Текст книги "Когда вырасту"

В лесу

Но в деревне еще куда ни шло, все-таки ты человек в четырех стенах, под крышей, с лампочками, с печкой. У некоторых – коза, куры.

Да, раньше сидели с лучиной и пряли, но теперь-то, теперь-то есть лампочки!

А в лесу, в темноте, в глуши?

Многие животные, конечно, зимой спят. Да и страшно проснуться: выходишь – и ни зоомагазинов, ни света, ни приюта.

Перед тобой снег и черные стволы с ветками во мраке и холоде.

Ты голыми лапами идешь по снегу, проваливаясь. А идти-то некуда.

Лапу сломал – никаких ветеринаров: смерть медленная, мучительная. Быстро подстережет зверь покрупнее и тут же, тут же перегрызет глотку.

Никто не защитит, не укроет, не скажет доброго слова на твоей могиле – да и сказал бы, так ты его не поймешь.

Можно прийти в деревню, там куры.

Но там же и люди с мотыгами и топорами, ведь куры – только при людях, а люди – чтобы убивать, они тебя ненавидят и, не спрашивая, стреляют и режут, чуть только ты вышел на свет, на дорогу. Они орут, какой ты свирепый, а ты не свирепый, ты сам их боишься – ты просто голодный, ты – один.

У тебя нет мозга, ты понятия не имеешь, что скоро весна. Ты просто не можешь этого знать! Ты ощущаешь только эту минуту: возможно, боль и холод – навеки.

Ты рождаешься без надежды, умираешь без покаяния, живешь короткую, мучительную жизнь, полную драк, жестокости и страха. Ты убиваешь сам. И ты не говоришь ни с друзьями, ни с богом – ты понятия не имеешь, как устроен мир. Ты видишь только ужас, который у тебя под лапами.

Луна вроде бы светит – вот, с кем можно поговорить! Круглый светящийся волк. Ты воешь на него, а он светится молча.

Летом полегче, но тебя заживо сжирают насекомые, и некуда от них укрыться, нет рук, чтоб их прогнать из твоих глаз.

Вот тебя не стало; если человек убил – он сдерет твою шкуру на воротник, пустит тело на мясо; если зверь – выгрызет твое тело, оставив его доклевывать падальщикам.

Боятся ли ковида волк и лиса?

* * *

Что за глупости, Оля, приходят тебе в голову! Еще напиши, как холодно и трудно бедным рыбам в океане. Не надо, никому это не интересно, никого не трогает, людям важна только собственная жизнь, за нее они убьют миллионы других живых существ.

Волку трудно жить в лесу – а современному человеку трудно нажать shift, чтобы напечатать заглавную букву в своем бессмысленном комментарии. Поэтому он пишет все слова с маленькой.

Трудно ему нажать shift. Ну – трудно! Кому ты говоришь про волка, лису? Кому, а? Сама только что ныла, что в домике для уточки нет душа Шарко.

Ты все это говоришь Пузырю, который сладко спит на теплом пледе? Ну – ему, ладно: говори.

Читай-ка следующий вопрос, и успокойся: дикий зверь не пощадит тебя при встрече, загрызет вмиг, и потом – никто тебя о них не спрашивает!

Вопрос 2

Некоторые признаются, что с детства мечтали преподавать, чувствовали к этому особый дар. А вы? Как вы учились в школе сами? Расскажите об этом.

У меня были педагогические способности с семилетнего возраста. Но преподавать я не мечтала.

Как училась сама? Неровно. Это слово подходит лучше всего.

Спать хочется
(раннее детство)

Эх, да какой человек откажется рассказать о своем детстве? Людям уже по полтосу, а они охотно рассказывают, что мама их била крапивой по попе, и эта детская травма сломала их судьбу.

Привычная тема.

Ну что же, вспомню и я далекое детство, и особенно – педагогический талант, который проснулся во мне с первого класса.

Как-то раз, давно будучи взрослой, я подыскивала штатную работу, и мама посоветовала мне позвонить директору огромного завода по переработке чего-то ценного, вроде нефти или руды. А может, они там «Тойоты» мастерили – уже не помню.

