Текст книги "Читающая по цветам"

Никола де Клерак сдвинул брови.

– Что вы имеете в виду?

Я снова подошла к катафалку и кончиком пальца коснулась рубина, застрявшего в корке запекшейся крови моего мужа.

– Этот камень не его. Он так и не успел выхватить кинжал и при жизни, не будучи придворным, не носил ни драгоценностей на одежде, ни серег в ушах.

– И откуда, по-вашему, взялся этот рубин? – Никола де Клерак наклонился над камнем, чтобы лучше его разглядеть, и его собственная бриллиантовая серьга коротко блеснула, отразив свет свечей. – Для перстня он слишком мал.

– Он мог украшать кинжал убийцы.

– Тогда это был дорогой кинжал, он не мог принадлежать обычному наемному убийце. Камням такого размера редко придается подобная огранка. Можно, я его выну?

– Нет! – я оттолкнула его руку резче, чем хотела. Он немедля отступил назад. – Я выну его сама.

– Разумеется, мадам. – Его голос прозвучал тихо и сухо.

Я положила руку на лоб Александра и пригладила его золотые кудри. Последнее прикосновение, в последний раз. Затем вынула из раны рубин. Он вышел легко, оставив на моих пальцах несколько чешуек запекшейся крови.

«Я найду твоего убийцу, и правосудие свершится», – подумала я. Я не могу сейчас сказать это вслух, ибо не хочу, чтобы мой обет кто-либо услышал. Но правосудие свершится, в этом я клянусь.

– Возможно, когда-нибудь вы позволите мне рассмотреть его, – сказал Никола де Клерак.

– Возможно.

Мне казалось, что мой голос доносится до меня откуда-то издалека. И снова чудилось, будто я слышу шаги монахов августинцев, все бредущих, бредущих. Они слышались так явственно, что я рывком обернулась. Но никого не увидела.

– Мадам, прошу вас, позвольте мне подозвать сопровождающих вас женщин.

Высоко подняв голову, я решительно повернулась, чтобы направиться обратно, к выходу из главного нефа. Но после первого же шага ничком упала в его объятия.

Я слышала, как он зовет Мэри Ливингстон, слышала, как она разговаривает с ним по-французски, и как Элисаун что-то бормочет на эдинбургском диалекте шотландского. Я чувствовала ярость и унижение оттого, что он видит меня такой слабой и беспомощной. Но хуже всего было то, что, в конце концов, он поднял меня на руки, точно малого ребенка, и понес – понес! – к выходу из церкви аббатства.

От него исходил аромат померанца и мирры. Мне показалось, что от него также пахнет усыпляющими лилово-золотистыми цветками сладко-горького паслена. Я продолжала сжимать в кулаке рубин.

Я думала: «Для чего он явился в церковь аббатства, этот месье Никола де Клерак, царедворец и так называемый секретарь, выглядящий как модная картинка? Неужто в самом деле лишь для того, чтобы принести соболезнования горюющей вдове? Или же он тоже рассчитывал найти какие-то улики, связанные с убийством Александра?

Найти или, наоборот, скрыть?

Случайно ли он оказался поблизости, чтобы дать отпор убийце, но лишь после того, как все было кончено?

И почему он предложил помочь мне узнать правду?»

Мне не стоило показывать ему рубин. Если он был участником заговора с целью убить моего мужа, то он вполне может предупредить убийцу, чтобы тот спрятал свой украшенный драгоценными камнями кинжал или выбросил его в море. Правда, Мария де Гиз любила его и доверяла ему, и он был и умен, и хитер, несмотря на все его франтовство. Это было очевидно.

Между тем я с каждой минутой становилась все легче и подымалась все выше, пока не оставила их всех далеко внизу.

Глава седьмая

Я не желала звать свою дочь Мэри. Это имя выбрала для нее не я, а королева, и я негодовала на ее непрошеное вмешательство в мои дела. Но обряд крещения был совершен, и теперь моя дочь звалась Мэри Гордон в глазах Бога и людей. Но для себя я переделала ее имя в Майри, что по-гэльски означает «горечь», ведь само ее рождение было горьким, как полынь.

