Текст книги "Дети Солнцевых"

– Я не могу этого сделать. Мне приказано отвести ее в лазарет, к сестре, после стрижки, – нерешительно сказала пепиньерка тоже по-французски.

– И прекрасно. Я исполню это за вас и вечером объяснюсь с Еленой Антоновной. Можете идти. Да, впрочем, на какое время позволено оставить маленькую у сестры?

– До семи часов, – ответила молодая девушка с нескрываемым неудовольствием и, быстро повернувшись, пошла из дортуара.

– С чего она так расплакалась? – спросила Милькеева Софьюшку.

Софьюшка рассказала все, как было, и добавила:

– Она больше от страха, очень уж напугала ее Бунина.

– Ты о чем плакала? – спросила Марина Федоровна Варю, подойдя к ней.

Варя подняла на нее глаза и узнала в ней ту даму, которая экзаменовала сестру, а потом спросила, сколько ей лет.

– Эта… большая… девочка… хотела мои волосы отрезать, – ответила Варя, торопясь, заикаясь и подбирая губы, чтобы не заплакать.

– Ты была в классе? – помолчав минуту, спросила Марина Федоровна. – Видела там девочек?

– Видела, много-много, – сказала Варя нараспев и посмотрела прямо в глаза классной даме.

– А видела у кого-нибудь из них длинные волосы или букли?

– Нет, они все такие смешные, точно мальчики! Волосы у всех коротенькие, вот такие…

Варя прищурила глаза и показала пальцами, какие у девочек короткие волосы.

– А ты знаешь, отчего у них короткие волосы?

– Отчего? Оттого, верно, что им их обрезали.

– А как ты думаешь, для чего всем им обрезали волосы?

– Для чего?

Варя повела плечами, открыла большие глаза, улыбнулась всем лицом, развела ручонками и стояла молча.

– Для того, чтобы они были всегда гладенькие, чистенькие. Они еще маленькие, сами справиться с длинными волосами не могут, а причесывать их некому. Ты сама причесываешь волосы и завиваешь букли? – спросила мадемуазель Милькеева.

Варя засмеялась, откинув голову, и произнесла:

– Не-е-ет, я не умею, меня завивала всегда мама. А когда она была больна, то Мариша, Лёвина няня. Только няня редко.

– Ну, а здесь кто тебе будет завивать букли и расчесывать твои длинные волосы, как ты думаешь?

Девочка молчала.

Не дождавшись ответа, Марина Федоровна продолжала:

– Когда привели всех этих маленьких девочек, почти у всех тоже были длинные волосы, как у тебя. И тоже дома их причесывали няни и мамы. Няни и мамы имели время их причесывать, потому что у них было по две, по три девочки у каждой, не больше. А здесь так много девочек, что если всех их будет расчесывать и завивать дортуарная девушка, у которой и без того много дел, то ей придется с утра до вечера снимать папильотки[37]37
  Папильотки – жгуты из бумаги или тряпок для завивки волос.


[Закрыть] и расчесывать волосы девочкам, а с вечера до утра завивать их в папильотки. А девочкам уже не придется ни учиться, ни играть вовремя днем, а ночью многим долго не спать, ожидая своей очереди.

Мадемуазель Милькеева помолчала.

– Что ты об этом думаешь, девочка, а?

Варя опустила глаза и, искоса взглядывая на классную даму, перебирала свои пальцы и молчала.

– Вот сегодня после молитвы всех вас, маленьких, приведут в спальную. Все твои товарки умоются и лягут спать. А ты… как ты справишься со своими волосами? Ну-ка попробуй, – сказала Марина Федоровна, – а я посмотрю. Софьюшка, дай сюда гребень!

И, взяв из рук горничной гребень, она подала его Варе, повторив:

– Попробуй, мой друг. Если ты сумеешь сама причесаться, тогда я попрошу, чтобы тебе позволили оставаться с длинными волосами.

Варя взяла гребень и, неловко придерживая его пальцами, чуть слышно сказала, конфузясь:

– Я не умею…

– Попробуй, душа моя. Я уйду на минутку к себе, а ты постарайся расчесать свои волосы, да поскорее, а то ты опоздаешь к сестре. Ты можешь ее видеть только до семи часов. Твоя бедная сестра соскучилась и ждет тебя.

– Так лучше пойдемте к ней теперь! – оживилась девочка.

– Нельзя, мой друг. Ты так растрепалась, что в таком виде никуда нельзя показаться. Надо или причесаться гладко, или остричь волосы.

