Текст книги "Жизнь в лесу. Последний герой Америки"

«А где же тогда твоя любимая, Зверобой?» – спрашивает Джудит, пытаясь хоть немного прояснить ситуацию.

«В лесу, Джудит, – отвечает он (и речь его свидетельствует не только об отношении эпического американского героя к женщинам и окружающей среде, но и о банальном неумении складывать слова в предложения). – Она – теплый дождь, что капает с веток; и роса на поляне в лесу; и облака, парящие в голубом небе; и птицы, поющие в чаще; и пресный источник, водой которого я утоляю жажду; и все чудесные дары Божьего провидения!»

«Ты хочешь сказать, что никогда не любил женщину, но больше всего тебе милы твои поляны и жизнь в лесу?» – спрашивает Джудит. (Женщины в этих романах иногда немного туповаты, зато отлично позволяют развить мысль.)

«Это так, Джудит», – отвечает Зверобой.

И посылает красотку Джудит утолять жажду из чьего-нибудь еще пресного источника.

Так вот. Я довольно хорошо начитана и к тому же впечатлительна. Поэтому разве можно винить меня в том, что, взглянув одним глазком на Юстаса Конвея, я вообразила, что он и Нэтти Бампо по прозвищу Зверобой – одно и то же лицо? Они даже внешне похожи и одеваются одинаково («ростом около шести футов, в мокасинах, легкого, худощавого телосложения, не лишенного, однако, мускулатуры, которая свидетельствовала о небывалом проворстве»). Да и кто, как не Юстас, писал мне письма, полные эротичных, но при этом совершенно невинных описаний, вроде такого: «Рассвет застал меня на дереве, где росло множество спелых вишен. Я смотрел с высоты на своего коня, а мой рот и ладони были наполнены вишнями – и их было еще много». Да, решила я, природа – вот единственная любовь Юстаса, а Божье провидение – единственное, в чем он нуждается.

Но я ошиблась.

В 1981 году на Аппалачской тропе пути Юстаса Конвея и Донны Генри пересеклись. Донна – спортивная, общительная и очень симпатичная девушка – сразу приглянулась Юстасу, а он понравился ей. Они поздоровались, затем улыбнулись друг другу. Донна не знала, почему из одежды на нем всего два платочка, поэтому сразу же предложила ему еды, сгорая от любопытства. Отчасти ей хотелось накормить Юстаса для того, чтобы задержать его подольше, потому что он понравился ей с первого взгляда, а отчасти – чтобы разгрузить рюкзаки двух нытиков – тетки и сестры. Юстас съел всё, что Донна ему дала. Он мог есть сколько угодно, точно умирал с голоду. Впрочем, так и было.

Когда он сказал, что ему нужно пополнить запас воды, Донна воскликнула: «Мне тоже!», – и они прошагали милю до ближайшего ручья. Юстас рассказывал ей о приключениях, пережитых на пути из Мэна. Донна Генри пришла в такой восторг, что пригласила его поужинать со своими родственниками. Во время ужина Юстас съел все их припасы до крошки, одновременно рассказав о своих приключениях, своем вигваме и примитивном образе жизни.

Донна сказала Юстасу, что он может устроиться на ночлег рядом с ними. Юстас принял приглашение и, когда небо потемнело, а костер догорел, забрался в палатку Донны и прижался к ней всем своим стройным мускулистым телом. С этого момента Донна, считайте, пропала.

Наутро, уже по уши влюбленная, Донна отправила тетку с сестрой обратно со всеми вещами, а сама следующие двадцать пять миль прошла вместе с Юстасом. Донна была в прекрасной форме – прошлым летом она ходила в поход с друзьями из колледжа, – так что без труда поспевала за Юстасом. Они шагали, разговаривали, ели ежевику прямо с куста, а Юстас рассказывал Донне о каждой травинке, камне и веточке, что попадались на пути.