Я поразилась этому совету, но позвонила.

Оказалось, директор меня знает.

Он был весьма приветлив и обещал перезвонить, как только освободится то ли место его зама, то ли уборщицы.

Хотелось вспомнить самой, откуда мы знакомы, причем явно очень давно, раз об этом знает моя мама.

И я вспомнила.

Когда мне было семь лет, у одной молодой дамы, маминой приятельницы, родился сын. Только-только родился, ему было недели две живого возраста.

Его укутали, положили в коляску и попросили меня немного его покатать на свежем воздухе.

Сначала мы гуляли хорошо.

Но потом коляска опрокинулась. Сама, разумеется.

Ребенок заорал и стал извиваться на снегу.

Помню свой ужас и колотун.

Я кинула малыша обратно в коляску, как тюк. Сверху лихо побросала подушки, погремушки и одеялки.

И он орал там на дне, уже тише. Это было совсем страшно.

Дрожа, я помчалась с коляской обратно к его легкомысленной мамаше. Казалось, случилось страшное, и он вряд ли выживет.

Орущую кучку я вкатила в квартиру, понимая, что и мне, и младенцу – кирдык.

Но его мама не рассердилась. Она понимала, что няньке от горшка два вершка, что возьмешь. Нет переломов – и ладно! Она уравновешенная была.

Она успокоила своего Сашеньку, покормила, он и уснул.

Самое странное было потом.

Я ей, видимо, понравилась как няня. То ли тем, что бесплатная, то ли тем, что знакомая, то ли тем, что ответственная: все-таки не плюнула и не ушла кататься с горки – подумаешь, мало ли, кто там валяется на тропинке, надоел, визгун.

На меня можно было положиться: я привезла ребенка туда же, откуда увезла.

Так что через пару недель эта мудрая мать снова оставила меня с тем же младенцем дома и, ни о чем не тревожась, упорхнула в парикмахерскую.

И вот я сижу и смотрю на Сашеньку.

И все идет хорошо, я даже стала ему напевать «Рыбки уснули в пруду».

Саша слушает, протягивает ручонку влево, берет бритвенное лезвие, кем-то заботливо оставленное на тумбочке, и начинает его мять. Пальчики его покрываются кровью, и он снова, разумеется, орет.

И я вижу, что сжимает он лезвие крепко, и, если отбирать – он еще пуще порежется.

Поэтому просто начинаю орать вместе с ним.

Мы так орем какое-то время, оба измазываемся кровью, и никого дома нет.

Наконец Саша лезвие роняет. Я его прячу, и мы оба засыпаем в нервном шоке. Не дождавшись мамы.

Вот не помню, дальше я его нянчила – или уже нет.

Этот самый младенец-экстремал и стал директором завода.

Скорей всего, его душа ощущала опасность, связанную со мной, так что он мне не перезвонил.

Однако педагогический талант у меня явно был: я с пеленок приучила Сашеньку, что жизнь – борьба. И результат налицо: человек многого достиг.

Константин Устинович Черненко
(история любви)

Как октябренок я интересовалась политикой, читала газеты и смотрела телевизор вместе с бабушкой, которую всегда удивляла одна несостыковка: по словам дикторов и авторов публикаций, мы жили прекрасно, а на улицу выйдешь – стоишь в очереди три часа. «Старому человеку это трудно понять», – говорила бабушка.

Но мне, человеку нестарому, было отрадно, что какие-то «дьяволы» – в далеком Пентагоне, «военщина» – в Израиле, «милитаристские хищники» тоже черт-те где, а у нас в советской стране все хорошо, и все у нас есть: и надои, и картошка, и свекла в магазинах мокренькая, и ситчик – словом, все необходимое. И мы – самые счастливые люди на Земле.

Однако порой случалось горе и у нас. Как-то раз сообщили грустную новость; мама пришла домой и застала меня в слезах.

– Что стряслось? – спросила она.

– Огромное горе.

– Что такое?!!!

– Как?! Ты не знаешь? Умер дорогой товарищ Хомяков.

– Дурочка, – засмеялась мама. – Суслов!