Марина Федоровна, не дожидаясь возражений ребенка, скорыми шагами пошла вон из комнаты.

– Вы можете меня причесать? – спросила заискивающим голосом девочка, протягивая Софьюшке гребень.

– Нет, милая, и рада бы, да не умею, – сказала Софьюшка, покачивая головой. – Я больше вырву волос, чем расчешу. Вот посмотрите, что у меня самой-то на голове осталось…

Софьюшка, проведя рукой по своей голове, спустила с нее две жиденькие коротенькие косички со вплетенными в них тесемками.

– Точно крысьи хвосты! Вокруг головы даже раз не обходят. А ведь были длинные… Я все повырвала, не умела расчесывать.

Варя стояла с гребнем в руках и не знала, что ей делать.

– Если бы Катя была здесь, она наверняка сумела бы, – сказала она громко и, подняв голову, вопросительно посмотрела на Софьюшку, но та ничего ей не ответила.

– Ну, что же, причесалась? – спросила Марина Федоровна, возвратившись. – Пора бы и к сестре идти.

– Я не умею, но, думаю, Катя может, – сказала Варя нерешительно.

– Катя, мой друг, в лазарете. А когда ее выпустят, она будет не с тобой, а в другом классе. Она ведь уже большая.

– Ну, тогда надо остричь! – сказала вдруг девочка решительно.

– Да, и я так думаю, – ответила Марина Федоровна, – и остричь поскорее, чтобы еще успеть сестру навестить. Софьюшка, уж ты извини, пожалуйста, что маленькая барышня задержала тебя, и остриги ее поскорее.

Через десять минут дело было сделано, голова выстрижена, приглажена, горе забыто, и Варя шла, весело болтая, рядом с Мариной Федоровной в ее комнату. Когда они вошли, Варя увидела, что у стола сидели несколько воспитанниц. Перед каждой из них стояла белая кружечка с ручкой. Все воспитанницы, увидев Марину Федоровну, живо встали и сделали реверанс.

– Потеснитесь, дорогие, дайте местечко сестре вашей будущей подруги, – сказала она по-французски, подводя Варю к столу.

Девочки засуетились, передвинули свои кружки и стопочки сухарей, лежавшие перед каждой из них, принесли стул, усадили маленькую Варю и тотчас же закидали ее вопросами. Варя отвечала охотно и смешила их своей находчивостью и меткими, остроумными замечаниями.

Горничная поставила перед Варей кружечку чая с молоком и положила три маленьких поджаристых сухаря.

– Ну вот, я же знала, что дадут молока! – воскликнула Варя, хлопая в ладоши. – А эта большая девочка сказала: «Долго же тебе придется ждать молока!»

И Варя, передразнивая голос и манеру пепиньерки, передала свой разговор с Буниной о хлебе.

Девочки смеялись от души.

– Пей скорее! – сказала Марина Федоровна и, выходя из комнаты, добавила: – А то к сестре опоздаешь.

Варя залпом и с наслаждением выпила кружечку жидкого, сильно разбавленного молоком чая. Горничная, приветливо смотревшая на нее, налила ей еще полкружки.

– Вы бы с сухарями чай-то, да поскорее. Марина Федоровна там в дортуаре дожидаются.

Варя допила свое молоко, съела один сухарь, громко чмокнула в губы соседку с одной стороны, потом соседку с другой и так расшалилась, что стала обнимать и целовать всех сидевших за столом по очереди.

– Иди, иди скорее, а то сестру не увидишь! Да хорошенько поблагодари Марину Федоровну за чай! – говорили девочки, отбиваясь от ее объятий.

– Идите скорее, они рассердятся, – сказала горничная вполголоса, нагибаясь к Варе, повисшей на шее одной из воспитанниц.

Варя тотчас же бросилась в дортуар. Добежав до Марины Федоровны, она схватила ее руку, крепко поцеловала и, не выпуская ее ладони из своей, сказала: – Ну, теперь к Кате, пожалуйста, а то поздно будет!

– Тише, тише! Ты совсем как дикий зверек, – сказала, улыбаясь, Марина Федоровна. – Пойдем, пора. Но иди тихо, не суетись и не кричи. Подумай, что бы тут было, если бы все девочки так шумели и возились, как ты. Нехорошо, – сказала мадемуазель Милькеева, сделав серьезное лицо.

Варя присмирела и молча пошла рядом с ней.

