Текст книги "Лето придёт во сне. Часть 1. Приют"

Да, в Маслятах я отлично стреляла, впрочем, как и все мы, уделяла этому много времени, и моим оружием были только рогатки лишь по причине возраста. «От отдачи ты улетишь дальше, чем пуля» – смеялся папа, когда я просила у него ружьё. Но я всегда знала, что настанет день, и не так уж долго ждать, когда у меня будет огнестрельное оружие. Так бы и получилось, не вмешайся в мою жизнь церковь со своей заботой о людях, живущих в дикости, распутстве, и безбожии.

Но сейчас я убедилась, что год, проведённый в приюте, его правила, запреты, его постоянное «ты-должна-вести-себя-скромно-и-прилично-потому-что-ты-девочка-будущая-жена-и-мать» не смогли заставить меня разучиться тому, что я умела раньше. И тем более разлюбить это.

От радости я снова попрыгала на месте, издавая победные взвизги, и опять вскинула рогатку, приготовившись расстрелять следующий десяток шишек.

– Однако, снайпер.

Негромкий голос раздался слева и сзади. Я замерла, как зверёк. Сколько раз перелезала через забор, чтобы погулять в лесу, и никогда никого здесь не встречала, никогда даже не видела следов присутствия человека. Ни тебе брошенных бумажек, ни костровищ, ни обломанных или срезанных веток. Поэтому голос, раздавшийся, словно из воздуха, подействовал на меня как гром с ясного неба. Через тело словно прошел разряд тока, отчего оно стало ватным и неспособным двигаться.

Так я и стояла, замерев, подняв рогатку, и только с нарастающим ужасом слушала звук приближающихся шагов. Шаги остановились у меня за спиной.

– Эй, – голос был уже не насмешливым, а встревоженным, – Малявка, отомри.

Я отмерла. Не потому что мне так велели, а потому что назвали малявкой. Это значило, что подошел ко мне кто угодно, только не воспитатель и не учитель, они не допускали подобных фамильярностей. Опустив «Пчёлку», я, наконец, смогла повернуться.

Сзади стоял парень. Из приюта, но почти совсем взрослый – старшегруппник. Парень как парень, средний рост, русые волосы, серые глаза, школьная форма. И он был мне знаком. Нет, не лично. Старшие редко снисходили до общения с младшими, но я часто видела его в окно. Он бегал на стадионе, иногда с другими парнями, но чаще один. И в дождь, и в снег, и в жару, когда все отсиживались в прохладных дортуарах, он бегал по кругу, долго и отрешенно, в одном темпе, без остановок. Иногда, когда я сидела на подоконнике в одном из приступов тоски по утраченной прошлой жизни, то следила за ним, как за секундной стрелкой часов, просто потому что взгляду было удобно зацепиться за равномерно движущийся объект.

Наверно вид у меня был очень перепуганный, потому что парень улыбнулся и успокаивающе поднял перед собой ладони.

– Не бойся. Я никому не расскажу, что ты убегаешь из приюта. Я ведь тоже убежал, так что мы в одной лодке. Круговая порука, понимаешь?

Я кивнула, но продолжала молчать.

– Я просто засмотрелся, как ты стреляешь, – продолжал старшегруппник, – Кто тебя научил?

Разлепив, наконец, губы, я ответила, только очень тихо.

– Папа.

Но он расслышал. И удивился.

– Батя учил тебя стрелять из рогатки? Девчонку?

На этот раз я смогла ответить громче.

– Да. Нас всех учили.

– Кого это вас? – глаза парня вдруг расширились, – Погоди, я тебя вспомнил! Тебя привезли в прошлом году. Ты из дикарей!

От обиды я окончательно забыла о недавнем испуге, и ко мне вернулся голос.

– Сам ты дикарь!

Парень запустил руку в светло-русые волосы, растерянно взъерошил их и улыбнулся. Кажется виновато.

– Ладно, не пузырись. Просто я привык, что вас так называют. А тебя вспомнил, в позапрошлом году твое появление много шуму наделало.

Лично я не помнила вокруг себя никакого шуму. Хотя это не удивительно, я вообще мало что помнила из того ужасного времени, когда меня выдернули из привычной жизни, как рыбку на крючке выдергивают из озера, внезапно и навсегда.

