Текст книги "«Я всегда на стороне слабого». Дневники, беседы"

До самой революции он не дожил.

Нью-Йорк. Светское

May 26th, 2006 at 10:20 AM

Два дня – субботу и воскресенье – проведу в Нью-Йорке.

Скучнейшее зрелище богатых адвокатов с женами. Светская и важная встреча у мужа. Встречаются те, с кем он когда-то учился.

Развлек меня очень разговор с ним:

«Елизавета, они все будут с женами, в общем, я решил сказать им, что тебе тридцать пять лет. Пусть завидуют».

Не слабо, да?

А мне давно не тридцать, и он, муж, кстати, старше меня на пятнадцать лет почти.

Людка

May 30th, 2006 at 10:32 AM

Она поступила из родильного дома. А туда – с вокзала.

Бомжиха с тридцатилетним стажем.

Людке было около сорока лет. Никаких документов при ней не нашли, кроме справки из железнодорожной милиции о том, что у гражданки Иванченко Людмилы Владимировны документы утеряны.

Дежурный доктор позвонил мне и намекнул: «Вы сами с ней пообщайтесь, раз их так любите. А меня – увольте».

Обритая под ежик молодая женщина. Выглядит моложе обозначенных в истории болезни сорока лет. Высокая, я едва доставала до ее плеча. Плачет. Осторожно пытаюсь заговорить.

– Вы кто?

– Людка.

– Почему плачете, Люда?

– Домой хочу.

– А где вы живете?

– На вокзале. Не на помойке. Чего пристали?

– Вы полежите у нас, пока не остановят кровотечение. А потом посмотрим.

– Таблички хоть отдайте, – разрыдалась она в голос.

Иду в приемное. В грязном узелке – картонные таблички «Помогите собрать на операцию», «Погорельцы», «Помогите похоронить отца».

Принесла. Людка немного успокоилась и положила их в тумбочку около кровати.

Кровила она сильно. В роддом ее отвезли потому, что другие обитатели вокзала решили – у нее выкидыш.

Выкидыша не было, а был запущенный рак шейки матки. Кто-то из роддома вспомнил о нас. Людка не сопротивлялась только от сильной слабости – всей ее натуре претило пребывание в «режимном учреждении», как она нас называла.

– Я, Петровна, долго тут не могу. А на вокзале лет с десяти – двенадцати. Мать умерла, потом отец дом поджег по пьяни, но меня не бросил. И уехали мы в Киев.

– Ты мать помнишь?

– Помню, – плачет. – Она тоже по-женски болела. Хорошая она была.

После осмотра становится ясно, что и у Люды когда-то были роды. Спрашиваю. Отвечает, что родила больную девочку, которая умерла на третий день после родов. Похоронила ее рядом с матерью.

Правда у бездомных часто перемежается с вымыслом, поэтому докопаться до истины достаточно трудно.

– Ты что, ездишь на кладбище?

– Я ж не дикарь какой, Петровна. У нас все как у людей. Езжу. На Пасху. В плацкарте. В Житомирскую область – оттуда мы.

– А муж был у тебя? Ну, отец ребенка кто был?

– Да так, не стоит говорить о нем. А замуж я не могу, документов нету.

– Как ты жила?

– Как все.

Понимаю, что разговорить ее не удается, и встаю.

– Погоди. У тебя помада есть? А то тут лежу вся такая страшная.

Приношу ей свою помаду.

– Тон не мой. Я поярче люблю. А фирма хорошая. Разбираюсь я в этом. Год назад еще торговала косметикой. На рынке стояла. Сейчас не могу уже.

– Люд, а ты знаешь, что с тобой?

– По-женски что-то. Может, климакс.

– Ты хочешь знать свой диагноз?

Она замолчала на какое-то время. Взяла зеркало, осмотрела себя с новой помадой. Потом спросила:

– А мне надо знать? Это изменит что-нибудь?

Я была не готова к такому ответу.

– В твоем случае ничего не изменит.

– Вот и хорошо. Не будем тогда о грустном.

Вот такие они, бомжи. Вроде косят под дураков, а иногда пробивается среди всего напускного такое понимание ситуации, которое не всякому глубоко образованному интеллигенту доступно.

– Людка, а ты любила?

– Ага. А он меня бросил, гад. На картошку променял.

– Почему на картошку?

Людка плачет опять.

– Дом нашел брошенный около Прилук. И ушел. Картошку сажать. А мы вместе жили.

