Текст книги "Вместе мы удержим небо"

Комки гнили, волосатые комочки, от которых несет то тошнотворно сладким, то тошнотворно кислым. Это ими забит слив, как и говорил парень. Она запускает руку в контейнер для бумажных полотенец. Он пуст. Разумеется, он пуст, что это она размечталась? Тогда она пускает горячую воду, отвернув кран до предела. Комочки постепенно растворяются, распадаясь на все более мелкие кусочки. Бросив взгляд на свою забитую до предела полку, она понимает, что другого выбора у нее нет. Впихивает молоко на общую полочку на дверце. Ее молоко уже два раза пропадало отсюда.

Кухня почти всегда пустует. Так что ей не с кем как бы случайно завязать разговор, как она представляла себе, сидя в своей комнате дома и читая письмо из школы о том, что она принята. Мечтала, как она будет спрашивать: «Я собираюсь варить обед. Хочешь, и тебя угощу? Слишком много купила для себя одной». Мечтала, как, откупорив пиво, они расскажут друг другу, откуда они приехали. И вдруг окажется, что когда-то на рок-фестивале один познакомился с двоюродным братом другого. Они вставят в горлышко зеленых бутылок из-под вина стеариновые свечки, сядут рядышком, чтобы показать друг другу фотки, сделанные во время летних путешествий, проболтают так до тех самых пор, как между занавесок начнет просачиваться зеленовато-голубой утренний свет. Мечтала, как они будут оставлять друг другу смешные записки на стене кухни, комментировать ответы, и у них целая стенка будет расписана рисунками и стихами, посвященными совместным походам в кафешки.

Все получилось совсем не так. На кухне холод собачий, да еще этот парень вываливает все свои объедки прямо в слив раковины. Лука стоит перед открытой дверцей кухонного шкафчика и раздумывает о том, чего бы поесть. Макарон или овсяной каши. От запахов, исходящих от кушаний парня, у нее слюнки текут. Она чувствует, как желудок настойчиво требует еды. Парень встает, открывает дверцу под раковиной. Выбрасывает в мусорное ведро остатки обеда. Вываливает прямо со сковородки. Нетронутые кусочки мяса и запеченный в сливках картофель.

Она захлопывает дверцу шкафчика. Ей так хочется есть, что кружится голова.

– Ну, приятного вечера, – говорит Лука.

Парень даже не поворачивает голову.

Лука идет к двери в свою комнату. В их коридоре вместо ключей у всех пластиковые карточки с дырочками. Прямо как на пароме, который ходит из Норвегии в Данию. Да и сам коридор такой же. И комната тоже напоминает ей крохотную каюту. Специально для студентов установлена сниженная плата. Господи. Почти вся сумма взятого на учебу кредита уходит на оплату этой дерьмовой комнатенки-каюты. В которой даже и до Дании не доплывешь.

Она смотрит на свое лицо в зеркале на двери. Смотрит на всунутую между полотном двери и зеркалом почтовую открытку с изображением Фриды Кало. Ее прямой взгляд, густые брови. Как расправленные крылья птицы, устремившейся в небо. Открытка по краям обтрепалась, краски начинают выцветать. Она у нее так долго, что и не упомнишь. Открытку когда-то давным-давно подарила Луке бабушка. Вместе с первым набором настоящих карандашей для рисования. Лука смотрит на свои брови, берет карандаш для бровей и подкрашивает их себе, чтобы они были потемнее. Единственный объект, на котором она последнее время что-либо изображает, это она сама. Ее собственное лицо. Ее лицо, обращенное к миру. Она садится на диван и оглядывается вокруг. Ковыряет черный лак на ногтях. Надо бы заново нанести его. Опирается ступнями, скрючив пальцы на ногах, о край дивана, прижимается лбом к коленям. Голова кружится. Надо было поесть все-таки. Диван вибрирует в ритме бас-гитары, легко проникающем сквозь бетонное перекрытие с этажа выше.

Из коридора доносится звяканье бутылок, которые кто-то несет в мешке. Девичий смех. Что-то отвечают мужские голоса. Она вспоминает, что ведь сегодня же вечер пятницы. Открывается, потом захлопывается красная дверь пожарного выхода в конце коридора; наступает оглушительная тишина.

