Текст книги "Сокровище Харальда"

Глава 4

В конце березня под тынами киевских улиц свежая трава вылезла даже сквозь груды мусора. Настал Лельник, девичий праздник. Киевские девушки ходили в рощу завивать венки на ветвях молодых берез, первые птичьи трели вплетались в их пение, и шелест березовых ветвей подхватывал хвалу нежной богине-весне.

Прохаживаясь в хороводе, Елисава любовалась младшей сестрой и немного посмеивалась в душе над ее восторженностью: Прямислава, которой шел тринадцатый год, впервые этой весной получила право принимать участие в девичьих игрищах. Но что-то мешало самой Елисаве веселиться, и в себе она уже давно не чувствовала этой свежей, неподдельной и светлой радости, сливающей душу с духом обновленной земли. Что-то коробило ее, царапало, как жесткая невычесанная прядочка кострики в льняной рубашке. Она огляделась: они с Предславой были самыми старшими в хороводе. Всем прочим девушкам было лет тринадцать – шестнадцать. И Миловида, дочь воеводы Вукола, и Красава, младшая дочь тысяцкого Бранемира, и Всемила, которые пели с ними в Лелином хороводе прошлой весной, – все за год повыходили замуж. Только они с Предславой уже семь-восемь лет гуляют в девичьих венках и с непокрытыми косами. Как будто они хромые или убогие! Елисаве вдруг показалось постылым ее вечное девичество и «неувядающий» венок. Стрыйка Добруша давно уже стыдилась петь в хороводе с девчонками, которые могли бы быть ее дочерями, и не ходила на гулянья. Скоро и им обеим придется засесть в своей горнице!

И сама весна вдруг опротивела Елисаве. В шелесте березовой листвы княжне слышался затаенный смех, и берегини дразнили ее из густых ветвей своими белыми лицами. Само солнце освещало Елисаву на позор всем – ее, красавицу и умницу, не нужную никому, точно она горбатая или глухая! Она – весна, которая никогда не станет летом, цветок, который никогда не превратится в ягоду! И какой вообще смысл в ее существовании? Она не живет настоящей жизнью, а только спит, словно замороженная в хрустальном гробу! И один поцелуй тут не поможет…

Скоро Ярилины игрища, потом купальские… Князь Ярослав не мог запретить своим подросшим дочерям участвовать в игрищах Лады и Ярилы, ибо такой запрет вызвал бы возмущение народа – ведь и сейчас, через полвека после принятия христианства, князь и княгиня были первыми представителями народа перед старыми богами, как и перед новым Богом. Но Ярослав позаботился, чтобы его дочери не были дурочками, которых обманет удалой молодец, чтобы они знали, что к чему, и не уронили своей чести. Им одним из всего доброго люда запрещено слышать зов горячей молодой крови, только им приказано затыкать уши и не пускать в себя Ладу и Ярилу. Елисава уже хорошо знала, что это такое. Проводя жизнь поблизости от дружины, она привыкла каждый день чувствовать на себе жадные взгляды отроков и дренгов, которым положение и средства не позволяли заводить семьи. Ее это не смущало, но весной, когда на игрищах в теплой ночной роще девушки в помятых венках с визгом убегали в темноту – не столько спасаясь от преследования, сколько уходя с глаз, – им, княжьим дочерям, надо было оставаться у костров, в круге света, под бдительным надзором нянек. Их Ярила придет к ним не в весенней роще и не в облике молодого кудрявого парня, а будет каким-нибудь лысым толстяком, но зато королевского рода! И ради благочестивых заветов, в которых теперь воспитывали девиц всего крещеного мира, княжны должны быть для него так же чисты, как сама Леля.

Хоровод распался, девушки разошлись по роще и стали вешать свои венки на ветви берез. Каждая шептала какие-то тайные просьбы Ладе и берегиням, стараясь, чтобы никто не услышал. «Хороша тайна!» – с досадой подумала Елисава. Как будто березы услышат что-то для себя новое! Да с тех пор как существует белый свет, молодые дурочки просят богов об одном и том же! Свой венок она повесила на ближайший сук почти с досадой: бери его себе хоть леший! В ней кипела яростная решимость: все, это последний в ее жизни Лелин венок, больше она не встанет в хоровод с тонконогими девчонками! Даже если ей самой придется ехать за моря, чтобы наконец раздобыть себе мужа! Может, хоть в Миклагарде найдется какой-нибудь…

– Ты чего такая злая? – К ней подошла Предслава и обняла за талию своей белой мягкой рукой.