– Можно посмотреть рогатку? – парень протянул ладонь.

Я секунду поколебалась, но потом протянула ему «Пчелку». Даже обрадовалась, что кто-то может оценить мою работу по достоинству. И ее оценили.

– Круто! – Парень вертел мое оружие так и этак, натягивал и ослаблял тяжи, прицеливался, – И ты сама ее сделала? Одна?

Я скромно кивнула.

– Тоже папа научил?

– Не. Делать научила мама, а папа – стрелять.

Парень внимательно поглядел на меня, словно только что увидел.

– Я смотрю, там жилось интереснее, чем здесь?

На это я даже не сочла нужным отвечать, только презрительно оттопырила нижнюю губу.

– Слушай, – старшегруппник снова занялся рогаткой, – А где ты взяла такую резину? Прочная.

Я заморгала. Уставилась в землю. Парень правильно расценил мое замешательство и заулыбался.

– Да не бойся ты, мне можешь рассказать. Спёрла?

Он произнес это так легко и весело, что я тоже улыбнулась.

– Ага. Грелку из медпункта. Из грелок самые лучшие тяжи для рогаток получаются.

Парень вернул мне «Пчелку» и вдруг спросил:

– А остатки грелки где? Выбросила?

Я возмущенно мотнула головой. Нас в деревне приучили ценить любые вещи. Всё может пригодиться, всё пойдёт в дело. Выкинуть что-то, пусть даже сломанное или испорченное, было почти преступлением.

– Слушай, – Парень замялся, – А ты не могла бы дать мне немного резины? На рогатку?

– Ты тоже умеешь делать? – я огорчилась. Неужели мои навыки здесь не такие уж и особенные?

Кажется, мое разочарование не укрылось от старшегруппника, потому что он слегка усмехнулся, и торопливо ответил:

– Да куда уж мне. Не повезло родиться в свободном поселении. Я вот тут подумал, может, сделаем вместе? Ты мне будешь показывать как.

Я удивлённо заморгала, а потом раздулась от гордости. Впервые здесь, я почувствовала себя человеком, личностью, а не одной из множества марионеток, способной лишь на то, чтобы слушаться и хорошо себя вести. Мои умения были нужны, меня просили об услуге. И кто! Почти взрослый парень! Чудеса.

– Давай, – быстро ответила я, – У меня для этого все есть.

– Отлично! – мой новый знакомый явно обрадовался, – Когда ты сможешь снова прийти сюда?

Когда? Завтра понедельник, шесть уроков, плюс домашнее задание…

– Завтра в пять, – неуверенно ответила я, – Или в шесть, как сумею прокрасться. Ты сможешь?

Парень непонятно усмехнулся:

– Я-то всегда смогу.

И от этого я действительно почувствовала себя малявкой.

Глава 2.

Рога Дьявола.

– Осторожно, больно! – я подпрыгнула на стуле, и Яринка за моей спиной торопливо пробормотала:

– Ой, прости.

Мы совершали утреннюю процедуру причесывания. В приюте девочкам до 12-ти лет полагалось носить две косички. Девочкам старше и девушкам – одну.

В задаче заплести себе косички, ничего сложного нет. Подвох лишь в том, чтобы разделить волосы сзади ровным пробором. Но тут схема была уже отработана.

Берется два стула и четыре девочки (обычное количество девочек на один дортуар). Две девочки садятся на стулья, две другие встают у них за спинами, и делают сидящим пробор. После чего сидящие быстро заплетают себе косы, и девочки меняются местами. Весь процесс занимает три-четыре минуты. Сейчас Яринка тонкой расческой, разделяла мне волосы на равные части, но при этом уже второй раз немилосердно их дёрнула.

