Текст книги "Алый ангел"

Элизабет Торнтон
Алый ангел

Эндрю от младшей сестренки, за то, что ты познакомил меня с прекрасными авторами любовных романов – Скоттом, Дюма, Уэйманом, Сабатини, Купером, Орцзы, Баллантайном, Стивенсоном.

Так когда же ты попробуешь почитать Джейн Остин?

Пролог

Париж, 2 сентября 1792 года.

Убийства в тюрьмах. Тюрьма Аббей

Пронзенный ужасом, он стоял у маленького окна башни, которое выходило на одну из секций внутреннего двора тюрьмы, и не мог заставить себя не смотреть на отвратительную сцену жестокого массового убийства. Очередную группу заключенных волокли к «судьям». Боже мой, что это были за судьи! Парижская чернь – мясники в красных шапках, кожаных фартуках и с залитыми кровью руками; санкюлоты[1]1
  Санкюлоты – фр. sans-culottes – название революционно настроенных бедных людей в Париже во время Французской революции 1792 года. (Здесь и далее примеч. пер.)


[Закрыть] – эти невежды, отбросы общества; и федераты[2]2
  Федераты – фр. federes – вооруженные ополчения во Франции во время Французской революции 1792 г., отправившиеся в Париж на защиту революции.


[Закрыть] – ополченцы из провинций – банда неуправляемых головорезов, которым ничего не стоило лишить человека жизни.

Казни продолжались часами. Заключенные понимали, что их ждет: даже в тюрьме новости распространялись быстро. Все началось днем, когда банды вооруженных людей напали на несколько повозок, в которых везли в тюрьму священников, якобы за то, что те отказались принести присягу Конституции. Оттуда толпа направилась в тюрьму Карме и принялась систематически убивать всех заключенных там людей. Когда настала ночь и в Карме уже некого было убивать, та же чернь, ряды которой пополнились и насчитывали уже около двухсот человек, всей толпой ринулась в Аббей. Никто не пытался их остановить. И теперь они казнили всех без разбора.

Кэму стало плохо, его сердце вырывалось из груди. Он закрыл глаза, чтобы отгородиться от ужасающего зрелища. Оно было еще более омерзительным из-за присутствия торговок – тех, что продают рыбу и другие товары. Торговки по требованию наливали палачам бренди, смешанный с порохом, чтобы подогревать ярость, с которой те выполняли свою бесконечную работу. Кэм никогда раньше не встречал женщин, изнемогающих от жажды крови, и не мог смириться с тем, что видел собственными глазами – торговок совершенно не трогали растущие горы искалеченных трупов и страдания тех, кто еще не готов был умереть.

Подходила его очередь, Кэм знал это. Никому не будет пощады, кроме, дай-то Бог, женщин и детей. Его мачеха и двенадцатилетняя сестра находились в другой части здания. Он не мог поверить, что этот сброд опустится до убийства столь невинных созданий.

Кто-то оттолкнул его от окна. Кэм отошел к одной из грязных коек у стены. Какая ирония судьбы, подумал он. Ведь когда их, наконец, поймали и заключили в тюрьму – неужели это было всего две недели назад? – он радовался тому, что их отправили именно в Аббей, а не в какое-то другое место, где его болезненную сестру могли закрыть в одной камере с женщинами легкого поведения или с кем-то похуже.

Три месяца, проведенных во Франции, два из них скрывались, и вот до чего дошло! Боже, как наивны они были, когда радовались в Англии первым известиям о Французской революции! Им следовало бы знать из уроков истории, что умеренность и сдержанность перестают быть частью человеческой натуры, как только прольются первые капли крови. А мысли о кровавом прошлом Франции были невыносимы.

Как приятно было бросить взгляд в прошлое! И как хорош был Ла-Манш! Живя в Англии, откуда они могли знать, как могли представить себе, что значит жить в страхе перед толпой?

Затыкая уши, чтобы не слышать чудовищных воплей внизу, Кэм лег на койку, растянувшись в полный рост, и заставил себя думать о чем угодно, кроме участи, которая поджидала его у порога.