– А ты чего такая веселая? – огрызнулась Елисава. – Или за твоим венком уже император из Царьграда приехал? Ну скажи мне, сколько можно? Сколько мы еще с недоросточками будем Лелю петь? Мы с тобой уже не девицы, а две колоды замшелые! У других в наши годы дети бегают!

– Зато наши с тобой дети будут королями! – с удовлетворением ответила Предслава и погладила волосы, точно поправляя воображаемый венец. По ней-то пылкие взгляды гридей скользили, не вызывая ответного огня.

– Пока дождемся – засохнем!

– Ну, у нас ведь еще есть в запасе герцог! – смеясь, утешила ее Предслава. – Ладно, уступлю тебе старичка, раз ты так страдаешь!

Елисава молчала. Неужели этот «старичок» и есть то счастье, которое для нее припасла богиня Лада?

– А ты смотри! – почти положив подбородок ей на плечо и понизив голос, из-за спины предостерегла Предслава. – Вокруг не слепые, всем видно, как ты с Жердиной переглядываешься.

– Что? – Елисава сняла со своей талии мягкую руку и повернулась к сестре.

– А то! – назидательно повторила Предслава и бегло оглянулась, не слышит ли кто. – Мне-то что, мне не жалко. Челядь пусть болтает, кто их, дураков, слушает? А вот если дойдет до немца…

– И как до него может дойти?

– Ну мало ли кто и почему захочет помешать? Те же ляхи. Наговорят с три короба, оправдывайся потом!

– Да что наговорят-то? Не было ничего! К чему ты вообще Эйнара приплела?

– Я приплела? А кто тебя ловит, когда ты с лошади падаешь?

– Падаю! – возмутилась Елисава. – Как будто я каждый день падаю! Всего один раз и было!

– Ляхам и одного раза хватит! Если бы они не за Добрушей приезжали, а за тобой, то мы бы не отмылись!

– Тоже мне, дело большое!

– А большего и не надо, было бы желание. Кто тебя зимой учил на лыжах ходить? Я помню, как он тебя перехватил, когда ты решила в прорубь въехать!

– Я не доехала до проруби!

– Да только потому, что у него руки длинные – дотянулся! – Предслава засмеялась. – И это тоже все видели.

Елисава не стала оправдываться. Ведь было еще кое-что, о чем сестра не знала и чего, надо надеяться, никто не видел. Прошлой весной, как раз на Купалу, вечером, в этой самой роще, пока еще не совсем стемнело, Эйнар ухитрился поймать ее своими длинными руками, очень ловко выхватил из толпы визжащих и смеющихся девушек и поцеловал, сделав вид, что не узнал княжну. В сумерках, в тени берез, под пышным и растрепанным венком ее и правда мудрено было узнать… И Елисава тоже притворилась, будто это и не она вовсе. Слава Макоши, в то время ляшские послы, приезжавшие за стрыйкой Добрушей, еще до Киева не доехали. Она вырвалась, метнулась в сторону, обогнула березу и влетела прямо в объятия… Творимировой боярыни Божемилы, которая благополучно увела запыхавшуюся и разгоряченную княжну в детинец отдыхать. А если бы боярыня Божемила ей не подвернулась… В глубине рощи было уже темно, а у Эйнара достаточно длинные ноги, чтобы догнать любую русалку.

– Мне-то что, мне не жалко! – повторила Предслава, к счастью, отнесшая густой румянец старшей сестры к воспоминаниям всего лишь о падении с лошади. – Но ты ведь не одна и должна понимать: если на тебя наговорят, то и нам с младшей достанется. И тогда нас все короли будут стороной объезжать.

– Мы поседеем, пока они в дорогу соберутся, – огрызнулась Елисава и добавила: – И сами же будут виноваты!