У нее были волосы Александра, золотистые, мягкие, как дорогой шелк. Они тоже вились. Однако, глядя на нее, я мысленно видела не цветок царственного золотого ириса, говорящий о солнце, ветре и пролитой крови, шиповник, дикую розу, сладко благоухающую весной и летом, но также горькую, как напиток, что делают осенью из ее плодов. Напиток горький, но бодрящий и целебный.

Я думала, что никогда не смогу полюбить ее. Как же я ошибалась! Я любила ее неистово и самозабвенно, всеми оставшимися у меня силами души.

Разумеется, мне не дали взять ее с собой на заупокойную мессу. После того как я упала в обморок в аббатстве, мне лишь после долгих уговоров позволили пойти самой. Но после всего случившегося прошла уже неделя, и я значительно окрепла, а разум мой прояснился. Из Грэнмьюара приехали тетушка Мар, и Дженет, и Уот и окружили меня своей любовью. Мэри Ливингстон вернулась к королеве, со многими уверениями в вечной дружбе. Я положила рубин в серебряный медальон, который Дженет купила мне в лавке на Хай-стрит, и не снимала его ни днем, ни ночью. Он был на мне, и пока тетушка Мар помогала мне одеться в то утро, когда должны были отслужить заупокойную мессу по Александру.

– Я хочу сходить к мессе, Tante Mar, – сказала я. – Прошла уже неделя, и мне теперь намного лучше.

– Благовоспитанная леди возносит свои молитвы в уединении, – ответила тетушка Мар. – К тому же граф Хантли собирается учинить в церкви скандал, после того как во время последней воскресной службы протестанты поколотили священника королевы. Так что лучше держись от графа подальше.

– Я не боюсь графа Хантли.

– Я тоже, – сказала Дженет, укачивая на руках спящую Майри. – Я пойду с Ринетт, мистрис[34]34
  Госпожа (устар. англ.).


[Закрыть] Марго, а вы присмотрите за Майри.

– Я не могу тебе помешать. – Тетушка Мар повидала в Грэнмьюаре слишком много моих детских проказ, чтобы думать, будто ее увещевания могут меня остановить. – Но предупреждаю тебя – ты об этом пожалеешь. В наши дни посещать католические службы стало вообще небезопасно, а тут еще лорд Хантли собирается использовать заупокойную мессу по молодому господину для своих собственных целей.

– Тем больше у меня причин для того, чтобы пойти, – сказала я. Я оставила в своей душе обнесенный непроницаемыми стенами потайной уголок, похожий на гладкий круглый каменный пузырь под часовней Святой Маргариты, и загнала туда и мое горе, и ужас, и чувство вины. Никто не знал, что они там, даже моя любимая тетушка Мар. – Хоть кто-то должен оплакать его как должно.

– О, моя голубка! – Тетушка Мар обняла меня. Возможно, она видела больше, чем я думала. – Хорошо, иди и похорони своего мужа. Но будь осторожна и помни – если ты хочешь вернуться домой, в Грэнмьюар, то чем меньше ты будешь попадаться на глаза Хантли, тем лучше.

– Я не хочу возвращаться домой в Грэнмьюар. – Я немного удивилась, услышав, как произношу это вслух. – Еще не время. Я намерена остаться здесь, при дворе, и дознаться, кто убил Александра и почему. Только после этого мы все вместе поедем домой.

Когда я в прошлый раз видела главный неф аббатства Холируд, он был темен и пуст, теперь же его наполнял свет, струящийся из рядов стрельчатых окон. В церкви толпились люди, и большинство из них пришли сюда не за тем, чтобы присутствовать на заупокойной службе по Александру Гордону. Они были разделены на две группы: просто одетые горожане стояли сзади, а придворные сгрудились спереди, вокруг катафалка. Тело Александра поместили в гроб, а сверху гроба положили похоронный покров, на котором в спешке, вкривь и вкось, лазурью и золотом были вышиты гербы Гордонов и Глентлити.

В чужом черном платье и белой траурной вуали, в сопровождении Дженет, чтобы было кому поддержать меня, если мне станет дурно, я прошла по южному боковому приделу. Никто не обратил на меня ни малейшего внимания.