Смерть Брежнева я тоже очень переживала, он был такой ласковый, всех целовал – и тут на тебе. Андропов не задел мое сердце, зато мне нравилось, что среди одинаково одетых старых страшных воротил есть один тихий, непохожий внешне на других, вроде как чукча.

То есть мне стал очень симпатичен необычный Черненко.

Про чукчей все анекдоты были добрые. И я думала – наверно, он добрый, и хорошо бы именно он стал следующим по порядку царем.

И я вам точно хочу сказать: вот как ты веришь – так оно и будет.

Вдруг его действительно назначают!

Представьте мой искренний восторг.

Никто в стране его не разделял. Я ликовала одна. Купила в киоске газету, вырезала его портрет и повесила на стенку.

Но вскоре и он, к сожалению, приказал долго жить: в августе 1983 года на отдыхе Константин Устинович тяжело отравился копченой рыбой, которую прислал ему, явно по наущению врагов страны, подлый Виталий Федорчук, легкомысленно назначенный министром внутренних дел СССР.

Вот он внутренними делами и занялся, сука.

Отведав этого гостинца, Черненко провел значительную часть своего правления в центральной клинической больнице, где иногда, то ли для забавы, то ли с целью травануть его посильней и уже наверняка, проводились заседания Политбюро ЦК КПСС.

Такая вот страшная история.

Я почтила его память горючими слезами.

Великая держава вместе с населением запомнила его как безопасного руководителя, который не сделал ровным счетом ничего. И даже не сказал никаких исторических фраз. Ни «мочить в сортире», ни «она утонула»… – никакой этой чуши он не городил.

А уж войн и подавно не затевал: ему после министровых карасиков было как-то не до войн.

Так что я считала его хорошим человеком.

В общем, не учеба, а большая политика занимала мои мысли.

А то они спрашивают, как я сама училась. Ну, как училась… Честнее всего ответить не уклончиво «неровно», а искренне «неважно». Два плюс два научилась складывать – да и ладно, а там и кучер довезет.

Хвостики и совет отряда
(пионерское детство)

Когда мы перешли из октябрят в пионеры и учились классе в шестом, кто-то из класса в совет отряда входил, а кто-то – нет. По принципу уровня оценок и дисциплины.

Нормальные дети (как сейчас говорят – «адекватные») в этот совет входили. Я, разумеется, нет.

Совет отряда собирался нечасто, и вот как-то раз наш классный руководитель Алла Михайловна говорит:

– Так, Куликова. Завтра с Тартаковичем добро пожаловать на совет отряда. Разберем ваше поведение, ваши грандиозные успехи, подумаем, что с вами делать.

Зная заранее, что предстоит, я встала пораньше, нагладила как следует пионерский галстук и сделала два хвостика.

Обычно я ходила как лахудра, с распустившейся косичкой слева и петелькой справа. К третьему уроку я вытаскивала резинки из волос и ходила так. Пионерский галстук пихала в карман портфеля.

А тут думаю – не, прикинусь паинькой. Буду иметь трогательный, беззащитный вид.

И вот совет отряда. Хвосты держались нормально.

Все расселись в зрительном зале.

К веревке у доски Алла Михайловна прикрепила на скрепку рваный листок, на котором Илья Тартакович написал какую-то белиберду.

Уголок листка был оторван. Внизу стояла красная жирная двойка.

Алла Михайловна сказала:

– Предлагаю вниманию совета отряда небезызвестный случай! Пионер Тартакович позволяет себе швырять учителю на стол вот такие, с позволения сказать, контрольные работы. Любуйтесь! Просим героя к доске!

Она плотно сжала губы и покраснела.

Пионер Тартакович, веселый и свободный по характеру, еле сдерживая смех и явно чувствуя себя в самом деле героем, ровно как Чурилин из довлатовского «Чемодана», вышел к доске и встал под рваным листочком. Не хватало знамени, чтоб он мог его трогать.

– Что делать с этой вопиющей наглостью? – продолжала Алла Михайловна. – У меня терпение лопнуло. Какие будут мнения?

– Он больше не будет, – сказал кто-то.