– Ну, батюшке пожалуйся. – Предслава перекинула блестящую русую косу за плечо и, сузив глаза, ехидно произнесла: – Он подберет… кого-нибудь получше Эйнара!

– Сколопендра! – Елисава дернула сестру за косу. Она почти завидовала невозмутимости Предславы, которая была моложе ее всего на два года, но держалась так, будто у нее, как у праведников в раю, в запасе целая вечность нерушимого блаженства.

– Сама кикимора! – Предслава хлестнула ее березовой веткой, которую держала в другой руке.

Елисава вцепилась в ветку, дернула и, вырвав, набросилась на сестру с такой яростью, словно перед ней была одна из русалок, которых в конце Русальной недели ловят всей толпой, хлещут ветвями и торжественно бросают в воду. Предслава с визгом помчалась вдоль опушки, но Елисаве вдруг стало стыдно: что это они, две великовозрастные колоды, верещат и носятся, как девчонки! И сама же все затеяла!

В досаде бросив ветку, Елисава повернулась и пошла через рощу куда глаза глядят. Она миновала пенек, на котором сидела сегодня избранная «Леля», принимая подношения, – в траве еще белела яичная скорлупа и лежали помятые венки – и брела все дальше, надеясь, что там ей никто не встретится. Ей хотелось уйти от всех: от девушек, к которым вот-вот приедут сваты, от веселых нарядных парней, ни один из которых не годится ей в женихи, от улыбающихся молодых женщин, чьи расшитые праздничные сороки словно бы бросают упрек ее вечному девичьему венку! И напрасно Эйнар, Торлейв, Таиша с Искряхой и тот новенький, из бодричей, то ли Светомир, то ли Витомир, вечно околачиваются возле женского крыльца и ждут, не пойдет ли она куда-нибудь, чтобы проводить. Напрасно они ловят ее взгляд, отгоняют конюхов и подают ей поводья, чтобы коснуться ее белых пальцев, – им не на что надеяться, как и ей самой!

Елисава попробовала вообразить ожидаемого герцога Фридриха, но его расплывчатая фигура в этой весенней роще, где каждая травинка была живой и призывала жить настоящей жизнью, казалась такой нелепой, бесплотной, противной! Княжна поморщилась от досады, ударила кулаком по ближайшей березе, но тут же раскаялась и обняла дерево богини Лады, прижалась лбом к шероховатому стволу. Береза не виновата, она всегда хочет как лучше. Свежий, чуть горьковатый запах коры и сока щекотал ноздри, и сердце разрывалось от жажды жить и любить! Любовь приносит такое счастье всему живому, и только она одна этого лишена!

– Смотри, какая грустная! – раздался вдруг совсем рядом чей-то голос. Незнакомец говорил на северном языке, и Елисава, продолжая держаться за ствол, резко подняла голову. – Может, мы ее развеселим?

– Ты мне обещал, подлый обманщик, что тут сегодня всем подряд пива наливают, но я что-то не вижу его! – прозвучал другой голос. – Правда, столько девчонок – это тоже хорошо.

Елисава обернулась, и лицо ее мгновенно приняло привычное строго-надменное выражение. Новгородских обозов в этом году еще не было, а значит, эти два голоса принадлежат киевским варягам. Она готова была кивком даровать прощение тем наглецам, которые назвали девчонкой Ярославову дочь, но только после того, разумеется, как его попросят.

Однако те двое, что стояли чуть поодаль, никакого прощения просить не собирались. Напротив, при виде княжны на их лицах отразился полный восторг, а один даже охнул, словно нашел что-то очень приятное. Елисава их не знала. Оба выглядели лет на тридцать, и, если бы не речь, признать в них скандинавов было бы нелегко. На узких штанах и полусапожках виднелись поперечные полоски шелка, какими украшают одежду воины Греческого царства, но на рукоятях мечей сверкало серебряное плетение из жестких ломаных линий и звериных когтистых лап, изготовленное явно норманнским мастером. Кожа их была загорелой и обветренной, но лица, продолговатые, с высокими и широкими, почти прямоугольными лбами, грекам, конечно, принадлежать не могли. У того, который первым ее заметил, волосы и брови, выгоревшие на солнце почти до белизны, ярко оттеняли смуглую от загара кожу, а обладатели таких скуластых лиц с прямыми короткими носами рождаются только в Нордлёнде и нигде больше. Уж в этом-то Елисава не могла ошибиться!