В комнате между тем поднялись толки о живости, миловидности и находчивости новенькой, но более всего говорилось о ее смелости и непринужденности в обращении с Мариной Федоровной, всегда строгой и серьезной, которую все боялись.

Глава IV
Первый друг

Когда Катю принесли в лазарет, в ней еще не было признаков жизни. Мадам Фрон, встревоженная ее продолжительным обмороком, поспешно освободила девочку от всего, что могло стеснить дыхание, и стала употреблять все известные средства для приведения девочки в чувство. Это ей удалось нескоро. Когда же Катя наконец открыла глаза и мадам Фрон спросила, что у нее болит, та ответила чуть слышно:

– Ужасно устала.

Но когда на вопрос о том, что она ела в этот день, Катя ответила: «Ничего», – мадам Фрон ахнула.

– Как, и чая еще не пила?! – спросила она.

– Не пила.

– Вот и разгадка! – сказала мадам Фрон и тотчас же приказала принести чашку бульона.

Катя выпила немного и скоро уснула. Часа через два она проснулась и несколько минут лежала в полудремоте, не открывая глаз. Кругом было тихо, спокойно.

Ей было тепло, хорошо, ничто не беспокоило ее, ничто не болело, хотя девочка ясно сохранила впечатление недавней боли и потому боялась шевельнуться. Но теперь, при пробуждении, ей казалось, что она совсем здорова и может даже встать. Она хотела было открыть глаза, чтобы осмотреться, узнать, где она, как вдруг ее слуха коснулись звуки незнакомых голосов, говоривших где-то поблизости. Она стала машинально прислушиваться.

– Не понимаю, как ты можешь ее защищать! – негромко говорил кто-то, раздраженным голосом, – все знают, что она фискал[38]38
  Фискал – здесь: доносчик, шпион.


[Закрыть] и naseweise[39]39
  Всезнайка, выскочка (нем.).


[Закрыть].

– Фискал – это неправда, – возразил с горячностью другой голос, – неправда. Фискал – тот, кто подслушивает, кто тайно или хитростью выведывает и доносит, а не тот, кто так честно, открыто, действует, как она, причем всегда и во всем.

– Полно, какое там открыто! Не скажешь ли ты еще, что она открыто подняла всю эту историю о стене? – задорно заговорил первый голос. – И что тут она действовала честно?

– Конечно, честно! И всегда скажу, что честно. Послушай, Зина, – вдруг произнес примиряющим тоном второй голос, – ты не можешь не признать, что она сотни раз говорила вам, объясняла, как это вредно, убеждала вас, а вы всякий раз поднимали ее на смех и настаивали, чтобы ваша Зернина шла к ней объясняться. И кончалось чем? Всегда тем, что ее просили не вмешиваться не в свое дело и оставить ваш класс в покое.

– Ну что ж, правда, и лучшего она и не могла бы сделать, как сидеть смирно и не совать свой нос туда, где ее не спрашивают.

– Где ее не спрашиваете вы, а спрашивает ее совесть и сознание долга!

– Хорош долг, нечего сказать! На месяц без родственников и все кокарды[40]40
  Кокарда – (от фр. cocardes – «петушиные перья») – лента, сложенная петлями и сборками; особый знак на форменной одежде. В институтах воспитанницы получали их за усердие или за хорошее поведение и носили на плече.


[Закрыть] долой. Припомни только, всегда если бывали какие-нибудь истории, они бывали только по ее милости! И ты скажешь, что это не подло? Нет, уж не обижайся, но мне кажется, подло даже защищать подобную тварь!

– Merci![41]41
  Спасибо! (франц.)


[Закрыть] – услышала Катя.

На этим «merci», произнесенном обиженным голосом, разговор прекратился. Послышалось легкое движение, выдвинулся ящик табурета, задвинулся, и затем наступило молчание.

В комнате стало опять тихо, спокойно, как в минуту пробуждения Кати.

«Кто это и о ком они говорили? Что за история о стене?… На месяц без родителей… Что бы это значило?» – думала Катя. Она открыла глаза.

Постель, накрытая белым байковым одеялом с красной каймой, одна подушка на ней, далее стена, выкрашенная светло-зеленой краской… Катя тихонько повернула голову на другую сторону: рядом с ней такая же накрытая постель, одна, две, три, за третьей – у постели со смятой подушкой – стоит девочка лет двенадцати, в белом канифасовом халатике и что-то внимательно на ней разбирает, низко наклонив голову. Далее, на следующей постели, лежит большая, вытянувшаяся во весь рост фигура с широким бледным лицом и короткой русой косой на подушке.