– Мы не потерпим идолопоклонства в этом Божьем храме. Теперь это приходская церковь самоуправляемого города Кэнонгейта[35]35
  Включен в состав Эдинбурга в 1856 году.


[Закрыть], и она раз и навсегда очищена от папистских обрядов и молитв.

Я узнала говорящего по его длинной окладистой бороде: это был мастер Джон Нокс, главный проповедник протестантизма в Шотландии. Справа от него стоял глава клана Лесли граф Роутс, с когортой своих сподвижников.

– Это частная заупокойная служба. – Эти слова произнес граф Хантли, предводитель клана Гордонов и самый могущественный из лордов-католиков, коренастый и непомерно разжиревший, с сединой в рыжеватой буйной гриве и бороде. Горцы прозвали его Петухом Севера, и действительно, лицо у него было красное, как петушиный гребень. Дженет слышала в городе, что он разочарован тем, что молодой королеве недостает католического рвения, а также тем, что она назначила своим главным советником лорда Джеймса Стюарта, своего единокровного брата-протестанта. Слово «восстание» еще не было произнесено вслух, во всяком случае, пока, но Хантли был внуком короля Иакова IV от его внебрачной дочери Маргарет Стюарт, и если бы за ним пошли воинственные горцы, жители Северного нагорья, он мог бы даже претендовать на саму шотландскую корону.

– Хватит с нас и того, что королева поклоняется идолам в своих частных покоях! – возгласил Нокс. У него был звучный голос прирожденного оратора, разносящийся по всему главному нефу храма. – Этот дом Божий был очищен от идолопоклонства и ныне используется для правильных служб. И мы никому, даже личному штату королевы не позволим осквернить его вновь!

– Королева повелела, – сказал Хантли, – чтобы никто под страхом смерти не мешал ее придворным отправлять обряды истинной веры.

О, благословенный святой Ниниан! Тетушка Мар была права – Хантли пользовался удобным случаем, чтобы бросить вызов Ноксу в вопросах веры. Горе и негодование возобладали во мне над благоразумием, и я, выйдя из бокового придела храма, встала прямо между двух спорящих мужчин.

– Там, в гробу, лежит мой злодейски убитый муж, – сказала я. Я могла говорить решительно и четко, потому что мои чувства были надежно заперты в своих твердых, как камень, стенах. – Неужели вы хотите опозорить его память, дав волю кулакам прямо над его мертвым телом?

Они так изумились моим словам, что на какое-то мгновение замолчали. Я прошла мимо них и преклонила колена перед катафалком. Дженет опустилась на колени рядом со мной.

Стоит ли говорить, что они принялись орать друг на друга, едва только я отошла. Я не стала оборачиваться, чтобы посмотреть, что творится у меня за спиной, но судя по шуму, в церкви все-таки завязались потасовки. Заупокойную мессу так и не отслужили. Я так и не увидела бедного священника королевы, но потом мне сказали, что он бежал, спасая свою жизнь. Я сосредоточила все помыслы на своем муже, как выпуклое стекло фокусирует в одной точке солнечные лучи.

«Александр, – подумала я, – не знаю, как и зачем ты выдал тайну серебряного ларца, но даже если и так, ты все равно не заслуживал смерти. Я разыщу того, кто убил тебя, и увижу, как его за это повесят. Ты можешь спать спокойно, любовь моя, я отомщу, я тебе обещаю».

Тяжелая длань по-хозяйски опустилась на мое плечо.

– Встань, – сказал граф Хантли. У него был низкий, хриплый голос, нисколько не похожий на пронзительное кукареканье петуха. – Они уже ушли. Ты храбрая девочка, твой муж мог бы гордиться тобой!

Я встала. От долгого стояния на каменном полу у меня болели колени, и если б не Дженет, я бы пошатнулась. Повернувшись лицом к главному нефу, я увидела, что хотя Нокс и его горожане ушли, в храме все еще оставалось немало народу. Во-первых, конечно, Хантли с полудюжиной крепких мужчин-Гордонов. А также Роутс в окружении членов клана Лесли. И лорд Джеймс Стюарт, единокровный брат королевы. Интересно, не его ли присутствие остановило начавшиеся драки? За его спиной стоял Никола де Клерак. Можно было подумать, что он старается держаться в тени, если бы его слишком высокий рост, золотисто-рыжие волосы и вызывающе роскошный наряд не делали это совершенно невозможным.

