Текст книги "Гентианский холм"

Терпеливое солнце?.. Аббат улыбнулся, вспомнив святого Франциска Ассизского, человека, который никогда не позволял себе по своей бедности терять людей и близких.

«Наш брат Солнце… О, Боже, оно имеет значение для нас, для Тебя!»

С каким же молчаливым и великим терпением ждало Его Величество, чтобы согреться от солнечного тепла и света!..

3

Покой и тишина внезапно были взорваны неожиданным шумом и суматохой. Вскочив на ноги с парапета, аббат увидел приближающийся почтовый дилижанс. Он шел раньше расписания на несколько часов. Лошади были в мыле. Люди, сидевшие на крыше, отчаянно махали шляпами. Форейтор трубил в рог. За дилижансом неслась разношерстная толпа возбужденных встречающих: мужчины, женщины, дети, собаки… Все кричали от радости. Дилижанс направлялся во двор «Короны и Якоря».

Аббат торопливо перемахнул через парапет, чтобы не быть затоптанным, и поспешил следом за всеми.

Гавань внезапно тоже ожила от спячки. С верфи бежали какие-то люди. Из окон домов высовывались женщины. Слышались изумленные вопросы и торопливые ответы.

Аббат быстро шагал в сторону «Короны и Якоря». Бежать он считал для себя неприличным, поэтому не получал почти никакой информации о причине такого всеобщего возбуждения. Разве только услышал несколько раз радостный возглас:

– Победа!!!

Значит, эта бесконечная, вялотекущая, разрывающая людям сердца война наконец-то закончилась?.. Когда? Только что? Каким образом?..

Дилижанс уже давно проехал вперед, но аббат все еще был со всех сторон окружен людьми, бежавшими за дилижансом. Это были опоздавшие, которые выбегали из своих домов и изо всех сил старались нагнать основную процессию.

– В море! У мыса Трафальгар! – слышал аббат со всех сторон.

Теперь он позабыл обо всех приличиях и бросился на постоялый двор что было духу.

Когда он появился во дворе «Короны и Якоря», там уже никто не кричал и не бесновался. На крыше дилижанса стоял какой-то господин и вслух читал сообщение из газеты. Толпа, плотно обступавшая дилижанс и взмыленных лошадей, слушала молча, затаив дыхание.

– Адмирал Нельсон погиб в бою!

Когда эти слова разнеслись по толпе, то ее словно парализовало. Люди уже не могли радоваться великой победе во всю силу, уже не могли радоваться тому, что на какое-то время угроза французского вторжения отодвинута назад. Мужчины сняли шляпы, а женщины зарыдали. Аббат также снял шляпу и перекрестился. Он был французом, хоть и много лет прожил в Англии, но то чувство, которое испытывали все англичане по отношению к адмиралу Нельсону, не прошло и мимо него. Он был потрясен известием о его гибели не меньше других и не меньше других скорбел. Что же было в этом человеке такого, если не считать, конечно, только его доблесть и талант морского военачальника, что производило столь глубокое впечатление на целое поколение его соотечественников?.. Это был страстный человек, живший в жестокое время. Человек, у которого было простое и уникальное предназначение в эпоху вселенских сложностей, когда ничего и никому не было ясно.

Нет, тут было что-то большее, думал аббат. Должно быть, этот человек был влюблен в славу и любим ею. Он был одним из немногих, кому удавалось достичь ее в жизни и, как искру от огнива, передать другим.

Для тех, кто еще продолжал подходить во двор, человек на крыше дилижанса повторял сообщение о победе в войне. Аббат не переставал внимательно его слушать. В воскресенье, двадцатого октября, вражеский флот покинул Кадис и английские корабли приготовились к сражению. Двадцать первого октября, на рассвете, вражеский флот был замечен. Бой продолжался вплоть до захода солнца и даже дольше. В нем было захвачено семнадцать кораблей противника и один уничтожен. Потери противника оценивались в пять тысяч человек плюс двадцать тысяч пленных. Потери англичан: семь кораблей и тысяча шестьсот девяносто человек. После сражения разыгрался шторм, который отсрочил доставку победных известий в Англию. Первые донесения достигли Лондона только пятого ноября.

