Текст книги "Мама"

Некролог вместо пролога

Екатерины Крыловой больше с нами нет. Она скоропостижно скончалась 13 декабря 2014-го года. За несколько месяцев до этого она потеряла горячо любимого сына и, видимо, так и не нашла утешения ни в моей заботе о ней, ни в творчестве. Пусть она написала не так уж много, верна поговорка: мал золотник, да дорог. Три пухлых папки с отзывами на её книги, живопись и графику – отзывами позитивными, сердечными, вдумчивыми, – веское доказательство того, что её творчество было нужно людям. И будет нужно в будущем, в этом я уверена, потому что мама была истинным гуманистом.

       Когда я была совсем маленькой, мама читала мне вслух сказки Пушкина (кстати, я до сих пор считаю: сказки – лучшее, что написал Александр Сергеевич). С этого начался мой интерес к поэзии. К моим стихам мама относилась очень трепетно, чему свидетельство – её многочисленные эссе о моих книгах. А моим литературным успехам она чистосердечно радовалась. Она разделяла мои духовные поиски: мы вместе читали Кастанеду и Ошо, Шри Ауробиндо и Блаватскую, Александра Меня и Николая Бердяева, вместе занимались йогой, вникали в премудрость буддизма. Мама была моим сподвижником, соратником, близким не только по крови, но и по духу человеком. В конце жизни мама твёрдо встала на путь православия. Каждое утро натощак она молилась Пресвятой Богоматери и святому Серафиму Саровскому.

       Мама жила возле Битцевского леса, и не просто ходила туда гулять, но каждый день в любую погоду приносила еду птицам и белкам (мама обходила двадцать кормушек!). Она кормила и бездомных собак, а ещё вытаскивала пьяниц из луж и доводила их до дома – ей было жалко даже их.

       У меня не так уж много стихов, посвящённых маме, я выбрала этот, написанный в 2003-ом году в Петербурге, поскольку в нём отражено чистое, не замутнённое нашими противоречивыми отношениями, чувство:

                                       Ты подарила выше всяких мер

                                       мне счастье быть ребёнком восхищённым,

                                       ты подарила мне огромный мир,

                                       ближайший лес, что стал мне тоже домом,

                                       цветущий сад и пятиглавый храм,

                                       и солнечные пушкинские строки,

                                       свои мечты с надеждой пополам,

                                       чтоб были мои помыслы высоки.

                                       За тыщу километров я листву

                                       топчу –  бреду к единственному дому.

                                       К тебе моя молитва – к божеству

                                       больному, одинокому, родному!

       В молодости мама была ослепительной красавицей, но при этом придерживалась строгих нравственных принципов. Она и постарела очень красиво:

Ты и в старости сохранила повадку леди.

Разве это оценят русские, блин, медведи?

У подъезда шептались старухи:

«Смотри, как она одета!»

Не старухой была, а принцессой, моя Одетта.

Разбирая одежду мамы после её кончины, я плакала: какое же всё было ветхое, заношенное! Но как это всё смотрелось на маме! Во сто крат элегантнее, чем модное новьё на какой-нибудь модели. Но внешняя мамина красота была не просто открыткой, а проявлением красоты внутренней – красоты её души.

* * *

          Екатерина Никитична Крылова родилась в Москве 12-го февраля 1938-го года в семье бывших крестьян, перебравшихся из Смоленской губернии сначала в Тулу, а потом в Москву. Но всё не так просто! В последнем написанном мамой рассказе «Лидия и Ева»,  где Лидия – это она, мама раскрывает тайну своего рождения:

« В семье Никиты Нероновича было четверо детей. Никита был очень силён физически, работал плотником, да и вообще был мастер на все руки, и всё-таки семья едва сводила концы с концами. И как же страннен бывает человек: Никита всего один раз видел выступление венгерской танцовщицы Лидги Адаробчик, и влюбился без памяти. Он настойчиво, но вежливо стал добиваться с ней встречи. И, удивительное дело, его настойчивость увенчалась успехом. Видимо, он выгодно выделялся своей прямотой и честностью на фоне театральных аферистов разных мастей.

Родилась девочка, которой Лидга дала имя Катиджа. Но у Лидги после родов начались осложнения и бедняжка скончалась. Никита взял девочку в свою семью. Радости не было – было горе, ведь семья и так была очень бедна. Никита дал девочке другое имя – Лидия. И, несмотря на все трудности, дети росли и жизнь продолжалась».

Вот почему мама, да и мы, её дети, были так непохожи на всё крыловское деревенское семейство! И вот почему мама (и я тоже) всю жизнь страдала от непонимания, а то и хамства родственников.

Семья и впрямь была очень бедна, дети бегали босые и голодные. Я спрашивала маму, как они пережили войну. «Ели траву и кору с деревьев», – спокойно ответила мама. После войны было не сильно лучше: «Набегаемся, – рассказывала мама, – придём домой, отец с матерью храпят в кровати, а все кастрюли пустые. Так и ложились спать на голодный желудок. Хорошо ещё, соседи подкармливали». Маленькой Кате пришлось пережить ещё одну беду, эхо прошедшей войны. Вот отрывок из её автобиографического рассказа «Тень Ареса»:

« Сентябрь стоял теплый и благостный. Можно было в лес ходить за желудями и орехами – лещины было много. Все слушались Толика как самого старого, да еще отсидевшего. Но однажды мальчишки решили сходить в лес сами, без провожатого. Они уже знали, как ориентироваться в лесу по мху и муравейникам. Что мы все с Толиком ходим, галдели они, он уже взрослый, вон, на девок заглядывается, а нам это не интересно.

И пошли шестеро ребят и двое девчонок в лес без Толика, взяли корзинки, сплетенные из цветной проволоки. Пошли незнакомой дорогой в сторону хвойного леса, на дорогу бросали камушки, чтобы не заблудиться. Вдруг впереди стало светло. Вышли ребята на огромную поляну, в середине которой была большая воронка. Двое ребят полезли вниз, долго там ползали, потом позвали остальных. В воронке лежало что-то тяжелое и ржавое. Один из пацанов постучал камушком: «Железное!» Другой пацан, Коля, сказал: «У меня есть спички. Давайте подожжем эту штуку, она ведь внизу лежит, и худо никому не будет», Идея всем понравилась. Спичек было мало, но ребята нашли сухую кору, ветки и соорудили костер. Сначала валил дым, потом пламя заколыхалось и выпрямилось.

Коля приказал всем вылезти из воронки и сесть ближе к деревьям, чтобы все было видно.

И тут раздался оглушительный взрыв. Колю разорвало на части, куски плоти шмякнулись в стороны. Ваня, сидевший возле воронки, взрывной волной был отброшен через поляну на землю. Двоих других мальчиков закинуло на дерево, и они повисли на ветках. Одна девочка умерла на месте. Другая осталась жива, но была так напугана, что потеряла речь.

А в поселке родители ушедших в лес ребят говорили меж собой, что надо бы этого негодяя Толика убрать отсюда. Пока не было этого тюремщика, все было хорошо. Собралась ватага человек шесть, и пошли к тетке Нюре. Та стиркой занималась, а Толик ей помогал. Пришедшие заорали на Толика: «Куда ты, негодяй, подевал наших детей?» Тетка Нюра стала спрашивать, что случилось, она ведь целый день дрова рубила, и Толик с ней. Пришедшие рассказали, что дети ушли засветло, а сейчас почти ночь, и никого нет, кто ушел.

Толик взял фонарь, спросил, кто с ним пойдет. Пошли все, разделились на три группы и стали искать и кричать друг другу, чтобы не потеряться. Они бродили почти всю ночь. Наконец, Толик догадался пойти в сторону хвойного леса, куда он с детьми никогда не ходил.

Забрезжил рассвет, и все увидели страшную картину. Они собрали то, что еще недавно было их детьми, сделали из веток сани, накрыли страшное старым плащом и потащили в поселок. Одну только девочку, ту, что выжила, но потеряла речь, Толик посадил к себе на плечи. Так она и прокачалась до самого дома. Той девочкой была я…»

Пережив такой ужас, ребёнок мог стать просто инвалидом, но маленькая Катя выдержала. Вероятно, у неё была контузия, но кто обращал на это внимание? Как-то всё само собой рассосалось. Катя очень хорошо училась в школе. Пристрастилась к чтению (и эта страсть осталась на всю жизнь), ездила в Государственную библиотеку имени Ленина, просиживала там часами. Недаром впоследствии она стала великолепным эрудитом. Но юному существу были не чужды и дворовые игры. Только очень своеобразно это преломилось в её рассказе «Императив»:

«Мальчишки не пускали Настю на каток, особенно лютовал Михай: он размахивал своей хоккейной клюшкой над Настиной головой и отпускал непристойности. А ведь Настя каталась не хуже мальчишек и вполне могла бы играть с ними в хоккей. В своем дворе она с пацанами играла в футбол и даже стояла на воротах. Но каток был на другой улице, и там царили свои волчьи законы.

Настя не жаловалась родителям, считая это для себя унизительным. Но черную обиду затаила в детской своей душе.

И вот приехал навестить семью Настин брат Володя, многими годами ее старше, военный летчик при погонах майора. О ту пору он служил в той части Германии, которая входила в состав советской империи. Сияющие радостью отец и мать стали накрывать на стол, а Настя помогала брату разбирать вещи. И тут среди тщательно выглаженных рубашек она увидела в чемодане нечто, от чего ее сердце подпрыгнуло и бешено заколотилось. Но она и виду не подала, продолжая расспрашивать брата о его заграничной жизни.

Мать была стряпуха, что надо: стол ломился от закусок. Настя почти ничего не ела, она ждала своего часа. И когда подвыпившие гости затянули «Из-за острова на стрежень…», Настя незаметно выскользнула из-за стола и направилась к заветному чемодану. Потом она оделась, тихонько покинула дом и решительным шагом отправилась в сторону катка.

Все ее обидчики были на месте. Михай, завидев девочку, презрительно сплюнул и замахнулся на нее клюшкой. Настя, дивясь своему спокойствию, достала из кармана шубки то, что ранее покоилось в чемодане у брата. Это был боевой пистолет. Взяв его обеими руками, Настя хладнокровно направило дуло прямо в лоб своему обидчику. Это было настолько неожиданно, что все застыли на своих местах, как в сказке о спящей красавице.

– Я тебя убью. – Спокойно сказала Настя Михаю.

И тут парень весь затрясся, как будто его било электротоком. Слезы ручьями потекли из его глаз. Продолжая трястись и хлюпая носом, он рухнул перед Настей на колени.

– Я буду кататься, когда и сколько захочу. – Сказала Настя, развернулась на пятках и пошла домой, ни разу не обернувшись.

Дома сильно пьяные гости нестройно пели «Ой, мороз, мороз…». Пистолета никто не хватился, и Настя тихонько вернула его на прежнее место.

В дальнейшем, когда Настя приходила на каток, все разбегались, и девочка вволю наслаждалась отвоеванной свободой.

Лежа вечером в кровати, она спрашивала плюшевого зайца, а на самом деле себя: «Как ты думаешь, я смогла бы выстрелить? Наверное, смогла бы. Или нет?» Она раз за разом мысленно обыгрывала ситуацию, вертела и так, и сяк, но однозначного ответа так и не нашла».

Пистолет, угрозы… Девочка кажется жестокой, но на самом деле её поступок говорит о чувстве собственного достоинства, сообразительности, решительности и бесстрашии. А в концовке видна уже тяга к философии, к размышлениям о вопросах нравственности. Иммануил Кант написал: «Две вещи наполняют душу всегда новым и все более сильным удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительнее мы размышляем о них, – это звездное небо надо мной и моральный закон во мне». Во всех ли людях есть кантовский моральный закон? В моей маме он точно был. Она была щепетильна, благородна, интеллигентна. Поэтому рассказ и называется – «Императив».

Однажды, когда Катя шла из школы домой (путь неблизкий), она встретила военного. Он остановил девочку, сел перед нею на корточки, взял её руки в свои и сказал умоляюще: «Девочка, милая, будь моей дочкой! У меня война всех отняла, я совсем один. Клянусь, я буду тебе хорошим отцом!» Катя смутилась и растерялась. Но всё же сказала: «Но у меня уже есть мама и папа. Я не могу их бросить». Мужчина пошёл прочь, Катя слышала, как он плачет, её сердце разрывалось от жалости, но она продолжила свой путь.

Когда Кате было лет двенадцать, она поехала в Тулу, в гости а тёте Даше, родной сестре Катиного отца. Девочка даже не знала адреса. Но – чудеса! – ноги вывели её туда, куда нужно. Тётя Даша первым делом освободила Катины роскошные волосы от вшей, и девочка первый раз почувствовала потрясающее облегчение от ощущения чистой головы. Потом тётя Даша прямо на глазах у Кати сшила ей на машинке красивое платье с рюшами из цветастого ситца. После этого они вместе отправились в магазин, где Кате, привыкшей бегать босиком, были куплены туфельки и белые носочки. Девочка была настолько счастлива, что не могла поверить в реальность происходящего и всё трогала себя, чтобы убедиться, что всё это – не во сне.

В старших классах школы Катя увлеклась спортивной гимнастикой. И она стала перворазрядницей и чемпионкой Москвы. После школы Катерина поступила в один из самых трудных вузов Москвы – в Московский авиационный институт. Она окончила его с отличием, а во время учёбы в институте с ней случилась поистине небесная любовь. Романтическая, платоническая – как угодно. Любовь, не требующая телесной близости, даже чурающаяся подобного. Мама описала это в своём мемуаре «Арабское танго».

Арабское танго

Стоит красивый и светлый сентябрь тысяча девятьсот шестьдесят второго года. Бегу домой вечером по пыльной дороге, в домик в два этажа недалеко от кунцевского леса. Три домика стоят каре, а дальше – поле и лес. Без звонков, без ключей открываю дверь. На тумбочке стоит телевизор с линзой, а в телевизоре виден человек молодой, темный кожей, в чалме и длинном бурнусе, необыкновенная мелодия звучит с экрана, необычный красивый тенор поет песню на незнакомом языке. Дверь хлопнула. Брат, сидящий у телевизора, вздрогнул:

– Муська, тише! Посмотри, кто поет!

– А кто?

– Какой-то Батыр Закиров из Узбекистана.

– А что он поет?

– Песня называется «Арабское танго».

Стою, не раздеваясь. Пальто, расстегнутое еще на улице, падает на пол. Стою, врастая в пол. Проникновенный голос волшебного тембра допевает последние звуки.

– Я обязательно увижу его! – кричу я. – Я его найду!

Брат смотрит на меня с удивлением.

В последующие дни я читаю и проглядываю все газеты и журналы в поисках нужной информации. Вот! Ансамбль «Бахор» приезжает в Москву на концерт, который состоится в только что отстроенных «Лужниках».

Концерт мыслился как международный, потому что приехали ВИА (вокально-инструментальные ансамбли) с Кавказа, из Казахстана, из африканской Ганы, с дальнего севера. Просто сходить на концерт – это не интересно. Еду к своей подруге Светлане (Кисе, она учится в университете на факультете журналистики) и объясняю, что я хочу предпринять. Светка размышляет, равнодушно глядя на меня, возбужденную.

– Отстань, нужно трезво решать проблемы. – глаголит она.

– Светка, времени у нас мало.

– Придумаем что-нибудь.

Мы едем к знакомому журналисту-профессионалу Н.Н. Кузнецову, который о ту пору вел колонку в центральной газете «Известия». Просьба у нас небольшая: просто дать нам бумагу с «шапкой» газеты для солидности. Пусть у нас нет удостоверений, мы с этой бумагой пройдем за кулисы. Кузнецов смеется над нами и говорит: «Давайте я лучше проинструктирую вас, как брать интервью».

Едем на концерт по билетам, но я с фотоаппаратом, плохоньким, но на штативе (опять же для солидности), я как бы фотокорреспондент, Киса – интервьюер.

Сидим где-то в двадцатых рядах, но все нам видно. Закончил выступать Закиров, и мы, собрав все свои бумажки, показываем их администратору и проходим за кулисы. А там шум, беготня. Увидели нас армяне и кричат: «Девчонки, идите к нам!» Девушки, которые редко встречались в ВИА, с интересом нас разглядывают. Спрашиваем у них, где уборная «Бахора», они показывают, и мы идем туда.

Нас встретили ребята из оркестра, потом из глубины полутемного зала вышел Батыр. Мы церемонно представились:

– Корреспонденты газеты «Известия».

Он сказал: «Сейчас много не поговоришь, везде любопытные и такой гам, что иногда трудно разобрать слова». Мы сказали, что можем сейчас сделать снимки, а поговорить потом, с его согласия. Света было мало, мы попросили у армян настольную лампу, но она была тусклая, малосвечная. Вдруг вышел из темноты большой телом человек с дорогущим фотоаппаратом, посмотрел на нас дружелюбно и сказал:

– Садитесь рядом с Батыром. Я вас сниму, я все слышал!

Мы представились.

– Кола Бельды. – отрекомендовался известный на весь Советский Союз представитель северной народности.

Бельды сделал несколько фотографий, и Светка потянула меня за рукав:

– Пошли, все мы сделали, что хотели!

Мы повернулись и пошли к выходу, прошли метров двадцать под завывания певцов из разных ВИА, и вдруг этот шум сделался фоном, и крик перечеркнул его:

– Постой! Неужели так и уйдешь? Может, тебе хочется еще что-то сказать?

Это Батыр. Он берет меня на руку и говорит:

– Запиши мой адрес.

– Я запомню.

– Ташкент, тупик Алтын-кули, 7, улица Низами. Я остановился в гостинице «Москва», приезжайте туда.

Мы ушли окрыленные.

Мы так бурно радовались, что стали замечать злые взгляды и указательные пальцы. Светка сразу заторопилась, вспомнила про занятия, и мы расстались.

Дня через два звоню Светке и говорю решительно:

– Поехали к Батыру!

Приехали в гостиницу, коридорная проводила нас на второй этаж. Мы поцарапались в дверь номера, и дверь открылась. На пороге стоял коренастый мужчина с уверенным лицом.

– Я лечащий врач, зовут меня Николай Иванович, относительно здоровья Батыра обращайтесь ко мне.

Уверенности у нас поубавилось, мы растерялись. Разговор вели так неумело, что Батыр рассмеялся:

– Обычно ваш брат журналист все знает наперед, а вы так спрашиваете, как будто первый раз обо мне слышите.

Как он был прав, действительно, все было для нас ново, а кроме того, мы стеснялись врача, и не знали мы тогда, что Батыр тяжело болен: у него была открытая форма туберкулеза.

Батыр был так худ, что шаровары не делали его шире, а только подчеркивали его невероятную худобу. Расставаясь, он сказал мне: «Я скоро уезжаю в санаторий «Кубинка», ты можешь меня навещать, если захочешь. Вот адрес и телефон».

Стоял морозный солнечный день, когда я решила съездить в «Кубинку». Была проблема с одеждой, хотелось выглядеть получше, поэтому одежду собирали буквально с миру по нитке: чье пальто было лучше – то и надевалось, яркий шарфик, капрон (зимой!) и туфли на каблуках.

На территории санатория был большой пруд, он застыл, и поверхность его превратилась в каток, хотя и была, конечно, не слишком ровной. Мы со Светкой приехали уже во второй половине дня. Батыр встретил нас радостно и предложил покататься на коньках, хотя сам на льду не стоял. Я на капроновый чулок надела коньки (были они сильно велики и скользили на капроне), мужественно сняла пальто и вышла на лед. Разрядница по скоростному бегу, я хорошо каталась, но здесь «гаги» и коньки на огромных ботинках не дали возможности показать класс. Я через два шага падала, но боли не чувствовала.

Вдруг вижу, не одна я на пруду. На льду стоит высокий человек в свитере и башмаках, стоит, широко расставив ноги. Я, недолго думая, разогналась, пригнулась и проскочила через эти ворота, как шайба, точно посланная форвардом, под дружный хохот Кисы и Батыра. Когда высокий человек понял, что произошло, он расхохотался так громко, что снежинки упали с кустов. Я подъехала к своим спутникам, высокий мужчина подошел к нам.

– Катя, Света, знакомьтесь, – сказал Батыр, – это Моб, его величество король Ганы.

Король дружелюбно улыбнулся и крепко пожал мне руку.

Природа вокруг санатория была весьма недурна: небольшие пригорки, долины, лес и поля, частью скошенные, частью – с посадками.

Батыр был очень харизматичен, вокруг него собирались люди, особенно девушки. Я знала одну блондинку, очень красивую и фигуристую, она его вечерами развлекала, а днем он ходил с этюдником и рисовал зеленый лес, коряги, заходящее солнце. Однажды он показал мне глаза, выразительные, карие, все остальное пространство картины занимала цветущая сирень. «Это моя жена Ира», – так отрекомендовал мне Батыр свой холст. «Красивая», – сказала я. «Она играет в русском драматическом театре Ташкента. У нас сын – Бахтияр».

Расспросов не было. Любовь моя была другая, она не требовала телесной близости. Мне было нужно просто его видеть и знать, что ему хорошо.

Я была его информатором. Приносила свежие журналы «Театральная жизнь», «Музыкальная жизнь», «Кино», «Искусство». Все, что шло на московских экранах, было отсмотрено и рассказано. Однажды Батыр попросил меня съездить в театр и поработать над пометками Станиславского, то есть переписать их в сценах «Синей птицы» Метерлинка, где они были. Он хотел поставить в Ташкенте эту пьесу, но несколько иначе, чем это делают в Москве.

Потом была клиника профессора Богуша, очередная операция на легких. Операции Батыр переносил героически. Когда я приходила с шоколадом и цветами, по больничному коридору несся голос нянечки:

– Батыр! К тебе сестра пришла!

Меня никто, даже его жена, не считали его девушкой или любовницей, все считали нас братом и сестрой, и в этом была своя правда, тем более что и внешне мы с ним были очень похожи.

Место в санатории «Кубинка» у Батыра было забронировано, после клиники он отправлялся туда. Раз приехала к нему, а у него тусуются сильно подвыпившие ребята из его оркестра, жестикулируют, Оказалось вот что.

В соседнюю с Батыром комнату поселили араба. Араб был невероятно красив, и Батыр решил написать его портрет. Натянули полотно на подрамник, приготовили масляные краски. Гордый сын пустыни согласился позировать, но не более двух раз.

Батыр не показывал сырых работ, только готовые. Замечательное событие для обитателей санатория – сегодня Батыр выставит новый холст на суд зрителей. Вечером собрались почти все, портрет висел на стене, в нескольких шагах от двери араба.

Это было действительно красивое лицо, немного более удлиненное, чем в реальности, немного выше поднят подбородок, взгляд направлен на зрителя. Работа приятная, если не сказать талантливая. Все ждали араба.

Он вышел, посмотрел на портрет. Лицо покрылось красными пятнами. Он рассвирепел, кинулся в комнату, вмиг вернулся с кинжалом в руке и подскочил к Батыру:

– Я тебя убью! Ты посмеялся надо мной! Изобразил меня в виде негра, а я не раб, я свободный гражданин!

Мужчины, свидетели этой сцены, схватили араба, усмирили и водворили в его комнату, заперев ее на ключ. Казнь не состоялась.

Батыр потом смеялся: «Я такой худой, я тоньше моей кисти, в меня трудно попасть». Но после этого инцидента Батыр долго не писал, однако, весна вернула его к жизни и краскам.

В сентябре начались лекции в институте, все мои подруги были в Москве. В Москву же приехал из Ташкента Батыр на очередную операцию. Операция была очень серьезная: удалили верхнюю левую часть легкого. В клинику меня не пустили, но я по уступам здания вскарабкалась и через окно проникла в палату, где лежал Батыр. Я увидела страшную картину: Батыр лежал весь в бинтах, даже голова была забинтована, а из-под одеяла тянулись во все стороны какие-то трубки. Перед тем, как штурмом брать клинику, я купила белые хризантемы, но… что это? – прекрасные цветы превратились в моих руках в черные скелеты.

Батыра увезли в Ташкент. Родные стены лечат.

Я купила плюшевого медвежонка для Бахтияра, а еще пластинку с романсом «Что это сердце сильно так бьется…» в исполнении неподражаемой Надежды Обуховой. На открытке с розами написала: «С уважением и благодарностью от Катерины». Бандероль отправила в Ташкент по адресу, который, как выяснится впоследствии, навсегда впечатался в мою память. Ответа не воспоследовало.

Тем временем, Батыру действительно стало лучше. Снова начались концерты в Москве.

Мы с Кисой, как простые смертные, пришли на концерт, купив билеты. В зале – все это знают – присутствует Екатерина Фурцева, министр культуры Советского Союза. И вот Батыр выходит к микрофону. Вернее, его выводит под руку работница сцены. Батыр хватается за микрофон, как за спасательный круг и начинает петь. Он начинает петь «Арабское танго» – почти шепотом. Голос хрипит, в некоторых местах дрожит и замирает. Только во второй части мугама голос обретает силу и прелесть. Звучат последние аккорды. Батыр, с трудом, расставшись с микрофоном, уходит за кулисы. Фурцева вскакивает с места и бросается вслед за Батыром. С мокрыми от слез глазами она обнимает Батыра и кричит: «Кудесник, ты посмотри, что с залом сделал!» Действительно, все дамы хлюпают носами и рыдают в платочки. Объяснение этому чуду искусства оказалось простым: Батыр был в стельку пьян. Перед концертом он поспорил с рабочим сцены – мордастым здоровяком, что его перепьет. Да, Батыр был пьян, но и здоровяк едва держался на ногах. Как скажет впоследствии Белла Ахмадулина: «Пьет ведь не тело, а дух».

Началась бурная концертная деятельность. Как-то раз встретились с Батыром, а он говорит не без злорадства: «У меня концерт в МИДе (то есть в министерстве иностранных дел, – прим. авт), ты, наверное, туда не попадешь». Я промолчала.

Приезжаю домой, опрашиваю друзей, есть ли у кого связи в МИДе, но таких нет. Еду в Мазилово к подруге по институту Валентине, у которой уж точно не может быть с МИДом ничего общего, и, чуть не плача, рассказываю о своей проблеме.

– В нашем доме, подо мной, – говорит Валентина, – снимает квартиру прибалт Эдик. У него полно друзей, он художник. Пойдем к нему!

Эдик, узнав о цели нашего визита, ничуть не удивился. Мы поехали в МИД. Эдик оставил меня возле вахты, сам начал подниматься по лестнице вверх и скрылся из виду. Однако через четверть часа Эдик вернулся в компании весьма элегантного и импозантного пожилого господина и представил этому господину меня. Я рассказала о своей проблеме, о том, что мне совершенно необходимо быть на концерте, и даже добавила, изрядно приврав:

– Это касается моей чести.

Мой новый знакомый посоветовал мне ни о чем не беспокоиться, просто приезжать завтра сюда же. На вахте меня встретят и проведут в зал.

В институт я не поехала. Снова воспользовалась гардеробами подруг и сочинила себе сногсшибательный наряд. Уложила волосы, привела в порядок ногти.

В МИДе на вахте меня действительно встретили и провели в зал.

Небольшая сцена с поднятым занавесом, с края – микрофон, ступеньки со сцены ведут через проход в зал. В четырех метрах от сцены перед первым рядом стоят два кресла в белых чехлах. Начинает собираться публика, почти заполнился зал, и я забеспокоилась. Но тут появился мой новый элегантный знакомый, предложил мне взять его под руку и подвел к тем самым роскошным креслам, где мы и разместились. Я почувствовала не просто удовлетворение, а настоящее ликование. И правда, когда Батыр вышел к микрофону, глаза его были такими, как будто он увидел не меня, а райскую гурию, только с короткой стрижкой и на каблуках.

_________________________________________

– Батыр, ты в Москве? Как это возможно? Ты же должен быть в Ташкенте.

– Да прилетел я туда, а в аэропорту уже две машины меня поджидают: отцовская и Иркина. Мне стало противно, и я полетел к тебе.

– Ты просто сумасшедший: гоняешь самолеты, как будто это такси.

– Тебе разве не приятно?

– Даже не знаю, как это осмыслить. Мы ведь не любовники, а просто родственные души.

– Видимо, этот союз сильнее других отношений.

– Не имею права читать морали, но ты оскорбил и отца, и жену.

– Я об этом не думаю. Мне мои капризы нравятся.

– Милый избалованный щенок! Ты много молчишь, но мне нравится, как ты смотришь на меня.

Он выдернул все шпильки из моих волос, и волосы упали тяжелым каскадом на плечи. Растрепал волосы и сказал:

– Теперь ты ведьма, которая полюбила блудного сына и сама не знает, что с ним делать. Ты никогда не забудешь меня, но и никогда не будешь близка мне.

– Мы ведь брат и сестра, все говорят об этом.

– Тебе просто на руку эта нелепость, ты не понимаешь силы физической близости.

– Получил удовольствие – и в разные стороны? Я люблю тебя любовью, превосходящей любую любовь человеческую.

– Ладно, философ, пойдем в дом, а то Николай Иванович уже ищет меня для своих процедур.

__________________________________________

Приезжаю всё в ту же «Кубинку». Батыр ходит с длинными волосами, гордый, на меня почти не смотрит.

– Что случилось? – спрашиваю.

– Ты знаешь, меня пригласили сниматься в фильме «Лейла и Меджнун».

Я за него очень обрадовалась и сказала:

– Тебя даже гримировать не надо. Ты и есть Меджнун.

Он не стриг волос полгода, ходил чуть ли не с косой. А волосы были роскошные: вороного крыла, жесткие и вьющиеся большими кольцами, положи карандаш в кудряшку – не упадет.

Но время идет, фотопробы сделаны, однако, никто не звонит. Прошел год. В центре Москвы появились афиши фильма «Лейла и Меджнун». Приезжаю к Батыру. Он показывает мне афишу:

– Узнаёшь?

– Нет, говорю, – а кто это?

– Знаешь, это – предательство. В главной роли – Шашик-Оглы.

– А ты? Что тебе предложили?

– Мои фотопробы прошли успешно, но тут из Азербайджана приехал этот красавчик, и мне дали отставного. Посмотри, да разве это Меджнун? Пожалуйста, посмотри фильм, потом мне расскажешь.

Я пришла в кинотеатр, полная негодования и обиды за Батыра. Села в первый ряд, чтобы получше все рассмотреть. Чудеса. Фильм мне понравился. И Шашик-Оглы в роли Меджнуна был великолепен. Я оказалась в ужасном положении: не хотелось огорчать Батыра, но и лгать не хотелось. Я рассказывала каждую сцену, описывала все детали, а Батыр молча угрюмо слушал.

– Да, я понял. – сказал он угрюмо. – Тебе понравился этот красивый самец. Он здоровый, счастливый, великолепный. Где уж мне до него, чахоточному…

Сердце мне раздирала жалость.

– Батыр, успокойся, – сказала я, – ведь твой голос звучит в фильме, разве этого мало?

Это его доканало. Никогда еще я не видела его таким сердитым.

– Я предавался мечтам, я чувствовал себя Меджнуном! Они посмеялись надо мной!

И тут из комнаты вышла красивая блондинка, подошла сзади к его креслу, обняла его, поцеловала и сказала:

– Батырчик, он не стоит твоего гнева!

Я впервые не на шутку разозлилась на Батыра и ушла, хлопнув дверью. Долго не навещала его и не звонила. Потом деланно равнодушным голосом сообщила, что выхожу замуж и уезжаю в Париж. Это была отъявленная ложь, но он поверил.