Текст книги "Читающая по цветам"

Глава третья

Той ночью, стоя на коленях на холодных каменных плитах церкви святого Ниниана, я исполнила наложенную на меня епитимью, держа перед собою вытянутые, дрожащие от напряжения и усталости руки и сто раз произнося «Отче наш». Старый отец Гийом смягчил бы условия епитимьи, если бы я заплакала и попросила его, но я не желала просить, потому что ни о чем не жалела. Напротив, я была горда тем, что совершила. Именно я заставила наших врагов убраться из Грэнмьюара и теперь была готова за это платить.

И я была вознаграждена, вознаграждена полной мерой, когда назавтра мы с Александром, наконец, обвенчались под доносящий сквозь пролом в дверях церкви нежный шелест морских волн, в присутствии всех обитателей Грэнмьюара, свидетелей нашего брака: конечно же, там была и моя тетушка Мар, и ее двоюродный брат Робине Лури, который приехал вместе с нею из Франции и стал комендантом моего замка, и моя милая Дженет вместе со своим отцом, кастеляном[20]20
  Кастелян – смотритель укрепленного замка.


[Закрыть] Грэнмьюара Норманом Мором, его женой Бесси и младшим братом Дженет, юным Дэйви; пришел и Уот Кэрни с повязкой на лбу, точно у какого-нибудь пирата. Я представила себе, что среди них, окутанные тенью, стоят и моя бабушка, прямая, как кочерга, и моя любимая двоюродная бабуля Марина с охапкой анемонов в руках, и мой отец, красивый, темноволосый, смеющийся, с глазами цвета моря, глазами Лесли, такими же, как у меня.

Мои роскошные придворные наряды из шелка и кружев остались в Эдинбурге, и на мне было надето закрытое платье из сине-зеленой флорентийской саржи и под ним – всего одна нижняя юбка. Ради тетушки Мар – и только ради нее – ибо по своей матери я нисколько, ни чуточки не скучала, я покрыла голову оставшейся после нее кружевной фатой и вплела в волосы, так, что оно свешивалось на лоб, ее бирюзовое ожерелье. Интересно, почувствует ли она в своем монастыре далеко-далеко в Париже, что рядом со мною незримо присутствует мой отец?

Потом мы устроили пир. В большой зал замка были приглашены все жители расположенной на большом острове деревушки Грэнмьюар, чтобы отведать жаренной на вертеле баранины, пирогов со свининой, жаркого из цыплят и обжаренных в кипящем масле, а затем тушенных на медленном огне щук в пряном и сладком соусе с корицей. Мы весело плясали под звуки арфы и свирелей – не чинные и манерные придворные танцы, а разудалые деревенские: джиги и рилы[21]21
  Рил – шотландский народный хороводный танец.


[Закрыть].

А после, когда на небе взошла луна, мой муж – мой муж! – и я поднялись по старой винтовой лестнице в спальню на самом верху Русалочьей башни – северо-восточной башни замка Грэнмьюар. Это было так непохоже на виденные мною придворные свадьбы – ни пышных процессий, ни непристойных шуток и песен, ни гомонящих дам и их кавалеров. Только мы, мы двое. Мы раздели друг друга – медленно, так медленно. Ставни были распахнуты навстречу морю, звездам и благоуханной темноте теплой июньской ночи.

– Александр, – прошептала я, – мой любимый…

Он был прекрасен. Может ли мужчина быть прекрасным? Александр Гордон был именно таков. Он был похож на архангела, в звездном свете его золотистые волосы казались отлитыми из серебра, его плечи были широки и изящны, под гладкой кожей рук и груди переплетались гармонично очерченные мышцы. Но ни один архангел никогда не был таким нагим. И ни один архангел не был таким великолепно мужественным.

– Тебе нравится смотреть на меня? – спросил он.

Я протянула руку и коснулась его левого предплечья, где кость была чуть заметно искривлена – я бы ничего не почувствовала, если бы не знала, что когда-то оно было сломано.

– Да, – ответила я. – Помнишь, как мы впервые увидели друг друга? Бабушка только что закончила накладывать лубок на твою руку. Тогда ты тоже был нагим – во всяком случае, частично. Бабушка сказала мне, чтобы я не входила, но я все равно вошла. Тогда я в тебя и влюбилась, едва лишь увидела.

Он засмеялся.

– Ты была тогда ребенком, маленькой девочкой.

– А вот и нет. Мне уже было двенадцать. Некоторых девочек выдают замуж в двенадцать лет.

– Только если они принцессы.

– О, думаю, во мне есть королевская кровь – немножко. Со стороны моей матери-француженки. Я влюбилась в тебя, а ты меня даже не заметил. Ты тогда думал только о своем коне – боялся, что он себе что-то повредил, когда вы с ним вместе упали.

Он запустил руки в мои волосы, притянул мое лицо к своему и поцеловал меня в губы.

– Это был серый жеребец из конюшен Глентлити, – сказал он. – Я любил его, как ты любишь свои цветы. А ты помнишь, как я впервые поцеловал тебя?

– Разве я могу забыть? Мы с тобою прятались в саду. Бабушка заставила меня поклясться, что я никогда не позволю тебе коснуться или поцеловать меня…

– …и ты, конечно же, пошла прямиком ко мне и попросила коснуться тебя и поцеловать, – закончил он. – Мы тогда решили вместе сбежать и пожениться. Я к тому времени уже достиг совершеннолетия, и мы могли бы уехать в Глентлити. Ты показала мне какие-то желтые цветы, которые ты посадила, и сказала, что можешь выкопать их и увезти с собой.

– Это были ирисы, золотые ирисы. Ирис – это твой цветок, Александр.

Он поднял меня на руки.

– Ты мой цветок, – промолвил он. – Моя прекрасная жена.

Я поцеловала его – и ощутила вкус вина и корицы. Я хотела его так сильно, что боялась от желания лишиться чувств. Я боялась, внезапно меня охватил ужас, и я не знала, почему.

– Где бы мы с тобою были в эту ночь, если бы в тот день граф Хантли со своей свитой не решил поохотиться в окрестностях Грэнмьюара и если бы твой серый жеребец не упал и не придавил тебе руку? О Александр, одна мысль об этом пугает меня. Это была такая мелочь, такой пустяк – и он изменил все в наших судьбах. Какие еще мелочи…

– Тсс, – он приложил палец к моим губам. – Это произошло, и вот мы здесь. – Он медленно провел пальцем по моему подбородку, горлу и добрался до ложбинки между моих грудей. – Теперь мы можем касаться и целовать друг друга сколько хотим.

Я отдалась ему, и мы сделали все, чего давно желали.

Мы прожили в той комнате на верху башни следующие несколько дней, Александр и я. Мы изучили тела друг друга до последней складочки и изгиба. Мы по-турецки сидели на кровати, хихикая, как дети, и поедая пропитанные медом пирожные до тех пор, пока пододеяльник не покрылся крошками, а мы оба больше не могли даже смотреть на мед. Мы пили вино, пока и у меня, и у него не начинала кружиться голова. Мы любовались морем, утренними зорями, звездами, смотрели, как убывает луна, от полукружия с небольшим горбом с левого края до похожего на серп полумесяца. А в последний день я показала ему серебряный ларец королевы.

– Что в нем? – спросил он.

– Не знаю. Она велела мне не открывать его – ибо, что бы в нем ни лежало, это предназначено только для ее дочери, французской королевы, если она когда-нибудь возвратится в Шотландию.

– А у тебя есть ключ?

Я разжала кулак и показала ему серебряный ключ.

– Да, есть. Но он тоже только для французской королевы. Я не должны отпирать ларец – я обещала, милый.

Он наклонился и стал целовать меня в губы – медленно и сладостно.

– Старая королева мертва, а королева французская никогда не узнает, – тихо проговорил он. – Открой его. Я хочу посмотреть.

– Но я же обещала.

Он лизнул уголок моих губ, потом принялся покрывать легкими поцелуями лицо от подбородка до уха. Все мое тело затрепетало и напряглось.

– Открой его, – шепнул он, дыша мне в ухо.

– Мы только посмотрим – больше ничего, – сдалась я.

Он засмеялся и откинулся на подушки.

– Больше ничего.