Были и другие подробности, но в сознание аббата запала только дата: воскресенье, двадцатое октября – день приготовления к Трафальгарскому сражению В этот день состоялась его встреча в часовне со Стеллой. Она говорила, что ей приснился сон, что Захария чего-то боится. Где находился юноша в тот день? Он вспомнил о том, что после того, как подвел Стеллу к бричке у подножия холма, поговорил немного с доктором и проводил уезжавшую двуколку глазами, он вернулся в часовню и вознес пылкую молитву во спасение тех, кто в море. У него не было никакого особенного предчувствия грядущего великого события ни в тот день, ни на следующий. Он просто молился, сочувствуя переживаниям Стеллы, которая оказалась прозорливее его. Где же был Захария двадцатого и двадцать первого октября? Задумавшись, держа в руке шляпу, аббат де Кольбер покинул двор «Короны и Якоря». Нужно как можно скорее пойти на Гентианский холм и выяснить этот вопрос.

Глава III

1

Руперт Хунслоу был не только добросердечен, но и в той же степени деятелен и настойчив. Умело пользуясь своими связями, он очень быстро направил Захарию обратно в военный флот. Конечно, возникли неприятные моменты, и немало. Кузен Захарии должен был быть поставлен в известность о том, что Захария жив. В то время он проводил отпуск в Лондоне, и настоял на встрече с Захарией – встреча была тяжелой и болезненной во всех отношениях. Однако влиятельная сила проследила, чтобы Захария не вернулся на судно кузена: он провел суровый испытательный срок на судне в Ла-Манше, и затем, заняв место заболевшего мичмана, перевелся на фрегат, отплывавший, чтобы присоединиться к средиземноморскому флоту.

Руперт Хунслоу решил, что служба за границей будет полезна юноше и расширит его кругозор. Она сделала еще больше. При поступлении на службу Захария был просто напуганным мальчиком, вернулся он мужчиной, который во всем рассчитывает только на себя.

Испытательный срок был почти так же труден, как и месяцы, проведенные на судне кузена; и все же впечатления отличались, так как Захария попал на хорошее судно – на нем царила грубая, но эффективная справедливость, и жестокость не господствовала сверху донизу, как это было на корабле кузена. Но Захария обнаружил, что по-прежнему ненавидит эту жизнь, так же подвержен морской болезни и подавлен холодом и скверными условиями, усталостью и вечным недосыпанием. Он решил, что, очевидно, не рожден для морской службы. Сознание того, что он выполняет свой долг, совершенно не приносило ему облегчения. Он ненавидел свой долг и думал, что не был рожден и героем. Насколько Захария знал, он не был сотворен для чего-то определенного, если, конечно, не считать пастушеской жизни в Беверли-Хилл. Однако он не позволял себе думать о Беверли-Хилл или о Стелле и докторе, потому что тогда тоска по дому начинала пересиливать морскую болезнь, и Захария становился вообще не способен к работе, которую должен был исполнять.

Юноша старался исполнять эту работу хорошо и охотно, поскольку все равно должен был делать ее и, достигнув внешнего эффекта усердия и бодрости, с удовольствием обнаружил, что это полезно и защищает его. На первом судне его единственным оружием было упрямство, которое никого не вводило в заблуждение относительно реального состояния его трусливой души. Он был, как перевернутая на спину черепаха, неподвижная, но уязвимая и ждущая нападения. Теперь Захария был панцирем кверху, и никто не мог догадаться, насколько он уязвим.