– На вокзале?

– Вот ты говоришь, на вокзале, на вокзале. А я не пью, не курю, – при этом она очень выразительно посмотрела на пачку сигарет у меня на столе. Я почувствовала себя падшей. Правда. – В церкву хожу иногда. И на вокзале не под платформой живу.

– А где?

Людка поправила рукой свой обритый ежик волос, тряхнула плечами и гордо ответила:

– В зале повышенной комфортности. Слыхала про такой? Ну типа бизнес-класс. Володька-мент меня туда пускал. За две гривны.

– А ты там долго… жила?

– Три года почти.

– Так он под Прилуки поехал?

– Ну. Я бы пешком ЗА СВОЕЙ ЛЮБОВЬЮ пошла, да не дойду теперь, – Людка плачет опять.

Она ходила в хосписную церковь на все службы, пока не слегла совсем.

Готовилась пойти к мэру Киева с абсолютной уверенностью, что он даст ей квартиру в городе. Маленькую, но свою.

Перед смертью она не могла говорить. В палату к ней мы вошли вместе со священником, который причащал больных в отделении.

Людка из последних сил головой показывала на чашу.

– Причаститься хочешь?

Она кивнула и облегченно закрыла глаза.

Я похоронила ее рядом с Саней Григорьевым.

Зеркало

June 12th, 2006 at 3:08 PM

Эту женщину звали Варей, она работала на конфетной фабрике в цехе, который делал халву в шоколаде. Разведена, детей нет. Вот и вся история жизни, рассказанная ею. Когда к ней приходили шумные подруги по работе, палата долго пахла шоколадом и карамелью.

У нее не отросли волосы после последней химиотерапии, отчего она была похожа на облетевший одуванчик.

Варя попросила принести ей телефон.

– Я позвоню ему. Вы как считаете?

– Кому?

– Ему. Мы были женаты десять лет. Попрощаться. Ведь я скоро умру.

После звонка она спросила, можно ли одеться в небольничную одежду. В понедельник вечером. А точнее – в семь вечера.

– Варя, он придет?

– Да, – она опустила глаза и даже порозовела.

На радостях вечером я помчалась на рынок покупать ей парик, так как все косынки, которые мы с ней перемерили после звонка, Варе не нравились.

Купила. Пепельного цвета со стрижкой каре.

Варя надела парик и попросила принести ей зеркало. В палате зеркал нет, и я отвела ее в ординаторскую.

Она осталась там одна, чтобы примерить и одежду. Я вышла.

– Варя, да неужели это ты? – донеслось из-за двери. – Неужели это ты, так похудела, но такая же красивая!

Я отошла от двери. Сама с собой она разговаривала или с воображаемым собеседником, я так и не узнала. Стало неловко, как будто подслушивала что-то очень личное.

В понедельник мы наряжали Варю. С обеда и до позднего вечера она просидела в коридоре хосписа, отказываясь даже выпить чаю.

Он все-таки пришел через две недели, но Вари уже не было.

А я долго не могла покупать в кондитерском магазине халву в шоколаде.

Миша Неверицкий

Junе 16th, 2006 at 10:59 AM

Дважды пересмотрела историю болезни, указан возраст – двадцать девять лет. А выглядел как подросток. Опухоль средостения, трахеостома[12]12
  Искусственно созданное отверстие в дыхательном горле, в котором находится специальная (трахеостомическая) трубка.


[Закрыть].

Трубка была с голосовым клапаном, поэтому Мише удавалось говорить с нами.

– Я ничего не успел, Петровна. Не женат, не образован, не обеспечен. Все суетился. Мать жалко.

Дома у него оставалась слепая мама, которую он ограждал от любых переживаний.

– За что ей такое? Она родила меня поздно, в сорок с лишним. Не звоните ей часто. Не мучайте.

Мать, конечно же, знала, но по негласной договоренности они оба не упоминали ни о диагнозе, ни о прогнозе. Ее два раза приводили в хоспис. Видимо, она ослепла не так давно, потому что ходила плохо и целиком зависела от проводника. Проводником был ее старший сын.

Приходил он редко. Вернее, почти не приходил.

– Мама, вы как там без меня? – спрашивал Миша.

Не оставлял без заботы и нас. Кормил хосписных рыбок и птиц и звал меня к телефону, если я была не в отделении.

– Вот чего все носитесь, Петровна? Ходить надо, не бегать.