Лука набирает номер.

– Алло? – глухой голос на другом конце провода.

– Привет, бабушка.

– Ах, это ты! Лука, милая ты моя. Как у тебя дела?

Ни с того ни с сего в горле встает комок. Воздух не проходит. Не удается вымолвить ни слова.

Бабушка долго молчит. Потом говорит:

– Все будет хорошо, Лука. Обязательно.

Лука прижимает телефонную трубку к уху. Трубка будто огнем обжигает ее холодные пальцы.

– Пойди-ка, завари себе чашечку горячего чая. Намажь булочку маслом. Сядь и напиши список того, что тебе нужно сделать. А потом пойди ляг спать. А завтра утром начнешь с первого дела в списке.

Снова долгая тишина.

– Лука? Ты меня слышишь? Ты там?

Лука не в состоянии ответить. Комок в горле словно еще больше разбухает. Так и растягивает кожу. Слышит ли она? Там ли она? Она пробует определить, чувствует ли она свои ступни. Ноги, живот. Пробует почувствовать свое лицо. Не чувствует ничего. Только комок в горле. Комок, раздирающий кожу, рвущийся наружу.

Лука слышит, как бабушка прихлебывает что-то. Проглатывает.

– А потом сфотографируй свои картины и пошли мне фото. Ноги-то мои не стали лучше ходить в последнее время, – говорит она, усмехаясь своим привычным смешком. – Хотела бы я приехать к тебе на поезде, но с такой поездкой мне не справиться. Я теперь и до уборной-то с трудом добираюсь. Твой отец раздобыл мне ходунки. Они вроде тех финских санок, на которых ты любишь кататься. А я-то вот дома на них хожу! – снова смеется бабушка. – Но фотографии пришли мне, Лука. Пришли мне свои картины.

В свое время Лука купила бабушке мобильный телефон. Научила ее читать сообщения. Отвечать на них бабушка не умеет. Но это ничего. Хорошо уже, что умеет читать. Лука знает, что бабушка читает ее сообщения. Снова и снова открывает их. Лука улыбается мобильнику, лежащему у нее на коленях. Вот пойдет сейчас и заварит чай с пряностями, как ее научила бабушка. Индийские пряности и много чудесного горячего молока. Молоко потечет в горло. Принесет с собой в желудок разогретые пряности, они проникнут в кровь и оттуда в самое сердце. И она согреется изнутри. Лука приоткрывает дверь. Прислушивается, нет ли кого в коридоре. Вроде все спокойно. Пробегает на кухню, наливает в чайник холодной воды и открывает холодильник.

Пакета с молоком уже нет.

7

Нести матрас неудобно, но им все же удается дотащить его от фабрики до общаги, ни разу не уронив; неумело балансируя, они минуют одну за другой три запертые двери и протискивают его в каморку к Луке. Гард – первый, кто зашел к ней в комнатку. Кроме нее самой, разумеется.

– Господи, и вот так ты живешь?

Гард выглядывает в окно. Прямо перед глазами стена другого здания.

– Да ничего. Зато на солнце не обгорю.

Гард кривит лицо:

– Если бы мне пришлось здесь жить, я бы тут же заработал себе клаустрофобию и выбросился в окно. Точно.

– Вот я примерно так себя и чувствую.

Гард смеется. Лука улыбается.

– Ну что, положим матрас-то или как?

Гард вытаскивает карманный нож и перерезает бечевку, которая удерживала матрас в свернутом состоянии. Матрас разом расправляется, увлекая за собой Гарда и заодно стереоустановку. Лука бросается спасать последнюю, но тщетно; вместо этого она и сама валится на матрас, прямо на Гарда.

– Осторожно, нож!

Гард отбрасывает его от себя под кровать, они смотрят друг на друга, повисает абсолютная тишина, они лежат вплотную друг к другу.

Дышат. Вдох, выдох. Вдох, выдох.

Гард осторожно вытаскивает из-под нее руку и ложится на бок лицом к Луке. Смотрит в ее большие темные глаза. От нее пахнет вишневыми леденцами.

– Лука.

Ей нравится, как он произносит ее имя.