Зато внешность второго поразила ее настолько, что она даже растерялась. Он был почти на голову выше своего товарища, да и во всей Ярославовой дружине, пожалуй, не нашлось бы ему соперников. Широкие плечи, длинные руки и ноги производили впечатление такой мощи, цельной, собранной и подвижной, что Елисава вздрогнула и крепче обняла березу: перед ней был живой ураган, способный сметать на своем пути решительно все. Она, своим родом и положением защищенная от всех на свете опасностей, кроме Божьего гнева, сейчас содрогнулась от благоговейного ужаса перед этой силой, словно перед ней стоял сам этот Божий гнев, судьба, рок, который сильнее любого смертного. Каждая черта этого жесткого, выдубленного северными и южными ветрами лица, каждый волосок из длинной густой гривы казались такими яркими, резкими, что мгновенно проникали в самую глубину души и завладевали ею. И нельзя сказать, чтобы он был красив – варяжское лицо с прямыми грубоватыми чертами, одна бровь немного выше другой, небольшая бородка, блестящие, как голубая молния, острые и зоркие глаза, тонкий, но заметный шрам, неровно протянувшийся от подбородка до скулы. Это лицо излучало силу, которая была больше красоты и которая делала красоту ненужной. Перед Елисавой стоял человек, привыкший всегда и во всем быть первым, понимавший первенство как свое неотъемлемое право. Золотистые волосы, заплетенные вдоль лица в две косы, сзади падали на спину свободной волной; в каждом волоске отражалось солнце, и оттого казалось, что его голова окутана пламенем. Борода, усы и брови, имевшие мягкий рыжеватый оттенок, были чуть темнее волос, и эта единственная черта придавала его облику немного тепла и человечности.

Прижавшись к стволу березы, Елисава неожиданно растерялась, застыла и не знала, что ей делать – то ли гневаться, то ли звать на помощь. Какой-то глубинный внутренний голос призывал ее бежать без оглядки, – но, увы, в состязании с таким львом даже самая быстроногая лань заранее обречена.

Кроме того, мужчины, похоже, совершенно не представляли, кто она такая. Одетая в две обычные льняные рубашки и шерстяную поневу с девичьим узором, с пояском из тесьмы, княжна сейчас отличалась от простых девок разве что парой дорогих перстней.

– Что это она на нас так смотрит? – спросил у товарища белобрысый. – Неужели мы такие страшные?

– Слушай! – Высокий оживился, двинул бровью и даже слегка подался в сторону Елисавы, из-за чего она вздрогнула и крепче прижалась к березе. – Если тут праздник, то мы с ней можем сделать все, что хотим? Это же вроде праздника Дис, я правильно помню?

– Нет, ты перепутал! – Белобрысый поспешно схватил его за локоть. – До того праздника, когда все можно, еще два месяца. Тогда везде будут жечь костры. Вот не думал, что придется объяснять тебе, что к чему, ведь ты когда-то так хорошо в этом разбирался! Ты помнишь хоть какие-нибудь русские слова? – спросил он своего спутника и с подчеркнутым дружелюбием улыбнулся Елисаве.

И это выглядело настолько забавно, что она невольно улыбнулась ему в ответ. Хотя, слушая их, княжна от изумления и возмущения едва ли помнила себя. С трудом верилось, что двое чужих мужчин обсуждали ее в таком тоне – ее, старшую дочь Ярослава! – да еще при ней, точно она глухая! Или им даже в голову не пришло, что она может их понимать?

– Сколько угодно, только все ругательные! – тут же отозвался высокий.

– И те путаешь с греческими. Нет, ты дикий человек! – Белобрысый сокрушенно покачал головой. – Тебя нельзя пускать в приличный город!

– Неправда! Я вчера в бане был!

– Откуда вы?

Наконец Елисава настолько овладела собой, что решилась задать этот простой вопрос.

