Текст книги "Две жены для Святослава"

Прияна села. Однажды утром, после Коляды, голос пообещал ей: «Скоро он умрет». В то же утро пришел киевский обоз… она думала, что духи предупреждают ее о смерти жениха… Но ведь имени Святослава духи не назвали? Нет, конечно. Они почти никогда не называют ничьих имен. Они всегда открывают лишь половину истины, предоставляя об остальном догадываться. Поэтому толкование снов – особое умение.

И это произойдет сегодня? Где-то далеко, в Киеве, или где Святослав может находиться в это время? Но что, если…

Прияна вылезла из-под той же медведины, которой укрывалась в дороге днем и ночью. Ей даже не приходилось одеваться, лишь черевьи натянуть. Никак не могла завязать ремешки: не то от холода в простывшей за ночь избе, не то от ужаса дрожали руки. Косу даже не пыталась перечесывать, понимая, что лишь выдерет волосы и сделает хуже, чем есть.

А что, если вовсе не о Святославе шла речь?

Накинув кожух и замотав голову платком, в густой тьме Прияна побежала к дружинным избам. Не сразу нашла нужную: на пустом и тихом дворе едва разглядела, перед какой избой снег истоптан. Внутри было прохладно, горели две лучины. С полатей доносился разноголосый храп, но двое оружников не спали и сидели на лавке. Заслышав скрип двери, оба обернулись и встали. Это оказались Коряга и Уннар, из собственной дружины Хакона. Переглянулись.

– Во! – сказал Коряга, с таким выражением, что сразу стало ясно: они сейчас говорили о ней. – Княжна! Свирьковна! А мы хотели за тобой идти.

– Худо?

– Да уж… тошнило ночью. Потом вроде спал… а теперь не в себе.

Прияна подошла. Хакон лежал на спине и тяжело дышал. Она несмело прикоснулась к его влажному лбу: горячий. Хотела спросить, давали ли отвар, но сама увидела руколепный хозяйкин горшочек на столе рядом.

Давать-то давали! Уж месяц его поят этими травами, а хворь все не отстает!

– Не поедем сегодня никуда, – только и вымолвила она. – Пусть отлеживается.

– Я ему и вчера говорил, – мрачно сказал Уннар. – И до отъезда тоже. А он говорил, что так надо. Теперь вот и надо, а сам не в себе!

Прияна оглядела темные стены, будто искала дух Хакона, который «не в себе». А где? Позвать бы его назад! Не такое уж дело невозможное: кудесники умеют. Только где тут кудесник?

– Поди к тиуну, – велела она Коряге, – спроси, есть ли у них вблизи кудесник, волхвит, знающий какой человек. Скажи, мы хорошо заплатим. Тут уже травами не обойтись.

Коряга ушел. Потом вернулся вместе с тиуном. Бельчата с любопытством осмотрел бесчувственного воеводу, прислушался к дыханию, пообещал послать отрока за некой Барсучихой и ушел.

Люди вставали, зевали, зябко поводили плечами. Пришла пора топить печь, но Прияна не велела: Хакон и так еле дышит, если напустить дыма, он тут же на краду и сядет.

– Берите припас, идите в другую избу, там кашу варите, – распорядилась она. – Там натопите, и сами же побудьте пока. А я здесь посижу.

Хорошо укрытому Хакону прохлада избы не угрожала. Да он и не замечал ничего, и Прияна лишь следила, чтобы не раскрылся. Коряга сказал, что в забытье Хакон впал уже на исходе ночи; с вечера его лишь тошнило, хотя и съел он совсем немного, и мучил жар, но все же какое-то время он спал. А они с Уннаром и Хавлей по очереди сторожили, давали пить, вытирали потный лоб… Давние, преданные оружники, бывшие с Хаконом с отрочества – Уннар и Хавлиди родились в Волховце, в дружине старого Ульва конунга, – могли ходить за ним, как няньки. К тому же они знали, что лихорадка эта преследует многих потомков Ульва.

– У старика нашего еще двое сыновей было, тоже Хаконами звали, – прошептал Хавля.