– Абсолютно ничего смешного! – гаркнула Алла Михайловна. – Ученик не уважает ни учителей, ни своих товарищей! Ему на всех плевать!

– Я больше не буду, – сказал Илья и сжал губы, чтоб не смеяться.

Алла Михайловна стукнула кулаком по столу и побагровела шеей.

В классе стало тихо.

– Вы учитесь в лучшей языковой школе города! Тартакович не раз обещал, что больше не будет, но эти слова для него – сотрясение воздуха. Когда он кинул бомбочку… я имею в виду – пакет с водой… на учителя из окна, ему показалась мало той травмы, которую он нанес взрослому человеку, и того скандала, который воспоследовал. Он продолжает свои художества. Я предлагаю вынести вопрос на педсовет.

Илья стоял и покорно слушал, переминаясь с ноги на ногу и улыбаясь своим друзьям в зрительном зале.

– Что надо сказать, пионер? Мы тебя внимательно слушаем.

– Вам лучше знать, – дипломатично ответил Илюша.

– «Это было в последний раз, простите меня, Алла Михайловна и ребята, больше я никогда не позволю себе ничего подобного» – вот что надо сказать.

– Это было в последний раз, простите меня, Алла Михайловна и ребята, больше я никогда не позволю себе ничего подобного, вот что надо сказать, – громко повторил Илья.

Все захохотали.

Багровая Алла Михайловна пошла пятнами и грохнула журналом по столу.

Почуяв, что пахнет жареным, Илья быстро сказал:

– Алла Михайловна, я не хамлю, я повторил ваши слова чисто автоматически, как попугай.

– Вон! – она вытянула журнал в сторону двери.

Освобожденный Илья мигом выбежал.

Я ощупывала хвостики.

– Куликова! – сказала Алла Михайловна.

Для меня сцена – ужас. Я была очень тихая девочка. У доски торчать ненавидела.

Но вышла и стою.

– Перед вами пионерка Куликова, – зловеще начала Алла Михайловна, – которая изучает в школе три предмета: русский, английский и физкультуру. У вас сколько предметов, ребята?.. Ах, десять? Двенадцать? Многовато. Куликовой они не нужны, она, конечно, их посещает, делает учителям одолжение. Но ни домашние задания по ним не делает, ни педагогов не слушает. Как вам известно, я веду русский, поэтому довольно долго неплохо относилась к Куликовой: она кое-что читает, выполняет мои задания и грамотно пишет. Я относилась к ней предвзято. Этому пришел конец, когда я увидела ее оценки за текущую четверть. Там даже нет троек, одни двойки по физике, алгебре, геометрии, географии, даже по истории! Уму непостижимо! Ученице грозит вылет из школы. На фоне такой вопиющей неуспеваемости Куликова в шесть утра в воскресенье уезжает кататься на лошадях в какой-то совхоз, позволяя себе оставлять маме записку! Вдумайтесь! Записку!!! Она не находит нужным устно предупредить маму, что куда-то едет! В двенадцать лет!

– Лошадки зимой там не живут, – вдруг услышала я свой голос.

– Что-что?!!!

– Уедут лошадки, – шепнула я. – Ездить будет не к кому.

– Вы послушайте, она еще дурочку из себя корчит! А какая у нее прическа? Это пионер или русалка? А?!!

Я встрепенулась. Посмотрела на Аллу и думаю – как же тебе не стыдно? Весь день я слежу за хвостиками, не отвлекаясь ни на географию, ни на физику.

– Сегодня вижу – подготовилась, – сказала она, прищуриваясь. – Что будем делать?

– Куликовой должны помочь ее друзья, – сказал кто-то из ребят с умным видом.

Остальные закивали.

– Да, у нее есть приятели в классе. Но – какие? Например, Гилинская. Где Гилинская?.. А, да, она не входит в совет отряда, и по тем же причинам: это два сапога пара. Они вместе ездят по совхозам и вместе не учатся! Я уверена, что меры должны быть самые жесткие. Предлагаю запретить Куликовой заниматься акробатикой. Это для нее самое главное. Так вот: пока она не исправит двойки и не перестанет вгонять в гроб свою мать – никакой акробатики! А там поглядим. Голосуем! Кто за?