– Я пойду, – промолвила я.

– Я увезу тебя домой, в Эбердиншир[36]36
  Т. е. графство Эбердиншир.


[Закрыть], – тут же сказал граф Хантли. Судя по его тону, он был чрезвычайно доволен собой. – Тебя и твою дочь, Мэри Гордон. Ты же знаешь, я был опекуном твоего мужа, и он владел Глентлити как мой вассал. Ты сможешь отдохнуть в моем замке Стрэтбоджи, покуда не будет заключен новый… э-э, новый уговор… касательно тебя и твоих поместий.

– Она Лесли из Грэнмьюара. – Это заговорил граф Роутс, полная противоположность Хантли во всем – моложе, стройнее, с близко посаженными глазами и светло-русыми волосами, коротко и аккуратно подстриженными вокруг ушей. В отличие от всех остальных он был чисто выбрит, если не считать узкой полоски усов. К своему ужасу, среди стоящей за спиной лорда Роутса свиты я увидела Рэннока Хэмилтона из Кинмилла с его вечно угрюмым взглядом. – Хоть она и родила от Гордона, я заберу ее с собой, в замок Лесли, и если понадобится новый уговор о ее делах и наследстве ее дочери, то этим буду заниматься я

«Но будь осторожна и помни – если ты хочешь вернуться домой, в Грэнмьюар, то чем меньше ты будешь попадаться на глаза Хантли, тем лучше».

Мудрая тетушка Мар.

– Я никуда не поеду, – сказала я. Мое холодное бесстрастие удивило и даже немного испугало меня. – И своего согласия на заключение какого-то нового уговора не дам.

Уговор, конечно же, означал заключение нового брака. Да как они посмели толковать о новом браке для меня прямо у гроба моего Александра? Возмущение заставило меня надменно выпрямиться и дало мне силу, чтобы решительно противопоставить свои желания желаниям могущественных вельмож.

– Я хочу остаться здесь, при дворе, – продолжила я. – Я задержусь в Холируде и буду просить у королевы постоянного места среди ее дам.

– Ты здесь не останешься! – сказал Хантли.

– Вы сделаете то, что вам велят, – одновременно с ним сказал Роутс.

– Вы сцепились из-за нее, как два пса из-за кости, – промолвил лорд Джеймс Стюарт. – Не подобает вести себя так в Божьем доме.

Его тон, твердый и властный, заставил их обоих замолчать. Я помнила, что когда-то, глядя на него, увидела, что его цветы – это львиный зев и нарцисс, знаменующие коварство и своекорыстие. За тот год, что я провела вдали от двора, в Грэнмьюаре, он изменился. Все это время он, Стюарт по крови и светский глава лордов Протестантской Конгрегации, был фактически некоронованным королем Шотландии. Я по-прежнему чувствовала в нем львиный зев и нарцисс, но теперь к ним добавилась еще и лапчатка – знак мирской власти.

– Милорды, позволите ли вы мне внести предложение? – Это был Никола де Клерак. Он произнес эти слова вежливым и даже робким тоном, которым испокон веков пользовались все дипломаты. Интересно, почему он всегда тут как тут, чтобы вмешаться в мои дела? – Королева приняла живое участие в мадам Гордон и ее ребенке. Хотя она, разумеется, не могла нынче явиться сюда, я уверен, что у нее будет что сказать относительно будущего мадам Гордон. Разумнее всего было бы ничего не предпринимать до того, как она объявит свое решение.

Мне не очень-то хотелось становиться рабой королевы Марии, ничуть не больше, чем рабой Роутса или Хантли, но это показалось мне наилучшим способом, чтобы остаться в Эдинбурге и добиться места при дворе. Я сказала:

– Месье де Клерак прав. Королева – крестная мать моей дочери, и своею добротой она спасла мне жизнь. Я могу покинуть Эдинбург, только лишь если на то будет ее воля.