– Спасибо, что ты выскочила на дорогу передо мной, – говорит он.

Глаза у него синие, с металлическим отливом, как лакировка на американских автомобилях 60-х годов. Лука думает, что таких не бывает. Не может быть у человека таких синих глаз. Она ощущает их взгляд где-то глубоко, глубоко в животе. Будто эти его глаза держат ее и не отпускают. Она думает о голубых лагунах, как на открытках с видами Гавайских островов.

В кармане Гарда звонит телефон. Он вздрагивает, перекатывается на спину и смотрит на потолок. Но не берет трубку. Телефон все звонит. Дзынь. Дзынь. После каждого звонка пауза. Вдох, надежда. Надежда, что он замолкнет. Надежда, что Гард не примет звонок. Лука лежит не шевелясь. Затаив дыхание. Телефон продолжает дребезжать. Гард раздраженно встает и выходит в коридор. Ей в лицо ударяет оставшаяся после него тишина.

Лука смотрит на дверь, закрывшуюся за Гардом. Она чувствует, как бьется в груди сердце. Если оно будет так биться, ему там не хватит места. Как если бы его плотно упаковали в пластиковую пленку и засунули в морозилку под все остальное, что там лежит.

Гард возвращается довольно не скоро.

– Ну что, понравится ей, как ты думаешь?

Гард пробует встать на матрас. Как ни в чем не бывало.

– Кому?

– Ну, кому, матери твоей. Ты ее давно не видела?

Лука возвращается к действительности.

– С тех пор, как переехала сюда. Пять месяцев. Но я вообще-то собиралась отдать ей диван. А сама буду спать на матрасе. Ей ведь сорок два года. Немолодая уже.

Гард кивает.

– Да уж, совсем не молодая.

– Я такой старой никогда не буду.

Гард изумленно смотрит на нее. Она продолжает:

– Подумать только, чем можно заниматься, когда тебе сорок два года? Не могу себе представить, что я смогу жить после того, как мне стукнет тридцатник.

Сердце Гарда пропускает удар. Он садится на диван. Упирается локтями в колени. Смотрит на нее. Опять так же неотрывно. Она неуверенно спрашивает:

– Тебе кажется, я чокнутая?

Она задерживает дыхание. Ей страшно. Страшно, что она сказала слишком много. Страшно, что отпугнула его.

Он качает головой.

– Нет. Я как раз тоже так думаю.

– В смысле как?

– Я и не знал, что еще кто-то может так думать. Я как-то рассказал про это Горшку. Он тогда сказал, что я полный идиот и должен прекратить болтать всякую чушь. Так что я и прекратил. Но я все равно так думаю. Я все время об этом думаю. А все считают, что я очень веселый. Это очень утомляет.

Какое-то время они молчат. Лука поворачивается к Гарду.

– А сколько тебе лет? – спрашивает она.

– Девятнадцать. А тебе?

– Семнадцать.

– Тогда нам остается лет по десять, так?

Гард смотрит на нее с печальной улыбкой.

Лука кивает.

– Да это целая вечность. Что нам делать еще целых десять лет?

Он смотрит вниз, в пол. Шепчет:

– Я уже так устал.

8

Лука не в состоянии усидеть в общежитии. Вдохновения нет как нет, а в школу ей не надо. Воскресный вечер, школа закрыта, да к тому же с загипсованной рукой она не сможет вылезти в окно. Она шагает по улице; проходя мимо фабрики, замедляет шаг. Слабо ей зайти туда?

Открывший дверь Гард удивленно смотрит на нее. Волосы у него торчат дыбом вокруг головы. Черт. Не стоило ей заходить сюда.

– Сорри. Я просто… не важно.

Она разворачивается. Бросается вниз по лестнице.

– Лука! Иди сюда. Просто я вчера очень поздно лег. Как раз собирался вставать.

Она поворачивает назад, не хочет упустить своего шанса.

– Хочешь, я сварю тебе кофе?

– Ты для этого пришла? – спрашивает он.

– Именно.

Он пропускает ее в комнату. Она мельком бросает взгляд на кровать. Там только одна подушка и одно одеяло. Никаких резиночек для волос. Она страшно рада. Ну просто ужасно рада.

– Я вообще-то испекла пирог, но когда я сюда шла, на меня напала огромная собачища и сожрала его. Вместе с формой и с пакетом.

– Ах, так, повезло мне, что у меня самого есть кое-что вкусное.

Гард сует голову в холодильник и извлекает оттуда блюдо с остатками торта. Относит его назад в кровать и сам накрывается одеялом.

– Ну, вари свой кофе и тащи его сюда. Еще слишком рано приниматься за дела.

– Ага. Времени-то всего десять вечера.

Он смотрит на нее, пока она снимает куртку.

– И что ты хочешь этим сказать?

Гард кивком показывает на футболку Луки. На ней изображена девушка с приставленным к виску пистолетом. Голова девушки разлетелась на куски, а из того места, где должен быть мозг, вылетает сонмище бабочек. Масса розовых бабочек, возносящихся к небу.

– Ты это себе так представляешь? – снова спрашивает Гард.

– Чего?

– Я про твою футболку. Такие футболки не носят просто так, ты же хочешь этим что-то сказать.

– А, ты про это. Да нет, ничего я не хотела сказать.

Лука включает кофеварку. Подходит к кровати и залезает под одеяло, ногами к ногам Гарда.

– Но что-то ты все же хотела этим сказать? – спрашивает он.

Он ест торт прямо руками. Затем протягивает блюдо ей.

– Ну конечно.

– А что именно?

– А ты как думаешь?

– Ну… я начинаю сомневаться в том, что тебе действительно хочется быть здесь, в этой жизни. Вот что.

Лука ничего не говорит.

– Так? – Гард ждет ответа.

– Часто оно только мешает. Ограничивает. Тело, имею я в виду.

Гард хмурит брови:

– То есть как это ограничивает? Это ведь благодаря ему ты можешь сейчас быть здесь вместе со мной.

Лука смотрит в сторону:

– Это оно удерживает меня на земле, когда мне больше всего хотелось бы улететь далеко-далеко отсюда.

Тут Гард понимает, что она имеет в виду. Он думает о трейлерах, о том ощущении полета, которое возникает у него, когда он обгоняет их на шоссе. Но он не хочет сдаваться просто так.

– А как же тогда глаза. Как без них? Чтобы видеть, нужны глаза. Для тебя ведь это так важно.

Довольно долго они молчат. Лука никогда ни с кем об этом не разговаривала. Никто ни разу не отреагировал на ее футболку. Вообще на нее никто не обращал никакого внимания. Никому не приходило в голову, что, нося эту футболку, она хочет этим что-то сказать. Или, может, просто никто не осмеливался спросить. Потому что боялся услышать ответ. Гард не побоялся спросить… И не испугался ее ответа.

– Ты слышал, что умеют делать шаманы? – говорит наконец Лука. – Отправляться в путь внутрь себя самих? В другие миры. В надземные и подземные миры, в другие измерения? Говорят, что шаманы лучше всего видят в темноте. Нам нужны глаза, но глаза могут и обмануть. Мы думаем, что мы видим все таким как есть. И на этом успокаиваемся. И вот это-то хуже всего. Знаешь, как люди говорят? Что добру противостоит не зло, а равнодушие.

Гард встает, чтобы принести кофе. Стоит и смотрит на нее, широко расставив ноги.

– Так ты этого хочешь? Отправиться в иные миры?

Лука пожимает плечами:

– Я не знаю. Называй это как угодно. Я хочу научиться видеть сердцем.

9

На рабочем столе в мастерской разбросаны стамески, складные метры, линейки и кисти. Луке приходится теперь работать днем, как и всем остальным. Ведь она больше не может лазить по водосточной трубе. Тогда на фабрике они чуть ли не всю ночь просидели за разговорами. Лука поспала пару часов на диване, потом тихонечко, чтобы не разбудить Гарда, встала и ушла. От шлифовальной машины пахнет жженой древесиной. В тиски вставлена почти готовая рама, по углам планки зажаты струбцинами. Сапожки Луки оставляют следы в опилках на полу, когда она в спешке мечется по мастерской; обрезки планок и гвозди так и разлетаются от стены к стене. Выставка послезавтра. У нее всего два дня на то, чтобы все подготовить.

Лука совершенно четко все себе представляет. Она отлично знает, что нужно сделать. Она чувствует, как энергия переполняет ее тело, хватает кисть, как-то вдруг становится выше ростом. Тянется кверху и закрашивает крохотное белое пятнышко в углу холста, под самой кромкой. Что-то хрустит в гипсе, но она полна решимости не обращать на это внимания. Старается не думать о словах врача, что, мол, кость может неправильно срастись.

В мастерской жарко; потолки здесь высокие, но уж больно тесно. Для станка места нет, так что холст двумя гвоздями закреплен прямо на стене. Она отходит от картины на один шаг, на два, на три шага; чтобы верно провести линии, необходимо увидеть картину издали. Это нужно, чтобы выстроить перспективу. Лука упирается спиной в стену позади себя. Не комната, а нора какая-то, черт бы ее побрал. Лука видит, что одна линия на картине, там, где изображена тень на воде, должна бы пролегать иначе, под углом в девяносто градусов, а не так, как сейчас; сейчас она идет под углом то ли в восемьдесят, то ли в семьдесят градусов. Господи, чем она думала? Теперь-то она отлично видит все, что сделано не так, как надо. Преподаватель сто раз им повторял, что рисовать воду – одна из самых сложных живописных задач; уверена ли ты, что на твоей картине не обойтись без изображения воды? Да, она обязательно хочет изобразить на этой картине и воду тоже. Это же нефтяная платформа, она должна стоять в воде. Лука подходит вплотную к картине. Смешивает терпентин с льняным маслом, как следует взбалтывает все деревянной палочкой, подбирает тюбики с красками; пальцы перебирают наполовину использованные краски, попадаются кобальт, ультрамарин и сепия. Ага, вон она где, темно-зеленая краска. Лука выдавливает пару сантиметров, добавляет немного черной, мастихин так и танцует от одного сгустка краски к другому. Сначала это явно два совершенно отличных цвета, как в узоре камней, устилающих дно реки возле дома в деревне. Потом они постепенно сливаются в один цвет, о-о-очень темный зеленый, почти черный. Готово! Тот цвет, что надо. И всегда, когда краски попадают на холст, их цвет все равно меняется рядом с другими красками; к тому же при разном освещении цвета могут измениться до неузнаваемости, но как раз сейчас, как раз здесь и сейчас, на палитре, под ее руками, получился именно тот цвет, которого она добивалась. Цвет моря, загрязненного нефтью.

Она увлечена работой, кисть все быстрее летает по холсту, Лука оборачивается к столу, тянется, чтобы набрать на кисть еще краски: цвета, линии – все как она хотела, как раз как надо! Прямо с холста на нее накатывают морские волны.

В общежитии все готово к приезду матери. Лука даже купила лютиков-ранункулюсов; они оказались дороже, чем она ожидала. Поставила их, с их оранжевыми и розовыми цветами, в вазу на письменном столе. Еще она сходила купила яиц и замороженных, только сунуть в духовку, булочек. На такие продукты у нее обычно не хватает средств. Чтобы позволить их себе сейчас, она истратила деньги, которые откладывала на проездной билет. Ничего, походит пешком.

Звонит телефон. Лука снимает трубку свободной рукой (в другой – кисть).

– Ну, чем занимаешься?

Это мама. Ее такой знакомый голос. Высокий, звонкий, она будто выдувает слова через коктейльную трубочку.

– Я картину пишу.

– Как хорошо. Мы с Финном так рады за тебя.

Мама загоняет свой голос в малюсенькое отверстие трубочки.

Руки у Луки опускаются. Вся ее энергия уходит куда-то, исчезает в полу, растворяется в цементе.

– Вы с Финном?

– Он страшно любит ездить в город. Нам удалось снять номер в гостинице рядом с Оперой. С видом на море. И еще эта гостиница славится своими завтраками.

Лука смотрит в окно. Мимо проплывает серая туча. И следом за ней другая, догоняет первую. Рука безвольно опускается к полу, висит совершенно неподвижно. Кисть выскальзывает из пальцев, падает на пол и остается так лежать. В комнате резко пахнет терпентином. От этого першит в горле. Лука берет со стола точилку. Сует в ее отверстие мизинец, палец как раз помещается там. Медленно поворачивает. Ощущает прикосновение заостренного края к коже на кончике пальца. Поворачивает сильнее, чувствует, как острый металл вспарывает кожу, на пол падает алая капля. Она и не знала, что кровь такая красная. Подходит к холсту. Прижимает палец к почти высохшей краске. Втирает кровь в холст, капли не держатся, стекают по картине вниз. Если она так покалечит все свои пальцы, чтобы они превратились в остроконечные фломастеры, сможет она тогда выразить то, что творится у нее внутри? Выразить все то, что скопилось так глубоко внутри, что даже она сама не знает, где все это начинается. Крик, который рвется наружу, но для которого не находится голоса. Не находится слов, не находится цвета, кроме черно-черно-черного. Где-то в мастерской работают угловой пилой, ее визг больно врезается ей в мозг. Наверняка делают рамы, в последний момент, как всегда. Из-за двери показывается голова Йоргена:

– Тебе передали, что картины должны быть готовы завтра к утру? Уйдет целый день на то, чтобы все их развесить. Прибрать потом, расставить все, ну и вообще. Решение руководства.

Лука отмахивается. Что, у него свои картины готовы уже, что ли? Чего суется не в свое дело.

Лука, скорчившись, садится на корточки; каблуки сапожек помогают ей удерживать равновесие, кисть лежит на полу рядом с ней.

Йорген все еще стоит в дверях:

– У тебя все в порядке?

Светлая челка падает ему на лоб, закрывая лицо. Лука не смотрит на него.

– Это ты работаешь пилой?

– Я. А у тебя получается?

Он осторожно делает один шаг в комнату. Переминается с ноги на ногу. Рассматривает ее картину. Показывает пальцем:

– Слушай, а вон та линия. Она так и должна проходить?

– Отвали! И хватит мне мозги пилить своей пилой!

Головная боль выедает ей глазные яблоки изнутри черепа.

Йорген моментально разворачивается и осторожно прикрывает за собой дверь. В мастерской наступает тишина. Лука срывает картину со стены; краска не успела высохнуть, Лука не обращает внимания на то, что испачкала одежду. Она швыряет картину в угол, срывает с себя рабочий халат и вбегает в мастерскую к Йоргену. У того защитные очки косо сдвинуты на лоб, дрель в руках слегка приподнята.

– Я же больше не пилю ничего.

– Ну и не пили.

– Ты что, уходишь?

– Что ты увидел в моей картине?

– А можно, я еще раз посмотрю?

– Она не готова еще.

– Но ведь… все должны выставить хотя бы по одной картине. А то в следующий семестр не допустят к занятиям.

– Я не буду участвовать в выставке.

Дрель в его руках опускается. Йорген смотрит на тяжелую дверь, захлопнувшуюся за Лукой. Хлопок двери отдается эхом. Потом наступает тишина. Оглушительная.

10

Лука ворочается на взмокшей простыне. Просыпается рывком из-за того, что об оконное стекло что-то брякнуло. Она приподнимается на локтях и выглядывает из-за занавески. Отшатывается назад, когда от удара камнем стекло покрывается трещинами. Вскакивает на ноги и распахивает окно:

– Ты чего, совсем одурел, убить меня хочешь?

Гард стоит во дворе под окном, разведя руки в стороны.

– Давай быстрее, выставку уже открыли, мы и так опаздываем!

Лука смотрит на трубку домофона. Она болтается на шнуре, свешивающемся со стены до самого пола. Погасший мобильник лежит в кармане брюк. Лука снова оборачивается к окну:

– Я не пойду.

– Еще как пойдешь! Давай-ка одевайся, да поживее, я не собираюсь торчать тут сто лет!

– Я не успела закончить картины.

Лука закрывает окно, задергивает гардины и как раз успевает натянуть на голову одеяло, как через закрытое окно в комнату влетает камень размером с кулак. Луку аж трясет от злости; она натягивает одежду и бросается вниз по лестнице, чтобы высказать Гарду все, что она о нем думает.

Как только она оказывается на улице, Гард обхватывает ее за талию и тащит вперед, подталкивая в поясницу. Лука сопротивляется со всем упорством, на какое способна, но он все же сильнее.

– Я не хочу, не пойду, – шипит она, сжимая зубы.

– Еще как пойдешь. И захочешь.

Гард толкает ее перед собой в направлении школы. Он идет широким шагом, ей приходится семенить.

– Черт возьми, Лука. Ты должна понять, что невозможно всегда все успевать. Совершенно не обязательно добиваться совершенства во всем. Иногда приходится просто делать свое дело и смотреть, что из этого выйдет.

Гард тянет Луку через дорогу.

– А стекло в окно придется на фиг тебе вставлять.

Они заходят в школу; мастерские переделаны в выставочные залы. Все стены покрашены белой краской, от опилок не осталось и следа. Щепки, мусор – все убрано. Остались только чистые белые стены, на которых развешены картины, и вокруг картин толпится народ. Повсюду люди, в руках они держат бокалы с шампанским и стаканы с пивом; не стихает гул голосов, смех, вопли детей, повсюду плотная стена человеческих тел; Лука потеет, пытается найти хоть какое-то местечко, где есть воздух, но Гард тянет ее за собой дальше, крепко ухватив ее руку выше локтя. Гард комментирует картины, разговаривает с людьми; Лука смотрит в пол, она не в настроении болтать. Приходит сообщение от матери. Из-за плохой погоды отменили поезда, они с Финном не смогут приехать. На сегодняшний день это единственная хорошая новость. Гард увлекает Луку дальше. Они входят в комнату, где обычно работает Лука. Она украдкой бросает взгляд в тот угол, куда она отшвырнула от себя картину. Ее там нет. Потом она вдруг видит свою картину, и страх одним ударом разрубает ее надвое, обнажив все спрятанное внутри, как у разрубленной мясной туши: ее картина висит на стене рядом с другими; она не закончена, но кто-то повесил ее здесь. Лука не верит своим глазам, она не в состоянии пошевелиться, стоит и не сводит глаз с картины.

– А это не…? – Гард смотрит на Луку.

Лука медленно приближается к картине, расталкивая немногочисленных посетителей, стоящих перед ней. Люди тихонько переговариваются, показывая на картину, где изображена нефтяная платформа. По огромным стальным опорам потоками стекает кровь. Широкие мазки краски, которую она выдавливала на полотно прямо из тюбиков, оказывают как раз то воздействие, какое она и задумывала. В бурлящем море под платформой барахтается истощенный белый медведь. На платформе стоит ухмыляющийся человек, в котором легко угадывается министр нефтедобычи и энергетики; в руках он едва удерживает гору золотых монет. На отвороте пиджака у него значок в виде норвежского флага.

Лука видит, что в углу стоит Йорген. Улыбается. Она смотрит на него, прищурившись, и изображает руками, как его задушит.

11

Вчера было Рождество. На дорогах гололед, водитель хмур и неприветлив. Лука устраивается на заднем сиденье автобуса, который отвезет ее назад, в Осло.

Она сидит, прижавшись головой к холодному стеклу автобусного окна. Дышит на него, на стекле образуется и пропадает кружочек, состоящий из капелек росы. За окном проплывает здание навсегда закрытой начальной школы.

Вернувшись домой на хутор, она увидела, что на двери, на привычном месте, нет больше керамической таблички, которую она сама сделала, когда ходила в эту самую школу. Нет таблички с четырьмя именами: ее, брата, матери и отца. Но и никакая новая табличка не приделана. Будто там и вовсе никто не живет. Если бы они повесили новую табличку, вписали бы они и ее имя? Ей пришлось постоять, взять себя в руки, прежде чем она нашла в себе силы повернуть дверную ручку и войти.

Все остальное осталось таким же, как в ее памяти. Подарки под елкой и кино по телевизору. Очередная драка брата. В сочельник он заявился домой в пять часов вечера с разбитым в кровь лицом и отказался сесть вместе со всеми за праздничный ужин. Мама ругалась на кухне с Финном, потом они вернулись за стол с натянутыми улыбками на лице. На стуле, где раньше обычно сидел отец, теперь расположился Финн. За десертом Лука старалась улыбаться. Правда старалась. Только ничего не получилось. И зачем только она и в этом году приехала сюда на Рождество? Мать настаивала на том, чтобы она приехала, потому что это так важно для брата, будто Рождество – это важно для брата, а не для всех остальных тоже. Лука подумала об отце, который отмечает праздник у бабушки. Лука предпочла бы уйти к ним, не живи бабушка так далеко. И не будь за окном двадцать градусов мороза.