Под этой скорлупой юноша и начал тайком вести разведку известной ему духовной крепости, пытаясь для начала развить в себе некоторую независимость суждений и пробуя совершенствовать это свойство при малейшей возможности. Доктор дал ему с собой несколько книг, и, лежа ночью в своей подвесной койке, Захария пытался отвлечься от шума и зловония низкого кубрика и читать. Многого он не мог понять, но то и дело какая-нибудь восхитительная фраза вспыхивала для него на странице, как булавочный прокол в занавеси, пропускающий свет. Теперь, когда рядом с ним происходили гнусные вещи, ему всегда удавалось найти в них что-то заслуживающее внимания, кроме гнусности: всплеск справедливого гнева в глазах матроса, когда его товарища пороли на сходнях; внезапный проблеск лунного света сквозь облака, разорванные яростью шторма – хорошие вещи, которые становятся возможными только благодаря злу. Но гораздо труднее было научиться, не зависеть от физического убожества собственного тела, от умственного и душевного страдания. Иногда Захария думал, что бесполезно и пробовать – совсем другое дело, если зло терзает вашу собственную плоть. Однако даже здесь не было полной беспомощности – попытка сконцентрироваться на чем-то, кроме собственного убожества, даже неудачная, сама по себе становилась некоторым избавлением.

Оказалось, что панцирь его бодрости – больше, чем защита, это еще и привлекательная черта. К еще большему удивлению, Захария обнаружил, что, по-видимому, симпатичен некоторым из своих товарищей по кубрику. Не все они были, как прежде, его врагами. Нет, здесь было не так плохо, как раньше; хотя и достаточно скверно.

Испытательный срок подошел к концу, и юноша был переведен на фрегат. Путешествие в штормовую погоду из Ла-Манша через Бискайский залив в Сардинию в декабре месяце, на незнакомом судне, среди людей, которых он еще не знал, поначалу не показалось ему улучшением положения. Скорей наоборот. Захария думал, что на этот раз на самом деле умрет от морской болезни, осложненной какой-то подхваченной лихорадкой. Он даже надеялся на это. Не большим утешением было даже то, что лорд Нельсон, которому они везли депеши и под началом которого должны были оказаться в конце путешествия, тоже не смог победить морскую болезнь. Захарии не было дела до лорда Нельсона. Он не надеялся достигнуть конца путешествия, да и не хотел этого. Рождество 1804 года настало и прошло, но он не мог даже думать о Стелле и докторе и о праздновании Рождества в Викаборо. Он мог думать только о том, как удержаться на ногах.

Восемь склянок. Звуки боцманских дудок проникали в причудливые кошмары его сновидения, и, еще борясь с хваткой удава, туже и туже сжимающего свои кольца вокруг его пояса, Захария понял, что ему пора на утреннюю вахту, выкатился из койки и схватился за поручень. Он уже научился в первую очередь хвататься за поручень, чтобы не упасть головой вниз. Хватаясь за него, он постепенно почувствовал что-то странное. У него, как обычно, кружилась и до дрожи болела голова, но тошноты не было… И корабль стоял неподвижно… При тусклом свете висящего фонаря Захария дотянулся одной рукой до своей куртки и штанов и натянул их. Одеваться, держась за поручень, в последние недели было серьезной проблемой, однако сегодня это удалось легче. Другой мичман, обладатель непоколебимого характера и доброго сердца, который тоже стоял на утренней вахте, принес таз холодной воды, и Захария погрузил в нее голову, смывая остатки сна и ночных кошмаров.

– Шторм выдул сам себя, и мы, слава Богу, стоим на якоре! – прошептал этот мичман, рыжеволосый мальчишка, которому едва исполнилось пятнадцать, Джонатан Кобб.

Потом он решительно схватил Захарию за локоть и потащил к трапу. Ему нравился Захария. Сам он был грубым, коренастым и нечестивым мальчишкой, невосприимчивым к образованию и хорошим манерам, поэтому его симпатия на первый взгляд казалась странной, но в характере мичмана была странная материнская черта, заставлявшая его опекать корабельного кота и всех страдающих морской болезнью. Кроме того, он любил мужество и считал Захарию мужественным человеком, так как, несмотря на морскую болезнь и лихорадку, тот никогда не просился в корабельный лазарет.