Обвинения, которые он невольно сам себе предъявлял, терзали его. Ему ни в коем случае не следовало допускать, чтобы три года тому назад, после смерти его отца, мачеха переехала к своей семье во Францию. Кэм должен был заставить сестру остаться вместе с ним в Англии, несмотря на заверения докторов, что континентальный климат поможет ей поправить слабое здоровье. Кэму следовало ослушаться опекунов еще до того, как он достиг совершеннолетия, и самому отправиться во Францию, чтобы понять, что там затевается. Он должен был в первые дни своего приезда настоять на том, чтобы его семья покинула Париж, даже если мачеха и была права, утверждая, что Маргарита не переживет этой поездки.

Кэм беспокойно заерзал и повернулся лицом к стене. Но, Господи, как он мог все это сделать? Кэму было всего лишь шестнадцать, когда умер его отец. Когда началась революция, в Англии не было паники. Семья мачехи была близка к французскому престолу – боже, кто знает, что произошло с ними? – и потому не уступала никакой другой семье но влиятельности. Здоровье сестры совершенно расстроилось. И не оставалось сомнений в том, что она не переживет поездки, в которую им пришлось бы отправиться. Что еще они могли предпринять, кроме как скрыться из виду до того времени, пока буря немного не утихнет?

И кто мог предвидеть столь внезапный поворот событий? Только жестокое убийство пятисот швейцарских телохранителей короля во дворце Тюильри, происшедшее два месяца назад, а также назначение заклятого врага французской аристократии, Жоржа Жака Дантона, на пост министра юстиции убедило, наконец, сливки французского общества, что дни их сочтены.

Члены королевской семьи находились сейчас под суровым надзором в мрачной крепости тамплиеров. В Париже внезапно изменилась атмосфера. Иностранные правительства отозвали своих послов, посольства были закрыты. А аристократы, уже давно лишенные титулов, массово покидали свои дома и пытались скрыться или вырваться на свободу, преодолев Ла-Манш.

Париж находился в ожидании: он ждал кровопролития. И оно началось с казней беззащитных узников переполненных тюрем. Толпа считала опасными врагами революции большинство заключенных – священников, юристов, журналистов, простых парижан, критиковавших действия новых предводителей толпы, а также тех несчастных представителей аристократии – мужчин, женщин и детей, – чьи убежища были обнаружены при прочесывании улиц города.

– Когда они заберут нас, мы не должны оказывать никакого сопротивления.

Реплика принадлежала одному из монахов-кармелитов, которому исповедовались несколько заключенных.

Кэм приподнялся, сел и всмотрелся в темные силуэты остальных обитателей маленькой камеры. Их было около дюжины; в основном священники, стоявшие на коленях и молившиеся, чтобы смерть и страдания, их ожидавшие, наконец, наступили. Кэм понял, что имел в виду монах. Видимо, это поняли все, поскольку никто не попросил старика объяснить. Приговоренным к смертной казни заключенным, которые пытались защищаться, отрезали какую-нибудь часть тела, перед тем как заколоть или отрубить голову. Но Кэм не допускал даже мысли о том, чтобы покорно пойти навстречу судьбе, словно ягненок на бойню. Он просто не мог так поступить.

Человек, которого Кэм знал как Родьера, юриста по профессии, подсел к нему на койку, и юноша подвинулся, освобождая для него место.

«Хороший совет, особенно если ты старик и уже одной ногой в могиле», – иронически прошептал Родьер, так чтобы его мог услышать только Кэм.

За те несколько недель, что эти двое провели в тюрьме, между ними, несмотря на разницу в возрасте, возникло что-то вроде дружбы. Родьеру было чуть больше тридцати. Неисправимый оптимист, он был страшен как смертный грех, хотя и обладал некой харизмой, которая с избытком компенсировала все недостатки внешности и помогала Родьеру в любой ситуации. Он являлся членом партии жирондистов, умеренного крыла французской республиканской партии, которое на данный момент было дискредитировано. Но кто знает, кто будет у руля завтра?

– Ты не собираешься следовать совету старика? – спросил Родьер, внимательно глядя на молодого человека. Ему нравилось то, что он видел и знал о молодом английском аристократе; Родьер одобрял не свойственную французам, мужественную сдержанность; восхищался преданностью семье, из-за которой юноша и оказался в нынешнем опасном положении; и, в не меньшей степени, Родьеру было приятно, что Кэм неплохо знает французский. Большинство представителей английской знати, с которыми Родьеру доводилось иметь дело, были невежественными глупцами, равно как и французские вельможи. И они гордились этим. Но ведь Кэма воспитывала мачеха-француженка – чрезвычайно удачное, по мнению Родьера, обстоятельство.

Тем не менее, юноша остро нуждался в хорошем совете и наставлении. Именно поэтому Родьер взял его под свое покровительство с того самого момента, когда их бесцеремонно бросили в мрачные застенки тюрьмы Аббей. Кэм сообщил тюремщикам свое настоящее имя, даже не пытаясь его утаить. К счастью, много английских фамилий имеют французское происхождение. Ответ «Камилл Колбурн» не вызвал никаких комментариев. Слава Богу, юноше хватило здравого смысла не называть своего титула. Нельзя допустить, чтобы власти узнали, что у них в руках представитель английской аристократии, по меньшей мере, герцог. Что же касается внешности юноши, то хотя у Кэма и были потрясающие светло-голубые глаза, он был достаточно смуглым, чтобы сойти за испанца, и тем более за француза.

За несколько недель пребывания в тюрьме обладатель голубых глаз привык находиться под наблюдением. В маленькой переполненной камере, свет в которую поступал только от смоляных факелов из внутреннего двора тюрьмы, было слишком темно, чтобы разглядеть выражение лица Кэма. Но то, что юноша мешкал с ответом, не оставило у Родьера сомнений, что глубоко посаженные глаза Кэма сейчас настороженно полуприкрыты.

– Ты не собираешься следовать совету старика, – повторил Родьер.

– Только когда ад замерзнет, – подчеркнуто медленно произнес юноша.

Родьер не смог сдержать короткий смешок. Он похлопал Кэма по плечу, а несколько священников перекрестились, будто протестуя против только что произнесенного отвратительного богохульства.

– Молодежь всегда отличалась вспыльчивостью, – добродушно сказал Родьер. – Ты нравишься мне, Камилл. – И уже серьезнее продолжил – Послушай! Если ты погибнешь, то никак не сможешь помочь своей матери и сестре. Шевели мозгами, парень! Сопротивление ничего тебе не даст. Но если мы переживем эту ночь, у нас появится шанс.

– Я собираюсь умереть счастливым, – сказал юноша.

– Как? Прихватив с собой пару этих негодяев?

– А вы что предлагаете?

– Запомни, я ничего не обещаю, но предлагаю довериться мне. Я ведь недаром адвокат. Перед казнью они дадут нам шанс оправдаться.

– Я полагаю, вы имеете в виду фальшивый трибунал под предводительством этого подстрекателя Майяра?

Странная улыбка мелькнула на губах Родьера.

– Он может быть их предводителем, но настоящей властью обладает другой человек.

– Да? Кто же?

– Кто-то, кто старается все время оставаться незамеченным. Правая рука Дантона. Он где-то здесь, в тени. Ты не заметил его?

– Нет. Кто это?

– Маскарон.

– Никогда не слышал о нем.

– О нем мало кто слышал. Он не хочет, чтобы о нем знали.

Юноше пришла в голову мысль, и он расправил плечи.

– Бы сказали, что Маскарон – правая рука Дантона! Значит, если власти знают, что происходит, возможно, он здесь, чтобы прекратить эти убийства.

– Шутишь! Что бы Дантон ни чувствовал, он ни за что не посмеет перечить толпе. Они могут завтра же вышвырнуть его из кабинета, и где он тогда окажется?

– Там, где он и заслуживает быть, – сказал Кэм с предательской горечью в голосе.

В течение минуты не было сказано ни слова. Потом Родьер заметил:

– У Маскарона есть какая-то другая причина находиться здесь. Интересно, что же такое важное заставило его показать свое лицо, когда…

Родьер смолк на полуслове. На винтовой каменной лестнице послышался шум приближающихся шагов. До слуха доносились обрывки революционных песен. Свет, пробивающийся из-под двери, разгорелся ярче. Все разговоры в камере прекратились, не стихли только монотонные молитвы священников.

Когда в замочной скважине загремел ключ, узники поднялись на ноги.

– Ты со мной? – спросил Родьер.

– Я с тобой, – ответил Кэм, поднимаясь, чтобы встать рядом со своим товарищем.

– Ты мой племянник, – сказал Родьер. – Предоставь все объяснения мне. И постарайся по возможности выглядеть как простолюдин. Если они почуют в тебе аристократа, нам обоим конец.

Толпа наводящих ужас санкюлотов ворвалась в камеру. В окровавленных руках у них были сабли, пики и огромные тесаки для рубки мяса. Заключенных грубо схватили и потащили, осыпая ударами, пинками и проклятиями, в освещенный факелами коридор, затем вниз по крутым узким каменным ступеням во внутренний двор, где несчастных ожидал жестокий и скорый суд.

Кэм не мог не содрогнуться от ужаса при виде открывшейся перед ним кровавой бойни. Даже сорвиголова Родьер на мгновение остолбенел. Двор пылал, словно раскаленный горн печи, освещенный пламенем двух костров, разведенных в честь этого дьявольского действа. Справа, прямо на виду у допрашиваемых заключенных, людей, осужденных на казнь, рубили на куски. Повозки, запряженные лошадьми, приехали, чтобы забрать растущие горы трупов. Женщины – у некоторых к фартукам были приколоты человеческие уши – сваливали тела на повозки, время от времени отрываясь от своего занятия, чтобы станцевать «Карманьолу».[3]3
  «Карманьола» – (Carmagnole) – французская революционная песня и танец.


[Закрыть] Крики убийц и их жертв были оглушительными. «Сам ад, наверное, не так ужасен», – подумал Кэм, пытаясь побороть собственный страх.

«Судьи», по большей части пьяные, сидели за круглым столом. Родьер, быстро придя в себя, схватил «племянника» за рукав и протолкался в первые ряды.

Кэм держался сзади, пытаясь своим видом выразить испуганное подчинение. Если план Родьера провалится, их уже ничто не спасет. И Кэм решил, когда его час настанет, обязательно прихватить с собой одного из палачей. Хотелось бы главного, но кто из них лидер? Кэм украдкой посмотрел на толпу «судей». Человек в очках на остром носу – Майяр, «герой» Бастилии. Он без участия присяжных выносит смертный приговор, если несчастный заключенный оказывается аристократом или священником. В этом случае исключений не делали.

Время от времени Майяр бросал взгляд на красивого, с благородной осанкой мужчину неопределенного возраста, который сидел в тени, немного в стороне от остальных судей. Длинный черный плащ покрывал его широкие плечи. Возможно, виной всему была игра света, но Кэм был почти уверен, что эти два человека беседуют без слов. Кэм подумал: а не смотрит ли он сейчас на человека по имени Маскарон.

Не успел юноша принять соответствующее выражение лица, как осознал, что находится под гипнотической властью взгляда судьи, которого он тайком изучал. Глаза, сверкающие, словно драгоценные камни, казалось, прощупывают и раскрывают все его тайные мысли. Кэм попытался преодолеть силу чужого взгляда, но тщетно. Он не мог в это поверить, но перед тем, как судья отвел свой гипнотический взгляд, в сверкающих глазах Маскарона появился интерес. «Он знает, – подумал Кэм. – Он знает, кто я такой!»

До юноши донесся уверенный голос Родьера, обращавшегося к трибуналу, и Кэм твердо решил не отрывать взгляда от плит, которыми был вымощен двор.

– Citoyens,[4]4
  Citoyen – гражданин (фр.).


[Закрыть] если вы считаете меня и моего племянника врагами революции, то я, Мари-Гилберт Родьер, заклинаю вас исполнить свой долг и избавить Францию от всех предателей нашего славного дела.

– Почему вас арестовали? – спросил Майяр, на которого эта пламенная речь не произвела никакого впечатления.

– Меня объявили предателем, – смело, не уклоняясь от прямого ответа, заявил Родьер.

Майяр поднял брови.

– Кто? – спросил он.

– Враги моего хозяина.

– И кто же твой хозяин? Говори, мы не собираемся допрашивать тебя всю ночь, – нетерпеливо потребовал Майяр.

Следующую реплику Родьер произнес медленно, взвешивая каждое слово.

– Мой хозяин – генерал Домур.

Ловкий ход, подумал Кэм. Хотя сейчас Дантон и кордельеры[5]5
  Кордельеры – политический клуб времен Французской революции конца XVIII в.; заседания клуба проходили в здании бывшего монастыря францисканцев-кордельеров.


[Закрыть] были у власти, Домур был жирондистом и на данный момент находился во главе французской армии, шедшей навстречу вражеским силам Пруссии и Австрии, которыми командовал герцог Брунсвик. Здравомыслящие люди старались не портить отношений ни с Дантоном, ни с Домуром, пока не станет ясно, кто из них настоящий лидер.

– Можешь ли ты доказать это? – спросил Майяр.

Родьер философски пожал плечами.

– Да, у меня были бумаги. Но их отобрали, когда меня с моим племянником посадили в эту тюрьму. Когда генерал Домур вернется с фронта, он поручится за нас обоих. В конце концов, мы просто клерки в его услужении.

Казалось, что Майяр совещается. Теперь это точно не игра света, подумал Кэм. Для юноши было очевидно, что Майяр просит совета у старшего по рангу человека, держащегося в тени.

– Вы можете идти, – объявил Майяр. – Следующий!

– Я хотел бы знать, как зовут юношу.

Тихо произнесенное пожелание исходило от судьи по имени Маскарон.

Кэм почувствовал, как рядом с ним Родьер окаменел от напряжения.

– Камилл, – сказал Кэм, не дав Родьеру ответить.

Юноша вызывающе посмотрел на Маскарона, встретив решительный взгляд судьи. В тот момент Кэм понял, как должен был чувствовать себя неопытный Давид, когда впервые увидел Голиафа.

– Камилл Колбурн, – честно ответил Кэм.

– Сын моей сестры, – торопливо добавил Родьер, чтобы объяснить то, что у них разные фамилии.

Однако санкюлотам начала надоедать эта пустая болтовня. Родьера и Кэма оттолкнули в сторону, чтобы расчистить место для более легкой добычи. Кэм почувствовал, как Родьер крепко схватил его за локоть и потащил к массивным железным воротам, ведущим на улицу Святой Маргариты и на свободу. Однако въезжающие и выезжающие повозки и лошади загородили выход, и Родьеру с Кэмом пришлось свернуть в сторону, в то время как горластые торговки осыпали друг друга проклятиями, чтобы расчистить путь.

Кэм не мог поверить, что спасся так легко. Ведь он был уверен, что Маскарон может осудить его на казнь одним словом.

– Почему он здесь? – задумчиво спросил Родьер, оборачиваясь, чтобы взглянуть на скрытого в тени человека.

– А почему бы и нет? – спросил Кэм, отмахиваясь от смутных сомнений. Ему нужно было подумать о гораздо более важных вещах, чем загадка Маскарона.

– Потому что это на него не похоже. Маскарон предпочитает анонимность, и не зря. Революция – ветреная подруга.

Но Кэма уже не интересовал этот разговор. Юноша лихорадочно пытался придумать, как освободить мачеху и сестру. Должно быть что-то, кто-то…

– Что это?

Родьер положил руку на рукав юноши, словно сдерживая его. Кэм проследил направление взгляда своего спутника. Двери в женское отделение тюрьмы были открыты, и во внутренний двор вели около двадцати женщин и детей. Резкий свист и похабные жесты приветствовали их появление.

– Нет! – Кэм всем телом почувствовал ужас этого нового поворота событий. – Нет! – снова воскликнул юноша и рванулся вперед. Но Родьер резко остановил Кэма, словно клещами сжав его руку.

– Mordieu,[6]6
  Mordieu – Черт возьми! (фр.)


[Закрыть] ты хочешь, чтобы нас всех убили? Держись, парень, и жди своего часа! Маскарон не убийца женщин и детей. Может, это вовсе ничего не значит!

Но это все же что-то значило, судя по разъяренным воплям торговок и женщин, оставивших свою омерзительную работу возле повозок. Женщины бросились к испуганной группе вновь прибывших. Некоторые заключенные прижимались друг к другу, многие плакали, а некоторые были настолько потрясены, что не могли осознать ужаса, происходившего у них перед глазами. В конце толпы, с самого края, Кэм узнал стройную фигуру мачехи. В ее объятиях неудержимо рыдала сестра Кэма, Маргарита.