В конце концов Донне пришлось вернуться в реальную жизнь, в Питтсбург, но ей этого не хотелось. Юстас сказал, что они – хорошая команда, и Донна была с ним согласна – так и есть! И время для того, чтобы объединиться, было самое подходящее, потому что, как выяснилось, Юстасу предстояло лишиться своего верного спутника. Фрэнк Чэмблес решил прекратить путешествие, так как слишком скучал по своей подруге Лори и чувствовал, что у него еще есть шанс всё исправить, если он закончит поход и направит все силы на примирение. Юстас понимал друга и принял его искренние извинения. И всё же ему было очень жаль потерять спутника – ведь до конца пути оставалась всего какая-то тысяча миль. И вот он увидел, как хорошо держится на тропе Донна (не говоря уж о том, что делить с ней палатку было очень приятно), и его осенило. Он предложил ей встретиться с ним в Виргинии спустя несколько недель и продолжить поход. Донна предложение приняла. В тот момент она была готова пойти хоть в Исламабад, лишь бы снова увидеть Юстаса Конвея.

По прошествии нескольких недель она села на ночной автобус, захватив рюкзак и спальный мешок, и поехала на юг навстречу Юстасу. Бегство Донны с каким-то худосочным парнем в одной набедренной повязке настолько рассердило ее мать, что та даже не сказала дочери «до свидания».

М-да. И с кем из нас не случалось то же самое в девятнадцать?

Донна думала, что поход по Аппалачской тропе с Юстасом Конвеем подразумевает задушевные беседы, прогулки, наблюдение за природой, романтику – и так будет весь остаток пути. И действительно, в первый день похода Юстас не отходил от нее и рассказал ей много интересного о деревьях и цветах. Однако на второе утро пути он рано проснулся и сказал: «Сегодня я пойду вперед. Хочу пройти тридцать миль. Встретимся на стоянке в обед». С тех пор они больше вместе не ходили. Каждый день она шла без него по тропе. Он выходил на рассвете – она шла следом. Единственным средством общения были записки с руководящими указаниями, которые он ей оставлял. «Донна, вода в 20 футах налево. Там же хорошее место для отдыха». Или: «Впереди тяжелый подъем, но я знаю – ты справишься!»

По вечерам она нагоняла его в лагере, который он разбивал к ее приходу. Они ели еду из помойки, или пойманную дичь, или гнилые объедки, а потом ложились спать. Иногда Юстас долго не засыпал и полночи рассказывал Донне о том, как мечтает изменить мир, – и ей очень нравилось его слушать. Донна никогда не была счастливее, чем в те дни, за исключением, пожалуй, того момента, когда он назвал ее своей «маленькой итальянской крепышкой».

Вся эта дикая природа была ей в новинку. (Один раз, когда они проходили мимо стада на лугу, она спросила: «Это коровы или лошади?») Но Донна была открыта всему новому и ничего не боялась. Однажды, прошагав двадцать пять миль, они ужинали вместе. Садилось солнце, и небосвод был удивительно красив. Донна сказала: «Юстас, а давай взбежим на гору и посмотрим закат!» И это после того, как они прошли двадцать пять миль! Он часто говорил, что она «одни сплошные мышцы», и называл ее самым неприхотливым попутчиком. Она была готова на всё, лишь бы поспевать за своим парнем. Мало того, Донна верила во все его мечты и хотела помочь ему их осуществить. Он вдохновлял ее и вселял в нее жизненные силы. Наступало утро, и он первым выходил на тропу, а Донна шла через некоторое время следом без колебаний и вопросов. Сейчас Донна говорит, что этот ритуал стал «символом их отношений».

«Я просто согласилась на его условия, – вспоминает она. – Меня словно влекла за ним какая-то магнетическая сила, заставляющая преодолевать по двадцать пять – тридцать миль в день. Я была стройной и сильной, и мне хотелось показать ему, что я могу быть с ним на равных. Я совершенно потеряла голову от любви. И пошла бы за ним на край света».