Глядя на Мишу, я поражалась его умению радоваться. Его радовало ну буквально все – и снег, и утро, и даже обычное «Привет, Миша, как ты сегодня?»

Он сам спросил меня, сколько осталось.

– Немного, Миш. Совсем немного.

Заплакал.

– Матери не говорите…

Он вытер глаза и, перейдя на «ты», попытался что-то сказать еще.

Не получилось. Взял бумагу, размашисто написал: «Чего сидишь – попа зови скорее!!!»

Ушел он тихо. Так же, как и жил.

Он один из тех, с кем мне очень хочется встретится там, куда они уходят, и сказать: «Привет, Миш, как ты?»

Варежки

June 19th, 2006 at 11:36 AM

Январский яркий день. Крохотная комната в коммуналке в центре города.

Даже не знала, что такие остались. Длинный коридор с перегоревшими лампочками, заставленный всем – от стиральных машин до пыльных лыж в чехлах.

Лидия Александровна. 68 лет. Живет одна. Родственники есть, но отношений с ними не поддерживает.

– Не хочу им мешать. Всю жизнь я кому-нибудь мешала. Потому что одна. Сложилось так. Я библиотекарь. Почти сорок лет на одном месте.

Она попросилась в хоспис не сразу. Мы встречались с ней раз в две недели, говорили о том, что ее волновало – нет, не о болезни, о каком-то племяннике Мишке, который должен закончить институт, о ценах на газеты, которые становились все выше, а значит, были недоступными для маленькой пенсии. Больше всего говорила о Церкви рядом с ее домом, прихожанкой которой она была. Посты и праздники – вечерние службы, Литургии и постоянные молитвы – это и было ее жизнью.

Она попросила встретится с ней около храма. Было очень холодно, я выскочила из машины и увидела ее, замерзшую, в поношенном пальто с меховой опушкой и платке, повязанном поверх старой шапки. Увидя меня, она замахала руками, на которые были надеты две вязаные варежки разного цвета.

– Идите, идите, Петровна! Давайте я вам храм покажу снаружи. Замерзли?

Я дрожала от холода, и она сняла с себя варежки.

– Наденьте. Я сама вязала. А потом по одной потеряла – но они теплые.

В храме она преобразилась – стала радостной, смелой, проходя вперед и освобождая место «поближе к алтарю, чтобы батюшку слышать».

С ней здоровались и спрашивали о здоровье.

– Все слава Богу. Вот с доктором пришла, – улыбалась она.

Через несколько дней мы перевезли ее в хоспис.

Утром она пошла умываться – встала и упала. Сестры прибежали позвать меня.

– Лидия Александровна…

– Петровна, миленькая, слабость такая сильная. Все плывет. Господи… Страшно.

Она ушла за несколько минут.

Очень сильно плакал священник – монах, которому она исповедовалась.

«Кроткая она была женщина. Мученица».

В ординаторской у меня остались ее варежки – бежевая и зеленая.

Про Одессу

June 28th, 2006 at 4:43 PM

Звонит пожилой мужчина из Нью-Йорка, у которого в Одессе болен родственник.

– Алё, я говорю за моего брата. Он из Одессы.

– Чем могу помочь?

– Я вам скажу, только подождите, я сейчас поплачу, – слышу, как плачет в трубку минуту. – Таки я вам скажу за брата. Он очень хороший человек. Подождите, доктор, поплачу еще.

Жду.

– Он такой, каких не бывает. И не эмигрировал. Он всегда был упрямец. В нашу маму. А бабушка была еще хуже.

– Не плачьте. Вы скажите, что можно для вас сделать.

– Поговорить.

– С вами?

– Зачем со мной? Я с вами и так говорю. С братом. Он в Одессе.

– Он болен?

– Да.

– У него диагноз какой?

– Камни в почках.

– А я онколог.

– Тю!!!

– Ну да, а вы что подумали?

– Я в интернете прочел за вас.

– Вам помощь нужна?

– От онкологов нет. Будьте здоровы. А вы в Одессе были?

– Нет, никогда.

– А вот это зря.

Руководящий работник

June 30th, 2006 at 10:44 AM

В Святошино мало богатых квартир. Среди наших пациентов, которые обслуживаются выездной службой, их нет вообще. Исключением стал один больной, которого передали из ведомственной поликлиники.

Новый дом с арками, полупустой, отстроенный совсем недавно, с горой не вывезенного мусора вокруг.