Она забрала свертки со своими подарками и развернула их в хлеву, окутанная привычным и надежным запахом тепла, исходящим от козочек. Они так обрадовались, когда она вошла к ним, заблеяли, будто засмеялись. Узнали ее, затанцевали вокруг, глядя на нее большими золотистыми глазами, в которых читался вопрос: «Где же ты была? Мы так по тебе скучали. Разве можно взять да и исчезнуть вот так? Ты ведь не уедешь больше?» Они так и прыгали вокруг нее. Она покормила их, прибрала помет, поговорила с каждой. Аунг Сан и Ригобертой. Терезой, Джоди, Альвой и Бетти. Мэйред, Эмили, Джейн, Бертой и Ширин. Вангари и Таваккол, Лимой и Эллен.

Теплый, такой уютный хлев – дом более чем для сотни коз. Козочек, вместе с которыми она летом скакала по горам. Козочек, которым она выбирала клички.

Она подумала о бабушке. Своей милой доброй бабушке. Бабушка подарила Луке шаль, которую сама же и связала для нее. Черную. Именно такую, как надо. Лука повязала шаль Эллен на голову, сфотографировала ее на мобильный телефон. Послала бабушке фотографию. Лука убрала уж было телефон в карман, но передумала, послала это фото и Гарду тоже.

За окном автобуса проплывает погруженный в темноту лес. С одной стороны дороги мрачно нависает отвесная горная стена, в которой взрывники расчистили ровно столько места, чтобы между скалами и рекой поместилась узкая извилистая дорога. За окном чернота. Нескончаемые чернота, лед и горы.

12

– С Рождеством! – В дверь просовывается голова Гарда. Луке его не остановить.

– Ой, да ну тебя.

Лука зевает. Гипс свободно болтается вокруг ее руки. Она как раз сидела и пыталась кусачками снять оставшиеся на коже куски.

Гард пробирается мимо нее вглубь комнаты.

– А разве не врач должен снимать гипс?

– А я сама не могу, что ли?

– Брр, ну и холодина же у тебя!

Еще не договорив, Гард понимает, почему здесь так холодно. Потому что он стоит прямо напротив окна. В одной створке выбито стекло. Дыра заделана черным пластиковым мешком для мусора, приклеенным скотчем.

Лука смотрит на него, склонив голову к плечу. Гард хлопает себя ладонью по лбу.

– Черт, про это-то я и забыл.

Он плюхается на диван. Закидывает руки за голову и скрещивает ноги. Через маленькую дырочку в нижней части пластика задувает ветер.

– Почему ты ничего не сказала про окно?

– Я только что пришла. Да и вообще, я привыкла спать с открытым окном.

– Держи! – Гард бросает Луке маленький сверток, упакованный в подарочную бумагу с рождественским рисунком.

– Это мне?

– Открывай!

Лука присаживается на диван. Осторожно отдирает скотч, разворачивает и откладывает в сторону подарочную бумагу. Внутри – синий светоотражатель в форме сердца.

– Ой. Ну ты дурак! – Она толкает Гарда рукой, все еще наполовину скрытой под гипсом. Он, хохоча, валится спиной на диван.

– Темнеет-то сейчас рано. Я зимой не езжу на велике, но у меня есть права и на вождение машины, вот так.

– Ага, ну тогда остается только приделать его. – Лука вешает рефлектор себе на пальто.

– Ты вроде говорила, что синий – твой любимый цвет.

– Угу.

Гард заглядывает к Луке в платяной шкаф. Вся одежда там черного цвета. Брюки, джемперы, трусы, лифчики. Ни одной цветной вещи.

– И с каких это пор ты на синий запала? Вроде как по твоим шмоткам этого не скажешь…

Лука пожимает плечами. Заглядывает в ярко-синие глаза Гарда.