Текст книги "О смерти и умирании"

Доктор: Если все так, как вы говорите, – какие чувства вы испытываете?

Пациентка: Что?

Доктор: Что вы чувствуете?

Пациентка: В основном – не беру в голову, разве что очень болит, или встать не могу, а позаботиться обо мне некому. Могла бы попросить присматривать за мной получше, хотя, считаю, нет в этом необходимости. Медики сами должны знать, что происходит с пациентом. Не пытаюсь ничего скрывать от врачей, но, когда стараешься справляться самостоятельно, всегда платишь за это. Знаете, несколько раз было очень плохо, допустим – после приема хлорметина или чего-то подобного. У тебя жуткий понос, а никто даже не поинтересуется, что у тебя со стулом, не спросит, с чего это я бегаю туда-сюда! Приходится самой говорить сестрам, что у меня проблема, что я уже десять раз сбегала в туалет! Вчера вечером думала, что утренний рентген не показал правильной картины, потому что дали слишком много бария. Пришлось напоминать, что сегодня нужно ровно шесть капсул, чтобы сделать снимок. Сама за собой слежу, сколько раз уже приходилось! Когда меня выписывают, в лазарете монастыря каждый зайдет, спросит, как я. Они-то действительно понимают, что я – больной человек. Здесь же… Не знаю, может, я сама виновата, что ко мне так относятся. Только мне стыдиться нечего! Наоборот, рада, что сама за собой ухаживаю, как могу. Хотя – пару раз были приступы боли. Жала-жала на кнопку, с поста так никто и не пришел. Поэтому, случись что, боюсь, не подоспеют они ко мне вовремя. Если они так поступают со мной, то и к другим пациентам отнесутся не лучше. Так мне кажется. Отчасти из-за этого последние годы хожу по палатам, разговариваю с другими пациентами. Хочу выяснить, насколько им действительно плохо. А потом иду на пост и говорю, что такая-то пациентка уже полчаса ждет обезболивающего.

Доктор: Что вам на это отвечают медицинские сестры?

Пациентка: Да по-разному. Единственная сестра, которая очень неприязненно ко мне относилась, дежурила по ночам. Вчера ночью ко мне забрела пациентка, забралась в мою кровать. Знаю, как это бывает – сама медсестра, потому не испугалась. Просто нажала на кнопку и жду. Так вот, оказывается, она выбралась из своей кровати, прямо через ограничители. Наверное, ее нужно было еще зафиксировать страховочным поясом. Я никому не стала рассказывать о том, что случилось. Просто позвала сестру, и мы вместе отвели женщину обратно в палату. А еще одна упала с койки, она лежала в соседней палате, так что я туда поспела первая, раньше, чем сестра. Еще молоденькая девушка лет двадцати, лежала при смерти, так стонала! В общем, две ночи было не до сна. Здесь по ночам снотворного не дают. После трех часов – точно не дают. Не знаю почему, но так принято. А если тебе плохо? Почему бы и не выпить что-то легкое, к примеру – хлоралгидрат? Никакого вреда на следующий день не будет, зато поможет, когда тебе худо. Им важнее соблюсти свои правила, чем дать тебе поспать еще часок-другой. Такие правила! То же самое и с лекарствами, которые никакого привыкания не вызывают. Назначил доктор полторы таблетки кодеина каждые четыре часа – хочешь не хочешь, терпи до пяти часов. Что бы ни случилось, ты не можешь повторить прием, пока не пройдет четыре часа. И неважно, наркотическое это средство или нет. Правила неизменны. А у человека боли, ему нужно обезболивающее! Зачем обязательно выдерживать четыре часа, если это не наркотик?

Доктор: Вас возмущает, что в больнице недостаточно индивидуального подхода? Для сестер все пациенты одинаковы? Поэтому вы так негодуете?

Пациентка: Конечно, у них нет индивидуального подхода. Они просто не понимают, что такое настоящая боль, если сами ее не испытывали.

Доктор: Выходит, боль – основная причина вашего дискомфорта?