Она со вчерашнего вечера была сама не своя, и я даже знала почему. Потому что после того, как Яринка вернулась с экскурсии и рассказала мне о ней, я в свою очередь тоже рассказала ей и о «Пчелке» и о парне-старшегруппнике, с которым познакомилась в лесу. Яринка пришла в невероятное возбуждение. Сначала она надулась на меня за то, что я так долго скрывала от нее лазейку на свободу и ходила туда одна. Потом потребовала в следующий раз обязательно взять ее с собой. И я пообещала, только не в следующий раз, а после того, как помогу сделать парню рогатку. Потому что ему я пообещала раньше. Яринка для порядка снова надулась, но надолго её не хватило, и скоро она уже просила меня рассказать ей подробности про моего нового знакомого. Чтобы задобрить подругу, я рассказала всё, что знала сама, а это, как оказалось, совсем не много.

Парень учился в пятнадцатой группе, и звали его Денис. Но мне он разрешил звать себя Дэном. Я расценила это как жест доверия, потому что в приюте, под угрозой наказания, запрещались искажения православных имен, тем более такие, с явным закосом под запад. Запад был нашим пугалом. Запад и обитающие там геи. О геях говорилось с таким ужасом и отвращением, что сначала я думала будто это чудовища-мутанты, вроде тех. которые по слухам завелись на востоке, после того, как туда сбросили ядерные бомбы. Или вообще нечисть, как лешие и кикиморы, которыми нас в Маслятах пугали взрослые. Поэтому я испытала немалое облегчение, когда выяснилось, что геи – это всего лишь мужчины, любящие друг друга.

Я тоже сказала Дэну свое настоящее имя, и он стал вторым человеком после Яринки, кто здесь называл меня Дайкой. Да и чего таиться? Я и Дэн уже стали заговорщиками и злостными нарушителями дисциплины. Сбежали за территорию, собирались сбежать снова, и воспользоваться ворованным имуществом приюта. Розги заслужили сполна. Точнее я заслужила, старших наказывали по-другому.

Яринка все это выслушала с выражением щенячьего восторга на лице, но даже она сразу подумала о последствиях.

– Ой, Дайка… если вас поймают за территорией по одному, то это полбеды. Но если поймают вдвоём…

Она не стала договаривать, да это и не требовалось. Самый страшный проступок для воспитанницы приюта, кроме побега, конечно, это – быть уличённой в отношениях с мальчиком.

– Так я же… – глупо пробормотала я, – Я же ничего… и вообще ещё маленькая.

– Зато твой Дэн уже большой, – возразила Яринка, – Он точно в колонию отправится.

– За что в колонию? – я слабо возмутилась.

– А за то, что если вас поймают в лесу вместе, никто не поверит, что вы там из рогаток стреляли. Поэтому его, как старшего – сразу в колонию. А тебя – через три года.

Четырнадцать лет, минимальный возраст, когда несовершеннолетний преступник может стать заключённым.

Услышав про три года, я немного успокоилась. Когда тебе всего одиннадцать, то три года – целая вечность. Но Дэн… ему-то уже пятнадцать.

– Вот-вот, – прочла мои мысли Яринка, – Так что слишком своими прогулками не увлекайтесь.

В её голосе я уловила нотки ревности, и попробовала утешить себя тем, что подруга явно преувеличивает возможное наказание. Хотя, кому из нас двоих лучше знать законы? Она, в отличии от большинства воспитанников, попала в приют не в младенческом возрасте, а лишь на год раньше меня.

Вообще Яринкина история была трагичнее моей, не смотря на то, что родилась моя подруга в полной и порядочной семье. По крайней мере, так казалось со стороны. Но с первых лет жизни её существование было отравлено отношениями родителей. Нет, родители не ссорились, это нельзя было назвать ссорами – мать просто боялась перечить отцу, когда он изводил и её, и дочь. Придирки, крики, вечное недовольство и рукоприкладство, это всё, что Яринка видела от него. И она очень быстро поняла, в чём кроется причина такого отношения, тем более, что отец её не скрывал, и при каждом удобном случае упрекал жену за то, что родила ему дочь, а не сына. Забеременеть снова она почему-то не смогла, и это тоже ставилось ей в вину. Маму Яринка помнила всегда молчащей – она редко улыбалась, ходила по дому не поднимая глаз, и только постоянно что-то мыла, стирала, готовила. Лишь по ночам, когда отец засыпал, мать и дочь могли посвятить время друг другу – они тихонько читали сказки на кухне, обнимались, и мечтали о том, как однажды уедут далеко-далеко.