Все подняли руки.

Абсолютно все.

Мои одноклассники сидели с поднятыми руками и спокойно смотрели на Аллу. Никто не воздержался, ни один.

Я смотрела в окно и думала – хвостики держатся!

И еще думала – ага, попробуйте запретить. Как ходила – так и буду ходить на акробатику.

Сейчас, думаю, отпустят – а там осень. Листья… Во дворе сидит на скамейке Венька из десятого, который принимал меня в пионеры. У него такие синие глаза. А я с хвостиками. Конечно, он гуляет с обалденной девушкой, мне до нее далеко – и все-таки хвостики мне идут! А про совет отряда я тут же забуду.

Но я не могу забыть эти поднятые руки. Ведь повод не важен, так бывает всегда, и далеко не только при советском строе: если б Алла предложила меня исключить – все тоже проголосовали бы единогласно, а потом подходили и шептали: «ты ж понимаешь, я один ничего не решаю…»

Этот страх – вечен.

Но тогда я думала о Вене. Веню я любила и не забывала всю долгую жизнь. Пыталась искать в соцсетях – но безуспешно.

Где он теперь, а?..

Папа и сын
(тоже о любви)

В комсомол таких отпетых уже не принимали, и слава богу. В старших классах я перешла в другую школу, и в эту же школу пришел Миша Лурье, сын Самуила Ароновича (тоже на последние два года).

Миша был воспитанный парень, приветливый, невозмутимый.

Рома, тусовщик и балагур, пришедший в класс вместе с Мишей, быстро закорешился с местным хулиганом, у которого была одна тетрадь двенадцать листов по всем предметам и ни единого учебника. Эти два весельчака приходили в школу чисто пообщаться друг с другом и поржать.

Миша сидел один за последней партой.

Когда он снимал очки, было заметно, какой он красивый парень. Красивый, но вялый, говорили девушки.

В прогулах, тусовках и хулиганстве Мишка не участвовал. Таких обычно не любят – говорят, «строит из себя».

Но к Мише все хорошо относились, и ребята, и учителя. Он притягивал всех покоем и улыбкой.

Ему не надо было суетиться, чтобы понравиться – он просто нравился.

Учительница по литературе считала меня и Мишу соображающими в книгах людьми. Опросив всех на тему какого-нибудь Онегина и дождавшись тишины, она говорила:

– Оля, а ты что думаешь?

Я не всегда читала произведения, по поводу которых задавался вопрос, но, к сожалению, надо было что-то думать, раз спрашивают. Поэтому я что-то отвечала, и все были довольны.

Дослушав меня, учительница говорила:

– Миша, теперь ты.

Бархатным голосом Миша ставил финальную точку в дискуссии на заданную тему.

Эти сцены всегда предшествовали домашним сочинениям.

А потом мы начинали что-то новое.

И вдруг почему-то, когда мы проходили то ли Гончарова, то ли Пушкина, урок по теме отменился, и к нам пришел Мишин папа Самуил Аронович рассказать о Мандельштаме.

Класс был шебутной, хулиганов много. Угомонить нас было трудно.

Но когда стал говорить Самуил Аронович, народ затих и перестал плеваться из трубочек.

Он стоял перед нами, очень грустный и славный: вот я, такой же, как вы, незаметный лысый человек в свитере, не умеющий орать и махать указкой.

Прозвенел звонок, никто не ушел на перемену, мы слушали.

Через полтора часа Самуил Аронович спросил, интересно ли было, какие вопросы. И кто вообще-то читал Мандельштама, если не секрет, конечно. Мол, может, я рассказываю, а вы и не знали раньше эту фамилию.

Миша поднял руку. Потому что он один только Мандельштама и читал.

– Ну теперь, ребята, думаю, вы прочитаете, – улыбнулся Самуил Аронович.

Я прочитала всего Мандельштама из маминой библиотеки в ближайшую неделю, он стал моим любимым поэтом.

Как-то ночью я шла по коридору, шаркая тапками, и разбудила этим шарканьем маму. Она подозвала меня к своей кровати: