Текст книги "Братья Берджесс"

Хелен с Бобом переглянулись. Джим вдруг перестал качаться и уставился на брата.

– Убил проститутку? Откуда такие мысли?

Боб вскинул перед собой руки.

– Ниоткуда. Просто Зак для меня загадка, вот и все. Молчун.

– Не молчун он, а кретин. Милая, прости, что так вышло.

– Проститутку предположила я, – напомнила ему Хелен. – Не злись на Боба, он совершенно прав. Зак всегда был какой-то не такой, и честно говоря, вполне можно ожидать подобного развития событий в этой глухомани. Тихий парень живет с матерью, убивает проституток и закапывает на картофельном поле. А раз он никого не убил, не вижу смысла отменять поездку. Вот не вижу! – Хелен заложила ногу на ногу и сплела пальцы на колене. – Я даже не вижу смысла идти сдаваться. Найдите парню адвоката в Мэне, пусть он голову ломает.

– Хелли, ты расстроена, я понимаю, – терпеливо сказал Джим. – Но Сьюзан просто не в себе. И я найду ему местного адвоката. Однако сдаться Зак обязан, потому что… – Джим помолчал, обводя взглядом комнату. – Потому что он это сделал. Есть и другая причина, не менее важная. Если он сразу сдастся и выразит раскаяние, приговор может быть более мягким. Берджессы не бегают от властей. Мы не такие. Мы отвечаем за свои поступки.

– Ладно. Я поняла.

– Я пытался объяснить Сьюзан. Ему предъявят обвинение, определят сумму залога и отпустят домой. Это мелкое хулиганство. Но нужно явиться в полицию. Поднялась шумиха, они обязаны принять меры. – Джим вытянул руки перед собой, как будто держал баскетбольный мяч. – Сейчас самое главное – не дать ситуации выйти из-под контроля.

– Не отменяйте отпуск, – сказал Боб. – Сьюзан помогу я.

– Ты? – удивился Джим. – Ты же летать боишься!

– Поеду на вашей машине. Завтра прямо с утра. А вы отдыхайте. Куда, кстати, собираетесь?

– На Сент-Китс, – ответила Хелен. – В самом деле, Джим, почему бы не поехать Бобу?

– Потому что… – начал Джим и замолчал, прикрыв глаза и опустив голову.

– Потому что я не справлюсь? Брось, Джимми. Сьюзан, конечно, любит тебя больше, но я могу поехать. Я хочу поехать.

Боб внезапно почувствовал опьянение, как будто выпитый виски только теперь ударил в голову.

Джим так и сидел с закрытыми глазами.

– Тебе нужен отпуск, – сказала ему Хелен. – Ты переутомлен.

Слыша настойчивую заботу в ее голосе, Боб еще острее ощутил собственное одиночество. Хелен волновал в первую очередь Джим, и она не собиралась жертвовать его интересами ради нужд золовки, которая после стольких лет по-прежнему была ей чужим человеком.

– Ладно, – решился Джим и повернул голову к Бобу. – Договорились. Езжай.

Боб обнял его за плечи.

– Веселенькая мы семейка, а, Джим?

– Хватит! – воскликнул Джим. – Господи ты боже мой…

Назад Боб шел, когда уже стемнело. Подходя к дому, он взглянул на окна соседей снизу. Там работал телевизор. Эсмеральда, едва видимая с улицы, сидела перед экраном. Неужели она не могла никого позвать, чтобы не ночевать одной? Боб подумал: не стоит ли постучать к ней, спросить, все ли в порядке?.. Потом представил, как появляется у нее на пороге, здоровенный седой мужик из квартиры этажом выше… Только этого ей не хватало.

Он поднялся по лестнице, бросил куртку на пол и взял телефон.

– Привет, Сьюзи, – сказал он в трубку. – Это я.

Они были близнецами.

Джим с самого детства имел собственное имя, но Сьюзан и Боба звали не иначе как «близнецы». Куда делись близнецы? Передайте близнецам, что обед на столе. У близнецов ветрянка, они не могут уснуть.

Только обычно между близнецами существует особая связь. Они должны быть неразлейвода.

– Я его убить готова! – говорила Сьюзан на том конце провода. – Вниз головой подвесить!

– Полегче, это же твой ребенок.