Когда Юстас Конвей вспоминает тот поход по Аппалачской тропе, перед его глазами возникает не Фрэнк Чэмблес и не Донна Генри. Хотя Юстас готов отдать должное своим попутчикам, которые покорно следовали за ним и никогда не жаловались, – он, вспоминая те прекрасные несколько месяцев в лесу, чаще всего представляет себя в одиночестве. Наконец-то он остался один. Вырвался из родного дома, сбежал от тирании отца и оказался наедине с собой.

Он помнит, что от боли в ногах при ходьбе текли слезы, но он ни разу не остановился, потому что еще в детстве приучил себя терпеть физическую боль, как храбрый индеец. Помнит, что порой так мучился от жажды, что перед глазами расплывались круги. Помнит, как пришел в городок Пеарисбург, штат Виргиния; он стоит на тропе, и там есть гостиница и продуктовый магазин. Юстас так долго голодал, что решил побаловать себя обедом. Настоящим обедом, купленным за американские деньги, а не продиктованной суровой необходимостью трапезой из кролика, полупереваренного гремучей змеей и добытого из ее желудка. Вот что Юстас написал об этом обеде:

«Я купил самую спелую, большую и прекрасную дыню, которую только можно представить. Картонку яиц: две с половиной дюжины. И эти яйца были не маленькие. И не средние. И даже не большие. Это были гигантские яйца. Еще я купил половину самой огромной буханки белого хлеба, которую смог найти. Пакет молока и пачку йогурта. Кругляшку маргарина, кусок сыра и одну большую луковицу. После чего пошел на кухню в гостинице, обжарил на маргарине лук и сделал гигантский омлет из всех яиц, добавив в него натертый кусок сыра. Всё это я съел. Потом поджарил весь хлеб и посыпал его оставшимся сыром. Выпил целый пакет молока. Съел йогурт. А потом – спелую, восхитительную дыню. Когда я закончил обед, не осталось ни крошки, но я по-прежнему не мог сказать, что наелся досыта. Зато впервые за много месяцев почувствовал себя сытым. „Да, наконец-то я поел хорошо“, – подумал я тогда».

Еще он помнит другой долгий день в Виргинии, когда шел до поздней ночи, чтобы выполнить ежедневную норму пройденных миль. Он шел по темной проселочной дороге в сельской глуши. Был вечер пятницы, и деревенские парни разъезжали на своих пикапах, слушали музыку и выпивали по пути на вечеринку. Увидев Юстаса, они остановились спросить, куда он идет.

– Приятель, может, тебя подвезти? – спросили ребята.

– Нет, спасибо, – отвечал Юстас.

– Откуда идешь?

– Из Мэна.

Его ответ, казалось, ничуть не впечатлил деревенских парней.

– А куда путь держишь? – полюбопытствовали они.

– В Джорджию, – сказал Юстас – и услышал недоверчивый возглас:

– Это дурачьё топает пешкодралом до самой Джорджии!

Видимо, деревенские ребята просто не знали, где находится Мэн.

Потом им стало жалко Юстаса, они угостили его пивом и укатили восвояси. Юстас шел в темноте, попивал пиво, мурлыкал себе под нос и слушал песни виргинских цикад. Он как раз допил банку, когда мимо проехал очередной пикап. Послышался вопрос:

– Может, тебя подвезти, приятель?

И повторился слово в слово недавний разговор – вплоть до последней фразы «Это дурачьё топает пешкодралом до самой Джорджии!».

Поход Юстаса закончился в сентябре 1981 года, накануне его двадцатого дня рождения. Путь занял четыре с половиной месяца. Юстас написал сам себе письмо с поздравлениями – проникновенное письмо, из тех, какие пишут только в двадцать лет, искреннее и преисполненное гордости и изумления от осознания грандиозности только что свершенного подвига.