Прияна вздрогнула и обнаружила, что уже какое-то время сидит, невидящими глазами уставясь в пространство. У Ведомы имелась такая привычка – замереть, с горестным лицом и широко раскрытыми глазами, чуть склонив голову набок. Появилась после того, как она «пожила с Кощеем», и Прияне это не нравилось. Люди считали, что в такие мгновения молодая воеводша смотрит в Навь, и старались ее не тревожить, но Прияна всегда ее окликала. «Что ты там видишь?» – спрашивала она. «Ничего, – спокойно отвечала Ведома. – Задумалась просто». – «О чем?» – «Да так… ни о чем».

И вдруг оказалось, что сама Прияна сидит так же. Даже голову наклонила точь-в-точь как Ведома. И вот спроси ее, что она видела – да ничего! О чем думала? Проще сказать «ни о чем». Дух ее искал дорогу куда-то… она сама не знала куда.

– У старика? – повторила она последние слова Уннара, подумав, будто что-то пропустила.

– Ульва конунга. Самый первый у него был Хакон – только нарекли, он и помер. Потом второй – тоже Хакон, тот с месяц прожил. Мне мать рассказывала, я сам-то был тогда мальцом, не помню. Потом у них Ингвар родился, потом Тородд. Княгиня не хотела больше Хаконом называть. Но уж как те двое выжили, она и согласилась. Ульв говорил: в семье должен быть кто-то по имени Хакон.

Прияна знала почему: Хакон в прежние годы немало им рассказывал о своем древнем роде. Его мать, дроттнинг Сванхейд – княгиню Свандру, как ее звали славяне, – девочкам ставили в пример: у нее родилось одиннадцать детей. Правда, до зрелых лет дожили только шестеро, но разве это мало? У всех так.

Время от времени Прияна трогала лоб Хакона: тот казался все горячее. Она пыталась себя утешить, что это ей мерещится с перепугу, но его лицо пылало. Ощущая это, она сама холодела от ужаса: худо дело, очень худо! И не верила, что все может кончиться так плохо. Хакон не приходил в сознание, ни накормить, ни напоить его чем-то не получилось бы. Хавля молча показал ей рушник с ржавыми пятнами и кивнул на Хакона: кровью кашлял ночью. Теперь тот дышал короткими частыми вздохами, бессознательно постанывал; в груди у него что-то свистело, будто ветер в сухом дереве, а не дух в живом человеческом теле. Иногда нападал кашель, и тогда он коротко безотчетно вскрикивал от боли.

Однажды он открыл глаза. Заметив трепет ресниц, не сводившая с него взгляда Прияна тут же подалась ближе и наклонилась. От сердца отлегло: показалось, раз он очнулся, значит, полегчало.

– Соколюша… – еле слышно прошептал Хакон, глядя на нее затуманенным взором. – Войка… ночью кашлял… Званка… нивянку… не хочет… пить…

Ему мерещилось, что он у себя дома, что это жена над ним склоняется, что это не он болен, а старший сын, пятилетний Войка. Прияна села на место, усилием воли пытаясь придавить страх и горечь. Он в бреду! И видит вместо нее жену!

Отчаянно захотелось, чтобы Соколина и правда каким-то чудом оказалась здесь. Может, она знает, как помочь… Да нет, ведь когда Хакон начал болеть, в Свинческе, лечила его Ведома.

Бычья желчь… – припомнила Прияна, – красное вино… сок лука и чеснока… Даже помнила, сколько и как смешивать. Лука и чеснока – хоть завались, быка в селах можно достать. Но красное вино! Это уже как птичье молоко – только на сером волке за ним съездить, что густые леса мимо глаз пропускает, синие озера хвостом заметает. Здесь ведь не Корсунь! И даже не Свинческ, куда два раза в год привозят греческие товары. Она все же послала спросить у Бельчаты, – вдруг князь подарил за верную службу и ему корсуньскую криночку пузатую, узкогорлую? Но оказалось, как она и ожидала: никакого вина у него нет. Брага есть. Мед стоялый есть. А вину откуда быть?