Пациентка: Да, особенно, поскольку это касается больных с онкологией, знаете ли. Раздражает меня, что они пытаются не дать людям стать наркозависимыми, а тем жить осталось всего ничего – все равно не успеют привыкнуть. В нашем крыле есть медсестра, так вот – подходит к больному, а сама шприц за спину прячет, отговаривает от укола, даже если человек при смерти. Боится из больного наркомана сделать. Пациент все равно ведь не жилец! Разве он не имеет права на укол? Он ни есть, ни спать с такими болями не может, он не живет, а просто существует. Да кольни ты его – человек сразу расслабится, и жизнь покажется легче! Глядишь – уже чему-то радуется, разговаривает даже. А так только и ждешь, когда над тобой сжалятся, помогут снять боль.

Капеллан: Вы и сами испытывали что-то подобное, с тех пор как попали в больницу?

Пациентка: Да! Да, испытывала. Я имею в виду, что обратила на это внимание. Сестры ведь везде одни и те же. Что-то с нами не так, коли мы разучились понимать, что такое боль.

Капеллан: Как же это можно объяснить?

Пациентка: Полагаю, у сестер просто очень много хлопот. Во всяком случае, надеюсь, что дело только в этом.

Доктор: Что вы хотите сказать?

Пациентка: Постоянно вижу, как они останавливаются поболтать то здесь, то там, а то бегут на перерыв. Буквально в ярость от этого впадаю! То есть, сестра ушла на обед, а ее помощница вам говорит, что сестра на первом этаже, и ключи у нее, и надо подождать… А укол нужно было сделать еще до обеда! Я считаю, что на этаже должен постоянно быть дежурный, который в любой момент даст вам обезболивающее. Тогда не придется сидеть в испарине от боли еще полчаса, пока не появится нужный человек. А иногда и сорок пять минут ждешь. Да еще и займутся тобой не сразу. Пока поговорит по телефону, да посмотрит на новое расписание, да на распоряжения, которые оставили доктора… А выяснить, не нужно ли кому снять приступ боли – это в последнюю очередь.

Доктор: А что, если мы обсудим кое-что еще? Хотелось бы воспользоваться нашей встречей, чтобы поговорить на разные темы. Не возражаете?

Пациентка: Разумеется, доктор.

Доктор: Вы рассказывали, что видели здесь умирающих детей. Как вы это восприняли? Что вы думали, что чувствовали?

Пациентка: Хотите спросить, как я это перенесла?

Доктор: Да. Вы раньше уже частично ответили на мой вопрос, когда сказали, что не любите и не можете оставаться в одиночестве. Вы говорили, что при кризисах – например, при приступах боли, диарее, предпочли бы иметь поддержку. Стало быть, вы не любите оставаться одна. Второй момент – боль. Вам не хотелось бы провести свои последние минуты в пустой палате, пережить мучительную агонию и боль.

Пациентка: Совершенно верно.

Доктор: Чему вы еще придаете значение? О чем нам следует задуматься? Я имею в виду не только вас, но и других больных.

Пациентка: Сейчас вспоминаю одного пациента – Д. Ф. Он просто сходил с ума от голых стен в своей палате, настолько это ему было неприятно. Медсестра, которая отказывается делать обезболивающее, принесла ему несколько замечательных фотографий с видами Швейцарии. Мы прикололи их к стенам. Когда Д. Ф. умирал, то перед смертью попросил сестру передать картины мне. Я несколько раз его навещала, поняла, чтó эти фотографии для него значат, и вставила их в рамки. К той девятнадцатилетней девушке каждый день приходила мать. Она принесла картон, и мы сделали рамки, развесили картины по палатам. Не стали спрашивать разрешения у старшей сестры, прикрепили фотографии к стенам такой клейкой лентой – знаете, она еще не оставляет следов. Боюсь, старшей сестре это не понравилось. Думаю, здесь слишком много разных запретов! Мне кажется, красивые пейзажи должны напоминать людям если не о Боге, то, по крайней мере, о жизни. Знаете, я считаю, что в красивой природе всегда есть частичка Бога. Вот и говорю: если тебя что-то связывает с жизнью, ты уже не чувствуешь себя таким одиноким. Для Д. Ф. картины были очень важны! Была еще С. – у нее вокруг кровати всегда стояли цветы, и ей много звонили по телефону, и к ней пускали посетителей – подружек. С. была неизлечимо больна. Уверена – запрети врачи такие посещения, она только сильнее бы страдала. Когда к ней кто-то приходил, она прямо оживала, даже если бывали жуткие боли. Говорить она, правда, не могла. Все вспоминаю ее. Сестры из монастыря навещают меня всего раз в неделю, а то и вообще не придут. Захожу к другим пациентам, к ним посетители приходят. Вот и вся моя компания! Это здорово помогает. Временами – такая тоска, реветь хочется… Но знаю – надо чем-то заняться, прекратить думать о себе. Даже если все болит, лучше добреду до кого-нибудь, буду думать, каково ему… Сразу забываешь о своих неприятностях.