– Где мы, Кобб? – прохрипел Захария, карабкаясь вверх по трапу.

– Сардиния, – сказал Кобб.

Они поднялись по первому трапу и натолкнулись на мерцающую серую тень. Это был Сноу, корабельный кот. Животное появилось на свет белым, однако Кобб, который умывался только под сильным принуждением, так часто ласкал его, что теперь различить первоначальный цвет было невозможно.

– Привет, Сноу! Добрый старина Сноу! – Мичман сгреб кота под мышку и подтолкнул Захарию вверх по следующему трапу. Они достигли палубы, и ледяной воздух почти вышиб из них дыхание; зато звезды, которые были скрыты несколько последних ночей, сияли снова и весь мир купался в лунном свете.

Схватившись за леер, Захария посмотрел вокруг, и дух у него перехватило не только от холода. Флот качался на якорях рядом с берегом Сардинии – остров длинных приятных очертаний лежал перед ним. Море было тихим и спокойным, залитым странным светом. Величина неба почти пугала. Большие корабли, отдыхающие на мерцающей поверхности моря, в мягком сиянии кормовых фонарей превратились почти в ничто по сравнению с великолепием небес; однако каждый из кораблей обладал совершенной сказочной красотой. Свет был яркий, как днем, но какой-то неземной. Не раздавалось ни звука, и царило молчание, похожее на тишину в зале перед поднятием занавеса над некоей драмой. Впервые за все время пребывания на море Захария испытал некоторый трепет. В нем пробудилась радость, будто пламя в темном фонаре зажглось.

Тогда Захария поверил, что это окупает все. Мгновение высшей красоты стоило всех превратностей путешествия. Так было всегда. «Блаженны плачущие, ибо они утешатся»[14]Note14
  Ев. от Матфея. 5, 4


[Закрыть]. Это была главная истина земного существования, и все люди жили по ней, даже если не подозревали этого. Именно поэтому каждый человек следовал за своей звездой через страдания, и в конце пути все бессчетные огни должны были слиться воедино.

Кобб дергал его за рукав.

– Смотри! Вон адмиральский флагман. Видишь – герб Нельсона на корпусе?

Захария вздохнул, потер глаза и внимательно посмотрел на «Викторию», стоящую на якоре под звездами – причем самая яркая звезда казалась фонарем, горящим над верхушкой мачты, – и в юноше возник трепет иного рода. Он никогда не видел лорда Нельсона, да и никогда не хотел его увидеть, однако теперь служба под его началом приобрела для него особое значение. Он вспомнил «счастливую звезду» Нельсона, о которой они говорили в столовой доктора. Этот человек сознательно искал славу, был влюблен в нее, и все они следовали за ним по этому пути. И, что бы им не предстояло, финал обещал быть незабываемым, символическим и все искупающим.

Кобб снова дергал его за рукав.

– Пошли, ты, помешанный. Пошли!

Корабль просыпался, начиналась обычная ежедневная жизнь утренней вахты, и Захария тоже пришел в норму. На камбузе, где кок разжигал огонь, послышался грохот. Вахта носилась с ведрами, щетками, метлами, пемзой и песком для уборки судна. Кобб и Захария направились каждый на свое место, причем Кобб все еще держал под мышкой кота. Помпы были остановлены, рулевые и впередсмотрящие освобождены от вахты. Через несколько часов, когда главный боцман просвистел к завтраку, солнце уже сияло в ясном небе, однако опять задул сильный норд-вест. И все же волна бодрости, чувство, что вот-вот должно произойти что-то грандиозное, пришло не только к Захарии, но и ко всем на борту. Люди в тот день посвистывали за работой, и в обед, после раздачи грога, со всех судов послышались звуки мелодии «Капель бренди».