Солнце скрылось за горной грядой, и тени сгущаются над лесом. Сегодня мой последний вечер на Аппалачской тропе, последняя ночь «долгого и нескончаемого путешествия». Я начал его так давно, что это кажется туманным сном. За это время я сильно изменился. Я стал мужчиной. Индейцы дали бы мне новое имя: Охотник на Ястребов. Теперь мои цели и принципы высоки, как у самого Короля Птиц. Я о многом могу рассказать. Я много где побывал и много кого повстречал. Все эти люди были разными, но по большей части хорошими. Я научился молиться чаще и принял немало даров от Божественного провидения. Я верю, что Бог запланировал это путешествие для меня еще до того, как я об этом узнал… То, что подвигло меня отправиться в путь, поначалу было довольно простой причиной, но со временем наполнилось глубиной и опытом. В начале путин стремился найти хороший способ стать ближе к природе и познать себя. Кажется, и то и другое мне удалось. Я очень доволен. Я хотел бы, чтобы дневной свет позволил мне закончить эти мысли, но ночь наступает, и тени уже не видны. Ночные звери вышли на охоту, и я должен следовать циклу, который избрал.

Юстас Р. Конвей

И с тех пор он действительно следовал этому циклу. Все его последующие путешествия и свершения выросли из этого похода. К примеру, когда спустя несколько месяцев Юстас сидел за столом в Северной Каролине, устроив себе пикник, и свежевал енота, к нему подошел мужчина и сказал:

– Юстас Конвей? Я видел вас на Аппалачской тропе – вы чистили змею. Помню, мы разговорились о приключениях на природе.

Мужчина представился Аланом Йорком, и они поговорили немного, а потом Алан сказал:

– Хотите вместе пойти в поход вокруг Аляски?

Юстас ответил:

– Не уверен, что Аляску можно обойти пешком, но вот на байдарке наверняка можно обогнуть.

Так они и сделали. Юстас и Алан проплыли на байдарке кругом всего штата, сражаясь с холодом и сильными волнами, а всего в нескольких дюймах под ними проплывали сельди и лососи, киты и бурые водоросли.

После такого приключения путешествие по мексиканским деревням, где Юстас учился гончарному ремеслу и плетению корзин, и вовсе показалось плевым делом. Поездка в Мексику прошла так успешно, что воодушевленный Юстас полетел в Гватемалу, сошел с трапа самолета и спросил первого встречного: «И где тут у вас первобытные люди?» А ведь всё началось с Аппалачской тропы. И, вспоминая себя девятнадцатилетнего на Аппалачской тропе, Юстас всегда ярче всего видит один момент – момент, который до сих пор считает самым счастливым в жизни.

Он в Нью-Гемпшире. Миновал Мэн, не умерев с голоду и не замерзнув до смерти. Он переходит гряду. Повсюду разливается розовый утренний свет, делая четче тени на снегу, льду и гранитных скалах. И это всё. Обычный вид Белых гор в конце зимы. С годами Юстасу предстоит побывать в сотне мест от Аляски до Австралии и Аризоны, куда более интересных, чем это, и увидеть самые невероятные панорамы нашей планеты; и возможно, что этот вид был не самым красивым в его жизни, а этот переход – не самым героическим, не одним из тех, что заставляет сердце биться чаще, за спиной у него будут переходы и посложнее. Но именно тогда, утром в Белых горах, Юстас Конвей почувствовал себя свободным. Он почувствовал себя человеком и понял, что именно здесь хочет быть в эту секунду. Он понял, что способен совершить то, что делает сейчас, и всегда знал, что способен на это – у него просто не было возможности принимать решения самостоятельно. И этот момент наполняет его смирением, восторгом, чистотой, глубиной понимания и чувством избавления без меры, потому что именно в эту секунду он осознает, что на этой высокой и прекрасной горе отец его не увидит. Он его не достанет. И никто не достанет. Теперь никто не сможет его контролировать и не от кого ждать наказания.

Юстас стоит на перевале, не в силах пошевелиться от счастья, и ошеломленно похлопывает себя по бокам. Так чувствуют себя смертники, которым удалось спастись, потому что винтовки солдат расстрельного взвода дали осечку; он даже проверяет, нет ли следов от пуль – и их нет. Воздух пахнет сладко, Юстас слышит биение своего сердца и смеется, смеется, понимая, что невредим.