– Tuez les aristocrats! Tuez! Tuez![7]7
  Tuez les aristocrates! Tuez! Tuez! – Смерть аристократам! Смерть! Смерть! (фр.)


[Закрыть]

Каждый мускул в теле Кэма приготовился к действию. Не думая, он вырвался из рук Родьера.

Однако в игру вступил Маскарон, человек из тени. В мгновение ока, так что Кэм не успел даже пошевелиться, Маскарон оказался между толпой разъяренных женщин и их жертвами. Громоподобным голосом он проревел:

– Назад! Назад! Убивайте кого хотите, когда трибунал скажет свое слово! Назад, я сказал! Жертв будет более чем достаточно, пока не закончится ночь!

Женщины, испуганные властным тоном Маскарона, отступили на пару шагов, перешептываясь между собой.

Через мгновение Маскарон вернулся на свое место у стола, но остался стоять.

Майяр, как по сигналу, выкрикнул:

– Мадам де Бриенн, выйдите вперед!

Услышав это имя, обозленная толпа зашумела громче. Граф де Бриенн, следом за своим другом, генералом Лафайетом, всего неделю назад попытался перейти на сторону австрийцев. Он столкнулся с группой федератов, преследовавших его. Графа казнили на месте, а его жену и ребенка привезли обратно в Париж и определили в тюрьму Аббей. Ненависть к Лафайету, успешно совершившему переход, вскипела и обрушилась на головы его бывших друзей. Семейство де Бриенн имело несчастье оказаться в их числе. Более того, Лафайет был недосягаем для толпы, а семья де Бриенн – нет.

– Мадам де Бриенн, выйдите вперед. – Голос Майяра прорезался сквозь ропот разочарованных злых женщин, наблюдавших, как у них из-под носа выхватывают легкую добычу.

Ребенок, девочка лет восьми-девяти, не более, схватившись за руку мертвенно-бледной отрешенной женщины, протиснулась сквозь плотные ряды женщин-заключенных.

– Я Габриель де Бриенн, а это моя мать, – промолвил ребенок, не дерзко, не испуганно, а удивительно спокойно, как будто девочка не замечала гор окровавленных тел, разбросанных повсюду, и жестокости насмешливых лиц.

«Несомненно, никто не сможет остаться равнодушным при взгляде на эту девочку, – подумал Кэм. – Ангельское имя и ангельская внешность». В густых золотистых волосах девочки отражалось пламя костров, и казалось, что над ней светится нимб. На ее лице в форме сердечка все внимание привлекали к себе огромные глаза. Спину девочка держала прямо, подбородок был слегка приподнят; она немного заслоняла собой мать, словно пытаясь защитить ее. «Невинность в самом сердце геенны огненной». Кэм почувствовал, что его переполняет почти непреодолимое желание забыть об осторожности и обрушить праведный гнев на извергов, способных осквернить невинную красоту этой девочки.

– Спокойно! – шепнул Родьер, словно читая его мысли.

Майяр выступил вперед. Не без мягкости в голосе он сказал:

– Дитя, предоставь своей матери говорить за себя.

– Мама не может говорить, – сказала девочка лишь немного дрогнувшим голосом. – После Клермонта не может.

Как было известно всем присутствующим, именно в Клермонте федераты настигли графа де Бриенна и его семью. На глазах у девочки зарезали ее отца. Тем временем настроение у присутствующих портилось. Если мать нельзя допросить, как ее можно приговорить? А если ее нельзя приговорить, какой во всем этом интерес?

После секундного колебания Майяр бросил взгляд на человека, который явно был выше его по званию.

– Габриель, – сказал Маскарон, выходя на свет, – можешь ли ты доказать свою преданность революции?

Девочка обвела взглядом судей и остановилась наконец на человеке, который к ней обратился.

– Докажи свою преданность революции, – ласково сказал Маскарон, – и ты, и твоя мама будете свободны.

В толпе недовольно загудели.

– Тишина! – прокричал Маскарон. Через секунду у него в руках появился револьвер. Никто не усомнился в том, что оружие заряжено и готово к немедленному использованию.

Толпа затихла. Кэм не сомневался в том, что под вынужденной покорностью тлели ненависть и ярость, готовые в любую секунду прорваться наружу, подобно лаве извергающегося вулкана. Тогда ничто и никто не сможет остановить кровопролития, ни Маскарон, ни Майяр, ни далее сам сладкоречивый оратор Дантон, если его уговорят вступиться за этих невинных.

Из мучительных раздумий Кэма вывел чистый голос маленькой девочки. Она пела «Са Ira!» – одну из революционных песен:

 
«Будь что будет,
Люди нашего времени, повторяйте:
Будь что будет!
Назло всем врагам
Всех наших целей достигайте».
 

Когда слова песни слетели с губ девочки, припев подхватили сначала федераты, потом санкюлоты, а потом, наконец, и торговки. В этот миг у многих на глазах блестели слезы, но вскоре лица исказила жажда крови. От этого зрелища Кэму стало плохо.

Две женщины из числа заключенных упали на колени, чтобы молиться. Этот волнующий гимн революции не предвещал им ничего хорошего. Они ведь были теми «врагами», о которых пела девочка, ненавистными аристократами. Им, лишенным уже всех титулов и богатств, нечего было терять, кроме своей жизни. Не успела стихнуть песня, как все заключенные последовали примеру коленопреклоненных женщин. Молодые матери и их дети, пожилые женщины, склонив головы, шептали молитвы, прося о чуде или о быстрой смерти.

– Нет, о боже, нет! – простонал Кэм.

Невинная девочка фактически подписала смертный приговор женщинам, стоявшим за ней. Но нет, он не мог и не хотел верить, что это возможно. Среди заключенных были маленькие дети. Люди не могут озвереть настолько, чтобы допустить подобное.

Когда девочка закончила петь, революционеры зааплодировали ей. Майяр поднял руку, чтобы утихомирить толпу.

– Citoyenne[8]8
  Citoyenne – гражданка (фр.).


[Закрыть] де Бриенн, Габриель Бриенн, – произнес он, ставя все точки над «i», – ты можешь идти.

«Теперь он говорит не "Мадам де Бриенн"», – подумал Кэм. Обращение citoyenne только начинало входить в обиход. Получалось так, что этот самозванец судья сделал весьма щедрый комплимент. И кому! Женщине, которая совсем недавно с гордостью носила титул графини!

Казалось, девочка не знала, что ей делать дальше. Она вопросительно посмотрела на Маскарона. Откуда ни возьмись, появились двое мужчин в форме национальной гвардии, которые повели девочку и ее мать прочь из тюрьмы. Габриель проходила так близко от Кэма, что он мог дотянуться до нее рукой. В этот момент девочка посмотрела прямо на него. Ее глаза были словно стеклянными от слез. Девочка вытерла слезы и быстро прошла мимо Кэма, но юноша успел заметить, что глаза Габриель сияли, будто шлифованные изумруды. «Глаза Маскарона», – подумал Кэм, не в силах сдержать волну ярости, внезапно поднявшуюся в нем, как будто девочка каким-то образом предала его.

Кэм перевел взгляд на мачеху и сестру. Они ожидали своей участи, словно овцы на бойне. Юноша стал пробиваться к ним. Не пройдя и пары шагов, Кэм заметил, что Маскарон проталкивается к выходу из тюремного двора, пробираясь мимо неподвижных телег, нагруженных плодами дьявольского труда.

С ослепительной ясностью Кэм осознал, что с освобождением Габриель де Бриенн и ее матери цель приезда Маскарона в тюрьму Аббей была достигнута. Судьба остальных заключенных – мужчин, женщин и детей – этого человека совершенно не волновала. Мясник Майяр теперь оставался единовластным правителем. Почти теряя сознание от ужаса, Кэм устремил взор на лидера санкюлотов. Майяр наблюдал, как удаляется его начальник. Как только Маскарон покинул внутренний двор тюрьмы, Майяр полез в карман за какой-то бумажкой.

Медленно, не торопясь, Майяр начал зачитывать смертный приговор. Никто не был помилован.

– Нет! – сдавленный крик Кэма утонул в реве толпы.

– Mort aux aristocrates! Смерть аристократам!

Подобно приливу, толпа ринулась вперед.

Перед тем как кто-то ударил Кэма сзади по голове, он успел увидеть, как его сестру вырывают из рук матери. К счастью, милосердное забытье наступило почти мгновенно.