Доктор: А если вы уже не сможете так отвлекаться?

Пациентка: Тогда… тогда мне нужно, чтобы ко мне кто-то приходил. Только никто не приходит.

Доктор: Ну, с этим мы вам сможем помочь.

Пациентка: Да… Но пока ничего такого не было (плачет).

Доктор: Не было – значит, будет. Для этого мы здесь и находимся.

Капеллан: Хотите сказать, что никто не приходит, когда вы нуждаетесь в помощи? Это так?

Пациентка: Если только иногда. Я уж говорила – если ты болен, все стараются держаться подальше. Понимаете, всем кажется, что тебе просто не захочется общаться. А ведь когда рядом кто-то есть – все не одна, пусть и не можешь поддержать разговор. Я имею в виду – когда приходят посетители. Если посетитель видит, как тебе плохо, и не против помолиться, достаточно тихо прочитать вместе «Отче наш». Я ведь по нескольку дней не могу этого сделать, начинаю первую строчку, а дальше все плывет… Вы мне напомнили кое-что важное. Знаете, когда ты ничего не можешь дать людям, они тебя покидают. Да если бы я только могла! Почти никто не понимает, как мне требуется общение!

Доктор: Да, с вами нельзя не согласиться (далее неразборчивый обмен репликами).

Пациентка: Когда у меня не было смертельной болезни, я многое получала от других. Многое, только тогда мне это было не так нужно.

Доктор: Нужда в общении всегда возрастает, когда сам лишаешься возможности отдавать себя людям.

Пациентка: Вот именно. Каждый раз, когда болезнь дает о себе знать, я начинаю волноваться насчет денег, думаю, сколько это будет стоить. Опасаюсь, что потеряю работу после того, как вернусь из больницы. Всегда переживаю, что вот слягу и буду тогда зависеть только от других. Каждый раз что-то новое, каждый раз новые тревоги.

Доктор: У вас есть жизнь и за пределами больницы. Следите за событиями? Я ведь ничего не знаю о том, как вы живете. Что будет, если вы не сможете работать? Поможет ли вам церковь или начальство на работе? Семья? Кто-нибудь сможет поддержать вас?

Пациентка: О, ну конечно! Я три раза лежала в нашем госпитале. Как-то ночью были такие боли, что я начала задыхаться. Побежала вниз, постучалась к одной из сестер. Она впустила меня, сделала укол. После этого они решили оставить меня в лазарете, в монастырском лазарете. Туда могут заходить только монахини. Ужас как тоскливо, просто жуть! Ни телевизора, ни радио – такие развлечения ведь не для нас. Лишь иногда, в учебных целях. Но когда вокруг ни души, я бы не отказалась и от телевизора. Увы, запрещено. Поговорила на эту тему с врачом, и он согласился отпустить меня, как только боли пройдут. Понял, что психологически я нуждаюсь в обществе других людей. Когда могу зайти в свою келью, полежать, несколько раз переодеться в течение дня, сходить на трапезу – уже чувствую, что жизнь продолжается. Не так одиноко. Частенько бывает, что сижу в храме, а молиться не могу, потому что мне нехорошо. А все же люди вокруг, понимаете?

Доктор: Конечно. Почему вас так страшит одиночество? Как вам кажется?

Пациентка: Не совсем так. Не думаю, что страшит – ведь иногда случается, что хочется побыть одной. Я не то имела в виду. Просто… когда такая ситуация – сложно самой себе помочь, а тут еще все тебя бросают… Если я в порядке – бывает, что мне никто не нужен. И ничего особенного тут нет. Но это не то же самое, что умирать в одиночестве, мучиться от боли. Волосы рвать на себе хочется! Перестаешь даже душ принимать, ведь это требует таких усилий. Вроде как потихоньку теряешь человеческий облик.

Капеллан: Я думаю, наша пациентка стремится сохранить чувство собственного достоинства. И будет делать это, пока есть силы.

Пациентка: Да, верно – но когда я одна, это не всегда получается.

Доктор: Знаете, вам удалось сформулировать то, чем мы здесь занимаемся уже целый год и чего так упорно стараемся добиться. Действительно, вы это только что сказали.

Пациентка: Хочется просто оставаться личностью.

Доктор: Я бы сказала – человеком.

Пациентка: Да-да. Могу еще кое-что рассказать. В прошлом году меня выписали. Пришлось добираться до дома, до нашего госпиталя в коляске, потому что я тогда сломала ногу. Сложный перелом. Добрые люди помогали, подталкивали коляску. Только они довели меня до отчаяния – везли туда, куда хотелось им, а не туда, куда мне было нужно! А куда мне нужно – я не всегда могла сказать. Я бы скорее сама толкала коляску и изуродовала себе руки, чем стала говорить кому-то, что мне хочется в туалет! А они бы ждали меня под дверью, пока я справлюсь? Понимаете? Может, меня и считают независимой, но это не всегда так. Мне важно сохранить достоинство, потому что его невольно могли нарушить. Думаю, когда мне действительно требуется поддержка, я от нее не откажусь, как тогда с туалетом. Просто… иной раз помощь, которую тебе готовы оказать, создает неудобства. Понимаете? Люди добры, готовы помочь, только иногда не дождешься, чтобы тебя оставили в покое. Например, есть у нас в обители одна сестра. Обо всех заботится, всегда предложит подсобить, а когда приходится отказываться, обижается, словно ее оттолкнули. Я чувствую себя в таких случаях виноватой. Знаю, что она ходит с корсетом для позвоночника. У нас в основном в лазарете работают пожилые сестры. Сами здоровьем похвастаться не могут, многим за семьдесят. Как их о чем-то просить? Встаю, сама регулирую наклон кровати. Бывает, сестра с корсетом предлагает помощь. Если откажусь – конечно, она подумает, что ей не доверяют именно как медсестре. Что делать? Остается молиться, чтобы она не пришла на следующий день с рассказом, как провела бессонную ночь из-за болей в спине. Я же буду себя за это винить!

Капеллан: То есть вы расплачиваетесь за то, что приняли помощь.

Пациентка: Именно.

Капеллан: Могу я сменить тему?

Доктор: Если устанете, сразу скажите, хорошо?

Пациентка: Да, давайте продолжим. Весь день впереди, отдохнуть успею.

Капеллан: Повлияла ли болезнь на вашу веру? Укрепила ее или, наоборот, ослабила?

Пациентка: Болезнь? Не знаю, никогда не думала о ней в таком смысле. Всегда хотела посвятить свою жизнь Господу, потому и стала монахиней. И еще хотела врачевать, работать в миссиях. Ни того, ни другого толком не получилось. Видите ли, я никогда не выезжала из страны, много лет уже болею. Теперь понимаю, что… Когда-то решила для себя, что могу сделать для Господа. Знаете, меня привлекала идея стать одновременно и врачом, и монахиней. Всегда думала, что это Божья воля. Выходит, была неправа. Поэтому о мечте пришлось вроде как забыть, хотя, если когда-нибудь поправлюсь, снова о ней вспомню. Опять задумаюсь о том, чтобы получить высшее медицинское образование. Мне кажется, работать доктором в христианской миссии – просто потрясающе. Все-таки доктор – это вам не медицинская сестра, тем более что на сестер правительство налагает такие ограничения.

А вера… боюсь, она подверглась серьезному испытанию. Дело даже не в моей болезни, а в одном пациенте – он лежал в палате на той стороне. Иудей, очень добрый человек. Мы познакомились в очереди на рентген, возле того маленького кабинета. Он неожиданно обратился ко мне: «С чего это у вас такой чертовски счастливый вид?» Я посмотрела на него и говорю: «Не могу сказать, что сильно счастлива. Просто не боюсь того, что меня ждет, если вы об этом». Он так скептически усмехнулся! Вот так и познакомились, а потом оказалось, что мы почти соседи по палатам. Выяснилось, что он иудей, но традиции не чтит и презирает большинство знакомых раввинов. Как-то заявил, что Бога нет, что мы нуждались в вере, потому его и придумали. Знаете, никогда об этом не задумывалась. А он действительно верил в то, что говорил. Мне так кажется, потому что в загробную жизнь он не верил точно. Нас услышала медсестра, агностик. Сказала, что Бог вполне мог существовать, мог сотворить наш мир. Они втянули меня в разговор. Тема такая, что хочется порассуждать. Вот они и начали. Сестра говорила, что со дня сотворения Бог никак себя не проявлял. Никогда не доводилось встречаться с такими людьми, пока в больницу не угодила! Видите ли, мне тогда первый раз пришлось задуматься, крепка ли моя вера. Я ответила: «Конечно, Бог есть. Взгляните хоть на природу, оглянитесь вокруг!» Так меня учили.

Капеллан: Они пытались поколебать вашу веру?

Пациентка: Пытались. Но дело не только во мне, в моих учителях тоже. Кто был прав? Эти двое из больницы или люди, которые изобрели учение о Боге? Я хочу сказать, что в тот момент поняла: нет у меня своей точки зрения на религию. Есть мнение других людей. Вот что сделал со мной М.! Его звали М., этого иудея. Вечно он со своим скепсисом! А медсестра как-то заявила: «Диву даюсь, с чего это я защищаю католическую церковь? Я ведь терпеть ее не могу». Как раз тогда она принесла мне легкое успокаивающее, для поднятия настроения. М. все-таки старался быть почтительным, ради меня старался. Бывало, спросит: «О чем хотите поговорить? Давайте про Варавву?» Я обычно отвечала: «Как можно говорить про Варавву, если не говоришь об Иисусе?» А он на это: «Да какая разница, сестра. Вы только не волнуйтесь». Он действительно очень старался быть вежливым, и все-таки постоянно ввергал меня в сомнения. Все вел к тому, что религия – надувательство, понимаете?

Доктор: Он вам нравился?

Пациентка: Да, нравился. Я и сегодня не изменила о нем мнения.

Доктор: Этот человек сейчас здесь, в больнице?

Пациентка: Нет-нет, мы встретились во время моей второй госпитализации, но навсегда остались друзьями.

Доктор: Продолжаете с ним общаться?

Пациентка: Он приходил на днях. Принес прелестный букет. А моя вера после встречи с ним даже укрепилась. Только теперь это – моя собственная вера, не чужая. Разве можно постигнуть пути Господни, если пользуешься чужими теориями? Не всегда получается истолковать, что происходит. Зато теперь верю, что Господь велик, а я – лишь маленький винтик. Вот умирают молодые… Их родители и все остальные твердят, мол, какая утрата, а я говорю: «Господь – это любовь!» Правда так думаю – это не пустой звук. А если Бог и любовь – одно и то же, то он знает, что умерший дожил до своих лучших дней. Проживи он дольше, или, наоборот, меньше – вечной жизни для него могло и не быть. А если и будет – так то не жизнь, а вечная мука! Хуже, чем сейчас, когда он умирает. А раз я знаю, что Бог все делает из любви, то мне куда легче смириться со смертью молодых и невинных.

Доктор: У меня несколько довольно личных вопросов. Не возражаете?

Капеллан: Позвольте кое-что уточнить. Всего один момент. Если я правильно понял – вы укрепились в вере. Вам стало легче принимать свою болезнь, чем раньше, а это и есть влияние веры.

Пациентка: Не совсем так. Вера – одно дело, болезнь – другое. Не рак заставил меня засомневаться, а М., хоть и сам не сознавал, что творит.

Доктор: Теперь у вас есть свое мнение, а не навязанное кем-то.

Капеллан: Знакомство с этим человеком укрепило вашу веру.

Пациентка: Это произошло здесь. Здесь, в больнице. Хочу сказать, что годами шла к этому. Только теперь поняла, что такое вера и надежда. Раньше-то блуждала в потемках, все искала. Сегодня знаю больше, чем вчера, и все равно – впереди еще непочатый край. Тому иудею я говорила: «Если Бога нет, то я от этого ничего не потеряю. А коли есть – буду славить Его в меру моих слабых сил, ведь Он того заслуживает». До прозрения-то у меня все заучено было, все с чужих слов, образование опять же. Я… я не поклонялась Господу как дóлжно. Нет, мне казалось, что делаю все правильно, поверьте. Скажи кто, что я не верую, – оскорбилась бы. Сейчас чувствую – есть разница!

Капеллан: У нас еще будут вопросы?

Доктор: Да, но, боюсь, пора заканчивать, осталось пять минут. Думаю, мы сможем продолжить в следующий раз.

Пациентка: Хотела еще рассказать, что мне заявила одна пациентка: «Только не говорите, что моя участь – это божья воля!» Никогда не слышала, чтобы подобное замечание кого-то возмутило. Ей было двадцать семь, трое детей. «Терпеть не могу, когда так говорят. Все это я прекрасно знаю, но жить с такой болью! Тут не до лицемерия…» Мне кажется, не нужно так, достаточно сказать: «Боже, как мне плохо!», и любой поймет, каково тебе, и равнодушным не останется, и не будет заводить разговоры. Когда тебе лучше станет – дело другое. Еще думаю, что люди боятся слова «рак». Им кажется, оно притягивает боль.

Доктор: Есть и еще такие слова.

Пациентка: Многим так кажется. Мне – нет. Вот думаю, рак – болезнь по-своему милосердная. Мне она многое дала. Сколько новых людей встретила, с кем только не подружилась! Вряд ли диабет или стенокардия чем-то лучше. Выглядываю из палаты и радуюсь тому, что есть. А чего нет – того нет. Не стану никому завидовать! Правда, когда человеку совсем плохо, тут уж не до таких мыслей. Помогут ему или, наоборот, боль причинят – ни о чем другом он и думать в такую минуту не может.

Доктор: Помните себя ребенком? Какой вы были в детстве? Что вас заставило стать монахиней? У вас была религиозная семья, или что-то произошло?

Пациентка: Нет, из всей родни одна я ушла в монастырь. У меня было пять братьев и четыре сестры. Сколько помню, всегда хотела посвятить себя Богу. Знаете, после того как я прошла курс психологии, иногда казалось, что это было желание выделиться, чем-то отличиться от других сестер. Они все мамины дочки – хорошие хозяйки и прочее, ну а я больше любила читать и все в таком духе. Много лет прошло, и сейчас я думаю: правда, просто казалось. Бывает, пожалею, что пошла в монахини. И тут же вспоминаю: так хотел Господь, а я согласилась с Божьей волей. Он ведь мог тогда, в детстве, указать мне другой путь. Например, как сестренкам. Все думаю об этом, всю жизнь думаю. Вот стала бы хорошей матерью, хорошей женой. Только вариантов в то время не было – как Господь повелел, так и дóлжно поступать. Не скажу, что это принуждение – я ничего не делала против своего желания. Просто не понимала, что за этим стоит. В обитель ушла, когда исполнилось тринадцать лет, а обет дала в двадцать. То есть – до пострига времени подумать и определиться хватало, шесть лет в обители. Это ведь то же самое, что выйти замуж, – сама принимаешь решение, согласиться или отказать. Когда поступаешь по своему разумению – вкладываешь в это душу.

Доктор: Ваша мать еще жива?

Пациентка: Да, жива.

Доктор: Расскажите о ней.

Пациентка: Родители эмигрировали из (…). Язык мать учила самостоятельно. Мама – добрая душа, очень скромная, немного замкнутая. Отца она не очень понимала, как мне кажется. Он писал картины, успешно их продавал. Сейчас-то я вижу, что она постоянно чувствовала какую-то угрозу. Мама всегда ценила сдержанность, и общительность в нашей семье не больно-то поощрялась. Сестры в основном сидели дома, вышивали. Мать была ими довольна. А мне больше нравилось погулять, заняться чем-нибудь интересным. Вступала то в один клуб, то в другой. Вообще, говорят, что я – интроверт. Мне всегда было непросто…

Доктор: Не думаю, что вы – интроверт.

Пациентка: Мне об этом сказали пару недель назад. Нечасто удается найти человека, с которым можно поговорить – ну, если не считать разговором обычные дежурные фразы. Я много чем интересуюсь, только поделиться не с кем. Иногда бываю в компании, – да только какая это компания? Ну, встретишься за столом с монастырским казначеем или с кем-то из сестер. У меня ведь образование, а почти никто из наших сестер и не учился толком. Не было возможности. Поэтому, мне кажется, моя эрудиция их задевает, что ли. Наверное, считают, что я задираю нос. Вот и получается, что в основном помалкиваешь, лишь бы они ничего такого не подумали. Знаете, получишь образование, а гордиться им не можешь, приходится скромничать. Если я могу хорошо говорить – зачем мне притворяться, что это не так? Например, хочу завернуть что-нибудь этакое, и заверну. Почему я должна выдумывать словечко попроще? Может, они думают, что я специально умничаю? Так ведь нет! Могу сюсюкать с ребенком, как любая женщина, но не собираюсь менять свою манеру, чтобы угодить каждому. Было время, когда задумывалась об этом. Что надо соответствовать тому, чего от тебя ждут. Больше это не по мне. Пусть привыкают. Какая есть, такая есть! Наверное, я слишком требовательна, но готова спокойно ждать, пусть учатся. Ничего со мной не станет. Люди на меня сердятся, но они же сами себя накручивают, не факт, что я в этом виновата.

Доктор: А ведь вы тоже сердитесь на окружающих.

Пациентка: Да, бывает. Например, возмущена была человеком, который назвал меня интровертом, а сам даже и не думал обсудить со мной что-нибудь интересное. Твердит одно и то же! Поговорили бы о новостях, о том, что в мире происходит. Мне бы, допустим, хотелось о гражданских правах поспорить…

Доктор: О ком вы говорите?

Пациентка: Да об одной из наших сестер из монастыря.

Доктор: Вот как. Что ж, мне бы очень хотелось продолжить, только, кажется, пора заканчивать. Знаете, сколько мы с вами проговорили?

Пациентка: Не следила за временем. Наверное, около часа?

Доктор: Даже больше.

Пациентка: Да, видимо, так и есть. Знаю, когда увлекаешься, то и время бежит быстрее.

Капеллан: Я тут подумал – может, вы хотите нас о чем-то спросить?

Пациентка: Я вас не слишком шокировала?

Доктор: Нет-нет.

Пациентка: Я ведь очень импульсивна, наверное, это совершенно противоречит…

Доктор: Образу монахини?

Пациентка: Да.

Капеллан: Знаете, вы меня поразили.

Пациентка: Все боюсь, что моя манера поведения кого-то обидит. Я понимаю…

Доктор: Ну что вы!

Пациентка: Не хотелось бы, чтобы вы плохо думали о монахинях, о докторах, о медсестрах…

Доктор: Думаю, этого не случится. Мы хотим видеть вас такой, какая вы на самом деле.

Пациентка: Иногда беспокоюсь – может, я ко всем к ним слишком строга?

Доктор: Наверняка порой так оно и есть.

Пациентка: Я ведь сама и монахиня, и медсестра, поэтому и думаю, не тяжело ли им со мной приходится.

Доктор: Мне очень импонирует, что вы не прячетесь под маской монахини, остаетесь собой.

Пациентка: Как раз об этом хочу вам рассказать. Тут все не так просто. Не могу себе представить, чтобы я вышла из кельи в чем-то, кроме рясы. По-другому уже и не могу, а здесь бывает, что ходишь по коридорам в ночной рубахе. Любая сестра в монастыре от такого в шок впадет. Они хотели даже забрать меня из больницы, думали, веду себя неподобающе, позволяю всем и каждому заходить в мою палату. Еще бы их не смущало такое! Лучше бы навещали меня почаще – мне это так нужно! Именно здесь, а не в лазарете монастыря… Я ведь могу лежать тут и месяц, и два – да так оно и есть. Только мало кто из сестер додумался ко мне прийти. Впрочем, понять их можно – сами работают в лазарете, хотят от этого отдохнуть в свободное время. Остальным, видимо, кажется, что я не нуждаюсь в обществе. Буду просить навещать меня – не поверят, что мне это и в самом деле необходимо. Думают, я – сильный человек, справлюсь, а их поддержка и не важна. Что ж мне, умолять их?