И это лучший момент в его жизни, потому что именно в эту секунду Юстас Конвей впервые понимает: он выжил.

Глава 4

Мы немного обескуражены таким количеством планов социальной реформации. Некоторые даже читать не умеют, а все равно припасли в кармашке жилета проект нового общества.

Ралф Уолдо Эмерсон

Когда осенью 1981 года Юстас Конвей вернулся в Северную Каролину, он стал искать новое место, где поставить вигвам. Он знал, что если поискать не спеша, то можно найти отличное местечко. В те годы Юстас только начал жить взрослой жизнью, и если ему нужно было поселиться на одном месте надолго, он легко находил пристанище на земле добрых людей, которые разрешали ему у себя обосноваться, и питался тем, что дает эта земля.

«Уникальность моя в том, что я живу в индейском вигваме, – объяснял Юстас в письме, написанном добровольно с целью рассказать о себе северокаролинскому землевладельцу, чьи замечательные владения он заприметил. – Я искал место, где бы осесть грядущей осенью, и увидел ваши земли. Хотел бы узнать, не разрешите ли вы мне разбить лагерь у ручья. Денег у меня немного, но небольшая арендная плата мне вполне по карману. Я мог бы быть сторожем и присматривать за вашими владениями. С уважением и пониманием отнесусь к вашему решению. Я вложил в письмо конверт с маркой и обратным адресом для ответа, а также газетную вырезку, где более подробно рассказывается о моем образе жизни».

Юстасу наверняка было нелегко выбрать, какую именно вырезку послать хозяину – ведь в последнее время о нем часто писали в газетах. Он был очень популярен и стал любимчиком репортеров Северной Каролины, которым нравилось наведываться в гости к «спокойному и непритязательному, очень скромному молодому человеку», который жил «в условиях суровее спартанских, не позволяя себе даже такой роскоши, как спички для разведения костра».

Газетчики любили его, потому что он был идеальным героем. Красноречивый, умный, вежливый, очень фотогеничный, с захватывающей историей – юный Юстас Конвей и его вигвам были мечтой любого редактора, публикующего материалы об интересных людях. Юстас жил охотой и собирательством, как жители гор в прошлом веке, но при этом не был злобным приверженцем крайних взглядов, который отказывается платить налоги и разглагольствует о неизбежном вымирании белого человека. Любил природу и имел склонность ее идеализировать, но был вовсе не тщедушным хиппи, предлагающим людям бегать голышом и обниматься с деревьями. Жил в изоляции от общества, но не был отшельником, бегущим от мира, о чем свидетельствовало вежливое гостеприимство, с которым он встречал представителей прессы. Да, он бросал вызов своим сверстникам, заставляя их задуматься о современном американском образе жизни, но был при этом вежлив и правильно строил речь, разыгрывая карту студента-отличника со всеми, кто сомневался в его респектабельности.

Насчет студента-отличника все верно. Любопытно, но после похода по Аппалачской тропе Юстас решил поступить в колледж. Странный выбор для человека, который так ненавидел учебу. Но Юстас всегда верил, что сможет хорошо учиться, если избавится от давления отца. И так и вышло: в колледже у него были одни пятерки даже по математике. Можно с уверенностью сказать, что в местном колледже Гастон таких студентов, как Юстас, больше не было. В кампусе он стал настоящей знаменитостью благодаря своему вигваму, одежде из оленьих шкур, спокойному голосу и рассказам о приключениях в горах и на реке Миссисипи. Другие студенты воспринимали его так, как в дальнейшем будут воспринимать все в течение жизни. Девчонки были от него без ума, иначе и не скажешь; ребята стремились во всем ему подражать. Он потихоньку становился похожим на себя нынешнего, его внешность становилась все более экзотической и привлекательной: широкие скулы, четко очерченные губы, широко расставленные глаза с тяжелыми веками, длинный нос с горбинкой. Юстас был в прекрасной форме: увидев его по возвращении из путешествия по Аппалачской тропе, его друг сказал, что тот выглядит как «высокая каменная скала». Каштановые волосы почернели. У него была смуглая кожа и белые зубы. В его лице абсолютно не было вялости: сплошные косые линии, тени и острые грани. Он был существом удивительной жизненной силы и выглядел так, словно его вырезали из дерева. От него пахло зверем, но это был чистый запах. В его сторону оборачивались. Он был популярен и вызывал всеобщий интерес.