Лица варягов волшебно изменились – несколько слов на их родном языке, произнесенные привычно и без усилий, в устах этой славянской девушки так поразили их, как если бы с ними заговорила береза.

– Ты болван, Ульв! – сказал высокий, глядя на Елисаву. – Она все понимает.

– А я тут при чем? – Белобрысый Ульв повел плечом. – Наверное, ее отец – кто-нибудь из наших. Не бойся, Фрейя длинных кос![12]12
  Фрейя кос – кеннинг женщины.


[Закрыть]

– Еще кто кого должен бояться, Бальдр острых мечей![13]13
  Бальдр мечей – кеннинг мужчины.


[Закрыть] – холодно отозвалась Елисава. – Я на своей земле.

– Любая земля, куда я прихожу, становится моей! – с вызовом ответил высокий и горделиво положил руки на пояс.

Елисава скользнула беглым взглядом по этому поясу: он был сплошь усажен золочеными узорными бляшками с подвесками, что по дружинным меркам означало высокое происхождение, положение и громкую ратную славу. Впрочем, от такого человека иного ожидать и не приходилось.

 
– Ты кусок земли получишь
Ровно восемь стоп длиною, –
 

насмешливо ответила она, кстати вспомнив вису Эйрика конунга из норвежского фюлька Хейдмёрк, сказанную, по преданию, в ответ на требование Харальда Прекрасноволосого отдать эту землю под его власть, и смерила новоявленного завоевателя надменным взглядом. – Знаешь такую сагу?

 
– Потому что ростом конунг
Будет больше прочих воинов! –
 

подхватил белобрысый и захохотал.

– Сейчас мы тебя положим где-нибудь на травке, вот и проверим! – с небрежной угрозой ответил высокий, но Ульв крепко схватил его за плечо и почти повис на нем, не давая сдвинуться с места.

– Э, э, сдай назад! – в испуге воскликнул он. – Погоди, у нас еще весла не обсохли, еще ничего не ясно, что тут в городе, на кого мы можем рассчитывать, а ты уже лезешь в неприятности! Знаешь, сколько это здесь стоит!

– Ну, если кто придет за платой, то пару хороших ударов меча он у меня всегда получит! Ты же знаешь, я не жадный!

– У меня есть отец и шесть братьев! – отчеканила Елисава. Почувствовав явную угрозу своей чести и достоинству, она преисполнилась яростью и злой отвагой. – Если ты меня только тронешь, тебе это будет стоить головы!

– Тогда я буду каждую ночь приходить к тебе без головы! – Высокий усмехнулся, пристально глядя на нее своими пронзительными голубыми глазами, и Елисаву, несмотря на всю ее храбрость, пробрала дрожь под этим взглядом. – Мертвый я буду еще противнее, чем живой. Так что тебе лучше не упрямиться.

– Ходячих мертвецов у вас в Нордлёнде вызывают в суд и объявляют вне закона! – Елисава тоже усмехнулась. – А у нас бьют осиновыми кольями! И это помогает еще лучше!

– Смотри, какая смелая! – восхитился Ульв. – Должно быть, отец ее большой воевода… не меньше десятского.

– Да, пожалуй! – ядовито отозвалась она. – И если вы, отважные воины, явились в Кёнугард с целью продать подороже ваши острые мечи, то вам придется проехать чуть подальше… еще месяц пути. Когда вы придете наниматься в десяток к моему отцу, вас не примут!

Она оторвалась от березы и торопливо пошла прочь. Оба варяга смотрели, как исчезает среди белых стволов ее светлая рубашка, и оба думали примерно об одном и том же.

– Ты не помнишь, разве у Рёгнвальда были дочери? – спросил высокий.

– Сына помню, Ульвом звали, как меня. – Его товарищ пожал плечами. – Да у Рёгнвальда уже внучки могут быть, только они скорее в Альдейгье живут. Но… тролли их разберут, кто тут теперь наверху. За одиннадцать лет много чего случилось!

– Ну, так где обещанное пиво? – Высокий огляделся.

– Будем искать. Пойдем! – Ульв хлопнул его по плечу. – От девчонок сегодня, кроме песен, ничего не добьешься. Поищем, где у них тут гуляют мужчины. Там уж точно нальют… если мы будем вежливы.