 
«А Джонни подарят новую шапку,
И Джонни пойдет на базар,
И Джонни купит новую ленту
И в кудри ее вплетет…»
 

К середине дня облака снова затянули небо, и задул штормовой ветер, однако, казалось, этого никто не замечал. Ожидание росло и росло, и достигло кульминации, когда два фрегата наблюдения влетели на рейд, как птицы, и на мачту «Виктории» взвился сигнал «Неприятель в море».

2

Конец этого смелого предприятия еще не наступил, но для Захарии десять месяцев, которые вели его к цели, были совершенно отличны от месяцев, предшествовавших этому звездному утру. Он был по-прежнему чувствителен и ненавидел морскую жизнь так же, как и всегда, его страх все еще был злым духом, с которым нужно было постоянно бороться, но в эти дни в душе юноши уже горел свет, зажженный прирожденным полководцем на флагманском корабле.

Через несколько часов после сигнала они пустились в погоню длиной в четыре тысячи миль вокруг Средиземного моря, а затем в Вест-Индию и обратно, бывшую одной из тех неудач, которые остались в истории более волнующими, чем многие победы. Это была мужественная и безумная попытка, сделанная кораблями, которые пробыли в море так долго, что стали уже едва пригодны для плавания. Начиная с момента, когда «Виктория» с огнем на корме повела флот в темноту и ветер через узкий и опасный проход между скалами Корсики и Сардинии, и до голубого летнего дня, когда они снова вернулись из Вест-Индии в Средиземное море, так и не поймав противника, никакая низость не омрачила эту попытку.

Юный мичман с хорошим образованием, пусть даже страдающий от морской болезни, не мог не прийти в восторг от Средиземного моря. Нельсон с большой ловкостью провел свои корабли в ужасную погоду через Мессинский пролив, и Захария с благоговейным страхом смотрел на Сциллу и Харибду и на огни Стромболи. Он видел Тунис, Мальту и Крит и в перерыве между штормами, в спокойное утро, увидел берег Греции с розовыми скалами, отражающимися в перламутровом море. Затем снова назад, так как противник ускользнул от них, вдоль Средиземного моря, мимо берега Испании с домами, белеющими среди апельсиновых рощ, и – прощай старая Европа – опять в Вест-Индию.

Переход через Атлантику был не таким быстрым, каким мог бы быть, так как изношенный старый «Сьюперб», способный плавать только в дождевой луже, задерживал эскадру. Но приличия не допускали, чтобы один корабль остался позади, и сам бедолага «Сьюперб» делал все возможное, чтобы восполнить потерянное время, и, даже когда остальные корабли останавливались, упрямо шел вперед под полными парусами.

Стояла отличная погода, Захария чувствовал себя совсем счастливым. Теперь он мог думать о доме и писал длинные письма Стелле и доктору, хотя одно небо могло знать, когда они их получат. Он описывал погоню по Средиземному морю и обратно и отблески старинной славы, которые видел сквозь брызги воды и дождь. Он пытался отразить на бумаге особое очарование чудесных лазурных дней, которые пережил. Большинство людей на борту, жаждавших поскорее настигнуть неприятеля, находило эти медленные дни невыносимо трудными, но для Захарии, вовсе не торопившегося встретиться с битвой и смертью, эти дни были безмятежны. Он ухитрился забыть в волшебстве каждого дня конечную цель и впитывал в себя красоту и солнечный свет, приносящие силу и свежесть.