Но случилось другое.

Когда Яринке исполнилось восемь лет, мама вдруг расцвела. Нет, она по-прежнему одевалась серо и неброско, трудилась по дому, и продолжала молчать. Но глаза её заблестели, щёки зарумянились, а походка стала лёгкой и пружинистой. И иногда, за рутинными делами, она, забывшись, улыбалась мечтательной отсутствующей улыбкой. Глядя на маму, Яринка радовалась, и думала, что она так изменилась, потому что скоро они, как и мечтали, уедут далеко-далеко. Вдвоём уедут от этих тесных пропитанных безнадёжностью комнат, и от вечно раздраженного отца.

Но вместо этого, однажды, когда мамы не было дома, к отцу заявились двое полицейских, и сообщили, что его жена арестована за прелюбодеяние.

Больше мама домой не вернулась. Той же ночью, в камере, она разорвала на полосы свое платье, связала их в одну веревку, и повесилась на решётке.

Каким-то образом перед этим ей удалось уговорить одного из полицейских передать её дочери письмо, и просто чудом Яринка завладела им раньше отца. Письмо оказалось коротким, и написанным так неразборчиво, что ей пришлось потратить немало времени на чтение. Писала ли мама так нарочно, чтобы никто кроме Яринки не сумел прочесть, или просто очень торопилась, было уже не узнать. Скорее всего, первое, потому что написаны были в письме такие вещи, за которые маме, не покончи она с собой, грозил бы второй срок.

Отец же еще накануне, после прихода полицейских и известия об измене жены, пришёл в такое бешенство, что поломал, растоптал и выбросил все её вещи. И остался у Яринки на память о маме только сложенный вчетверо лист с неразборчивыми каракулями. Яринка спрятала его в щель под подоконником и перечитывала при каждой возможности, пока не выучила наизусть.

И вовремя. Через несколько дней после похорон мамы, Яринку забрали в коррекционный приют прямо из школы, чуть позже её немногочисленные вещи отец отправил туда же, и дома она больше не была. Отца с тех пор тоже не видела. Он воспользовался законным правом вычеркнуть из своей жизни ребёнка блудной женщины. То, что Яринка в той же степени являлась и его ребёнком, значения уже не имело – отец ни разу не пришёл к ней, ничего не передал, и не позвонил.

И если подумать, то спасибо ему за это. Потому что, если мне смириться с новой жизнью помогла надежда увидеть родителей, то Яринка держалась за ненависть к отцу. Поначалу она отказывалась принимать местные распорядки, устраивала голодовки, прогуливала школу и воскресные службы, несколько раз была порота, но это только сделало её совсем неуправляемой. Решив, что наказать сильнее её уже не смогут, Яринка докатилась до оскорблений взрослых и плевков в церкви, за что снова получала розги. Неизвестно, сколько ещё продолжалось бы её вращение в этом замкнутом кругу, не окажись после очередной экзекуции рядом с ней сестра Марья.

Обрабатывая вспухшие красные полосы на коже плачущей девочки, она тихонько сказала:

– Если ты не перестанешь так себя вести, то когда тебе исполнится четырнадцать лет, тебя отправят в колонию для несовершеннолетних преступников. А девочку, побывавшую там, никто не возьмёт замуж. А главное – тебя, как носительницу плохой наследственности, лишат права рожать детей и стерилизуют.

Не сказать, чтобы Яринку это напугало, о чем она не замедлила сообщить сквозь всхлипы, добавив, где именно видела колонию, будущего мужа, и саму сестру Марью. Та не обиделась, но наклонилась к Яринке ещё ниже и вкрадчиво шепнула:

– Но тогда ты и в столицу никогда не сможешь вернуться, тебе разрешат жить только за сто первым километром. А ты ведь когда-нибудь захочешь встретиться со своим отцом, правда?

От неожиданности у Яринки остановились слёзы. Позже она поняла, что прожившая столько лет в приюте сестра Марья повидала много по разным причинам попавших сюда детей, и прекрасно знала, о чём единственном сейчас может мечтать потерявшая всё, осиротевшая, и избитая девочка. Знала, и использовала это, как способ обуздать мою подругу.