– Тогда ты совсем дура, – бросил граф Хантли. – Но как бы то ни было, я на всякий случай оставлю поблизости нескольких Гордонов, чтобы быть уверенным, что, пока суд да дело, никто не сделает попытки похитить тебя или твоего ребенка.

– А я на каждого Гордона оставлю по Лесли, – процедил сквозь зубы граф Роутс. – Поместье Грэнмьюар уже две сотни лет как принадлежит Лесли, и я не допущу, чтобы оно перешло к Гордонам из-за одной глупой девчонки. Они поженились без моего согласия, и я устрою так, что их брак аннулируют, а их отродье станет ублюдком – и тогда от ваших притязаний не останется камня на камне.

– Довольно, милорды! – Лорд Джеймс Стюарт выступил вперед и встал между Роутсом и Хантли. Хоть он и был бастардом, вид и осанка у него были королевские; и я почти понимала его мать, одержимую желанием сделать его королем Шотландии. – Месье де Клерак прав – решение за королевой. Мистрис Ринетт, – обратился он ко мне, и я не могла не восхититься ловкостью, с которой он так и не назвал меня ни Гордон, ни Лесли. – Возвращайтесь в свои покои в Холируде и будьте любезны оставаться там, пока королева не повелит вам явиться.

Я присела в реверансе, всем своим видом выражая кроткую покорность.

– Да, милорд. С вашего позволения, милорды графы.

Я тяжело оперлась на руку Дженет – причем не только ради пущего эффекта, но и потому, что опять почувствовала слабость и у меня начали подгибаться ноги – и двинулась по главному нефу к выходу. Но не успела я сделать и трех шагов, как путь мне преградила темная фигура. Я поглядела на эту коренастую, мускулистую, угрожающую мужскую фигуру, на это злобное лицо, мне вдруг показалось, что я на мгновение перенеслась в часовню святого Ниниана, в ту минуту, когда этот человек разбил ее двери и ворвался в древнюю церковь, чтобы остановить мое венчание.

– Эта женщина – ведьма, – сказал Рэннок Хэмилтон из Кинмилла.

В нем не было ничего кроме пустоты, хотя обыкновенно в каждом человеке я улавливала аромат какого-нибудь цветка. Я еще никогда не встречала никого, кто бы не источал хотя бы слабый, едва различимый запах цветка или растения. Он посмотрел мне в глаза, улыбнулся и сказал:

– Лучше просто сжечь ее вместе с ее отродьем и взять ее забытый Богом замок силой оружия.

Все они разом выступили вперед: Хантли и Роутс, лорд Джеймс и Никола де Клерак. Мы находились в церкви, и никто из них не был вооружен; если бы не это, вокруг наверняка бы засверкала сталь. Даже Дженет, обняв меня одной рукою, сжала другую в кулак, словно для того, чтобы драться. Сама же я чувствовала, что еще немного – и я рухну на плиты пола.

– Погоди, Кинмилл. – Роутс бросил эти слова таким тоном, что стало очевидно – он одергивает своего приспешника только для проформы и в будущем вполне может счесть его зловещую угрозу приемлемым путем решения вопроса. – Королева должна сказать свое слово – а потом свое слово скажем мы.

– Ничего вы не скажете… – начал было Хантли, но его прервала Дженет Мор.

– Покуда вы, господа хорошие, скандалите и орете, будто вас режут, – сказала она со своим простонародным шотландским выговором, – моя госпожа вот-вот хлопнется в обморок. Так что уж сделайте такую милость, дайте пройти.

Это был единственный выход из создавшегося тупика, разве что я упала бы наземь и разбила голову о каменные плиты. Ни один из стоявших вокруг меня мужчин не посторонился бы, чтобы дать пройти другому, но все они разом посторонились, столкнувшись с решительной эбердинширской служанкой, которая плевать хотела и на королевский двор, и на всех шотландских вельмож вместе взятых.

Мы вместе вышли из аббатства. Каждый новый шаг все больше отдалял меня от Александра. Мне захотелось как-то остановить время, но оно, конечно же, продолжало неумолимо течь дальше, вдох за вдохом, минута за минутой.