Капеллан: Наверное, мольбы обесценят саму поддержку.

Пациентка: Да, это неправильно. Не могу же я упрашивать людей делать то, что мне нужно.

Капеллан: Знаете, вы очень верно сказали. В ваших словах есть смысл. Пациенту важно сохранять достоинство. Не выпрашивать, не позволять эмоциям взять верх.

Доктор: Думаю, пора завершать нашу беседу, но все же хочу дать вам небольшой совет, хоть мне и не нравится это слово. Мне кажется – бывает так, что испытываешь боль, тоску, только внешне это не проявляется, совсем как у вас. Наверное, медсестрам в такие минуты сложно догадаться, что вы нуждаетесь в их помощи или, наоборот, она вам сейчас совершенно ни к чему. По-моему, иногда тяжело заставить себя просить. Но просить и умолять – это не одно и то же. Понимаете? Хотя, наверное, просить в чем-то и сложнее.

Пациентка: Спина разболелась. Сейчас по пути подойду на пост, скажу, что нужно обезболивающее. Не знаю, понадобится ли, но попросить-то могу? Мало ли что я хорошо выгляжу, болеть все равно может. Доктора говорят, я должна настроить себя на нормальное самочувствие, сказать себе с утра, что ничего не болит. Ведь когда снова выпишусь, вести занятия придется так или иначе, и неважно – хорошо мне или плохо. Правильный подход. Мне нравится, что врачи понимают – иногда надо просто забыть о боли, и всем остальным будет легче.

Интервью позволило четко обозначить потребности пациентки. Гнев и раздражение, что кипели в ней, брали истоки в раннем детстве. И. была одной из десяти детей, и в семье чувствовала себя изгоем. Сестрам больше нравилось заниматься рукоделием, угождать матери. Наша же пациентка, судя по всему, пошла в отца – тянулась к новому, любила провести время вне дома. Очевидно, что мать не устраивало подобное поведение. Видимо, И., отличаясь от братьев и сестер, искала компромисс между сохранением собственной идентичности и стремлением быть для мамы «хорошей дочерью», что и вылилось в желание стать монахиней. Заболела И. ближе к сорока годам. У нее изменился характер – она стала более взыскательной, и оставаться «хорошей дочерью» ей было все сложнее. Чувство обиды на мать и сестер, отсутствие понимания в семье – отголоски отторжения, испытанного в детстве, – дали знать о себе и в отношениях с коллегами-монахинями. Окружающие нашу пациентку люди принимали ее гнев и возмущение на свой счет, не подозревая о происхождении этих реакций, и отторгали ее все больше. И. навещала пациентов и передавала их требования медсестрам, компенсируя нарастающую изоляцию. Она помогала другим больным исполнять их желания (а по сути – свои собственные). Одновременно пациентка выражала свою неудовлетворенность, осуждая медицинский персонал за отсутствие внимания. Требовательность И. вкупе с ее неприязненным настроем способствовали развитию отчуждения, и отношение медсестер к больной было вполне предсказуемым. И., равным образом, получала повод обосновать свою враждебность.

В процессе интервью мы добились сразу нескольких целей. Мы разрешали И. быть собой, не винили ее за жесткость и даже враждебность, не выражали личного отношения к происходящему. Мы не хотели судить – старались лишь понять. Пациентка, таким образом, обрела возможность «выпустить пар». Как только И. освободилась от тяжкого груза, мы увидели ее с другой стороны. Она предстала перед нами женщиной, способной на самые добрые чувства, любовь, симпатию, проницательность. И. очень тепло относилась к М., с которым познакомилась в больнице, ценила его невольную помощь, позволившую ей постигнуть истинный смысл веры. М. дал пациентке повод для многих часов размышлений, после чего она избавилась от поверхностных убеждений и обрела веру внутреннюю.