Катя перевела глаза на стоявшую у постели девочку и увидела, что та утирает глаза и нос, причем старается делать это так, чтобы лежащая в постели соседка не могла заметить ее слез. Катя, боясь смутить девочку, поспешила закрыть глаза и притвориться спящей.

– Надя! – скоро услышала она. – Надя! Вязнина! Ты сердишься?

Молчание.

– Ну как угодно, а я все-таки скажу, что она…

– Можете оставить при себе то, что вы хотите сказать, – с живостью перебила ее девочка, – я не хочу слышать тех гадостей, которые вы говорите, и вообще не хочу говорить с вами.

– Ах вы, парфетницы[42]42
  Институтки делились на «парфеток» или «парфетниц» (от франц. parfaite – совершенная) и «мовешек» (от франц. mauvaise – дурная).


[Закрыть]! – произнесла с пренебрежением взрослая девушка. – Всех бы вас на одну осину, вместе с вашей кукушкой.

Она шумно перевернулась на бок и легла спиной к своей соседке.

На этот раз молчание долго не прерывалось. Взрослая воспитанница лежала, не двигаясь; младшая, сидя на табуретке у своей постели, что-то читала, а Катя думала и никак не могла придумать, как бы ей заговорить с девочкой, которая и по годам подходила к ней, и была ей очень симпатична.

«Может быть, она могла бы научить меня, как узнать о Варе, – подумала она. – Бедная Варя, как ей, должно быть, страшно там одной, и как она будет спать сегодня! Здесь все кровати без решеток, а она никогда еще не спала как большая. Что она теперь там делает? Надо же было мне упасть! Если бы только мне поскорее позволили уйти к ней! И отчего это Александра Семеновна не зашла проститься?…»

От Александры Семеновны мысль ее перешла к матери. Сердце у Кати сжалось. Ей сделалось так тяжело, так жаль мать, так захотелось хоть на минутку увидеть ее, узнать что-нибудь о ней, узнать, как она там, без нее, провела день. Мама велела смотреть за Варей… «Помогай ей», – вспомнила она слова матери.

«Помогай! А я в первый же день… Господи помилуй! Господи помилуй!» – повторяла Катя, крестясь под одеялом.

Так она томилась более часа. Где-то неподалеку пробило пять часов, и в комнату вошла лазаретная девушка с подносом в руках и стала молча, останавливаясь у каждой занятой постели, ставить стакан с чаем и класть круглую булочку.

Постель Кати была последней из занятых в этой комнате. Девушка подошла к ней, так же молча поставила на столик порцию и собиралась идти далее, как Катя, стараясь побороть свою робость, спросила ее:

– Не можете ли вы мне сказать, как зовут даму в синем платье и в чепце, которая… – Катя не знала, как сказать: – Которая…

– Начальницу лазарета? – помогла ей девушка. – Мадам Фрон.

– Вы не знаете, мадам Фрон еще придет сюда сегодня?

– А вам ее надо видеть? – спросила девушка. – Если надо, я попрошу ее зайти к вам.

– Нет, я так спросила… Я думала, если она зайдет…

– Нет? – повторила девушка и, не слушая далее, понесла свой поднос в следующую комнату.

Катя лежала, и тревожные мысли опять не давали ей покоя. «Как бы заговорить с ней, с этой девочкой?… Если она встанет со своего места раньше, нежели я досчитаю до десяти, я заговорю с ней. Заговорю во что бы то ни стало», – решила она и стала медленно считать: раз, два, три… Так она досчитала до десяти, потом еще раз до десяти, а девочка все не двигалась и продолжала читать. Катя не спускала с нее глаз.

Вдруг девочка подняла голову, прислушалась к какому-то неясному отдаленному движению, потом поспешно встала, закрыла книгу, торопливо пригладила волосы, обтянула халатик и, продолжая оправляться, скорыми шагами пошла к двери, в которую уже входила Марина Федоровна с Варей.

Катя не сразу узнала в коротко остриженной девочке свою маленькую сестру. Она, впрочем, смотрела не столько на вошедших, сколько на свою товарку по лазарету, которая, столкнувшись в двери с классной дамой, сначала сделала реверанс, а потом взяла ее руку и с жаром поцеловала.