Я вставила ключ в замочную скважину. И мне почудилось, что комната вдруг наполнилась ароматами боярышника, жимолости и шиповника. Я покачала головой. Они ненастоящие, это только мои воспоминания. Мария де Гиз умерла – именно это предсказал мне боярышник – «но кровь, чья же это кровь?» – а вьющаяся жимолость олицетворяла узы, связывающие меня узы обета. Да, я дала обещание старой королеве. Но что может быть дурного в том, чтобы просто посмотреть и больше ничего?

Я повернула ключ и откинула крышку ларца. Александр подался вперед, и я ощутила на своей щеке его свежее, теплое дыхание.

Внутри все еще оставалось несколько цветочных лепестков. Я смахнула их – они прилипли к моим пальцам, я их стряхнула – и вынула пачку бумаг, сшитых вместе черной ниткой, так что получилось что-то вроде маленькой книжицы. Рядом со стежками темнело пятно – чернильная клякса? Или же кровь, капнувшая на бумагу из пальца, случайно уколотого иглой?

– Ты узнаешь почерк? – Александр взял у меня прошитые страницы и стал их перелистывать. Бумага уже начала желтеть. – Они все написаны каким-то шифром. Но взгляни на заголовки на каждой странице.

– Это почерк королевы. – Быть может, капля крови, упавшей на бумагу, это кровь Марии де Гиз? – По мере того как Александр листал зашифрованные страницы, я читала их заголовки: «Хэмилтон. Стюарт. Гордон. Хепберн. Дуглас». – Она написала здесь что-то обо всех наших знатных лордах, о каких-то их секретах.

– Секретах, которые, полагаю, они предпочли бы не раскрывать. – Он листал пожелтевшие страницы с все нарастающим интересом. – Смотри, тут женское имя – Маргарет Эрскин. Любимая фаворитка покойного короля, мать лорда Джеймса. Вот эту страничку мне бы очень хотелось прочесть. Как ты думаешь, мы сумеем их расшифровать?

– Нет, – сказала я. – Они для молодой королевы, а не для нас. Пожалуйста, Александр, положи их обратно.

Он рассмеялся и положил книжицу обратно в ларец.

– Тут есть еще кое-что. Нет, эти бумаги не сшиты в книжку, они туго свернуты и – Бог ты мой, дорогая, я прежде никогда не видел ничего подобного! Они все перевязаны красными шнурками, образующими частую сетку, да еще запечатаны красными восковыми печатями – их тут не меньше дюжины! И воск цел, печати не сломаны, стало быть, даже сама старая королева никогда не открывала эту стопку. Ты знаешь, что тут за эмблема?

На воске можно было различить глубоко оттиснутое изображение солнца и пяти звезд.

Над двумя неподвижными звездами три высших планеты в совпадении и в оппозиции к солнцу.

– Да, знаю, – ответила я.

– И кому же она принадлежит?

Скрепя сердце, я сказала:

– Одному французскому врачу и провидцу, с которым королева время от времени переписывалась – месье де Нострадаму.

– Нострадам – неужто ты имеешь в виду Нострадамуса? Того, кто пишет все эти альманахи и сборники пророчеств, которые все так жаждут прочитать?

– Да.

– Интересно, почему это он слал запечатанные бумаги нашей старой королеве? Я-то полагал, что его покровительница – Екатерина де Медичи, вдовствующая королева Франции.

– Так оно и есть, но он также писал и королеве-регентше Марии де Гиз. А может быть, у него были и другие адресаты. Александр, положи бумаги на место. Мне не следовало открывать этот ларец.

– Тут на обороте есть надпись, – сказал он. – Сделанная той же рукой, что и зашифрованные страницы, стало быть, писала сама королева. Pour Marie seule – les quatre maris. Только для Марии – четыре мужа. Должно быть, он предсказал, что молодая королева выйдет замуж четырежды. Что ж, все говорят, что юный король Франции слаб и часто хворает – так что вполне может статься, что у нее и впрямь будет еще трое мужей.

– Александр, эти пророчества предназначены только для молодой королевы. Пожалуйста, положи бумаги обратно.

Он ухмыльнулся.

