкерсфильд, где она будет посещать Духовную школу для девушек и проводить каникулы с дядей Недом и тетей Дианой. Конечно, Деннис ни за что не одобрил бы этот план, узнай он о нем. Но Кэтлин долго и серьезно разговаривала с Дианой и ее сестрой Мойрой, и они поняли, что ребенка надо держать подальше от Денниса, пока она не вырастет. Только расстояние и стена родственников могли разлучить Элизабет и Денниса, и только тогда все смогут вздохнуть с облегчением, и прежде всего Кэтлин.

Это был единственный выход.

Когда Кэтлин смотрела на девочку – такую невинную на вид, но такую опасную – она думала о Гитлере и Мюнхене, о позоре Чемберлена и союзников, о политике соглашательства и примиренчества, которые вели сейчас к мировой катастрофе. Если и было что-нибудь сделано, чтобы задушить зло в зародыше, то результат не был достигнут и теперь надо было покончить с насилием, пожиравшим мир.

Кэтлин не собиралась повторять чьи-то ошибки.

Вооруженная своими тайными познаниями, она изучала прекрасного ребенка, сидевшего у Денниса на коленях. Вдруг девочка почувствовала ее испытующий взгляд и посмотрела на нее своими зелеными глазами. Какими чистыми они были и все же какими скрытными! Для всякого, кто находился сейчас в этой комнате, это был всего лишь милый, любящий взгляд приемной дочери, обращенный к матери. Надо было увидеть его глазами Кэтлин, чтобы понять, что в нем было на самом деле. Холодный вызов, ненависть, превосходство – взгляд от женщины к женщине, невидимый третьему лицу.

Каким-то шестым чувством Кэтлин понимала, что было уже слишком поздно. Слишком поздно, чтобы избавить Денниса от чувства вины и восстановить ущерб, причиненный их семье и любви. Но кто-то должен был изгнать зло и потом собрать все по кусочкам. Слишком поздно, да. Но лучше поздно, чем никогда, размышляла Кэтлин Лайнэн, переводя свой взгляд с маленькой девочки на мужа.