Скотт Тейлор, студент, который учился с Юстасом в те годы, вспоминает: «…с широкой улыбкой, в одеждах из оленьих шкур, он казался самым крутым парнем в мире. Мне очень хотелось посмотреть, как там у него в вигваме, – но не напрашиваться же в гости». Спустя некоторое время Скотт все-таки напросился. Стоял «прекрасный дождливый осенний день», и Юстас усадил гостя у ручья и заставил резать овощи для рагу. Скотт никогда не делал ничего подобного, и этот опыт был для него как удар электрическим током. Он вырос в консервативной семье в пригороде, рано женился и поступил в колледж, чтобы изучать химию. Всё, что Юстас говорил или делал, было для него потрясением и откровением.

Скотт вспоминает: «Мне было девятнадцать, как и моей жене. У нас была маленькая квартира, и мы пытались сделать ее похожей на типичный дом семейной пары, представляющей американский средний класс. Просто подражали своим родителям, не задумываясь о нашей собственной жизни особенно глубоко. Потом я как-то пригласил Юстаса Конвея в гости. Он молча обошел наш дом, посмотрел на всё и сказал: «Ребята, сколько же у вас барахла!» А я никогда даже не задумывался о том, что можно жить по-другому. Юстас тогда сказал: «Только представь, что ты мог бы потратить эти деньги не на вещи, а на путешествие вокруг света или на книги. Представь, как много ты узнал бы о жизни». Клянусь, я никогда не слышал, чтобы кто-то говорил что-то подобное. Юстас дал мне почитать книги о плотничном и кожевенном деле и обработке древесины, показал, что я мог бы научиться этим навыкам и делать вещи сам. Он говорил: «Знаешь, Скотт, во время летних каникул можно не только работать в офисе. Ты мог бы путешествовать автостопом по Америке или поехать посмотреть Европу». Европа! Автостоп! Это были самые экзотические слова, которые я когда-либо слышал».

За два года учебы в колледже Гастон Юстас добился больших академических успехов и смог перевестись в Аппалачский государственный университет, расположенный в горах, в городе Бун, Северная Каролина. Обучение там длилось четыре года. Поначалу Юстас переживал, получится ли у него учиться в университете, потому что обучение в высшем учебном заведении требовало больших интеллектуальных усилий, чем учеба в провинциальном колледже. Годы отцовской критики по-прежнему заставляли его сомневаться в своих силах; к тому же его пугало само число будущих однокурсников.

В первый день занятий он даже не стал надевать свой наряд из оленьих шкур – боялся привлечь внимание. Надев обычную одежду, рано вышел из вигвама и сел на мотоцикл, чтобы успеть осмотреться в кампусе и сориентироваться. Но по пути увидел на обочине сбитого машиной кролика и по привычке остановился и подобрал его. (Сбитое на дороге зверье давно уже стало основной его пищей. У Юстаса было такое правило: если блохи на шкурке еще живы, значит, мясо достаточно свежее и его можно есть.) Юстас сунул кролика в рюкзак, поехал дальше и первым явился на занятие по археологии. Вообще-то, до занятия оставался целый час, потому что Юстас собирался осмотреть университетскую территорию. Но у него все равно было еще много времени, а он не хотел просто сидеть без дела и потому подумал: а не освежевать ли пока кролика?