Убить отца. Вырасти, выйти из приюта, найти и убить отца – вот что стало тем, что заставило её, как и меня в своё время, слушаться и хорошо себя вести. Яринка изменила линию поведения, извинилась перед учителями и воспитателями, даже сходила в церковь на исповедь.

И сейчас она ничем не отличалась от любой воспитанницы приюта, – молчаливая, усердная на занятиях, лишний раз не поднимающая глаз. И только я знала настоящую Яринку – дерзкую, непокорную и бесстрашную.

Подруга разделила мои волосы на пробор, и, подождав пока я заплету обе косички и встану, плюхнулась на моё место, подавая через плечо расчёску. Шевелюра моей подруги имела тот редкий солнечно-медный цвет, за который, как нам рассказывали на уроках истории, в старину сжигали на кострах. Поэтому, а ещё потому что глаза Яринки сверкали изумрудной зеленью, пухлые губы и правильные черты лица говорили о том, что вырастет она красавицей, – некоторые девочки за глаза называли её ведьмой. Что Яринку совершенно не смущало, и, кажется, даже радовало.

Я с наслаждением запустила пальцы в густые, блестящие локоны подруги. Мои собственные волосы, хоть и более длинные, были скучны, как пасмурный день. Такие же серые и невзрачные, абсолютно прямые, без малейшей игривой волны, они уныло свисали по плечам и спине. А заплетенные в косички выглядели, как два мышиных хвостика. Я вообще походила на мышь. Даже папа часто окликал меня «Мышка!». Он говорил, – это потому, что я маленькая и шустрая, но подозреваю, внешность тоже имелась в виду, учитывая мои под стать волосам серые глаза и худое заострённое личико. Вряд ли жизнь в коррекционном приюте прибавила мне очарования, так что рядом с Яринкой я смотрелась, как горстка пепла на фоне пламени.

Но, честно говоря, меня это не беспокоило. Я была ещё не в том возрасте, чтобы переживать из-за внешних данных. Скорее радовалась, что на меня меньше обращают внимания, и я, действительно, как мышка, могу незамеченной проскользнуть мимо учителей и воспитателей, в то время как Яринка неизменно цепляла их взгляды, и вызывала придирки.

Пока я аккуратно разделяла на пробор роскошные Яринкины пряди, она нетерпеливо болтала ногами, и косилась на наших соседок по дортуару, которые так же помогали друг другу с причёской. Это была наша давняя игра – кто быстрее закончит. Мне она, правда, уже надоела, но Яринка ревностно следила, чтобы я и она всегда заплетались первыми. И у нас это обычно получалось, но подозреваю, не потому, что мы преуспели в парикмахерском искусстве. Просто у наших противниц волосы были не в пример длиннее наших – ниже пояса. Мои же доставали только до середины спины, Яринкины вообще едва прикрывали плечи. Объяснялось это просто, у нас в Маслятах длинные волосы не приветствовались, уход за ними отнимал слишком много времени, а оно всегда требовалось на что-то более важное. И если взрослые девушки и женщины ещё старались как-то с этим справляться, то детям было и вовсе ни к чему. Поэтому я никогда не носила волосы ниже плеч, и только здесь, в приюте, они начали отрастать. А Яринка сама их время от времени подрезала, хоть это и было запрещено.

Но наши соседки – совсем другое дело. Не смотря на то, что с ними судьба обошлась не намного лучше, чем с нами, они не утратили веру в правильность всего, чему нас учили. Обе находились в приюте с пяти лет, с того возраста, в котором осиротевших детей распределяли из дома малютки по приютам и интернатам.

Одна из девочек – голубоглазая, светловолосая, с длинным и звучным именем Анастасия, но сама такая маленькая, худенькая, и вечно чем-то испуганная, что звали её все только ласково-уменьшительно Настусей. Родители Настуси не были ни расписаны, ни венчаны, состояли в блудном сожительстве, но им удавалось это скрывать, пока не появился ребёнок. Когда преступление раскрылось, оба были лишили родительских прав и осуждены. Настуся их больше никогда не видела, и впредь видеть не желала, она была преисполнена стыда за родительский грех, за своё незаконное происхождение, и старалась забыть всё, что с этим связано.

Вторая девочка, Зина, походила на Настусю не больше чем Яринка на меня. Смуглая, черноволосая и чернобровая, с необычным кошачьим разрезом карих глаз, она так же бросалась в глаза, и так же со временем должна была превратиться в красавицу. Но как раз необычная внешность и стала проклятием Зины. Мать зачала её от иноверца, одного из тех, что бежали с востока после того, как туда сбросили ядерные бомбы. Её муж заподозрил неладное, когда увидел новорожденную Зину, так отличающуюся от других детей в роддоме. Была проведена экспертиза ДНК, которая и выявила его не причастие к появлению на свет смуглой и черноволосой девочки. После чего мама Зины отправилась в колонию, а сама Зина в дом малютки. Она, как и Настуся, осуждала свою мать, не хотела иметь с ней ничего общего, и не терпела никаких упоминаний об обстоятельствах, при которых появилась на свет.

Думаю, что и Зине, и Настусе повезло больше, чем нам. Они не помнили родителей и не знали другой жизни, кроме той, какой жили сейчас. Их с пелёнок учили тому, что правильно, а что нет, как они должны себя вести, какими стать в будущем. И потому их желания, стремления были скучны, предсказуемы и правильны, как воскресная служба. О чём вообще может мечтать православная девочка, к какой цели стремиться? Выйти замуж и родить не меньше трёх детей, тем самым исполнив свой долг перед людьми и Богом. Всё. Стремиться к чему-либо другому не только бесполезно, но и не безопасно. Поэтому и Зина, и Настуся послушно мечтали, не смотря на то, что их мечтам вряд ли суждено было сбыться. У выпускниц коррекционного приюта почти нет шансов выйти замуж. Бесприданницы, сироты, с плохой наследственностью, с тянущимся за ними, как дурной запах родительским позором… кому они нужны, если полно чистых девушек из порядочных семей? Нет, нашим соседкам, как и нам, дорога после приюта была одна – в общежитие, на производство, до конца дней. У нас никогда не будет своего жилья, женщина на Руси может владеть имуществом, только став вдовой и унаследовав его от мужа. И если за осиротевшими мальчиками оставалось право наследования собственности их родителей, даже если те умерли, или получили пожизненный срок, то девочки оставались ни с чем. И выход из этого «ничего» был только один – замуж.

Полная безысходность.

Настуся и Зина спасались от этой безысходности мечтами о том, что они станут скромными, добродетельными и женственными, такими, что их просто не сможет не взять в жёны какой-нибудь хороший человек. Но мы с Яринкой смотрели на жизнь куда более цинично. И мечтали об ином.

Я – как немного подрасту, убегу в тайгу, и буду там искать деревню, наподобие Маслят, где живут свободные весёлые люди, где можно носить джинсы, лазить по деревьям, сколько угодно стрелять из рогаток и ружей. И кто знает – вдруг и мои родители тоже будут там?

Яринка мечтала убить отца. Дальше её планы не заходили. А может, заходили, но она предпочитала не рассказывать об этом даже мне.

Поэтому дружба с Зиной и Настусей у нас не заладилась. Нет, мы не ссорились, жили мирно, болтали, обсуждали новости и даже помогали друг другу с домашним заданием, но никогда ни мне, ни Яринке, не пришло бы в голову делиться с ними секретами, или подурачиться, сцепившись на полу, как это делали мы.

Яринка заплела вторую косичку, соскочила со стула и радостно крикнула:

– Мы опять первые!

Настуся лишь бледно улыбнулась, а Зина из-под чёрной завесы волос, пренебрежительно фыркнула. Похоже, ей, как и мне, эта игра уже надоела.

На завтрак мы пошли отдельно, я с Яринкой, Зина с Настусей. Вроде и вышли из дортуара вместе, но в коридоре разделились. Яринка придержала меня за локоть, подождала пока девочки уйдут вперёд, и шепнула:

– Во сколько сегодня пойдёшь на свидание?

– Сама ты свидание! – зашипела я в ответ, – Где-то в шесть выйду, надо до ужина успеть.

– Слушай, – Яринка понизила голос до едва слышного шелеста, – а может вас надо прикрыть?

Я чуть не рассмеялась, но потом поглядела на грустное лицо подруги, и поняла, что ей просто очень хочется быть причастной к моей тайне, сделать что-то запретное, хоть в чём-то пойти наперекор приютским правилам. Вот только как?

Яринка правильно поняла моё молчание и тихонько вздохнула:

– Были бы у нас мобильники… Я бы позвонила, если бы тебя стала искать Агафья, или ещё кто.

Если бы, да кабы. Сотовыми телефонами здесь владели только взрослые, – учителя, воспитатели, охрана. Детям запрещалось иметь такую роскошь, да и зачем? Кому звонить? Тем, чьи родители были живы, и так раз в неделю полагался один звонок со стационарного телефона в воспитательской. Друг другу? А смысл тратить деньги, если мы здесь и так все рядышком и никуда не денемся?

– Ладно, Ярин, – утешила я подругу, – Весь день впереди, может, ещё что-то и придумаем.

День правда ещё весь был впереди, и тянулся он сегодня, как нитка смолы вниз по сосновому стволу, в моей тайге…

На уроке рукоделия я исколола себе пальцы и запутала мулине. На кулинарном чуть не сожгла запеканку. А на истории, отвечая у доски, я так путалась в именах и датах, что учительница обеспокоено спросила, хорошо ли я себя чувствую?

Яринка нервничала вместе со мной. Весь день я ловила её тревожные взгляды, а по образовавшейся складочке на лбу подруги, поняла, что она что-то усиленно обдумывает.

Во время обеда, без аппетита ковыряя ложкой в тарелке, я пыталась понять, что заставляет меня так нервничать? Сколько раз я уже убегала за забор? Со счёту сбилась. И ровно столько же раз меня могли увидеть там, или хватиться здесь. Почему же именно сейчас так страшно? Потому что в этот раз я сбегаю не одна, а с парнем? Помилуйте, это могло бы привести в ужас Настусю или Зину, но не меня! Всё это молчаливое неодобрение источаемое окружающими, даже когда мальчик и девочка просто останавливались в школьном коридоре, чтобы перекинуться парой слов, я никогда не понимала и не разделяла. В Маслятах мальчишки и девчонки дружили, вместе играли, а когда вырастали, то начинали встречаться друг с другом, и никто не видел в этом ничего плохого.

– Я придумала, чем помочь вам! – голос Яринки вывел меня из задумчивости, – Я стану отвлекать Агафью!

Я честно попыталась представить, как это будет происходить в течении как минимум двух часов, не смогла, и сдалась.

– А-а…

– Предоставь это мне, – Яринка многозначительно подмигнула, складочка на её лбу разгладилась, глаза горели азартом и решимостью. И я махнула рукой. В конце концов, если мне предстоит приключение, почему подруга должна отказывать себе в возможности тоже по-своему поиграть?

С Дэном мы встретились там же. Когда я пришла, он уже сидел на поваленной сосне, под которой я устроила тайник. Увидев меня, неловко улыбнулся и отсалютовал открытой ладонью. Я подбежала и остановилась перед ним, запыхавшаяся и смущённая. Кажется, мы оба не знали, что сказать. Да уж – «свидание».

– Вот, – наконец заговорил Дэн, вытаскивая из-под куртки тряпичный свёрток, – Я тоже кое-что принёс.

Он продемонстрировал мне моток чёрной изоленты, и лоскут такой же чёрной ткани, видимо приготовленный для изготовления кожетка.

– Ну-ка, – я сразу перестала стесняться и деловито выдернула лоскут из его рук. Повертела, помяла, порастягивала в разные стороны. Кожа. Причём хорошая, плотная, – Годится. А изолента зачем? У меня есть.

– На всякий случай, – Дэн покрутил моток на пальце, – У тебя рогатка чёрная с жёлтым, а моя будет вся чёрная. Вот и подумал – вдруг твоей изоленты не хватит?

Я кивнула, брякнулась на колени и полезла рукой под сосну, в свой тайник. Выудила оттуда остатки похищенной из медпункта и разрезанной грелки, сунула Дэну. А следом достала нож, обёрнутый в промасленную бумагу.