Боб включил настольную лампу и сидел у окна, глядя на улицу.

– Я не про Зака. Я готова убить раввина. И лесбиянку эту, священницу унитарианской церкви. Они уже выступили с заявлением. Вообрази, пострадал не только наш маленький город, но весь штат. Да что там, вся страна!

Боб потер загривок.

– Слушай, почему Зак это сделал?

– Спрашиваешь, почему? А ты давно своих растил, Боб? Ах, ну да, конечно, я должна соблюдать приличия и никогда не вспоминать, что у тебя нет сперматозоидов, или они дохлые, или что там у тебя! И я никогда и не вспоминала! И помалкивала о том, что Пэм наверняка бросила тебя ради возможности завести детей с кем-то другим!

Боб отвернулся от окна.

– Сьюзан, тебе надо принять таблетку.

– Какую? Цианид?

– Нет. Успокоительное.

Боба охватила невыразимая грусть. Прижимая трубку к уху, он поплелся в спальню.

– Я никогда не принимала их.

– Самое время начать. Позвони врачу, попроси дать рецепт по телефону. Хоть поспать сможешь.

Сьюзан не ответила. Боб понимал, что его грусть – это на самом деле несбыточное желание, чтобы рядом был Джим. Ведь, по правде говоря (и Джиму это было известно), Боб понятия не имел, что делать.

– Ничего с парнем не случится. Никто его не тронет. Ни его, ни тебя.

Боб сел на кровать, снова встал. Впереди бессонная ночь, в таком состоянии не уснешь ни под какими таблетками – которых, кстати, в доме с избытком. Кругом беда – племянник вляпался в историю, несчастная женщина этажом ниже сидит одна, уставясь в телевизор, бедняга Сноб ночует за решеткой. А Джимми собирается упорхнуть на какой-то остров. Боб прошел в гостиную, выключил настольную лампу. На улице остановился автобус: черная старуха ненавидящим взглядом смотрела в окно, в самом хвосте мужчина покачивал головой, видимо, в такт музыке из плеера. Такие невинные, такие далекие…

– Ответь мне на один вопрос, – донеслось из трубки. – Тебе не кажется, что это похоже на кино? Захолустный городишко, крестьяне толпой идут к судье и требуют насадить голову виновного на шест.

– Что ты несешь?

– Слава Богу, мамы нет в живых. – Сьюзан лепетала сквозь слезы. – Она бы умерла во второй раз. Вот просто умерла бы.

– Ничего, скоро все уляжется.

– Господи, ну о чем ты говоришь! Это в новостях по всем каналам!

– А ты не смотри.

– Полагаешь, я не в себе? – спросила Сьюзан.

– Сейчас да. Самую малость.

– Вот спасибо, Боб, ты мне очень помог. Кстати, Джимми говорил: один мальчик в мечети так испугался отрубленной свиной головы, что потерял сознание? Она была уже подтаявшая и оставляла кровавые следы. Я знаю, знаю, что ты думаешь. Где это видано, чтобы парень хранил свиную голову дома в холодильнике, а его мать даже не заметила. А потом он пошел и выкинул такую вот штуку. Думаешь-думаешь, не отпирайся. И я от этого с ума схожу. Так что ты прав, я не в себе.

– Брось, Сьюзан…

– Сам знаешь, когда у тебя дети, спокойной жизни не будет. В смысле, ты, конечно, не знаешь. В общем, дети на всякое способны. Только ждешь, что это будут разбитые машины, плохие оценки, прогулянные уроки… а не вандализм в мечети, господи ты боже мой!

– Я к вам завтра приеду. – Боб уже говорил это, но решил повторить еще раз. – Вместе пойдем в участок. Я помогу все уладить. Не волнуйся.

– О, я совсем не волнуюсь. Спокойной ночи.

Как же они все-таки друг друга ненавидели!

Боб приоткрыл окно, достал сигарету, налил вина в стакан для сока и уселся на раскладной металлический стул у окна. В доме напротив светились окна. Там всегда было на что посмотреть. К примеру, на девушку, имеющую обыкновение ходить по дому в одних трусиках. Боб ни разу не видел ее грудь, только голую спину, но ему все равно очень нравилось смотреть на эту девчонку, такую свободную и ничем не стесненную. Как василек в поле.