Обычная жизнь каждого судна шла, как часы, дни текли неторопливо, и Захария впервые узнал, что жизнь, прожитая на море, может быть такой же доброй и мирной, как и жизнь на суше. Мягкое ритмичное движение разрисованных корпусов вверх и вниз в голубой воде и звук ветра в снастях стали, казалось, были частью биения его пульса. В Викаборо он так же ощущал ритм пахоты и шум ветра в деревьях. Захария теперь поднимал глаза на вздымающиеся над головой паруса так же, как раньше всматривался в ветви тисового дерева на холме Беверли. Если когда-то быстрый бег по вантам к верхушке мачты делал его больным от ужаса, то теперь это было почти так же приятно, как залезть на тис и чувствовать себя там в безопасности. Корабль стал его домом, и койка в кубрике – именно его частью этого дома, и юноша был счастлив лежать в ней и читать перед сном, уже не замечая шума вокруг себя. Ночные вахты теперь не таили в себе невыносимых ужасов. Они были тихими и приятными – новые для него звезды сияли в небе, золотые и серебряные рыбки проносились сквозь фосфоресцирующую воду.

Захария не приобрел близких друзей, исключая Кобба и кота, но его тщательно поддерживаемые сноровка и бодрость, его естественная мягкость принесли ему всеобщую приязнь и уважение. Теперь у моряков появилось свободное время для развлечений, и юноша наслаждался вовсю. Мичманы по очереди приглашались на обед в обществе капитана и сидели за столом, уставленным серебром, стеклом и прекрасным фарфором, и кормовые окна были распахнуты на спокойное море. Там было много хороших бесед и хорошего вина, а иногда даже неторопливая прогулка по палубе и дискуссия о государственной политике. Эти идиллические дни, возможно, были лишь кратчайшим эпизодом, но Захария поклялся, что никогда их не забудет. Он знал теперь, что в любой жизненной ситуации нужно отыскать зерно спокойствия, причем каждое мгновение земного покоя – это символ вечной твердыни и путь к ней. Он был бы теперь способен выдержать месяцы шторма, помня, что в сердцевине их неминуемо будет покой.

Вся Вест-Индия значила для Захарии меньше, чем единственный беглый взгляд на греческий берег, однако он с одобрением щурился на эти острова, похожие на огромные драгоценные камни, лежащие в море, и повторял их названия, по достоинству оценивая их музыкальность… Тринидад. Мартиника. Доминика… «Они звучат, как имена архангелов, Кобб», – сказал он. Но Кобб только ругнулся. Он рвался в бой, а они только что во второй раз упустили неприятеля.

И эскадра снова направилась к дому, к берегам Европы – причем старый «Сьюперб» по-прежнему с трудом шел последним, – подняв все паруса, чтобы перехватить врага, прежде чем он достигнет Кадиса. У них уже не хватало пищи, суда были в ужасном состоянии, а неприятель имел преимущество в пять дней, и перехватить его не удалось. «Виктория» и «Сьюперб» отплыли в Англию, оставив остальные суда ожидать нового выхода неприятеля в море. Это был конец долгого преследования, но не конец кампании. Нельсон обещал вернуться быстро. Рано или поздно неприятель был вынужден ответить за свои действия.

Так, в эти жаркие дни середины лета они стерегли Кадис, как кошка стережет мышиную норку. Эти дни уже не казались Захарии спокойными, несмотря на голубое море, теплое солнце и аромат апельсиновых рощ, плывущий к ним с испанского берега. Они все находились в состоянии почти непереносимого ожидания – их небольшой флот ждал сражения с флотом значительно большим, и железная дисциплина, которую в отсутствии Нельсона поддерживал Коллинвуд, раздражала их. Кобб был раздражителен от возбуждения, Захария – от страха. Даже кот Сноу казался измученным. Для Захарии битва уже началась, он сражался со своими страхами. Он больше не мог сосредоточиться на книгах, которые пытался читать, но, как раньше, отдельные фразы оставались с ним и поддерживали его, особенно фразы, написанные по-гречески в медальоне Стеллы. «Любовь поет свою песню всем созданиям, которые живут и будут жить, усмиряя воинственность богов и людей». Любовь к Богу, любовь к родине, любовь к славе, любовь к маленькой девочке или полуночным звездам – она всегда поднимает вас и уносит от ваших страхов.