И тут его осенило. Он вспомнил слова матери, которые та часто ему повторяла: «Твоя школа будет такой, какой ты сам ее сделаешь». И вот он решил что-нибудь сделать. Поспрашивал и нашел преподавателя, который должен был вести сегодняшнюю лекцию. Преподавателем оказалась женщина, профессор Клоусон; она только что закончила Гарвард, и это был не просто ее первый рабочий день в этом университете, но первый рабочий день вообще, – а еще она никогда раньше не жила на Юге. Должно быть, Юстас здорово ее напугал.

– Послушайте, – сказал он. – Я понимаю, это ваша лекция, но у меня есть идея. Я подумал: может, мы с вами сегодня вместе проведем занятие по археологии? Я мог бы рассказать о своем примитивном традиционном образе жизни. И еще у меня есть кролик – я только что нашел его сбитым на краю дороги, – и его как раз надо освежевать, чтобы мне было что есть на ужин. Может, в качестве наглядного примера разрешите мне освежевать кролика перед студентами? Я использую инструменты, которые сам сделал из камня, точно такие же были у первобытных людей. Отличное получится занятие, как думаете?

Профессор Клоусон долго и пристально смотрела на Юстаса. Потом встрепенулась и сказала:

– Ладно. Так и сделаем.

Они пошли в кабинет геологии, взяли пару твердых кусков кремня и вернулись в аудиторию. Когда собрались другие студенты, профессор Клоусон представилась, раздала кое-какие распечатки и сказала:

– А теперь я передаю слово одному из наших студентов, который покажет вам, как освежевать кролика первобытными инструментами.

Юстас вскочил, достал кролика из рюкзака, точь-в-точь как фокусник из шляпы, взял камни и начал свой восторженный рассказ, одновременно затачивая куски кремня.

– Будьте осторожны, чтобы кусочки кремня не попали в глаза, – предупредил он и рассказал, что первобытные люди могли двумя маленькими, остро заточенными камнями было расчленить и выпотрошить взрослого оленя. Юстас и сам делал так много раз. Между прочим, ацтеки делали такие точные и острые каменные орудия, что с их помощью можно было выполнять операции на мозге – «с большим успехом, между прочим!». Для археологов изучение каменных орудий представляет большую важность не только из-за их исторического значения, но и потому, что на костях животного, разделанного таким предметом, остаются характерные следы. Поэтому ученые могут определить, умерло животное своей смертью или же его убил и съел человек.

Затем Юстас подвесил сбитого кролика к шнуру старых бежевых жалюзи, завязав его аккуратным скользящим узлом. Юстас быстро распотрошил кролика, попутно рассказывая о том, что толстый кишечник животного обычно довольно чистый, так как содержит только твердые каловые массы, однако с тонким кишечником и желудком надо быть осторожным – в них находятся жидкие и дурно пахнущие отходы пищеварения. Стоит случайно проткнуть эти органы, и «вся эта гадость выливается на мясо, а это просто ужасно».

Продолжая работу, Юстас рассказывал о физиологии диких кроликов. Их кожа тонкая, как папирусная бумага, и потому легко рвется. Не то что шкура оленя, объяснил он, сделав небольшой надрез от задней лапы к анальному отверстию и другой лапе. Оленья шкура, в отличие от кроличьей, прочная, долговечная и используется для многочисленных целей. С дикого кролика не получится снять шкуру чулком, свернуть и сделать варежку. Аккуратно снимая шкуру, которая рвалась, как влажное бумажное полотенце, он объяснил, что главное – отдирать шкуру одной длинной полоской, как будто чистишь яблоко. Тогда из шкуры одного кролика получится полоска меха длиной восемь футов – вуаля!

Юстас вручил шкурку сидящим впереди студентам, чтобы те рассмотрели ее и передали дальше. Они спрашивали, что можно сделать из этой легко рвущейся полоски. Разумеется, ответ был у Юстаса наготове. Индейцы брали полоску кроличьего меха и оборачивали ей сплетенную из травы веревку – мехом наружу. Высыхая, трава и кожа накрепко прилипали друг к другу, и получалась длинная и прочная веревка. Если сплести несколько таких веревок, получится легкое, мягкое и очень теплое одеяло. В пещерах древних людей в Нью-Мексико, где Юстас был много раз, такие одеяла можно найти спрятанными в углу – в сухом пустынном климате они прекрасно сохранились, хотя прошло более тысячи лет.