Еще через два окна жила пара, много времени проводившая на своей чистенькой белой кухне. Вот и сейчас муж был там, доставал что-то из шкафа. Похоже, в этой семье готовил именно он. Боб готовить не любил. Он любил поесть, но Пэм замечала, что ему, как ребенку, нравится простая бесцветная еда. Вроде картофельного пюре или запеканки из макарон с сыром. Ньюйоркцы относились к еде с пиететом. Еда была для них искусством. Шеф-повар в Нью-Йорке приравнивался к рок-звезде.

Боб налил еще вина, снова устроился перед окном. А, все по фиг, как теперь принято говорить.

В этом городе всем по фиг, будь ты шеф-повар или уличный попрошайка, будь у тебя миллиард разводов за спиной. Хочешь, гробь свое здоровье с сигареткой у раскрытого окна, хочешь – напугай жену и отправляйся в кутузку. Просто рай, а не город. Сьюзи никогда этого не понимала. Бедная Сьюзи.

Боб потихоньку напивался.

В квартире под ним щелкнула дверь, с лестницы донеслись шаги. Боб выглянул из окна. Эсмеральда, съежившись и дрожа, стояла под фонарем с поводком в руке, и собачонка ее тоже дрожала. «Ах вы, бедняжки», – сказал Боб себе под нос. «Никто, – думал он в пьяном дурмане, – никто в этом мире не знает, что делать».

В шести кварталах от Боба Хелен лежала рядом с мужем и слушала его храп. Глядя в темное ночное небо, она видела самолеты, держащие курс на аэропорт. Если посчитать – как делали ее дети, когда были маленькие – получалось, что самолеты пролетают каждые три секунды. Будто маленькие звездочки, которые все падают, падают, падают… Дом сегодня казался ей пустым. Она вспоминала время, когда дети спали в своих комнатах, и как спокойно было в доме, плывущем по мягким волнам ночи. Зак, которого она давно не видела, представлялся ей бледным тощим мальчиком, похожим на сироту. Хелен не хотела думать о нем, о мороженой свиной голове, о вечно недовольной золовке, чувствовать грубые прикосновения всего этого к тонкой ткани, из которой была соткана ее собственная семья. Она уже ощущала уколы беспокойства, обычно предшествующие бессоннице.

– Ты храпишь, – сказала она, подергав Джима за плечо.

– Извини, – ответил Джим сквозь сон и повернулся на бок.

Хелен лежала и думала о том, как бы ее цветы не погибли во время отпуска. Эна не умеет за ними ухаживать. Тут нужно чутье, и оно либо есть, либо нет. Однажды, когда Эна у них еще не работала, Берджессы уехали в отпуск, и их соседки, две лесбиянки, которым доверили заботу о цветах, уморили нежно-лиловые петунии, пышно росшие в висячих горшках за окнами. А Хелен так их берегла, вовремя обрывала липнущие к пальцам увядшие головки, поливала, удобряла, и они ниспадали цветным водопадом. Она объяснила соседкам, как важно правильно поливать растения в летнее время, и те заверили ее, что все поняли. Но когда Хелен вернулась, ее петунии пожухли. Она тогда плакала. Хорошо, что соседки вскоре съехали – ей было тяжело с ними вежливо общаться после того, как они убили ее петунии. Девушек звали Линда и Лора. В семействе Берджессов их окрестили Толстой Линдой и Линдиной Лорой.

В ряду особняков Берджессам принадлежал крайний. Слева к нему примыкала единственная многоэтажка в квартале. Линда с Лорой жили на первом этаже и потом продали свою квартиру банкирше, которую звали Дебора-Которая-Все – сокращенной версией клички «Дебора-Которая-Все-Знает», поскольку в доме жила еще одна Дебора, которая не все знает. Муж Деборы-Которая-Все, Уильям, был такой нервный, что при знакомстве представлялся Бильямом. Дети иногда так его и называли, но Хелен велела им быть добрее, потому что Бильям много лет назад воевал во Вьетнаме, а жена ему досталась такая, что врагу не пожелаешь. Невозможно было выйти на задний двор, чтобы Дебора-Которая– Все не высунула нос и не начала учить жизни – и фиалки-то в этом углу погибнут, и лилиям-то нужно больше света, и сирень-то тут загнется, потому что в почве слишком мало извести. Сирень, кстати, и правда загнулась.