Нельсон был в Англии всего двадцать пять дней, однако недели его отсутствия показались ожидающему флоту годами. И наконец октябрьским вечером «Виктория» тихо присоединилась к ним. Кадис и неприятель были так близко, что приветственный салют или подъем флагов были невозможны. Однако Захарии казалось, что маленький человек там, на палубе своего корабля, должен был непременно почувствовать волну любви и облегчения, прошедшую по всей флотилии – она была почти осязаема в тишине спокойных, теплых, пропитанных ароматом апельсиновых деревьев сумерек.

Обстановка едва заметно изменилась. Дни ожидания звенели теперь работой – Нельсон двигал свои корабли туда и сюда, как шахматист, пытаясь выманить противника и в то же время не пропустить его в Средиземное море. Теперь, когда фрегат вместе с эскадрой дрейфовал рядом с Кадисом, практически на виду у огромных судов, стоящих в гавани, страх Захарии чудесным образом уменьшился. Поговаривали, что они намного уступают противнику в числе людей и пушек. Что с того? Тем громче будет слава в случае их победы, да и в случае поражения тоже. Если он был прав и слава – это просто символ, сияющий, как результат величайшего усилия и величайшей стойкости, то победа сама по себе была неважна. Непобежденная стойкость – это уже победа. А что касается самой стойкости, то она приходит в результате усилий, как говорил доктор Крэйн.

5 октября английскую флотилию обошли возбуждающие новости: противник в Кадисе принимал на борт свои войска и испанская эскадра в Картахене подняла паруса. 9 октября – кадисская флотилия развернула паруса на брам-стеньгах. 10 октября – ливень и разочарование дальнейшего ожидания. 18 октября – снова отличная погода с восточным ветром; подходящая погода для выхода противника в море. 19 октября – соединенные флотилии Франции и Испании начали выходить, они были видны на расстоянии. 20 октября – новость побежала от судна к судну: неприятель в море. Однако свет этого воскресного утра обнаружил мир окутанным морским туманом, и увидеть противника не удалось; они временами замечали только вздымающиеся скалы мыса Трафальгар.

Было что-то угрожающее в этих утесах, мелькающих сквозь разрывы в тумане, и Захария провел утреннюю вахту в компании своего злого духа. Он воображал, что уже победил этого ангела бездны, но он ошибался. До сих пор темные крылья касались его только мимоходом, и он отмахивался от них, как от крыльев летучей мыши, но теперь злой дух был так близко от него, что стал как бы его частью. Как туман, он был вокруг него, в нем и душил его.

Захария был слишком близко от своего ужаса, чтобы видеть его бесстыдное лицо или чувствовать зловонное дыхание; так близко, что, казалось, бороться было не с чем. И все же он боролся. Неподвижный, с напряженным лицом, он вел эту странную борьбу за то, чтобы тело было спокойным, а лицо твердым. Это было важнее всего. Все, чему наставления и опыт, казалось, научили его за прошедшие месяцы, исчезло, как будто ничего и не было. Захария не мог вспомнить Стеллу или дом, так его память оказалась замороженной страхом. Он еле выстаивал вахту.

Прозвучала дудка боцмана, вахта Захарии закончилась, и его уже ждали другие обязанности. Как раньше юноша боролся за то, чтобы выглядеть спокойным, так теперь он пытался вспомнить, в чем они заключались. Он помнил, что все утро он выполнял их твердо, без слов, но хорошо. Его воля еще действовала, и тело подчинялось воле. В течение утра туман поднялся, ветер изменился, и голоса вокруг утверждали, что все произойдет именно сегодня. Но для Захарии это уже не имело никакого значения, так как ближе подойти злой дух уже не мог. И все же в течение утра что-то изменилось для него; что-то подобное солнечному свету вдруг согрело его замерзшее тело, коснулось его заледеневшей памяти, и он вспомнил Стеллу. Ничего другого. Только Стеллу.