– Хотел бы я поглядеть на того, кто не сочтет меня достаточно вежливым! – Высокий самодовольно ухмыльнулся. – Я этому наглецу сразу челюсть на сторону сворочу. Хочешь, поспорим, что я раздобуду пива совершенно бесплатно?

– Пусть тролли с тобой спорят! – почти в ужасе отмахнулся Ульв. – А я не такой дурак. Я тебя знаю. Ты ведь всегда вытаскиваешь белый камешек, даже если в кувшине были одни черные!

Оба варяга засмеялись и пошли меж берез к поляне, откуда смутно долетало гудение рожков и обрывки нестройно поющих голосов.

Елисава, выйдя из рощи, почти сразу наткнулась на Прямиславу, но та была так захвачена собственными переживаниями, что не заметила яркого румянца и блеска глаз старшей сестры.

– В Вышгород голова царьградского обоза пришла! – воскликнула она, едва завидев Елисаву. – И еще сказали: немцы завтра будут здесь!

– Ах, пропади они пропадом, эти немцы! – в сердцах ответила Елисава, еще не остыв после встречи в роще. Она и сама не знала, почему весть о долгожданном приезде посольства вызвала в ней только досаду.

По дороге до княжьего двора, одолевая гору, она немного успокоилась. Краем уха слушая болтовню Прямиславы и нянек, Елисава пыталась прикинуть, что ей следует надеть к прибытию немцев, но в голове была путаница. А нужно усвоить урок и сосредоточиться на важном: даже если герцог Фридрих слеп как крот, она не позволит и ему принять ее за простую девку, которой можно говорить все глупости, что приходят в голову! Княжна мысленно перебирала верхние и нижние рубахи, накидки, венцы, ожерелья, сапожки, но все это вдруг представилось ей безвкусной и беспорядочной кучей, в которой ничего ни к чему не подходило. И при этом на нее был направлен насмешливый, пристальный и немного пренебрежительный взгляд острых голубых глаз под густыми рыжеватыми бровями. Их обладатель смотрел на нее неотрывно, смеясь над ее попытками принять важный вид и одновременно давая понять, что вся эта куча тряпок не имеет ни малейшего значения…

Когда Елисава вместе с сестрами и челядью вошла во двор, навстречу им с крыльца сбежал Ульв, сын Рёгнвальда. Вид у него был возбужденный, скорее встревоженный, чем радостный, и Елисава мельком подумала, не явилась ли к ним, в придачу к немцам и царьградскому обозу, какая-нибудь шальная, не связанная договором печенежская орда.

Но она не успела как следует вылепить эту мысль, ибо ее заметил Ульв. Он остановился и, махнув рукой, крикнул:

– Эллисив! Слышала новость? Как раз для тебя! Харальд вернулся!

Женщины вокруг ахнули, а Елисава застыла, как будто вмиг превратилась в ледяной столб. Ей стало жарко и холодно разом, мир покачнулся. То, что сказал Ульв, находилось в невероятном соответствии с тем, что она принесла в себе. Он только назвал по имени ее впечатление. Харальд!

Харальд!

Это был он! Тот, кого она только что видела! На свете просто не может быть два таких человека! Высокий, с рыжеватыми бровями, из которых одна выше другой… Весь его вид, осанка, повадки, меч, пояс, гордая самоуверенность в каждом слове и движении – во всем был виден он, потомок норвежских конунгов, завоеватель Страны Сарацин, опора и угроза константинопольского престола. Может, она и сама догадалась бы, если бы не была убеждена, что он за морями… И если бы у нее в распоряжении было побольше времени…

А вот он почему не догадался? Он-то каким дураком себя выставил! Встретил девушку, к которой сватался, и не узнал! Да к тому же еще наговорил ей такого, за что сам свернул бы шею любому другому.

И Елисава, уцепившись за плечо Буденихи, вдруг расхохоталась на весь двор. Люди оборачивались, не понимая, что так развеселило старшую Ярославну, а она все смеялась, свободной рукой смахивая слезы со щек. Все-таки лучше смеяться, чем стоять с глупым видом.