Дебора-Которая-Не-Все, напротив, была милейшая женщина. Высокая, нервная, она работала психиатром и сама казалась немного с приветом. Увы, муж ей изменял, и обнаружила это Хелен. Один раз она была дома днем и услышала за стеной просто омерзительные ахи-вздохи. А потом выглянула из окна и увидела, что муж Деборы выходит на улицу с какой-то кудрявой девицей. Еще она как-то видела их вместе в баре. И слышала, как Дебора говорила мужу: «Ну что ты весь вечер ко мне придираешься?» Словом, Дебора-Которая-Не-Все и правда не все знала.

Именно поэтому Хелен не нравилось жить в городе. Когда шел баскетбольный сезон, Джим мог заорать, как бешеный: «Ах ты, бестолочь тупорылая!» Орал-то он на телевизор, но соседи могли подумать, что на жену. Она даже думала как-нибудь в шутку упомянуть об этом в разговоре с ними, но потом решила, что это прозвучит неправдоподобно, и лучше просто молчать. Хотя она сказала бы правду.

И все-таки.

Хелен лежала без сна и думала, думала о разных разностях. Что она забыла положить в чемодан? Не хотелось бы взять наряд для ужина с Энглинами и оставить дома подходящие к нему туфли. Плотнее закутываясь в одеяло, она почувствовала, что телефонный разговор со Сьюзан так и остался в ее доме чем-то незримым, гнетущим и мрачным.

В конце концов Хелен села на кровати. Вот что бывает, если на ночь глядя думать об отрубленных свиных головах. Она пошла в ванную, такую чистую и знакомую, и нашла в шкафчике снотворное. Устроившись под боком у мужа, она почти сразу ощутила нежное прикосновение сна и порадовалась тому, что она не Дебора – ни та, ни другая, – что она Хелен Фарбер Берджесс, что у нее есть дети, и тому, что жизнь ее радует.

Но каким же суматошным вышло утро!

По субботам Парк-Слоуп богат на картинки. Вот дети идут в парк с футбольными мячами в сетках, а отцы торопят их, поглядывая на светофор. Вот устраиваются за столиками кофеен молодые пары с мокрыми волосами, они только что выбежали из душа после утренней любви. Вот хозяева, позвавшие на вечер гостей, бродят по фермерскому рынку у Великой армейской площади на входе в парк и выбирают лучшие яблоки, домашний хлеб и свежесрезанные цветы, а в руках у них тяжелые корзины и букеты подсолнухов, обернутые в бумагу. И конечно, неприятные мелочи, куда ж без них, даже в этом районе города, где люди в большинстве своем излучают довольство жизнью. Вот дочь выпрашивает куклу Барби на день рождения, а мать наотрез отказывается купить ее – ведь именно из-за кукол Барби девочки начинают мучить себя диетами до полного истощения. На Восьмой улице непреклонный отчим безуспешно пытается научить пасынка ездить на велосипеде. Он придерживает велосипед за багажник, а мальчик, бледный от страха, вихляется во все стороны и заглядывает отчиму в глаза в поисках одобрения. Жена этого человека лежит в больнице с опухолью груди, заканчивает курс химиотерапии, так что отчим и пасынок обречены на общество друг друга. На Третьей улице спорят родители подростка: стоит ли позволять сыну сидеть дома в такую чудную погоду. У четы Берджессов тоже были причины для раздражения.

Машина, заказанная в аэропорт, к назначенному времени не появилась. Джим поставил Хелен сторожить чемоданы на тротуаре, а сам носился туда-сюда, то в дом, то из дома, названивая в службу такси. Дебора-Которая-Все вышла на улицу, спросила, куда они направляются в такой чудный день, ах, в отпуск, как это, наверное, замечательно, так часто ездить в отпуск. Хелен пришлось достать телефон и, извинившись, сделать вид, будто она разговаривает с сыном – который на самом деле был в Аризоне и еще наслаждался предрассветным сном. Изображать оживленную беседу пришлось долго, Дебора-Которая-Все ожидала Биллиама и никуда не уходила, продолжая улыбаться Хелен. Наконец Биллиам явился, и супружеская чета удалилась под ручку, что Хелен сочла позерством.

Тем временем Джим, в очередной раз забежав в прихожую, обнаружил, что оба брелока с ключами висят возле двери. Боб накануне забыл взять ключи от машины! Как он собирается ехать в Мэн без гребаных ключей?! Джим проорал это Хелен, выскочив на улицу, и Хелен негромко ответила, что, если он будет так орать, она переедет на Манхэттен.

– Как, по-твоему, Боб туда доедет?! – яростным шепотом вопросил Джим, потрясая ключами у нее перед носом.

– Если бы ты дал своему брату ключи от квартиры, этой проблемы вообще бы не возникло.

Из-за угла неспешно показался черный автомобиль. Джим замахал рукой, как будто плыл на спине, впихнул Хелен на заднее сиденье, где она наконец-то поправила прическу, и стал звонить Бобу, злобно бурча:

– Возьми трубку… Да возьми ж ты трубку… Боб! Что с тобой случилось?! Я тебя разбудил?! Ты уже должен быть на полдороге к Мэну! Что значит всю ночь не спал?! – Он наклонился вперед к водителю и велел сделать остановку на углу Шестой и Девятой. – Угадай-ка, что у меня в руке, тупица! Да-да, ключи от машины. Слушай меня… ты слушаешь? Чарли Тиббетс. Это адвокат для Зака. Он встретится с тобой в понедельник утром. Останешься до понедельника, нет у тебя никаких дел, не выдумывай. У вас там в бесплатной юридической помощи особо не напрягаются. Чарли уехал на выходные, но я с ним договорился. Хороший человек. Твоя задача в ближайшие два дня удержать ситуацию под контролем, понял? Выходи из дома, мы едем мимо тебя в аэропорт.

Хелен нажала на кнопку, опускающую стекло, и подставила лицо свежему ветру. Джим откинулся на сиденье и взял ее за руку.

– Мы прекрасно отдохнем, милая. Не хуже старых пердунов в рекламном буклете.

Боб уже стоял на тротуаре в футболке, трениках и застиранных носках.

– Лови, неряха!

Джим бросил ключи из открытого окна, и Боб поймал их одной рукой. Хелен поразилась тому, как ловко у него это получилось.

– Хорошо вам съездить! – крикнул он, помахав вслед.

– Удачи тебе! – крикнула в ответ Хелен.

Такси скрылось за углом, и Боб повернулся к дому. В детстве он убегал в лес, лишь бы не смотреть, как машина увозит Джима в колледж. Он и теперь хотел бы убежать в лес, но вместо этого стоял на растрескавшемся цементном тротуаре возле мусорных баков и пытался нашарить в кармане ключи от двери, щурясь от режущего глаза солнца.

Когда Боб только начинал жить в Нью-Йорке, он ходил к психотерапевту – большой грациозной женщине по имени Элейн. Лет ей тогда было примерно столько же, сколько ему сейчас, и она казалась ему очень старой. Он сидел под ее ласковым взглядом, ковырял пальцем дырку в кожаной обивке кресла и нервно поглядывал на фиговое деревце в углу, которое можно было бы принять за искусственное, если бы оно не тянулось тоскливо к скудному пятну света, проникающего в комнату из окна, и не демонстрировало способность отращивать один новый лист в шесть лет. Если бы Элейн стояла сейчас рядом с Бобом на тротуаре, она одернула бы его: «Живи в настоящем!» Ведь в глубине души Боб знал, что происходит с ним при виде такси, в котором уезжает брат – бросая его, Боба. Бедная Элейн умерла от какой-то ужасной болезни. Такая добрая, она так старалась помочь ему… Боб понимал, что творится сейчас в его сердце, но от этого знания ему не было никакого толку. Солнце нещадно било в глаза. Когда погиб отец, Бобу было всего четыре, и он запомнил лишь солнечный свет на капоте машины, как папу накрывали одеялом и – ярче всего – злобный шепот Сьюзан: «Это все ты виноват, дурак!»

Теперь он стоял на бруклинском тротуаре, перед глазами у него был брат, швыряющий ему ключи и исчезающий за углом, а внутри у Боба маленький мальчик плакал: «Джимми, не уезжай!»

На улицу вышла Эсмеральда.

2

Сьюзан Олсон жила в узком трехэтажном доме недалеко от города. Семь лет после развода она сдавала комнаты на верхнем этаже старушке по имени миссис Дринкуотер, которая в последнее время редко куда выходила, никогда не жаловалась, что Зак слишком громко включает музыку, и вовремя вносила оплату. Вечером накануне того дня, когда Зак должен был идти сдаваться в полицию, Сьюзан пришлось постучаться к ней и рассказать, что произошло.

Миссис Дринкуотер восприняла услышанное на удивление спокойно.

– Ах, ну надо же… – только и сказала она.

Старушка сидела за маленьким письменным столом – тощая, как тростинка, в розовом халате из искусственного шелка и в чулках, натянутых до колен, с наполовину прибранными седыми волосами. В таком виде она обычно ходила по дому, когда никуда не собиралась – а собиралась куда-либо она теперь очень редко.

– Я просто хотела, чтобы вы узнали об этом от меня, – пояснила Сьюзан, опустившись на кровать. – Потому что со дня на день к вам могут прийти журналисты и начать спрашивать, что вы думаете о Заке.

Миссис Дринкуотер медленно покачала головой. Из-за трифокальных очков ее взгляд было трудно поймать, глаза за толстенными стеклами будто колыхались.

– Ну, он тихий мальчик. – Подумав, она добавила: – Никогда не грубит.

– Не мне решать, что вы им скажете.

– Хорошо, что ваш брат приезжает. Это тот, знаменитый?

– Нет. Знаменитый укатил с женой в отпуск.

Повисла долгая пауза.

– А отец Зака в курсе? – спросила мисс Дринкуотер.

– Я написала ему по электронной почте.

– Он все так же живет в Швеции?

Сьюзан кивнула.

Миссис Дринкуотер посмотрела на свой маленький стол, потом на стену.

– Интересно, каково это – жить в Швеции.

– Надеюсь, вы сможете уснуть.

– Вам самой бы уснуть, милочка. У вас снотворное есть?

– Я не пью таблетки.

– Ясно…

Сьюзан встала, пригладила короткие волосы, и вид у нее был такой, будто она собиралась что-то сделать, но совершенно забыла, что именно.

– Спокойной вам ночи, милочка, – пожелала ей миссис Дринкуотер.

Сьюзан спустилась на один пролет и заглянула к сыну. Зак лежал на кровати с ноутбуком, водрузив на голову огромные наушники. Сьюзан постучала пальцем по своему уху, прося их снять.

– Боишься? – спросила она.

Зак кивнул.

В комнате царил полумрак. Единственная маленькая лампочка горела над книжной полкой, заваленной стопками журналов. Под ней на полу валялось несколько книг. Шторы были задернуты, на черных стенах – однажды Зак взял и покрасил их, пока Сьюзан была на работе, – ни плакатов, ни фотографий.

– Отец с тобой связывался?

– Нет. – Голос у Зака был низкий и хриплый.

– Я просила его написать тебе.

– Больше не проси.

– Он же твой отец.

– Я не хочу, чтобы он писал мне, потому что ты попросила.

Воцарилось долгое молчание.

– Постарайся уснуть, – сказала Сьюзан.

Назавтра в полдень она разогрела Заку томатный суп из банки и сделала сэндвич с жареным сыром. Низко склонившись над столом, Зак похлебал суп, съел половину сэндвича, держа его тонкими пальцами, и отодвинул тарелку. Затем поднял темные глаза, и на секунду Сьюзан вновь увидела в нем маленького ребенка, каким Зак был, прежде чем стала явной его неспособность нормально общаться со сверстниками, прежде чем неумение играть в спортивные игры сделало из него изгоя, прежде чем нос у него утратил детскую округлость и стал угловатым, как у взрослого. Застенчивый и очень послушный маленький мальчик – который всегда привередничал в еде.

– Ступай в душ, – распорядилась Сьюзан. – И оденься прилично.

– Прилично – это как?

– Рубашку надень. И брюки, не джинсы.

– Не джинсы?.. – Он не протестовал, но был очень встревожен.

– Ладно, надевай джинсы. Только без дырок.

Сьюзан взяла телефон и позвонила в участок. Начальник О’Хар был на месте. Сьюзан пришлось трижды назвать свое имя, прежде чем ее соединили. Она заранее написала на бумажке, что будет говорить. Во рту пересохло, губы слиплись.

– В общем, мы скоро придем, – закончила она, не отрывая глаз от бумажки. – Только дождемся Боба.

Она прямо видела, как Джерри держит трубку большой рукой, и лицо у него лишено всякого выражения. За последние годы Джерри сильно растолстел. Изредка он заходил в салон оптики в торговом центре за рекой, где работала Сьюзан, и ждал, пока будут готовы очки для жены. Обычно приветствовал Сьюзан кивком и вел себя с ней совершенно индифферентно. Именно этого она от него и ожидала.

– Значит, вот как я это вижу, Сьюзан, – усталым, деловым тоном ответил Джерри. – Имело место серьезное правонарушение. Когда мы узнаем, кто виновен, я буду обязан прислать людей и произвести арест. Сама понимаешь, дело громкое.

– Джерри… Господи боже мой, только не отправляй за ним полицейскую машину. Я тебя очень прошу.

– Я думаю вот что. Этого разговора сейчас не было. Мы с тобой старые друзья. Я уверен, что скоро увижу вас с Заком. Вы зайдете ко мне сегодня же. Вот так.

– Спасибо! – прошептала Сьюзан.

Боб удобно сидел за рулем машины брата, чувствуя под собой ее ровное движение. За окном мелькали указатели поворотов, озера и деревья – появляющиеся на горизонте, проносящиеся мимо и исчезающие за спиной. Пробок не было, и между водителями чувствовалась какая-то общность, словно все они – соседи в летящем вперед строю. Боб думал об Эсмеральде. «Я боюсь», – сказала она ему, стоя у дверей в темно-бордовом спортивном костюме, и ветерок шевелил ее мелированные светлые волосы. Так Боб узнал, что у нее низкий грудной голос – прежде она никогда с ним не заговаривала. Без макияжа она выглядела сильно моложе. На щеках у нее не осталось румянца, зеленые глаза, покрасневшие и расширенные, смотрели с вопросом. Боб заметил, что она обкусала все ногти, и сердце его сжалось. Он подумал, что эта девушка практически годится ему в дочери. Четыре года он жил, то и дело видя рядом с собой тени своих неродившихся детей. То какой-нибудь малыш с соломенными волосами (как у Боба в детстве), неловко играющий на площадке в классики; то какой-нибудь подросток, неважно, мальчик или девочка, в кругу хохочущих друзей; то студент-стажер в его конторе каким-то выражением лица или поворотом головы заставлял Боба подумать: «А ведь это мог быть мой ребенок».

Он спросил Эсмеральду, есть ли у нее кто из родных поблизости. Она ответила: родители в Бенсонхерсте, но у них не очень хорошие отношения. Зато у нее есть работа, она ассистент юриста на Манхэттене. Только как теперь работать, если она чувствует себя совсем… Она повертела пальцем у виска. Боб заверил ее, что работа в таких случаях очень помогает. Как ни удивительно.

«Значит, это у меня не навсегда?» – спросила она.

О, нет. Конечно, нет. Хотя Боб знал, гибель брака – кошмарное время. Он сказал ей, что все будет хорошо, и повторял много раз, а ее дрожащая собачонка обнюхивала землю под ногами. Эсмеральда боялась потерять работу. На эту позицию возвращалась женщина из отпуска по уходу за ребенком, а компания небольшая, кто знает, нужен ли им будет еще один ассистент юриста. Боб дал ей контакты фирмы Джима; это большая контора, там часто бывают вакансии, так что все устроится. В жизни всегда все устраивается. «Вы правда так думаете?» – спросила она, и Боб ответил, что да.

Теперь он ехал мимо розоватых домов Хартфорда. Пришлось сбросить скорость и сосредоточиться. Поток машин стал плотнее. Боб обогнал грузовик, потом грузовик обогнал его. На границе с Массачусетсом в голове, как по команде, всплыли мысли о Пэм. О Пэм, его горячо любимой бывшей жене, чей острый ум и любознательность могли соперничать лишь с силой уверенности, что нет у нее ни того, ни другого. О Пэм, которую он встретил больше тридцати лет назад, гуляя по кампусу университета штата Мэн. Она приехала из Массачусетса, единственное дитя пожилых родителей, изрядно подуставших от своей взбалмошной дочери. Мать была по сию пору жива, лежала прикованная к постели в доме престарелых недалеко от поворота на следующую автостраду. Она уже не помнила, кто такая Пэм, и не узнала бы Боба, если бы он сейчас заехал ее повидать – а он, кстати, раньше иногда заезжал. Пэм, такая пухленькая в юности, впечатлительная, растерянная, смешливая, всегда готовая загореться какой-нибудь идеей и так же легко переключиться на другую. Откуда такая беспокойность натуры? Когда они переехали в Нью-Йорк, она как-то вечером присела помочиться между двух припаркованных автомобилей. Пьяная, хохочущая. Ура феминизму, кулак в воздух. За равное право писать где придется. Материлась она как сапожник. Его любимая Пэм.

Миновав указатель поворота на Стербридж, Боб стал думать о бабушке, которая рассказывала ему о британских предках, приехавших в эти края шесть поколений назад. «Про индейцев!» – требовал Боб, сидя в детском стульчике. Вот это были истории – снятые скальпы; маленькая девочка, похищенная и увезенная в Канаду; и брат, который несколько лет добирался туда в лохмотьях, нашел ее, спас и привел назад в родной городок на побережье. Женщины тогда делали мыло из пепла и лечили боль в ухе корнем маргаритки. Однажды бабушка упомянула, что воров заставляли с позором пройти через город. Если кого-то ловили, к примеру, на краже рыбы, этот человек с рыбой в руках должен был пройти по всем улицам, крича: «Я украл эту рыбу, и мне стыдно!». А за ним шел городской глашатай и бил в барабан.

После этого интерес к предкам у Боба пропал. Заставлять человека идти через весь город и кричать: «Я украл и мне стыдно»…

Нет уж. Ну их.

И вот он на границе Нью-Гэмпшира, где у въезда на автостраду стоит магазин со спиртным, и небо затянули осенние тучи. Нью-Гэмпшир, где в законодательных органах по старинке работают сотни людей, а на номерах автомобилей значится девиз штата: «Свобода или смерть». На дороге была пробка; машины съезжали с круговой развязки и ползли к лесу в Белых горах. Боб остановился взять кофе и позвонить сестре.

– Ты где?! – прокричала она. – Я тут с ума схожу! Как ты мог опоздать на полдня?! Впрочем, уж ты-то можешь!

– Ой-вэй, Сьюзан, я скоро буду.

Солнце уже клонилось к закату. Боб снова сел за руль и поехал, минуя Портсмут, который уже не первый год старались привести в порядок – как и многие маленькие города на побережье. Когда в семидесятых началась программа восстановления городов, тут вновь сделали булыжные мостовые, починили старые дома, по всему городу появились доисторические фонарные столбы и свечные лавки. Но Боб помнил Портсмут усталым портовым городком, и ностальгия пробирала его до дрожи. Эти улицы когда-то были такими простыми и незамысловатыми, с разбитым тут и там асфальтом. А в универмаге с большими витринами, экспозиция в которых менялась два раза в год, зимой и летом, красовались вечно улыбающиеся манекены: безглазая женщина с сумочкой на сломанном запястье и счастливый безглазый мужчина с садовым шлангом под ногами. Все это отложилось у Боба в памяти, потому что однажды здесь останавливался междугородний автобус, на котором они с Пэм ехали в Бостон. На Пэм тогда была юбка, запахивающаяся на талии, она очень красиво подчеркивала фигуру.

Как будто миллион лет прошло.

«Живи в настоящем», – сказала бы ему сейчас Элейн. А в настоящем он ехал к своей неприятной сестре. Семья есть семья, и он скучал по Джиму, чувствуя, как внутри просыпается прежний маленький Боб.

Они сидели на скамье в приемной полицейского участка. Джерри О’Хар кивнул Бобу, как будто они виделись не далее как вчера – хотя на самом деле прошли годы, – и увел Зака в комнату для допросов. Полицейский принес кофе, Боб и Сьюзан поблагодарили и осторожно взяли картонные стаканчики.

– У Зака друзья есть? – тихо спросил Боб, когда они остались одни.