– Ну, как провела день, Надюша? На ногах твердо стоишь? – спросила Марина Федоровна, глядя с материнской лаской на только в этот день вставшую с постели девочку. – Поклонов тебе, – продолжала она, – целый короб, и несколько писем в придачу.

Она подала воспитаннице небольшую кипу книг, связанных шнурком.

– Письма там же, – сказала она, – а в книгах все отмечено. Кривцова проверяла. Сама разберешься; впрочем, вероятно, и в письмах найдешь все объяснения. Не знаешь, где здесь лежит Солнцева, новенькая? Ее сегодня привели.

Катя приподняла голову, хотела сказать, что она здесь, но узнала Варю и вскрикнула от радости. Варя же, увидев сестру, бросилась ей на шею и, целуя ее, заговорила:

– А я уж думала, что ты сегодня умерла, как папа и Федя.

– Какая ты глупая! – сказала Катя.

Подвинувшись, она усадила сестру возле себя на постель и стала слушать с терпением взрослой бессвязную болтовню чересчур живого ребенка, мысли которого сменяются быстрее, нежели он успевает выразить их словами.

Варя начала рассказ с того, как она шла с Нютой и Любой из залы и по каким большим комнатам они проходили, и вдруг перешла на то, как девочки отвечали урок немецкому учителю, у которого большущие глаза и голова гладкая, «вот такая» – Варя показала свою ладонь и засмеялась.

– Одну девочку, – продолжала она, – он спросил, что значит Birke[43]43
  Береза (нем.).


[Закрыть]? Она не знала. А Birne[44]44
  Груша (нем.).


[Закрыть]? Она вдруг посмотрела на него вот такими глазами! – сказала Варя и искусно скосила глаза.

– Полно! Не смей этого делать, а то сама будешь косая. Что за страсть у тебя всех передразнивать!

Варя залилась громким серебристым смехом и продолжала весело болтать обо всем заинтересовавшем ее, перескакивала с одного предмета на другой, но ни разу не вспомнила о своих слезах и своем страхе.

Марина Федоровна дала детям наговориться вдоволь и тогда уже подошла к Кате.

– Как ты себя чувствуешь, девочка? – спросила она, приложив ко лбу Кати свою маленькую руку. – Жара нет, – заметила она. – А почему ты ничего не кушала? – спросила Марина Федоровна, показывая на нетронутый стакан и неначатую булку.

– Я и забыла, – сказала Катя, приподнимаясь с намерением сесть на постели, но вдруг побледнела и, упав на подушку, легла, не двигаясь.

– Это ничего, это пройдет, – сказала она через минуту, стараясь скрыть свое беспокойство.

– Скажи, мой друг, бывало ли это с тобой когда-нибудь прежде?

– Бывало ли что? Как сегодня, когда я упала? – спросила Катя. – Нет, никогда! Я никогда не падала, и никогда у меня голова не кружилась. Я только однажды за всю жизнь была больна и лежала в постели: это когда у меня была корь. Я не знаю, что со мной сегодня сделалось. Я и теперь совсем здорова – до тех пор пока лежу. А как только захочу встать или повернуться, мне делается нехорошо, как тогда у двери.

– Все, Бог даст, пройдет, дружочек. Завтра приедет доктор посмотреть тебя, а теперь ты ложись и спи спокойно. Сестре в класс пора. Ей позволено остаться до семи часов, а теперь семь без десяти минут. Только-только вовремя успеет. Ну, маленькая, слезай, прощайся с сестрой. Завтра в это время тебя, по всей вероятности, опять пустят к ней, конечно, если ты будешь умницей. Ты ведь будешь умницей? – спросила Марина Федоровна, хлопая Варю по плечу, будто сгоняя ее с постели. – Прощайся же с сестрой скорее! Скорее! Я не жду, догоняй меня.

Марина Федоровна пошла скорыми шагами, не оглядываясь.

– Иди, иди скорее! – заторопила Катя сестру, которая крепко обвила ее шею руками и, казалось, не хотела уходить. – Пусти, пусти! Беги, а то завтра не позволят прийти, – прибавила Катя, разнимая ее руки.

Надя Вязнина, с участием смотревшая на расставание сестер, вдруг подошла к ним и сказала, целуя Варю:

– Идите скорее, а то Марина Федоровна уйдет, а вы не найдете дороги, и вам достанется. Побежим вместе!

И она, схватив Варю за руку, побежала. Варя поневоле следовала за ней. Он догнали Марину Федоровну почти у выхода из лазарета.

Когда Надя Вязнина вернулась, Катя протянула ей свою руку.

– Благодарю вас. Какая вы добрая! – сказала она.

– А какая ваша сестра душка! И какая живая! То-то бедовая, должно быть? Как жаль, что она не может быть в одном дортуаре с вами. Она, верно, у Якуниной?

– Не знаю. А разве мы не вместе будем? – спросила Катя с беспокойством.

– Нет, ведь вы у нас. Вы в третий?

– Не знаю, право.

– В третий! – сказала с уверенностью девочка. – Мне Марина Федоровна сейчас сказала, что вы у нас.

– Как я рада! – сказала Катя. – Я эту даму уже видела, она экзаменовала меня. Она должна быть очень добрая.

– Кой черт, добрая! – произнесла вдруг, вмешиваясь в разговор, девушка с большим бледным лицом. – Она вас порадует, как заберет в свои когти!

Катя приподняла от подушки голову и с изумлением и любопытством посмотрела на говорившую. Девушка сидела на постели и, повернув к ней пухлое бледное лицо, морщась, расчесывала гребенкой свои запутавшиеся волосы.

– Ваша сестра счастливица, если она попала к Якуниной, – продолжала она. – Елена Антоновна ангел, а не классная дама. Ее почти все обожают. Ну, а вас и поздравлять не с чем. Я бы на вашем месте, признаюсь, быть не хотела.

Надя Вязнина делала вид, что ничего не слышит, а Катя совершенно не знала, что ей на это сказать, и молча смотрела на девушку.

– Вас как зовут? То есть как ваша фамилия?

– Солнцева.

– Вы уже были где-нибудь или прямо с воли?

– Как с воли? – спросила Катя, которой вопрос показался смешным.

– Ну, из дому, что ли. Не все ли равно?

– Да, мы до сих пор учились дома.

– А вы по кому в трауре?

– Папа утонул 7 ноября, – коротко и с видимым усилием ответила Катя.

Надя тотчас же почувствовала, что это один из тех вопросов, которых касаться не следует, что смерть отца была горем еще далеко не пережитым, и поспешила направить разговор на предметы и события последнего дня.

– Скажите, неужели вам после экзамена не сказали, в какой класс вы поступаете? – спросила она Катю.

– Кажется, нет. А впрочем, может быть, и говорили, но я ничего не помню из всего, что было со мной сегодня, кроме того, что голова моя росла, росла, делалась все тяжелее и тяжелее… И когда все вокруг стало кружиться, я никак этого не хотела и долго держалась за что-то, но вдруг это вырвалось у меня из рук, и я закружилась. Больше ничего не помню…

Девушка, лежавшая в постели, громко захохотала.

– Вот счастливица-то! И отчего это со мной никогда ничего подобного не случается! Право, обидно…

– Нет, вы не смейтесь и не желайте этого. Вы не можете себе представить, какое это мучительное чувство!

– Уж позвольте мне лучше знать, чего желать для себя, – сказала с насмешкой девушка.

Надя Вязнина, все время молчавшая, не выдержала и, обратившись к Кате, сказала:

– Чего же лучше, уступите Красновой не только эту, но и все остальные будущие ваши болезни!

– Что-о-о-о? – произнесла грубым голосом девушка, быстро приподнявшись и усаживаясь на постели. – Что ты сказала?

Неизвестно, чем бы кончился разговор, если бы внимание всех не было вдруг отвлечено.

– Mesdames! Фрон, Риттих и, кажется, Адлер! – произнесла громким шепотом высунувшаяся из-за двери чья-то голова. – Вязнина, слышишь?

Голова так же быстро спряталась.

Надя живо подбежала к противоположной двери и еще быстрее, также резким шепотом, торопливо произнесла: «Фрон, Риттих и, кажется, Адлер!» и мигом очутилась у табуретки своей постели, обтянула халат, поправила ворот, пригладила рукой непослушные, рассыпавшиеся по лбу волоски, оглянулась на постель и, увидев смятую подушку, проворно перевернула ее, аккуратно положила на место и стала спокойно дожидаться посетителей.

Краснова поспешно спрятала валявшийся на постели гребень, смахнула с одеяла крошки, а сама легла, натягивая на себя одеяло.

Катя с любопытством смотрела на этот переполох, не понимая, в чем дело, и не решаясь спросить объяснения.

Через несколько минут в комнату вошли инспектриса, лазаретная дама и доктор – человек небольшого роста, очень полный, с сильной проседью в редких волосах, во фраке, с крестом на шее. Он остановился на минуту у первой занятой постели, потом задал несколько вопросов Вязниной, а затем подошел к Кате, об обмороке которой мадам Фрон говорила ему минуту назад.

– Сейчас что-нибудь болит? – спросил он, взяв девочку за руку и щупая пульс.

– У меня ничего не болело и раньше, только вот с головой что-то вдруг сделалось, – сказала Катя, покраснев до корней волос.

Доктор стал ее расспрашивать о здоровье с самого раннего детства, об образе ее жизни дома, о родителях. Он говорил с ней долго и с каким-то особенным участием и, наконец, спросил:

– А теперь голова болит?

– Нет, но я боюсь двинуться, чтобы опять не сделалось того, что утром…

И Катя обстоятельно объяснила доктору, какое болезненное ощущение она испытала перед обмороком.

– Ничего, все пройдет, – сказал он ободряющим голосом. – Сядьте-ка, мы посмотрим, что случилось с головой.

– Я боюсь встать, – тихо произнесла Катя, меняясь в лице.

– Мы поможем, – ласково улыбнулся доктор и, обернувшись к мадам Фрон, предложил ей приподнять девочку.

Катю приподняли, и опасения ее тотчас же оправдались: обморок повторился и был опять продолжителен. Доктор, инспектриса и мадам Фрон не отходили от девочки до тех пор, пока она не пришла в себя…

Очнувшись, Катя увидела доктора и услышала весело произнесенные слова:

– Ничего! Денька два-три в постели, а потом и танцевать можно. Только теперь надо лежать спокойно и постараться скорее уснуть.

– Положение весьма серьезное, – сказал он, когда Катя не могла его слышать, – и причиной болезни стало падение. Теперь…

И он, наморщив лоб и потирая указательным пальцем левой руки подбородок, стал объяснять мадам Фрон, что именно следует делать с больной.

– Посмотрим, что завтра будет, – окончил он, прощаясь.

Мадам Фрон, проводив доктора, вернулась в лазарет и долго ходила из одной комнаты в другую. Долго еще слышался то в одной, то в другой комнате ее сдержанный до шепота строгий голос.

– Не болтать, вам говорят. Если вы сами не хотите спать, не мешайте по крайней мере тем, кому нужен покой. Вы дождетесь, что я переведу вас в отдельную комнату!

В десятом часу все успокоились. Казалось, все спали. Мадам Фрон, обойдя в последний раз свое, как ей казалось, безмолвное, сонное царство, ушла в свою комнату.

В комнате, где лежала Катя, было совершенно тихо, только время от времени слышались шаги мадам Фрон, осторожно, в мягких туфлях проходившей по спальне. Катя лежала с закрытыми глазами, но не спала. Тяжелые, беспокойные мысли назойливо лезли ей в голову. От этих мыслей она чувствовала томительную боль под ложечкой и то неприятное ощущение, которое она называла замиранием сердца.

«Господи! Уж не с мамой ли что-нибудь! – думала она. – Что если она опять заболела? Мариша не услышит. Она никогда не слышит. Вдруг с ней повторится припадок, а она одна, совсем одна. Не может же Александра Семеновна не спать ночью. Господи! Если бы только хоть взглянуть на нее. Бедная мамочка!»

И Катя крестилась и молилась о матери, а боль под ложечкой и томление в сердце не унимались. «Если б уснуть только! Завтра, может быть, мама сама приедет. Александра Семеновна обещала ее привезти… Лучше не думать», – говорила себе Катя… И она лежала, решив ни о чем не думать…

«Варя! – вдруг мелькало у нее в уме, и беспокойство, или, вернее, то неприятное томление, которое часто объясняют себе предчувствием чего-нибудь недоброго, усиливалось. – Может быть, Варя упала с кровати, испугалась или расшиблась… Плачет теперь… Или девочки ее обидели. Они все уже большие. Маленьких здесь почти совсем нет. Как ей, бедной, теперь страшно, если она тоже не спит!.. Нет, верно, с ними спит горничная, ведь нельзя же их одних оставлять… И здесь, у нас в комнате, конечно, есть горничная. Мало ли что может понадобиться…»

Катя открыла глаза, осторожно приподняла голову и повернула ее в ту сторону, где стояла кровать Нади Вязниной.

– Вы тоже не спите? – коснулся ее слуха еле слышный шепот.

В комнате было почти темно, и только ее середина чуть освещалась тусклым огоньком свечки, горевшей в высоком, аршина[45]45
  Аршин – старинная мера длины, равная 0,7 метра.


[Закрыть] на полтора от пола, жестяном подсвечнике.

Катя узнала голос Нади Вязниной и, пристально вглядевшись, различила в темноте сидевшую на постели темную фигуру.

– А вы давно проснулись? – спросила так же тихо Катя.

– Я еще не засыпала. Я иногда до утра не могу уснуть.

– О-о-о! Отчего же? Вы боитесь?

– Нет, а вы?

– Я до сих пор не думала о страхе, но эта длинная-длинная, почти пустая комната, эта темнота, этот странный свет и круг посередине… А потом еще так холодно, – прошептала Катя с легкой дрожью в голосе.

– Хотите я перейду на постель рядом с вами?

– Ах, если б это было можно! – произнесла почти громко Катя, забывшись.

– Тише!.. Что вы?!

Обе на минуту замолкли.

– Вам правда холодно? – спросила Надя, убедившись что все спокойно.

– Да… Как жаль, что нечем укрыться, у меня даже зубы стучат.

– Постойте, я переложу подушки, перейду на эту постель, а потом разбудим дежурную. Она вон там, в комнате рядом. Она даст вам еще одеяло.

Надя неслышно встала, накрыла свою постель, сравняла ощупью одеяло, переложила подушки с незанятой постели на свою, а свою на их место, открыла одеяло и мигом очутилась на постели рядом с Катей.

– Здравствуйте! – сказала она, протягивая ей руку, и Катя крепко сжала ее руку в своих. – Разбудим дежурную, хотите?

– Нет, – ответила Катя, не выпуская ее руки. – Если вы можете, натяните мне одеяло повыше на плечи. Я думаю, если я завернусь в него хорошенько, то согреюсь, а то она придет и, пожалуй, велит вам уйти на ту кровать.

Надя живо очутилась возле своей новой подруги, накрыла ее, подоткнула одеяло, поцеловала и, щелкая зубами и зевая, прыгнула в свою постель и спряталась с головой под одеяло. Через минуту она высунула голову и спросила.

– Вы согрелись?

– Я – да…

– Знаете, ведь я башмаки-то оставила там, а пол – как лед.

– Ай-ай-ай! Как же можно! – сказала Катя, приподняв голову и протягивая ей руку. – Это вы из-за меня!

– Закройтесь и не шевелитесь. Да согрелись вы, или все еще холодно?

– Нет, merci, мне теперь лучше. Скажите, лазаретная дама, или начальница, кажется, приходит сюда ночью?

– Зачем? Если случится что-нибудь особенное, или приведут кого-нибудь, чего почти никогда не случается, ей дадут знать. Ну, тогда она придет, а так – нет. Что ей тут делать? Она придет теперь утром, в восемь часов.

– А как же вы-то?

– Я? Я перенесусь на свое место, а завтра попрошу, чтобы она позволила мне перейти на эту постель. Ей все равно, и она никогда не придирается.

– А эта, не знаю, как ее зовут, ваша соседка, не рассердится на вас за то, что вы перешли?

– Пусть сердится. Она сама меня все время сердила.

– Вы рассердились на нее за вашу даму, кажется? Скажите, за что она ее не любит? – спросила Катя.

– За что? – переспросила девочка с раздражением. – Да за то, что мадемуазель Милькеева никому не потакает. За то, что она всегда как-то все видит и все знает, и если она поймает на чем-нибудь выпускную или кофушку[46]46
  Младшие воспитанницы носили коричневые, или кофейные, форменные платья, за это их называли «кофушками».


[Закрыть], ей все равно, она не спустит. А они привыкли вольничать. У них, да еще в том классе, где ваша сестра, дамы – курицы, при которых хоть на головах ходи. Норкиной, их даме, еще надо льстить, говорить глупости, показывать обожание, а Якуниной… – Надя махнула рукой, – этой ничего не надо, ее как будто и вовсе нет. Но, по-моему, классной дамы лучше мадемуазель Милькеевой и быть не может, хотя многие, очень многие ее не терпят и боятся! Уф! Я уверена, если бы нам вместо нее дали Норкину или Якунину, наш класс был бы далеко не тем, что он теперь. Говорят, мадемуазель Милькеева «невозможная педантка». Не знаю. Правда, попадись ей в чем-нибудь, она накажет строже, может быть, нежели кто-нибудь, но уж зато даром никогда никого не наказывает и «своих» в обиду никому не дает.