А память уже сама, без усилия воли, продолжала перебирать всевозможные средства. «Коровяк – эта трава посвящена Локи, она очищает дыхание, – будто сквозь сон вспоминался голос бабки Рагноры. – Чеснок посвящен Тору, он очищает кровь…»

 
Змей прокрался черной ночью,
Но вреда не причинил он:
Харбард меч вознес, не мешкав,
Змея он рассек на части…
 

О боги! Из раннего детства Прияна помнила, как бабка Рагнора качала ее на коленях и пела эту песню. Потом поясняла: Один, Отец Колдовства, сотворил девять сильных целебных трав из суставов убитого змея и наделил каждую особой силой – от яда, от огня в членах и нутре, от боли, от ломоты…

 
Девять хворей ведал Вавуд,
Девять стрел послал он ведьмам,
Девять троек рун пропел он
От озноба и от боли…
 

Рагнора! Прияна с мысленной мольбой сжала руки. Очутилась бы здесь бабка, уж она бы прогнала болезнь! Мать Сверкера была не просто травницей, а настоящей колдуньей. Она сумела бы сделать руническую палочку, чтобы положить больному в изголовье, и через девять дней он бы исцелился. Могла бы составить заклинание, что прогнало бы хворь, и не пришлось бы ждать эту Барсучиху – где она там провалилась! Уж Рагнора знала все эти девять волшебных трав, девять заклятий, девять троек целящих рун!

Крепко зажмурившись, Прияна пыталась вспомнить как можно больше о бабке, которую потеряла в восьмилетнем возрасте. Внешность Рагноры довольно ясно отпечаталась в памяти, но требовалось-то другое. Вспомнить что-нибудь из ее приемов, хоть кусочек той науки, которую та унесла в могилу…

В могилу… В могиле-то они и виделись в последний раз. В подземье… в Кощном владении… Рагнора помогла им с Ведомой бежать… провела по темным тропам к выходу на белый свет… там они и расстались, на погребальном поле, возле могилы самой Рагноры, куда опустили ее, Прияну, когда она умерла…

Она ведь уже умирала! Она знает дорогу! Нужно только вспомнить. Пойти за Хаконом, догнать и вернуть, если еще не поздно.

Не открывая глаз, Прияна склонилась головой к коленям, изо всех сил сжала голову руками. Она должна вспомнить! И не вспомнить даже, а найти дверь туда, где Рагнора находится сейчас. И спросить совета.

«У Ясеня сели Девы… волшбу творить они стали…». Слова всплывали по одному, как дохлые рыбы. Прияна так напряглась, что голова горела и казалось, сейчас кровь потечет из ушей. Рагнора наносила руны на палочку и нараспев произносила заклинание. Девы у Ясеня – это норны, что творят людские судьбы и могут отогнать болезнь. Что же там дальше?

«Ловили острые стрелы… бросали их обратно… обратно посылали… обратно их посылали…»

Потом всплыл сразу целый кусок:

 
Зверь вошел в твою печень,
Кровь твою жадно лижет.
Девы накинули петлю,
Зверю связали…
 
 
Зверю связали… рыло? Нет. Зубы?
Зверю пасть затворили!
 

Прияна выдохнула. Вдруг осознала, что эти строки у нее в мыслях произносит на северном языке голос пожилой женщины – самой Рагноры, и звучит он как-то уж слишком живо для воспоминаний десятилетней давности. Нужно еще палочку, из ели, дуба или березы, – всплыло в мыслях так же очевидно, как то, что для каши требуется ложка. И нанести руны…

Вдруг Прияна обнаружила, что видит их – три целящие руны, нужные ей сейчас. Всякая сведущая женщина знает, какие руны пригодны для лечения разных недугов, но здесь как при гадании: каждый случай – особенный. И сейчас они появились: начертанные пламенем, три острых знака горели перед нею в землисто-бурой тьме. Прияна подалась вперед и протянула к ним руку…

Кто-то сильно и жестко стиснул ее запястье – холодными пальцами, твердыми, как железо. Кажется, она хотела крикнуть, рвануться – навалился невероятный ужас. Все равно что, сунув руку в ледяную прорубь, ощутить, что там ее схватили и тянут вниз. Только эти пальцы держали на той стороне не руку ее, а сам дух. Но ни крикнуть, ни вырваться не получалось: там, где это происходило, у нее не было ни голоса, ни мышц, ни силы.

«Ты не можешь пройти туда, – произнес чужой голос, тусклый и гулкий, лишь отдаленно напоминающий о Рагноре. – Владыка Мертвых ждет тебя. Он отпустил тебя один раз – если ты войдешь снова, то останешься в его власти навеки. Ты уверена, что сейчас именно тот случай? Что ты готова взять эти руны, спасти того мужчину, а сама остаться у Кощея навсегда? Уверена, что это – тот самый мужчина?»

Прияна почти видела говорившую: нечто темное, лишь отдаленно похожее на старуху, с головой закутанную в плащ, витало где-то над краем зрения, но быстро смещалось, стоило ей попытаться поймать его взглядом.

Зато она ясно видела, как перед ней разворачивается мрак… Она будто падала в какую-то бесконечную дыру в земле, и одновременно казалось, что она летит вверх. Самым ужасным было чувство оторванности, отделенности от всего земного, знакомого, привычного. С жуткой ясностью она осознала то, о чем много говорят, но что мало понимают: тот свет – не этот. Он вывернут наизнанку. Мертвое там живо, и наоборот.

И ей, Прияне, внучке Рагноры, позволено войти туда.

«Мои мертвые помогают мне… – множеством голосов кричали стены тьмы. – Мои дисы помогают мне… Имею я крепкую защиту и имею силу повелевать вам, тролли и альвы, карлы и йотуны…»

Она не бесправна там, ей есть кого призвать на помощь. Но однажды ей уже помогли! Кощей вечен, но доброта его не беспредельна: скорее это терпение, первое свойство вечности. Она может войти. Но не сможет ничего унести с собой. Даже руны. Чтобы вынести их, ей придется самой остаться с той стороны…

Но не успела она даже прикинуть, возможно ли такое решение, как весь этот темный мир вдруг без предупреждения резко завалился влево. Прияна услышала собственный крик – с облегчением ощутив хотя бы часть себя на привычной стороне бытия, – и почувствовала, что вновь падает, но уже земным телом. Слетев с лавки, она ударилась об пол, вцепилась во что-то; одной рукой она держалась за горячую человеческую руку, другой – за край скамьи, на него же опустила голову. Ее положение было вполне прочно, но ощущение падения не проходило. Все чувства говорили, что она продолжает лететь вниз. Вместе со скамьей, за которую держится, и полом, на котором сидит.

Потом все прекратилось.

– Княжна! Что с тобой? Укусил кто?

Кто-то пытался ее поднять. Прияна с трудом открыла глаза: перед ней появилось испуганное лицо Хавли.

– Кто тебя укусил? – Он бросил взгляд на пол. – Мышь?

И сам замер, удивившись своему вопросу. Мыши не кусают спокойно сидящих людей. Но кому еще тут, в доме, быть? Среди зимы! Даже домовые спят!

Прияна встала, обеими руками крепко держась за Хавлю. Посмотрела на Хакона. Он все так же оставался в забытьи, не слышал ее крика, не пробудился от прикосновения ее рук. Короткими глотками втягивал воздух и постанывал от неосознаваемой боли. Красное лицо отекло и стало непохоже на себя. Глаза так глубоко запали, скулы обозначились так резко, что под кожей проглядывал череп. Кощей… Кощей взирал с его лица, без слов говоря: это уже мое…

Чужими глазами, что были много старше ее тела, Прияна смотрела на это мертвенное лицо, как на давнего друга. Так Мара-Хель смотрит на умирающего бога, которого видела бесчисленное множество раз и еще увидит… Отстраненно – будто душа ее не совсем вернулась и не вспомнила сердечные чувства – Прияна осознала: все кончено. Она не схватила руны. Она даже их не запомнила.

Но и не важно: увидеть знаки мало, нужно взять их, овладеть их силой и вынести ее на эту сторону бытия. Тогда все получится. А без силы рисовать черточки на палочках – детская игра, не умнее попытки вытащить из лужи отражение луны.