– Ёкарный бабай, – негромко произнёс надо мной Дэн непонятные слова, – А это ты откуда взяла?

Мне было понятно его удивление. Нож выглядел угрожающе, – с тяжёлой рукояткой тёмного дерева, и с очень широким, тускло поблёскивающим лезвием. Я даже на секунду замешкалась с признанием, всё-таки нож – это не грелка, и наказание за его кражу будет не в пример суровее. Но с Дэном я зашла уже достаточно далеко в признании своих грехов, чтобы имело смысл ещё что-то скрывать.

– Из кухни. Этим ножом повар режет мясо…

– Уже не режет, – казалось, Дэн с трудом сдерживал смех, – Как ты умудряешься всё тащить? Ведь и в медпункте, и на кухне всегда кто-то есть?

– Папа звал меня Мышкой, – не без гордости пояснила я, – Могу хоть куда проскользнуть. И не услышит никто, мы в тайге все умеем ходить неслышно… умели.

Дэн кивнул и снова перевёл взгляд на нож.

– А зачем он тебе?

– Ну как это? – я поднялась на ноги с ножом в руках, и Дэн всё-таки расхохотался, наклонившись вперёд, и уперевшись руками в колени.

– Извини, – выдавил сквозь хохот, – Но ты с таким ножом и в этом платье выглядишь, как девочка-зомби из японских ужастиков.

Из слов Дэна я поняла только «нож», «девочка» и «платье», остальное прозвучало абракадаброй. Поэтому я просто стояла и ждала, когда он отсмеётся. А потом обиженно пояснила:

– Нож нужен чтобы вырезать рогатульку из дерева.

Дэн изменился в лице и с досадой хлопнул себя по лбу.

– Ну конечно. А я об этом даже не подумал. Вот что значит лузер в таких делах. Приношу свои извинения, мастер, и снимаю перед вами шляпу, – и он с полупоклоном помахал воображаемой шляпой в воздухе.

Я кашлянула, входя в роль «мастера» и неуверенно начала:

– Э… сначала я научу тебя, как нужно выбирать дерево для рогатульки, а потом и ветку на нём. Но здесь только сосны. Пойдём-ка вон туда.

Через десять минут я уже сидела верхом на почти горизонтальном суке клёна, и пилила ножом одну из его веток, на которой приглядела развилку, идеально подходящую для рогатульки. Дэн стоял внизу и страдальчески морщился, потом не выдержал.

– Слушай, давай я? Ты конечно в этом лучше разбираешься, но я всё-таки сильнее. А то до ужина провозимся, – не дожидаясь ответа, он полез на дерево, занял место на суку, и забрал нож из моих рук.

Дело правда пошло куда быстрее, и скоро мы спустились на землю с отменной рогатулькой. Дальше было ещё проще. Тем же ножом мы вырезали из остатков грелки тяжи, продели их сквозь кожеток, пришили суровыми нитками, чтобы не скользил. Дэн настоял на том, чтобы всё делать самому, я лишь показывала, как надо. Работа шла в молчании, на разговоры мы не отвлекались, и потому закончили даже раньше, чем я предполагала.

– Супер! – воскликнул Дэн, вытянув перед собой результат наших совместных усилий.

Рогатка Дэна получилась больше моей и благодаря чисто чёрному цвету выглядела куда серьёзнее.

– Как ты её назовёшь? – спросила я, полюбовавшись вместе с Дэном.

Кажется, вопрос поставил его в тупик. Но ненадолго.

– Рога дьявола! – возвестил Дэн, то ли в шутку, то ли всерьёз, но я на всякий случай уважительно кивнула. Да и название на мой вкус получилось удачным.

А потом мы отправились на стрельбище. Я сама в этот раз почти не стреляла, только учила Дэна. И он преуспевал. Да и «Рога дьявола» получились хорошей рогаткой. Мы так увлеклись, что очень быстро расстреляли все принесённые мной в прошлый раз камни. Немного полазили по траве, некоторые удалось найти и пострелять ещё чуть-чуть, но потом стало ясно, что без пополнения боезапасов не обойтись.