С того дня Юстас Конвей снова стал знаменитостью. К нему вернулась уверенность, и он даже стал надевать на занятия одежду из оленьих шкур. Более того, в тот вечер профессор Клоусон побывала в гостях у Юстаса в его вигваме и съела большую порцию кроличьего рагу.

– А до того дня была строгой вегетарианкой! – вспоминает Юстас. – Но кролика уплетала за обе щеки.

Добро пожаловать на Юг, профессор.

Все годы учебы в колледже Юстас прожил в вигваме, не только получая образование в университетских лекториях, но и совершенствуясь в науке жизни на природе. Большинство навыков, необходимых для комфортной жизни в условиях дикой природы, он освоил еще в детстве и в юношеские годы. И теперь пожинал плоды тех часов, что провел за внимательным изучением и освоением лесов за домом, точнее домами, семейства Конвей и на Аппалачской тропе. То, что сам Юстас называет врожденной «неусыпной и неослабной осознанностью», наделило его опытом уже в раннем детстве.

В те годы он также уделял немало времени совершенствованию охотничьих навыков. Начал изучать повадки оленей, потому что обнаружил, что чем больше знает о животных, тем больше у него шансов их выследить. Спустя годы, став действительно умелым охотником, он вспоминал то время в университете и понимал, что упустил тогда с десяток оленей. Много раз он стоял всего в двадцати футах от оленя и попросту его не замечал. Юстас научился не просто оглядывать лес в поисках «огромных рогов и большого зверя на поляне, на которого указывает знак: «Вот олень, Юстас, – прямо здесь!» Нет, он научился видеть оленей так же, как видел черепах, – внимательно наблюдая за мелкими различиями оттенков окружающей растительности или едва заметным движением в кустах. Научился замечать тот момент, когда олень шевельнет ухом; видеть маленькие белые пятнышки на его животе, скрытые осенней листвой, и разгадывать его «камуфляж». Как человек с абсолютным слухом, который способен услышать каждую ноту, сыгранную отдельным инструментом в оркестре, Юстас слышал треск ветки в лесу и по этому звуку мог определить диаметр ветки, свидетельствовавший о том, наступил ли на нее тяжелый олень или белка. А может, то был треск сухой ветки, сломавшейся на утреннем ветру? Юстас мог отличить и этот звук.

За годы, что он прожил в вигваме, он также научился уважать и ценить любую погоду, что устанавливалась в природе. Если дождь шел три недели подряд, не было смысла возмущаться – очевидно, природа именно это для него и задумала. Поэтому Юстас пытался приспособиться и использовать время, проведенное в укрытии: он шил одежду, читал, молился или практиковался в традиционном индейском вышивании бусинами. Он лучше других понимал, что зима столь же важна и прекрасна, как весна, а снежные бури имеют такое же значение и так же необходимы, как солнечный свет летом. Юстас слышал, как его ровесники в колледже жалуются на погоду, возвращался в вигвам и делал длинные записи в дневнике. Он обнаружил, что «в природе не бывает непогожих дней. Нельзя так судить природу, потому что в ней всё так, как должно быть».

«Костер сегодня хорошо разгорелся, – писал в дневнике холодным декабрьским днем Юстас Конвей, студент колледжа, – и я наслаждаюсь замечательным теплом. Это просто здорово. Мой образ жизни оказался бы непосильным для многих современных людей. Например, вчера вечером, когда стемнело, я развел костер и стал греть воду и готовить ужин. Когда вода согрелась, разделся до пояса (при температуре ниже нуля), обмылся и вымыл волосы. Большинство моих однокашников никогда не согласились бы на это!»