«Я никогда не соглашусь снова выйти замуж, – подумала я. – Никогда, что бы со мной ни делали. Я никогда больше не выйду замуж и никогда никому не отдам Грэнмьюар – и я найду убийцу и добьюсь, чтобы его покарали».

Глава восьмая

Меня оставили в покое на всю оставшуюся неделю, включая воскресенье; Дженет рассказала мне, что мастер Джон Нокс произнес грозную проповедь, обливающую грязью католическую мессу, и что королева потребовала, чтобы он явился к ней и объяснился. Я знала, что вскоре она потребует, чтобы к ней явилась и я, однако пока что я не хотела об этом думать. Я держала на руках мою Майри, мое горькое дитя и рассказывала ей все, что знала, о ее отце. Граф Хантли распорядился, чтобы тело Александра отвезли в Глентлити и похоронили рядом с его отцом и матерью; я хотела, чтобы его погребли в Грэнмьюаре, но никто не спросил, чего хочу я. Я ела и спала и каждое утро и вечер гуляла по галерее. К тому времени, когда королева наконец призвала меня к себе, я почти восстановила свои силы и ясность рассудка.

Мне хотелось бы верить, что я снова стала сама собой, но это было не так. Это место внутри меня, обнесенное каменными стенами, точно такое же, как полость в Эдинбургской скале – оно продолжало разрастаться. Я чувствовала, как твердый, непроницаемый камень постепенно, мало-помалу, захватывает всю мою душу.

Королева приняла меня в приемной на первом этаже северо-западной башни Холируда, украшенной коврами и гобеленами с вытканными на них гербами Шотландии и Франции. Слева был виден вход в еще одну комнату, а справа виднелись ступени каменной винтовой лестницы, наполовину прикрытой гобеленом, изображающим, как три Мойры, греческие богини судьбы, прядут, вытягивают и обрезают нить человеческой жизни. На аудиенции присутствовали брат королевы лорд Джеймс Стюарт, а также второй ее близкий советник, Никола де Клерак. Что до сэра Уильяма Мэйтленда, то он был спешно отправлен в Лондон, дабы умаслить королеву Англии Елизавету Тюдор. Мэри Ливингстон тайком помахала мне рукой, из-за кресла королевы, где она стояла рядом с другой придворной дамой, которую я не знала.

И, конечно же, там была сама королева. Я сделала низкий реверанс. Я практиковалась в них целую неделю, потому что нелегко присесть в реверансе, когда твои ноги все еще слабы и подгибаются, а мне совершенно не хотелось упасть и ударить в грязь лицом. Я выпрямилась и впервые с тех пор, когда мы обе были детьми, взглянула прямо в глаза Марии Стюарт.

Как же мне описать ее, эту мою ровесницу, дважды королеву – вдовствующую королеву Франции и законную королеву Шотландии, – которую называли самой красивой женщиной в Европе, которая получила образование и воспитание при французском, самом утонченном европейском дворе? Она была высокой – это было ясно, даже когда она сидела – и изумительно стройной. У нее были отражающие свет золотисто-рыжие волосы, зачесанные по французской моде назад под капор, сплошь расшитый жемчугами, бриллиантами, агатами и серебряной нитью. Ее миндалевидные глаза, янтарно-золотистые, почти того же цвета, что и волосы, были наполовину прикрыты тяжелыми веками и длинными, блестящими золотыми ресницами. Но более всего в ее лице меня поразил высокий лоб с гладкой белой-белой кожей. Он придавал ей какое-то пришедшее из древних времен достоинство, как у королев со старинных портретов и цветных рисунков в старых рукописных книгах.

Еще вокруг нее мерцал ореол чувственности, такой явственный, что его почти можно было увидеть. От нее пьяняще пахло – но были ли то духи или же ее естественный аромат? – лилиями и розами, мускусом и морскими водорослями. Мне был знаком этот запах, и спустя мгновение я распознала его – так пахли пионы. Она была пионом, прекрасным, но недолговечным, теряющим свои лепестки от малейшего ветра или струй дождя. Бело-розовым пионом с черными семенами, символизирующими печаль и ночные кошмары. А я-то ожидала, что почувствую что-то более величественное – малиновую розу или огненно-красную лилию.

«Вам не место среди корон и тронов, мадам, – подумала я. – Вы были бы куда счастливее, живя более простой жизнью – в приятном глазу замке где-нибудь в Турени, рядом с красивым молодым мужем и детьми, катающихся на своих пони по саду. Но вы никогда не знали такой простоты – и не узнаете, покуда не станете намного, намного старше. И, по-моему, вы не осознаете, какое воздействие оказываете на мужчин, что вдыхают ваш аромат».

– Моя Марианетта, – сказала королева.

Так она звала меня в детстве. В том году во Франции, когда мне было восемь лет – в году, который изменил все в моей жизни, – она упрямо отказывалась называть меня Ринетт. Это имя было слишком похоже на прозвище «la reinette», означающее «маленькая королева», которое порой употребляли, говоря о ней самой. Так что она объединила две версии моего имени: Марина и Ринетт – и получилась Марианетта. Мне это имя не нравилось, потому что оно походило на «marionette», как королева Екатерина де Медичи называла своих гротескных итальянских кукол на веревочках. Но «la reinette», маленькая королева, только смеялась и называла меня Марианеттой еще чаще.

– Обстоятельства не позволяли нам увидеться раньше, – продолжала она. Ее шотландский был очень даже неплох, несмотря на гортанные мягкие нотки французского акцента. – Соболезную вам по случаю кончины вашего мужа и как никто понимаю ваше горе – ведь я тоже недавно овдовела.

– Благодарю вас, мадам, – отвечала я. – Я тоже вам соболезную.

– Я знаю Марианетту с восьми лет, с 1550 года, когда моя матушка приезжала во Францию, чтобы меня навестить, – пояснила королева находящимся рядом с нею придворным. – Сэр Патрик Лесли состоял в ее придворном штате вместе со своей супругой Бланш, урожденной Бланш д’Орлеан, которая звалась так, потому что была внебрачной дочерью старого герцога де Лонгвиля. Она приходилась единокровной сестрой первому мужу моей матери, и матушка была так добра, что называла ее сестрой.

Я стояла как столб. Я не хотела слушать, как она будет рассказывать историю моей матери.

– Когда матушка уже готовилась возвратиться обратно в Шотландию, случилась ужасная вещь – двор поразила лихорадка, и сэр Патрик Лесли умер. Но к этому несчастью добавилось еще одно – леди Бланш от горя помешалась рассудком. Она была чрезмерно привязана к своему мужу.

– Мадам, – начала было Мэри Ливингстон, – возможно, сейчас не самый лучший момент…

– Ее приютили сестры-бенедиктинки из Монмартрского монастыря под Парижем и, к всеобщему изумлению, она отказалась покидать стены обители. Насколько мне известно, она находится там и по сей день. Она вам пишет, Марианетта?

– Нет, – ответила я.

– Тогда, она, быть может, умерла, как и моя матушка. Мне говорили, у вас есть для меня дар, который она отдала вам на хранение.

Она улыбнулась. Она знала, что к ужину молва разойдется по всему дворцу – как моя мать, незаконная дочь французского герцога, сошла с ума и бросила меня. Это, говорило выражение ее лица, поставит меня на место. А выражения лиц лорда Джеймса и Никола де Клерака, которые она не могла видеть, поскольку они стояли у нее за спиной, говорили о том, что они знают: пресловутый дар – это ценнейший приз, и каждый готов был сделать все возможное и невозможное, лишь бы заполучить его первым, во что бы то ни стало опередив другого.

Они знают о ларце. Леди Маргарет Эрскин тоже знала. Это было невозможно – и тем не менее это было так. А если и леди Маргарет, и лорд Джеймс, и месье де Клерак знают, что ларец у меня и что в нем спрятано нечто ценное, то кому же еще это известно?

И как они узнали?

Похоже, единственной из них, кто пребывал в неведении, была сама королева.

– У меня нет его с собою, мадам, – сказала я. – Прошу вас, не могли бы вы поговорить со мною наедине?

– У меня нет секретов от моего брата и моего самого доверенного советника, – Она указала на двух стоящих за ее креслом мужчин. – А вы, Битон и Ливингстон, можете идти.

Две придворные дамы сделали реверанс и удалились.