Лифт работал, что несказанно обрадовало нас, постоянно испытывающих на своих ногах недофинансирование и изношенность киевского ЖКХ.

На пятнадцатом этаже – две квартиры. Нам в ту, что налево.

Дверь открыла молодая женщина лет тридцати.

– К Витольду Ивановичу? – величественно спросила она. На ней была короткая юбка и открытая блузка с надписью Chanel. На руке блестело тоненькое обручальное кольцо.

Мы покорно кивнули.

– Пройдите и подождите меня на кухне.

Подождали.

– Значит, так, – так же величественно продолжила наша собеседница, – Витольд не знает, что вы из хосписа. Он вообще ничего не знает.

– А что вы хотите от нас?

– Чтобы вы осмотрели его и ушли. И отзвонили тем, кто вас сюда прислал. Мы недавно поженились, а тут побыть вместе не дадут.

– А кто нас прислал – это не вы передали просьбу в поликлинику?

– Дети от первого брака.

– Понятно.

И такое бывает. Набрав диспетчера, узнала, что, действительно, вызов передан по просьбе сыновей Витольда, которые не живут с отцом.

– Вы хотите положить его в хоспис?

– Не приведи Господи. Они ж не отвяжутся тогда. Мне надо успеть решить имущественные вопросы.

– С нами вы их не решите.

– Понимаю. Подметки на ходу режут. Они узнали, что Витольд болен раком, и теперь будут претендовать на квартиру. А я пока прописана в Николаеве. Нотариус будет только завтра.

Ее откровенность удивляла.

– Вы недавно поженились?

– А что вы так это спрашиваете? Да, недавно. Имею право. Вы думаете, легко говно грести за ним? Из него валит, как из паровоза. Фу.

Проведя инструктаж и пригрозив, что на правах новобрачной запрещает нам произносить слово «рак» и требует только запись в амбулаторной карте об осмотре, она разрешила нам пройти к больному.

На двуспальной кровати лежал худой мужчина шестидесяти лет.

– Алечка, это из поликлиники?

– Да, Витольдик, – ласковым голосом сказала она.

На вопрос, давно ли он болен, Витольд ответил, что около года, когда был прооперирован по поводу непроходимости кишечника. После операции все разговоры с врачами вела Алечка – бывший секретарь из департамента, в котором он работал. Алечка так хорошо ухаживала после больницы за бывшим шефом, что они решили пожениться. Не сразу, конечно, так как Витольд Иванович был женат раньше и требовалось время на неприятный бракоразводный процесс. Стоило это больших денег и нервов. И теперь здесь он будет жить не с первой женой, как планировалось, а с Алечкой. Ведь она из Николаева.

С бывшей семьей он не общается, дабы избежать неприятных моментов. Ни в чем не нуждается. От обезболивания отказался. Все вопросы по состоянию попросил решать со второй женой. Отказ подписал на бумаге.

Так как спросить, собственно, было больше нечего, поинтересовалась, кем работал Витольд Иванович до болезни. За него ответила Алечка:

– Он был руководящим работником.

На этом с Витольдом, который лежал почти все время молча, мы и распрощались. Он не спросил ничего и только внимательно смотрел на сильно нервничающую супругу.

Алечка выдавила нас снова на кухню и прошипела:

– Вот теперь отзвоните им. Деткам. Лечить они его решили. Поп звонил тоже. Не от вас случайно?

– А вы не хотите сказать ему о том, что он очень тяжело болен?

– Я разберусь, что говорить, сама. Уходите. Скажете ему – буду вас судить. Не имеете права. Я законы знаю. Такой хай подниму – ни вам, ни им мало не покажется. Он вам сказал, чтобы общаться только со мной?

– Сказал.

– До свидания.

Лешка, второй врач, сказал мне в лифте:

– Сучья у нас работа, Петровна.

Мой Кулибин

July 3rd, 2006 at 12:35 PM

Настоящая фамилия была другой. Но все звали его Кулибиным за изобретательность и руки, которые могли починить все – от фильтра для аквариума до сломанной двери в палате.

А был он Сашей Худяковым сорока восьми лет. Долго лежал дома, потому что боялся оставить одну совсем старенькую маму. Мама жалела его и говорила, что справится сама, но Саша не верил и отказывался ложиться в хоспис. Говорил он плохо – в трахее стояла трубка, и для того, чтобы сказать, он зажимал ее пальцем.