«Мои мертвые помогают мне. Мои дисы помогают мне. Их силой подкрепляясь, я помогу тебе». Вот как заканчивала Рагнора свои заклинания. Теперь Прияна это ясно помнила. Но вместе с тем так ясно, как если бы Рагнора с той стороны словами сказала ей об этом, она знала: никто уже не вытащит Хакона из петли, которую на него накинул Кощей. «Он скоро умрет», – сказали ей духи. «Сегодня!» – сказали они…

Прияна отошла от лежанки Хакона в самый дальний угол, села, сжавшись в комок, и плотно закрыла лицо руками.

* * *

Барсучиха прибыла – Бельчата посылал за ней сани, – еще пока Хакон дышал. Это оказалась толстая, приземистая, сильно морщинистая старуха с тусклыми серыми глазами; Прияне она сразу показалась отвратительной. От старухи смердело Навью. Лишь глянув на больного, волхвита замахала руками:

– Кощеюшка… Я дорогу не перебегаю. Враз вижу: кого вытянуть, а кого и нет.

– Истинно, – прошептала Прияне боязливо любопытствующая хозяйка, Бельчатиха. – Видит она. Одного вытащит, а другого и не берется.

– Поди прочь, – только и сказала Прияна, брезгливо морщась.

Барсучиха дико взглянула на нее и молча укатилась за дверь.

– Зачем звали – коли есть! – неприязненно зыркнула она на тиуна и кулем плюхнулась в сани.

Бельчата лишь с женой переглянулся недоумевающе.

– Поутру будем князю гонца посылать, – вздохнул Бельчата.

И дурак догадается, отчего Барсучиха уехала на ночь глядя – хоть до ближней веси, не захотела в становище переночевать. Воевода помрет, а за княжьего стрыя с нее могут спросить. А с них?

Прияна не двигалась с места, сидя в нетопленой избе, отказывалась от еды и ни с кем больше не говорила. Хакон дышал все чаще, потом затих. Бесчувственной рукой Прияна держала его руку, липкую от пота, пока та не начала холодеть, помаленьку впитывая холод нетопленой избы…

Он уходил – невидимо и неотвратимо. Душа расставалась с белым телом, ясны очи – с белым светом. Чувство этой неотвратимости ледяным ножом пронзало грудь, от острой боли перехватывало дыхание. Ощущение ужаса – он так хорош собой, умен, благороден, и еще молод – наваливалось и давило. Красный кафтан, которым он укрыт, и чернота вокруг… Больше ничего нет в мире.

Вспомнился давний день, такой же темный и зимний, когда она, девочка, в один час лишилась обоих родителей. Смерти их Прияна не видела, но помнила, как два тела, уже обмытые, лежали в бане. Одетые в лучшие новые одежды, укрытые белым полотном с головой. Сестра приподняла край полотна и дала ей взглянуть на лица. На закрытые глаза, откуда смерть навсегда похитила свет. На горле у обоих, до подбородка, лежали свернутые рушники, и это выглядело так странно – лучше всяких слов давало понять, что это уже не ее родители, а что-то другое, из другого мира… Годы спустя Прияна сообразила: таким образом от глаз прикрыли смертельные раны. Но тогда ревела больше от страха и недоумения, не вполне понимая, что произошло и как это все изменит. Теперь она понимала слишком много.

Кощей, которому отец отдал ее на словах, взял добычу на деле. И с тех пор откусывает по куску от ее мира, забирает все, что ей дорого. Родителей. Мужчину, который мог бы вернуть ей утраченный почет и дать власть. Она только подумала об этом – а бездна распахнулась и поглотила его.

Надо кое-что сделать – подсказывало ей внутреннее чувство. Она не сберегла его, не выпросила у Кощея, но кое-что она сделать может. Прияна встала, взяла с полки пустую миску, налила туда черпаком воды из лохани и поставила возле изголовья Хакона. Снова села и стала смотреть на воду – та колыхнется, когда душа окунется туда перед уходом. Но было так темно, а у нее так рябило в глазах, что она пропустила этот миг.