– И нельзя взглянуть даже одним глазком? Ведь подданным не все равно, что за птицы мужья их королев.

– Нельзя даже одним глазком. – У меня вдруг мороз пробежал по коже. – Скорее положи их назад. Я не хочу влезать ни во что, имеющее касательство к месье де Нострадаму.

Он нехотя положил бумаги обратно в ларец. Потом поцеловал меня и снова откинулся на подушки.

– Хорошо, дорогая, убери свой ларец. Давай выпьем еще вина. И, по-моему, нам вот-вот принесут ужин, так что пора одеться.

Я закрыла и заперла ларец, потом вскочила с кровати и отнесла его в мой старый тайник за вынимающимся из кладки камнем в стене под окном. Я прятала там ценные для меня вещи, сколько себя помнила: моих кукол, браслеты, засушенные цветы, листки с записанными на них стихами. Там хранились и старые гербарии моей двоюродной бабушки с уже рассыпающимися листьями и цветами и народными поверьями, короткими комментариями и поэтическими отрывками, написанными ее мелким-мелким почерком, похожим на птичьи следы. Я любила разглядывать эти гербарии.

Но я никогда не брала из тайника еще один предмет, оставшийся от моих детских сокровищ – рукописный сборник сказок, некогда принадлежавший моей матери. Быть может, вдохновленная моей двоюродной бабушкой Мариной, она написала его сама и нарисовала, раскрасила и даже позолотила содержащиеся в нем картинки. Она говорила, что это народные сказки, которые рассказывала ей ее матушка, и сontes-de-fees[22]22
  Волшебные сказки (фр.).


[Закрыть], прочитанные ею в других книгах. Как же я любила, когда она читала мне эти сказки, когда они с моим отцом покидали двор и приезжали домой! Хотя их визиты были редки, я запомнила каждую из ее сказок и сразу замечала, если она пропускала хоть одно слово.

Никто не знал о моем тайнике, даже Дженет и тетушка Мар. Но Александр был моим мужем, моим сердцем, моей собственной плотью, и у меня не было от него секретов.

Я поставила ларец и положила ключ на стопку гербариев и книгу сказок и установила камень на место. Потом поспешно завернулась в ночную рубашку, чтобы выглядеть прилично, когда Дженет принесет нам ужин.

Глава четвертая

Вот что случилось с того дня до нынешего.

В декабре скончался бедный юный французский король, и никого это не удивило. Так молодая шотландская королева Мария Стюарт в восемнадцать лет стала вдовой. Меж тем у нас в Шотландии хозяевами положения были лорды Протестантской Конгрегации, и никому не приходило в голову, что воспитанная в католичестве дочь Марии де Гиз может вернуться на родину, вместо того чтобы найти себе нового мужа среди европейских государей, таких же католиков, как и она.

Но мы в Грэнмьюаре были далеки от коронованных особ и высокой политики. Мы собрали созревший на большом острове урожай и завершили стрижку овец. Я посмеивалась над Александром, который на доходы от наших с ним поместий с упоением покупал красивую дорогую одежду, и лошадей, и соколов, и породистых собак, однако посмотрел на меня с величайшем ужасом, когда я предложила ему самому постричь одну или двух овец. Мы впервые вместе отпраздновали святки[23]23
  Время с 24 декабря (католический Сочельник) по 6 января.


[Закрыть], а незадолго до Крещения я начала подозревать, что ношу под сердцем ребенка. К началу Великого поста подозрение переросло в уверенность. Когда я сказала о своей беременности Александру, мы оба заплакали от радости.

Однако к Пасхе он сделался беспокойным и ворчливым. Он говорил, что не привык жить так уединенно и не создан для сельской глуши. Он дважды уезжал из Грэнмьюара в Эбердин, как он объяснял, по каким-то делам, касавшимся его поместья Глентлити, а потом начал толковать об удовольствиях и престиже жизни при дворе. Я всякий раз напоминала ему, что поскольку королева все еще остается во Франции, а страной управляют лорды Конгрегации, двора как такового у нас просто не существует. Между нами то и дело возникали бурные, ребяческие ссоры, заканчивавшиеся сладкими примирениями в Русалочьей башне, под неумолчный рев окружающего Грэнмьюар моря.