Мы приходили к нему в странную квартиру, где на столе громоздился «вечный двигатель» – труд всей его жизни, диссертация по какому-то важному вопросу физики, которую он защитил лет десять назад, трехлитровая банка с лежавшими вперемешку старыми советскими деньгами и украинскими купонами, паяльник, отвертки, какие-то неизвестные приборы со стрелками и карамельки, которые он покупал для мамы. И большой список телефонов сотрудников какого-то НИИ, где он работал до закрытия из-за недофинансирования. Он пальцем показывал на фамилии и имена и ждал, что они придут к нему. Была картонная папка с веревочкам, на которой было написано «ИДЕИ». Внутри лежали статьи и письма к бывшим коллегам с просьбой опубликовать их. Коллеги не отвечали, но он не обижался.

Были и два диплома о высшем образовании – физика и история, но почему-то нигде не нашлось места, где он мог бы применить свои таланты.

В его квартире все двигалось и включалось при помощи приспособлений.

Свет зажигался не от выключателя, а от кнопки на столе, и даже форточка имела какой-то привод для того, чтобы не надо было тянуться наверх. Свои изобретения он дарил всем, кого знал. Сотрудникам, соседям, друзьям. Его считали чудаком и фантазером.

Так как возможности общения словами были ограничены, он писал записки на всем, что придется, – на фантиках, обрывках бумаг и даже на ладони. Своей семьи у него не было.

– Не любил, – говорил он.

Он различал персонал по шагам и никогда не ошибался, кто идет.

Так как любимцем отделения он стал сразу, медсестры и няньки приносили ему сладости. Кто-то принес мед в сотах. Он пожевал его и подавился. Сине-черным вывалился из палаты и буквально упал ко мне на руки. Даже не знаю, как сообразила выдрать трубку из разреза на трахее и сунуть ее под кран. Помню только его глаза.

Когда он продышался, я накричала на него и заплакала. Он опустил голову и ушел в палату. Вернулся с запиской: «БОЛЬШЕ МЁДА ЕСТЬ НЕ БУДУ».

А потом я купила в хоспис первый оксигенатор. Худяков сидел перед ним час и смотрел, как работает эта машина, благодаря которой можно получать кислород из воздуха, а не из кислородной разводки на стене.

Крутил, пробовал на себе и долго о чем-то думал.

Спросил, кто сделал машину. Ответила, что не знаю. Кто-то в Швейцарии. Он просипел: «Спасибо хочу. Сказать хочу».

И написал на листочке: «От всего человечества – спасибо». Именно так.

На этом же генераторе кислорода он и пролежал последние три недели. Так как аппарат этот был один, я полностью отдала его задыхающемуся моему Кулибину. Однажды он разобрал его, сняв внешнюю крышку. Нянька увидела и пригрозила пожаловаться. Он быстренько собрал обратно.

В выходной позвонила дежурная медсестра и сказала, что Саша, посмотрев телевизор, вдруг попросил отвезти его домой. Оказалось, что он выиграл в телевизионную лотерею пятьдесят гривен и хотел отдать деньги матери. Он отвез. Больше они с мамой не виделись.

Помню его исповедь. Пять листов мелким почерком. Писал всю ночь, утром, узнав по шагам священника, отдал ему и дополнял его чтение своим хриплым «Каюсь, отче!».

Одышка нарастала, но он регулировал поток кислорода и писал, что все будет хорошо. А одним утром я пришла и увидела в ординаторской этот оксигенатор. С него были сняты трубки и наклеен пластырь с отметкой о проведенной санобработке. «9 сентября. Два часа утра».

И никто больше не узнавал меня по шагам.

Малыш

July 20th, 2006 at 7:58 PM

Сегодня приняла пятилетнего малыша в хоспис.

Мальчик очень терпеливый, хотя тяжело перенес переезд из дома в отделение.

Будет лежать с мамой.

Спросила его, что беспокоит и что можно для него сделать. Посмотрел взрослым взглядом и сказал: «Тишины хочу…»

Просто Таня

July 31st, 2006 at 11:33 AM

У нее ярко-голубые глаза и радостная улыбка. На левой руке – татуировка «Таня», сделанная много лет назад в Магадане.

Родилась она на Украине. Как попала в Магадан, я не спрашиваю, она об этом тоже говорить не любит.

Одна. Есть телефон дочери, который не отвечает.

В хоспис ее привезли двое. Один из них на вопрос, кто он Тане, ответил: «Брат. Во Христе».