И все ей казалось, что она спит. Что ее затянуло в ту темную нору, где она летела вверх и одновременно вниз, что она где-то в Кощеевом царстве, где все наоборот и поэтому Хакон, который на самом деле живой, – мертв. Но когда же придет Рагнора и выведет ее, как в прошлый раз, в обычный мир – светлый и правильный?

* * *

Ночью пришла Бельчатиха и увела Прияну – из темной избы, где девушка молча сидела наедине с мертвецом. Хозяйка боялась заходить, но пуще того боялась, что с княжной тоже чего нехорошее сделается: замерзнет за ночь в нетопленом жилье или нави унесут, а им с мужем за двоих потом отвечай.

Прияна пошла с ней без возражений. Даже что-то съела… или ей мерещилось? Выпила что-то теплое. Кажется, заснула.

«Мои мертвые помогают мне… Мои дисы помогают мне…» – гулко отдавалось в голове между мыслями, как раскаты грома среди туч.

А проснувшись в очередной раз, подумала, что продолжает видеть сон: над ней склонялся Станибор…

Утром Бельчата снова послал за Барсучихой: та пришла и походила вокруг покойника с горшком-курильницей, где на углях дымились сушеные веточки чабреца и мяты. Зато посылать в Свинческ Бельчате не пришлось. Оказалось, что Дебрянко, тиун из Лишеничей, на другой же день, томимый любопытством, велел запрячь кобылку в сани и пустился в Свинческ – якобы купить кой-чего. И у знакомых купцов первым делом стал разведывать: что это воевода княжну повез – неужто из Киева прислали за ней? А мы и не ведали!

Знакомцы изумились еще больше того: если бы Станибор отсылал княжну в Киев, – после восьмилетнего ожидания! – то уж конечно, об этом знала бы вся волость, а пирам, требам на добрый путь и бабьему воплю не было бы числа. Не обознался ли ты, друже? Может, не Свирьковна с ним ехала?

Но мысль, что воевода Хакон умыкнул какую-то другую девушку и повез в Киев, пока его жена собирает киевскую дань, выглядела еще того нелепее. Тут уж все гурьбой пустились на княжий двор в городец…

– Не может быть! – ахнула Ведома, когда ее спросили о сестре. – Она где-то здесь должна быть…

Но все отроки княжьего двора не могли найти Прияну в Свинческе. Вспомнили и выяснили, что ее вообще никто не видел с позавчерашнего вечера… нет, вчерашнего утра. А значит, ее могло не быть в городце уже два дня!

– Акун увез ее? – набросился на Ведому сам Станибор, прибежавший в воеводскую избу.

– Не может быть! – Ведома вполне невозмутимо развела руками.

– Врешь!

– А даже если и увез. Она с его братаничем обручена, мог и увезти. Это их девка.

Станибор злобно глянул на нее, хотел что-то сказать.

– А если ты передумал, разве ты ему об этом объявил? – уточнила Ведома.

Станибор в гневе стиснул зубы. Он не посылал уведомить Хакона – лицо Киева в Смолянской земле, – что хочет расторгнуть обручение. Оно сохраняет силу по сей день.

– И ночь миновала! – крикнула Ведома ему вслед.

Но Станибор тут же приказал наутро седлать лошадей. Мчаться в темноте по снегу было слишком опасно, но отступать он не собирался. Да хоть бы пять ночей прошло! Каким дураком он будет в глазах всего света, если у него из-под носа, из своего же городца, из соседней избы уведут девку, которую он уже почти пообещал полочанам!

Все его люди ехали верхом, поэтому Станибор одолел два обычных днища за один день. Сделав короткую остановку в Лишеничах, к ночи он домчался до Томилок.

Но спешить оказалось некуда. Обидевший его воевода Акун, Хакон сын Ульва, лежал мертвый в пустой дружинной избе, с головой укрытый белым полотном в знак полного разрыва с миром живых.

Похищенная невеста нашлась в избе у тиуна. Но поговорить с ней не удалось: она молчала, лишь смотрела на него рассеянным взглядом, полным теней. Точно как у ее сестры – Кощеевой невесты.