В июне до нас добралась весть о том, что молодая королева Мария Стюарт все-таки возвращается в Шотландию. Екатерина де Медичи раз за разом расстраивала переговоры о ее новом браке, и, возможно, шотландская королева решила, что на родине у нее будет больше возможностей подыскать себе мужа. А может, ей просто хотелось снова иметь свой собственный двор. Как бы то ни было, лорды Конгрегации спрятали свои протестантские убеждения в карман и пригласили королеву Марию обратно на шотландский престол, несмотря на то, что она была католичкой, так как ее претензии на английскую корону давали им козырь, который они могли использовать в своих переговорах с царствующей в Англии Елизаветой Тюдор.

Я в Грэнмьюаре начала готовиться к поездке в Эдинбург, чтобы увидеться с королевой.

Тетя Мар и Дженет сделали все, что могли, чтобы отговорить меня. Александр, метая громы и молнии, категорически запретил мне уезжать. Путешествие в столицу, сказал он, будет изнурительным, мучительным и опасным как для меня, так и для ребенка. Он не позволит мне покинуть Грэнмьюар. Он скорее запрет меня в Русалочьей башне, чем разрешит мне пуститься в столь дальний путь. Его твердая решимость остаться в Грэнмьюаре озадачивала меня – ведь всю весну и все лето он страстно желал уехать.

Тогда мы впервые поссорились по-настоящему. Я поклялась, что поеду в Эдинбург, поеду, даже если моей единственной спутницей будет моя кобыла Лилид. Я до сих пор не вполне понимаю, чем объяснялась моя непоколебимость. Да, я дала клятву старой королеве – но я отступала от этой клятвы уже дважды: первый раз, когда сбежала из Эдинбурга вместе с ларцом вместо того, чтобы положить его в тайник под часовней Святой Маргариты, и второй – когда показала его Александру. Возможно, именно потому, что мой бедный обет претерпел столько нарушений и так поизносился, я была так непоколебимо намерена исполнить то, что от него осталось.

Одно я знала точно, – я непременно поеду в столицу и отдам серебряный ларец Марии Стюарт. В конце концов, Александр сдался, и мы отправились вместе.

На дорогу ушло целых десять дней, потому что мы ехали медленно и часто останавливались, чтобы отдохнуть; к тому времени, когда мы наконец добрались до Эдинбурга, я была измотана и стала раздражаться по пустякам. Мы, как и остальные Гордоны, разместились в городском особняке графа Хантли и стали ожидать приезда королевы. Она прибыла во вторник, девятнадцатого августа 1561 года от Рождества Христова, примерно на день или два раньше, чем ее ждали. Королевские покои во дворце Холируд были еще не готовы, но ее устраивал только лишь дворец; и посему, нежданно-негаданно нагрянув в полдень на обед к одному из членов городской ассамблеи Лита, – вы можете себе представить, в какую панику это повергло его жену? – королева все-таки явилась в Холируд.

Весь Эдинбург бурлил, словно потревоженный улей.

Александр и я отправились в Холируд в тот же день, во второй его половине. Я сказала фрейлинам, что у меня есть для королевы ценный дар, переданный мне на хранение ее покойной матушкой. О, ответили мне дамы, королева сейчас très fatiguée[24]24
  Очень устала (фр.).


[Закрыть]. Она примет меня только на следующей неделе – или неделей позже. Она уверена, что раз я хранила сокровище ее дорогой матушки уже целый год и даже дольше, я могу подержать его в надежном месте еще какое-то время.

Я была в ярости. Я проделала весь долгий путь от Грэнмьюара до Эдинбурга; ради королевы я поссорилась с любимым мужем и подвергла опасности свое драгоценное дитя. Я чувствовала себя усталой, больной и униженной, а беременность обострила мои эмоции до крайности, до предела.

И я решила, что исполню свое первоначальное обещание – и только. Отнесу ларец в тайник Марии де Гиз под часовней Святой Маргариты. А после напишу молодой королеве письмо, в котором изложу все факты, и уеду домой.

Даже Эдинбургский замок, стоящий на своей древней скале высоко над бурлящим городом, был забит людьми, которые приехали в столицу, чтобы поприветствовать новую королеву. По счастью, большинство из них, включая солдат и дворцовых слуг, пользовались всеобщей сумятицей, чтобы без помех бражничать и играть на волынках во дворе перед королевским дворцом, так что мы с Александром смогли пройти в большой дворцовый зал, не привлекая ни малейшего внимания.

– Подземный ход, – прошептала Мария де Гиз, испуская свой последний вздох. – Из подвалов под большим залом дворца. Никогда никому об этом не рассказывай…

Александр нес ларец в неприметной кожаной седельной сумке, перекинутой через плечо, и в обеих руках – по фонарю. Я прятала в своей сумке несколько цветов, которые сорвала в заброшенном саду, что был разбит у южной стены Холируда; там были розы и гвоздики, веточки розмарина и полевые цветы: маргаритки и тысячелистник и кукушкин цвет, беззаконно разросшиеся среди своих пышных садовых собратьев. Розмарин – в память о старой королеве, культурные розы – в честь молодой. Их окраска была правильной – бледно-розовой, но неправильными были сами эти цветы – означало ли это, что молодая королева здесь, в Холируде, не приживется? Полевые цветы, случайно выросшие и случайно найденные, расскажут мне о дальнейшей судьбе самого ларца.

– Надо искать здесь, у камина, – пробормотала я, с трудом, неуклюже, потому что мне мешал выпирающий живот, села на корточки и провела рукою по обшивке стены. Двенадцать от пола, но двенадцать чего? На полированной деревянной обшивке не было заметно никаких линий, никаких швов между панелями. И я не видела на дорогом дереве никаких крестов. Я принялась наугад простукивать панели и нажимать то тут, то там – но все было тщетно.

– Не понимаю, дорогая, почему тебе вдруг вздумалось последовать инструкциям старой королевы именно сейчас, – промолвил Александр. Голос у него был недовольный и раздраженный; ему хотелось остаться в Холируде вместе с придворными, толпящимися вокруг молодой королевы, точно мухи, слетевшиеся на мед. – И я бы не хотел уезжать в Грэнмьюар, по крайней мере, до тех пор, пока не буду представлен королеве.

– Я хочу домой, – сказала я. Какая ирония судьбы – еще две недели назад я ссорилась с мужем, так как во что бы то ни стало хотела поехать в Эдинбург – но я все еще злилась на королеву за ее пренебрежение, и моя непоследовательность нисколько меня не смущала. Я начала отмерять расстояние от пола и левого края камина, используя в качестве единицы измерения ширину своего пальца. Ничего! – Неужели тебе совсем неинтересно посмотреть на потайной подвал под часовней Святой Маргариты? Самой часовне уже несколько сотен лет, а говорят, что место, где ее построили, почиталось священным и раньше, еще до прихода христиан. Этому подвалу может быть несколько тысяч лет.

– Значит, там уже несколько тысяч лет полно крыс и пауков. А вообще-то и Эдинбургский замок, и часовня Святой Маргариты построены на монолитной скале. Вряд ли жившие здесь в древности дикари могли продолбить под ними подвалы при помощи своих орудий из камня и костей.

Я начала мерить, прикладывая к стене ладонь со сжатыми пальцами – ничего! Потом растопырила пальцы – и на этот раз получилось! Я увидела крошечный крестик, вырезанный среди древесных волокон так незаметно, что его никто бы не разглядел, если бы не знал, где смотреть, – не croisette de Lorraine[25]25
  Лотарингский крестик (фр.).


[Закрыть] с двумя поперечными перекладинами: длинной и короткой – а косой андреевский крест[26]26
  По преданию, св. апостола Андрея, считающегося покровителем Шотландии, распяли на кресте с перекладинами, расположенными в виде буквы «Х».


[Закрыть], эмблема Шотландии еще со времен пиктов. Сами деревянные панели были сравнительно новыми, но тот, кто вырезал на дереве крестик, хотел обозначить им нечто древнее и необыкновенное.

– Вот он, – сказала я.

Александр наклонился, чтобы рассмотреть крохотную метку. Я с силой нажала на нее и почувствовала, как панель сдвигается с места. С леденящим душу скрежетом она повернулась, и перед нами открылся узкий проход.

– Дорогая, ты ни за что не сможешь пролезть в эту щель, тебе помешает живот.

– Нет, смогу. – Я начала протискиваться сквозь отверстие в стене. «Сиди смирно, малыш, – подумала я. – Смотри, не толкайся. Нас с тобой ждет увлекательное приключение». Один последний глубокий выдох – и я очутилась внутри. – Мне нужен свет, – сказала я.

Александр передал мне зажженные фонари и седельную сумку с ларцом, затем повернулся и боком проник в узкий проход – так легко, словно исполнял поворот в каком-нибудь придворном танце. Мне захотелось звонко поцеловать его в щеку. Мы посмотрели вниз – туда спиралью спускались грубо высеченные в скале ступени, покрытые толстым слоем пыли и, казалось, уходящие в самые недра земли. Перил у этой лестницы не было.

– Осторожно! – сказал Алесандр. – Я пойду первым и понесу ларец и фонари.

Я стала спускаться, одной рукой держась за стену и вытянув другую перед собой, чтобы, если споткнусь, схватиться за рубашку Александра. Очертания его плеч были такими привычными, такими родными, и в то же время сейчас, когда его лицо было обращено в противоположную сторону, он мог показаться незнакомцем. Мне начало чудиться, что мы идем по этой винтовой лестнице вниз – круг за кругом, круг за кругом – уже целую вечность. Наконец, мы достигли ее подножия.

– Иди вдоль выбитых на стене крестов, – напомнила я.

В неверном свете фонарей на грубо отесанный камень стен ложились призрачные тени и причудливые отблески. Под дворцом и верхним внутренним двором замка подвалы существовали уже более ста лет, со времен Иакова II из нынешней династии Стюартов, но этот узкий подземный ход, выдолбленный в монолитной скале, был много-много старше. Примерно через каждые сто шагов на его стенах были выбиты кресты, полустертые временем и сочащейся сквозь камень водой.

– Интересно, не припрятано ли в потайной палате, куда мы идем, какое-нибудь сокровище? – Наконец-то и Александр, похоже, начал подпадать под чары, окутывавшие тайну старой королевы. – Иначе зачем было трудиться, выдалбливать все эти ходы, если не для того, чтобы спрятать что-то ценное?

Мы продвигались все дальше. Вид стен изменился – теперь они казались то ли оплавленными, то ли литыми, во всяком случае, на них больше не было видно следов инструментов, изготовленных человеческими руками. Скала сделалась вогнутой – и вверху, и под ногами, а по бокам на ней появились узкие уступы, напоминающие ступени. Еще три креста – и мы очутились в просторной палате. Мерцающий свет фонарей, заплясал на ее закругленных стенах и сводчатом потолке, бросая на них блики, похожие на пузырьки и стекающие вниз капли, точно кто-то опрокинул вверх дном котелок овсяной каши. Скала под нашими ногами стала гладкой, как полированный мрамор, и на ней появилась сетка глубоких трещин. По мере того как мы шли по подземному ходу, дышать становилось все труднее и труднее, а здесь, в этом мрачном пустом подвале, воздух был совсем спертым и пахло камнем, дождевою водой и вечностью.

Александр поставил фонари на пол и перекрестился. Я обхватила руками живот, в котором жило мое дитя. Малыш вел себя очень тихо, словно мой невольный страх передался и ему.

– Что это такое? – прошептал Александр. – Эта палата – как пузырек в болоте, ни дать ни взять, только вокруг – не болото, а сплошной камень. А пол похож на жженый сахар, который остудили слишком быстро, отчего он покрылся трещинами.

– Не знаю, – ответила я. – Интересно, кто выбил на камне все эти кресты и как он узнал, что наверху – часовня Святой Маргариты. Смотри-ка – там, в стене, есть ниша.

Мы прошли к противоположной стене палаты. Ниша явно была продолблена человеческими руками – на камне виднелись следы, оставленные зубилом. Я достала из сумки усеянную голубыми цветами веточку розмарина и розовые розы и устлала ими нишу. Розмарин издавал пронзительный и терпкий запах, а вот цветки роз увяли. Стало быть, молодая королева не будет такой же сильной и целеустремленной, как ее мать.