– А теперь, – сказала королева, – расскажите мне об этом столь таинственном даре.

Я колебалась. Я поклялась Марии де Гиз, что не стану отпирать серебряный ларец; должна ли я сказать ее дочери, что я видела внутри? Или лучше притвориться, что я ничего не знаю о его содержимом?

«Старая королева мертва, а королева французская никогда не узнает, – услышала я голос Александра, сладкий от меда и поцелуев. – Открой его. Я хочу посмотреть».

Александр знал. Он видел, что лежало в ларце, и наблюдал, как я прятала его в тайнике под окном Русалочьей башни.

Мне захотелось убежать и спрятаться в каком-нибудь тихом саду, где я смогу остаться наедине с цветами и солнцем и наконец разобраться, что к чему. Но это, разумеется, было невозможно. Самое лучшее – это притвориться, будто я почти ничего не знаю.

– Это запертый серебряный ларец, – медленно проговорила я. – Что находится внутри него, я не знаю, но ваша матушка, да пребудет ее душа у Господа… – я осенила себя крестным знамением, и королева и месье де Клерак последовали моему примеру. Думаю, сотворяя крестное знамение, я не столько просила Бога о покое для души Марии де Гиз, сколько об отпущении моего греха – произнесенной мною лжи. Лорд Джеймс, будучи протестантом, не перекрестился. – Ваша матушка хотела, чтобы он оказался в ваших руках, как только вы вновь ступите на шотландскую землю. Она потребовала, чтобы я обещала отдать его вам немедля. Вот почему я попросила вас об аудиенции в день вашего приезда.

– Comment intrigante[37]37
  Как это интригует (фр.).


[Закрыть], – сказала королева и впервые полностью раскрыла глаза. Они сияли, как топазы. – Я хочу увидеть его сейчас же. Он в вашей комнате? У вас есть от него ключ?

– Он в надежном месте. И да, у меня есть ключ. Я…

– Я сей же час пошлю за ним солдат. – Это сказал лорд Джеймс своим безапелляционным тоном некоронованного короля. – Это дело государственной важности, и юная девушка вроде вас не должна в него встревать.

– Возможно, за ним лучше послать личных воинов королевы. – Ведь мы не хотели бы, чтоб его содержимого коснулся кто-либо, кроме самой королевы.

Лорд Джеймс, само собой, возмутился.

– Уж не намекаете ли вы, месье, что я сам возьму что-либо из ларца, прежде чем передать его моей сестре?

– Ах, Джеймс, Джеймс! – Королева рассмеялась. Глаза ее заблестели от удовольствия – она наслаждалась ссорой этих двух мужчин и тем, что в ее власти было погасить конфликт или же, наоборот, дать ему разгореться. – Сьёр Нико, с вашей стороны ужасно невежливо делать подобные намеки. Извинитесь немедля.

Никола де Клерак поклонился; лицо его было непроницаемо.

– Как вам будет угодно, мадам, – сказал он. – Милорд, прошу вас простить меня за мою… невежливость

Королева встала. Она была высокой – даже выше, чем я думала. Она, по меньшей мере, на полголовы возвышалась надо мной и на два-три пальца – над своим братом. Месье де Клерак так и не поднял головы, а он был единственным, кто мог бы посмотреть королеве прямо в глаза. Интересно, он наклонил голову нарочно?

– Давайте пойдем и сей же час посмотрим, что в этом ларце, – сказала Мария Стюарт. – Возможно, матушка положила в него драгоценности. А может быть, письма, в которых говорится, как она меня любила. Мы вместе найдем его и посмотрим, что в нем лежит – это обеспечит нас развлечениями на нынешний день.

– Нет, – вымолвила я.

Они все воззрились на меня. Выражение лица королевы было недоуменно-вопросительным – она явно полагала, что ослышалась, ведь еще никто никогда не отказывался исполнить ее желания. Лорд Джеймс смотрел сердито и обиженно. Месье де Клерак – сьёр Нико, как с очаровательной фамильярностью назвала его королева – взирал на меня с любопытством и в то же время с опаской. Стало быть, только он поверил, что я в самом деле откажусь отдавать ларец королеве.