Следующий вопрос «брат» задал сам: «Как оформить доверенность на получение Таниной пенсии?»

Третий, и последний в нашем общении, – задали уже брат и сестра, тоже, соответственно, во Христе: «Как оформить доверенность на квартиру, пока Таня в сознании?»

Свидетели Иеговы. Она их любит. Хотя она любит всех, кто к ней приходит.

Она радуется всему, что ее окружает, – соседкам по палате, цветам, конфетам и даже утреннему кипятку, который ей приносят вместо чая.

– Танюша, тебе где больше нравится жить – здесь, в Киеве, или в Магадане?

– В Магадане. Там люди добрее были. Знаешь почему?

– Нет.

– Потому что ссыльные. Они добрые. Все.

Про ремонт

Sept. 16th, 2006 at 3:25 PM

В открытую дверь комнаты выездной службы со страшным криком влетела санитарка Оля.

– Ой, Петривна, ой не можу…

– Что?

– Труп. Все. Чуть не поме́рла сама.

– Где?

– Там, – отчего-то шепотом сказала она, – в комнате для родственников.

Трехминутный марафон из комнаты, где была выездная служба, до отделения, где тогда проходил капитальный ремонт.

На полу лежал мужчина – сантехник, который с утра еще пытался установить раковины и унитазы в отделении. Лежал тихо, лицом вниз. Очень живописно лежал.

Со вторым доктором осторожно перевернули несчастного. Дышал он редко и глубоко. Выдыхаемый воздух сообщал о том, что была принята немалая доза спиртного.

– Оля, я тебя убью, разве так можно пугать?!

– А шо?

– Да пьяный он.

– Ой, лихо. А лежит як мертвяк. Я ж сама чуть не вмерла, – она шумно вздохнула.

– Позови прораба, что ли.

Чертыхаясь, повернули сантехника набок.

Вызванный прораб был страшно возмущен нашей реакцией.

– А чего орать сразу, а? Лежит человек и лежит. Вован это, – радостно сообщил он.

– Вы ремонт тут делаете или пьете?

– Ремонт.

– А это что? – показываю рукой на сантехника.

– Как что? Устал он. Вот и лежит. Ну, люди…

Развернувшись, мы обошли пустые палаты и коридор. Я насобирала пустых бутылок, сложила в пакет и показала бригаде строителей, которые обсуждали уже, как транспортировать Вована домой.

– Ну? Видели? Ваше?

– Нет.

– А чье?

– Не знаем. А где нашли?

Поняв, что разговаривать бесполезно, ушла обратно.

Через два дня заходит Вован. Протрезвевший.

– Петривна, мне тут сказали, что вы бутылки собираете? Так я принес.

Совесть

Sept. 25th, 2006 at 11:17 AM

Один звонок в дверь означает – посетители. У своих – два коротких звонка.

Кто-то, за дверью, давил на кнопку долго, отчего звонок стал похожим на гудок парохода.

На пороге стоял совсем пожилой мужчина в костюме и шляпе. В руках – старомодная авоська с парой апельсинов и яблок.

– Добрый день, – сказал, входя в отделение.

– Вы к кому-то пришли?

– Именно так. К Васильеву, палата номер девять. Я звонил, – он протолкнулся вперед, поставил сетку на диван и продолжил: – …вы сразу не открыли – непорядок. Я, так сказать, человек правильный и пунктуальный.

– Наверное, мы не сразу услышали. Проходите.

– Вот-вот, не сразу услышали, не успели, недопоняли. А во всем должен быть ус-та-нов-лен-ный порядок. И правила. Без них, так сказать, везде бардак. Полный и, так сказать, бесповоротный. А всего этого можно избежать…

Мне мешала его говорливость и выражение «так сказать», которое он вставлял в каждую фразу. Мысленно пожалев несчастного Васильева, я попыталась проводить посетителя – а звали его Андрей Андреич – до палаты.

– Не торопитесь. Торопливость, так сказать, до добра не доводит. Помогите мне переодеться. Спецодежда тут полагается?

Ему дали халат и бахилы. Андрей Андреич долго надевал их на себя, тщательно застегивая все пуговицы.

– А маска? – спросил он.

– Зачем?

– Да как вам объяснить? Природы рака никто не знает. Вы уверены, что я ничем не рискую?

Так как я была не уверена ни в чем, то принесла ему маску из перевязочной.

Он натянул ее и произнес:

– Я готов. Вы проведете меня, доктор?

– А он вас ждет?