День проходил, и Захария мог только поражаться действию собственной воли и послушности своего тела, и спрашивать, могло ли то, что он изучал и забыл, так закалить его характер. Наступил вечер, и пошли слухи, что все переносится на завтра. Для Захарии это уже не имело значения. Завтра или на следующий день, не все ли равно. В любом случае теперь он верил, что выдержит испытание. Как моряк знает, что худшая часть шторма уже закончилась, хотя ветер бушует, так и он знал, что, хотя злой дух еще с ним, худшее уже позади.

Это была необычная ночь со странными огнями и с жутким грохотом орудий. Английские корабли сигнализировали друг другу о расположении неприятеля голубыми огнями и пушечными выстрелами, и в полночь с фрегата Захарии можно было различить оранжевый свет ламп в окнах кормовых кают тридцати трех военных кораблей – но это были не английские корабли. А наверху, над голубыми и оранжевыми огнями, сквозь облака мерцали далекие звезды.

21 октября перед рассветом английский флот изменил курс. Они выманили неприятельский флот из Кадиса и теперь повернули на северо-восток, готовые к атаке. Лежал легкий туман, и тяжелая зыбь заставила Захарию снова почувствовать морскую болезнь. Однако, когда он вышел на палубу и увидел всего в нескольких милях от них огромные корабли, огни которых были видны ночью, в красоте и ужасе этой картины он полностью забыл о себе.

А после этого у него просто не было времени вспомнить что-нибудь. Сигнал «Приготовиться к бою» пролетел по флоту, барабаны забили на кораблях, и все помчались на свои места. Корабельная команда завязала вокруг головы шелковые платки, чтобы предохранить уши от грохота орудий, и разделась до пояса. Они работали быстро и спокойно, унося в трюм деревянные надстройки, чехлы парусов, мебель и посуду, окатывая паруса ведрами воды, посыпая палубы песком, снаряжая к бою орудия, подготавливая кубрик для раненых и принося ведра с водой, жгуты, перевязочные материалы туда, где они могут потребоваться, – и все это за шесть минут, отведенных на выполнение этой задачи.

К семи часам английские корабли уже двигались двумя стройными колоннами – Нельсон и «Виктория» вели северную колонну, Коллинвуд и «Ройял Соверен» возглавляли южную – по направлению к пятимильной дуге неприятельских кораблей. Они уверенно двигались на всех парусах, и к одиннадцати часам между ними оставалось только три мили. Море теперь было спокойное, небо свободно от туч, и море и небо восхитительно голубые, а солнце освещало картину так чудесно и ярко, что у Захарии захватило дух.

Большинство английских кораблей было окрашено в цвета Нельсона – черный с желтым: черные полосы между желтыми пушечными палубами и черные порты с блестящей позолотой на корме. Французские и испанские корабли носили алый, черный и желтый цвета. Огромный «Сантиссима Тринидад» был уже ясно виден во всем великолепии алого и белого цвета с белым носовым украшением. Над ярко окрашенным корпусом возвышался лес мачт и надутые паруса.

В то время как английские корабли плавно покачивались на волнах, на них начали играть оркестры. Матросы казались возбужденными, счастливыми и бесстрашными. Они точили кортики, чистили пушки и пели. Некоторые из них плясали матросский танец, другие давали поручения, как распорядиться их имуществом, если они будут убиты. «Билл, ты можешь взять мои брюки. Том, тебе достанется мой лучший платок». Но это не значило, что они думали о неминуемой смерти. На мачту «Виктории» взвился сигнал: «Англия ожидает, что каждый выполнит свой долг», и это послание пролетело вдоль колонн и было встречено громовыми возгласами одобрения. Может ли это быть войной, размышлял Захария, это сияние солнца, блеск, музыка и приветствия? Он стоял позади лейтенанта, чьим посыльным он должен был быть во время битвы, и сердце его билось, как паровой молот. Но не от страха. Только от благоговения перед этой невыносимой красотой.