– Поставь ларец в нишу, – сказала я.

Александр вынул ларец Марии де Гиз из кожаной седельной сумки. Свет от наших двух фонарей заиграл на серебре – заново отполированном перед тем, как мы выехали из Грэнмьюара, – и чеканные ленты на закругленной крышке ларца замерцали и словно бы задвигались, сплетаясь. Александр поставил его в нишу, на ложе из розмарина и роз.

– Давай скорее вернемся наверх, моя радость, – сказал он. – Я чувствую дурноту, да и фонари скоро погаснут. Здесь слишком спертый воздух.

– Минуточку. – Я достала из сумки остальные цветы. Садовые гвоздики, тысячелистник и кукушкин цвет. Половина смысла послания цветов зависела от того, какие из них решат явить себя людским взорам. Вторая половина – мифы и легенды, сформулированные и отточенные наукой моей милой двоюродной бабули и тем, что шептали сами цветы.

Головки садовых гвоздик были пестрыми – сердцевина почти черная, а пурпурные зубчатые лепестки окаймлены белым. Цветки остались свежими, не увядшими, их крепкий, пряный аромат ничуть не ослабел. «Несчастье, – шептали они. – Злая доля». Зубчатая белая кайма – старость; старуха с сединой в волосах, сединой, которую она прячет под головными уборами, расшитыми золотом и драгоценными камнями. Быть может, это Мария де Гиз? Или молодая королева через много, много лет? Или я в старости? Кем бы ни была эта старуха, она и этот ларец и злая доля были связаны так же неразрывно, как лепестки гвоздики.

Следующим был кукушкин цвет, с узкими, розовыми, как утренняя заря, дольчатыми лепестками, ворсистый, как косматые шкуры диких малорослых лошадей, что водятся на вересковых пустошах. Ум и пылкость – но чьи? «У того, кто следующим коснется ларца, будет страстное сердце и красноречивый язык», – шепнул мне кукушкин цвет. «Может быть, это буду я?» – спросила я в ответ. «Нет, – прошептал кукушкин цвет, – не ты».

Тогда Александр. Уж у него-то, конечно, страстное сердце и красноречивый язык.

Но кукушкин цвет молчал.

Я перенесла все свое внимание на последний из цветов – тысячелистник. Корзинки из плотно прижавшихся друг к другу белых цветков, пахнущих капустными листьями. Иногда его называют «чертовой крапивой», его цветы шептали мне о ведьмах – о колдовстве, заклинаниях, черной магии и страхе. И еще – что бы это могло значить? – о мечте о любви и о суженом.

Трясущимися руками я уложила цветы вокруг ларца. Злая доля, колдовство, страх и даже возможность того, что не молодая королева, а кто-то другой, кто-то неизвестный достанет из ниши ларец Марии де Гиз. Кто-то, знающий о подземном ходе и крестах. Возможно, не все это – правда. Иногда цветы ошибались. А порой ошибалась я сама, когда слушала их или толковала их шепот.

– Теперь мы можем идти, милый, – сказала я. – Я тоже чувствую слабость, и мне тоже не терпится глотнуть свежего воздуха.

Мы пошли по подземному ходу обратно. Когда я поднималась по лестнице, мои ноги дрожали, и я ощущала тяжесть ребенка в моем чреве. Пройдя через потайную дверь в стене, мы вновь очутились в большом зале королевского дворца. На свежем воздухе наши фонари вновь ярко запылали. Когда я нажала на панель, потайной замок щелкнул, и она снова встала на место.

– Послушай, как играют волынки, – сказал Александр и откинул голову назад, словно норовистый молодой конь, готовый пуститься в галоп. Ясное дело, ему хотелось поразвлечься – поплясать, и поесть, и выпить вместе с остальными жителями столицы. – Давай спустимся в город и поищем таверну с хорошим вином и пирогами с мясом. Ты ничего не ела с самого утра, моя радость.

Так оно и было. Наверное, оттого-то я и чувствовала слабость и головокружение. Наверное, именно поэтому у меня были спазмы в животе.