– Нет. Сюрприз, так сказать. Старые коллеги по работе. Жизнь – интересная штука. Я Юру знаю много лет. И мы, так сказать, враги лютые. Обстоятельства так сложились в свое время, что мне пришлось… – он замялся. – В общем, грешок за мной. Да, собственно, не грешок, но тянет что-то внутри. Надо расставить точки.

– Давайте я спрошу, хочет ли он вас видеть, ладно?

– Правила. Да, я тоже соблюдаю закон и правила. Скажите.

Васильев угрюмо выслушал, кивнул.

Андрей Андреич просеменил в палату. Через три минуты оттуда мы услышали громкую фразу:

– Иди на х…, подлец.

Андрей Андреич из палаты вышел.

– Вот так и знал. Ни тебе раскаяния, ни тебе страха Божьего. А все почему? А потому что… впрочем, это не так важно. Я, так сказать, сделал все что мог.

– Вы прощения просили?

– Нет. Зачем. Я объяснить хотел. Были у нас трения. До следствия дошло. Я повел себя правильно. По законам того времени. А он – он не понимает. И теперь точно знаю, что я не ошибся. Где я могу вымыть руки?

Он тщательно мыл руки под краном в ординаторской. Потом переоделся и, попрощавшись, ушел. На стуле остались аккуратно сложенные халат, бахилы и маска.

И оттуда

March 2nd, 2007 at 9:19 PM

Мы не называли ее между собой по имени. Только «Она». Так больную звал В. – друг, который воспитывал ее ребенка.

Даже болезнь не смогла изменить ее облик – кареглазая, с длинными ресницами, она оставалась привлекательной.

Но что-то настораживало в ее взгляде, какой-то холод, то ли неприязнь, а может, да и скорее всего, – обида. На нас, на тех, кто остается, когда она уходит.

С ним она проводила много времени. Он ночевал с ней, утром шел на работу и возвращался после пяти.

Днем она лежала одна. Были подруги, были какие-то звонки, была даже мать, которая забирала мальчика к себе домой.

На вопросы она отвечала охотно, говорила о том, кем и где работала. Потом спрашивала, сколько времени осталось до прихода В. Он разогревал ей еду, помогал вставать, а когда она засыпала, выходил к нам.

Виновато переминаясь с ноги на ногу, спрашивал разрешения покурить. Пил чай. И вздыхал.

Я боялась спрашивать об их отношениях – это их жизнь, не моя. Разговор он завел сам.

– Елизавета Петровна, она не хочет умирать.

Киваю.

– Она хочет, чтобы я ушел вместе с ней.

– Как?

– Чтобы я не остался.

– Один?

– Да нет. Она боится, что будет другая женщина. Ну, вы понимаете.

Я не поняла, но на всякий случай снова кивнула.

– А вы женаты?

– Нет.

– А вместе давно?

– Лет семь…

Он замолчал и снова закурил.

– В., вы ее любите?

– Любил. Сейчас боюсь. Ну и жалею.

– Жалеете – любите, правда?

– …Да. И боюсь. Я боюсь, что она мучается из-за того, что я остаюсь. Такое бывает?

Я думала, что ему ответить. Да, бывает. Бывает. «Тянут за собой» – так говорят мои санитарки, всеведущие мои няни…

Ему не сказала. Наговорила про интоксикации, депрессию, боли – мне не хотелось, чтобы он поверил в то, что такое действительно бывает.

А потом случилось страшное. Медсестра вошла с шприцем для того, чтобы ввести ей обезболивающее.

Она приподнялась в кровати и, размахивая руками, стала кричать:

– Я знаю, вы ждете, чтобы я умерла. И ОН будет ВАШ. А я не дам. Я ОТТУДА вылезу и… и задушу. Всех. И тебя, и всех. Я узнаю, кто это сделает. – Она откинулась на подушки и покорно подставила руку для укола.

Сестру трясло. Его тоже.

Да, мы назначили лечение. Оно приглушило боль и агрессию, но сути не изменило. Она оставалась такой же. Даже слабея, грозила ему пальцем: «Помни!»

Ушла она при нем. Тихо.

Он плакал и говорил, что ему страшно.

Через два года он пришел к нам. Живет один.

Жалко людей…

Ваши и мои

March 18th, 2007 at 2:20 PM

Врач – в обиходе Лёлик[13]13
  Алексей Калачев с 2001 г. работал вместе с Елизаветой Глинкой вторым врачом в киевском хосписе. Впоследствии возглавил его, заняв должность заведующего отделением паллиативной медицины при Киевской городской онкологической больнице.


[Закрыть] – мы с ним ругаемся, любим, ненавидим, работаем вместе шесть лет, почти с самого основания киевского хосписа. В общем, часть моей семьи, скажем прямо.

Он делит, скорее всего непроизвольно, больных на ЕГО и МОИХ.

По стечению обстоятельств, ЕГО – это интеллигенты, сохранные, хорошо образованные, влюбленные, романтические.

Вы догадались, кто остался. Да, это МОИ.

Звонит.

– ВАШ поступил.

– Бомж?

– Нет, но почти.

– Кладем?

– Это ответ?

– Что-нибудь еще у тебя?

– Конечно. Хоронить его будем мы. Ну, вы… В общем, вы меня поняли.

– Пусть пока поживет.

– Я предупредил.

– Я поняла.

В другой раз:

«ВАШ “сладенький и несчастный” обоссал всю палату, разорвал три простыни и страшно орал матом. Все больные испугались».

«Приходили к одному из ВАШИХ. Вынужден был сторожить около комнаты для родственников, чтобы все не выпили и не украли».

«ВАШ, ну из тюрьмы который…»

«ВАШ выпил почти все в баре».

«Ну, этот из ВАШИХ», – говоря это, он по-особенному смотрит на меня.

Я привыкла.

Увидела сегодня

March 29th, 2007 at 10:32 PM

В отделении онкологии молодая женщина с волосами, состриженными на нет. На ней голубой халат с ромашками. Из-под тонкой ключицы виден катетер, фиксированный белым пластырем.

Она провожала пятилетнего сына – темноволосого и кареглазого мальчика, который приходил на посещение.

Мальчик с папой сел в лифт и уехал, помахав маме пухлой ладошкой.

Она осталась и долго крестила его вслед.

Один

Apr. 4th, 2007 at 9:42 PM

Он был из первых моих больных в Киеве. У нас еще не было палат. Да и ничего не было.

Святошино, которое обслуживает хоспис, полно пятиэтажных панельных домов желтого цвета. Там грязные подъезды и неистребимый запах, замешенный на моче и кислой капусте. На пятом этаже жил Серёга. Еще его звали Серьгой. Тридцатилетний парень, жена бросила, с дочкой видится раз в три недели. Они боялись заразится от него. Раком. Об этом мне сказала мать Серёги на кухне. Плакала. Просила взять куда-нибудь в больницу, потому что характер у него стал невыносимым. Он был зол на весь мир, на здоровых и благополучных, на женщин, включая мать, на друзей, которые не приходили, оттого что он откашливал мокроту с плохим запахом. Он не мылся и не брился много дней.

Ел, как едят бомжи иногда – складывая вместе первое и второе в одну тарелку.

В его комнате была одна икона. Николая Чудотворца. Когда я вошла в первый раз, он эту икону демонстративно повернул к стене. Я нарушила его пространство. Он не собирался делить его со мной.

Диван, относительно чистое белье, три одеяла – он мерз все время. Табуретка с тарелкой и стаканом воды. Пепельница с водой на дне и тремя размокшими окурками. Пол-литровая банка с кровавой мокротой на дне. На полу – вытертый ковер. На стене – ковер целый. Мать подарила на свадьбу. Три журнала. Пачка газет с кроссвордами. Под диваном – бутылки из-под вина.

– Я пью по стакану, когда болит сильно.

Это было его «здравствуйте».

– И помогает?

– Нет, не помогает. Вы кто вообще?

– Я доктор.

– А… А у нас денег нет больше. Мать последнее отдала. А еще я алименты плачу. Дочке. Так что говорить нам не о чем.

– Бесплатно.

– Дожил, б… Вы что, баптистка?

– Нет.

– Так чего надо?

– Я вас осмотрю и попытаюсь помочь.

– А сдохнуть вы мне не можете помочь. З…ло все. Мир – говно. Вы тоже. И я хочу этот высер мирской покинуть. Поможете?

– Нет.

– Тогда – в сад.

Он хрипло засмеялся и закашлялся надолго.

Сплюнул в банку и показал мне.

Взяла банку в руки – он вместе со мной заглянул в содержимое.

– А это кровь?

– Да.

– Херово.

Он сел, попробовал закурить, но передумал. Крутил в желтых пальцах сигарету и крошил табак на одеяло.