Текст книги "Полет «Феникса»"

Глава 13

Ночная работа прошла успешно. Они действовали, как роботы, как механические существа, рабы машины, которую возводили. В ночной темноте все, как Стрингер, были одержимы страстью преодолевать трудности, изобретать и импровизировать – короче, построить аэроплан. Бедами даже похолодел от пришедшей ему на ум странной мысли: они должны закончить работу прежде, чем умрут, только после того, как будет сделано дело, можно спокойно умереть. На какое-то время он забыл даже о причине, заставлявшей их строить самолет, – его просто нужно было закончить до того, как все погибнут.

Он понимал абсурдность своей мысли – это его и тревожило. Нелепостям нет места в этом мире, составленном из трех стихий: жизни, смерти и пустыни. "Мы тронулись", – сказал вчера Кроу. И малоутешительным было то, что единственным из них, кто никогда не тронется, был Стрингер – потому что он и так ненормальный. Одержимый! Не будет странным, если, закончив и подготовив к полету самолет, он отойдет на пару шагов, осмотрит свою работу и скажет: "Как я и предсказывал... никаких проблем". И, довольный, замертво упадет на землю.

Это было видно по тому, как он работал. Не суетился и не брал передышек, как другие, чтобы полюбоваться звездами или полежать немного на стылом песке. Для него звезд не было, не существовало – его звездами были детали конструкции. Тело его не чувствовало боли.

Кроу уже выразил эту истину: Стрингер – не человек. Ночью все в какой-то мере были, как Стрингер: группа безумцев, затерявшихся в пустыне и строящих для себя летающую гробницу. В воздухе разносились ритуальные заклинания: "Еще дюйм в эту сторону... не сходится хомутик... поднимайте за край..." Командовал в основном Стрингер, Король Стрингер, можете звать его хоть господом богом, только не запросто Стрингером, не то он сложит свои инструменты, и никому уже тогда не выбраться из пустыни.

Белами потерял всякую связь с тем, что делал, но руки работали и подчинялись чужим указаниям. Так же работали и другие – автоматы, лишенные всего человеческого, как и этот спесивый очкарик, ни в чем не видящий проблем.

К утру крыло было водружено на место, болты вставлены и закреплены. Они отошли в сторону и залюбовались своим творением. Белами, все еще погруженный в свои мечтания, испугался, что Стрингер сейчас скажет: "Как я и предсказывал..." – и умрет.

Первым, однако, заговорил Моран:

– Похоже на самолет.

Рассвет высветил возникшую за ночь новую форму, присутствие ее навевало некий мистический страх: эта машина унесет их в один прекрасный день в другой мир – от песка, смерти и жажды к зеленым деревьям, ручьям и дорогим лицам. Эта машина наделена властью одарить их еще тридцатью, пятьюдесятью годами жизни. Через год от них может остаться в этом богом забытом месте только горка обглоданных костей – но они могут и очутиться в совсем другом мире – сидеть, например, на крикетном матче, в тени каштана, с пивной кружкой в руках. Только эта машина способна преодолеть единственную настоящую границу, известную человеку, и они вместе с ней. Какими бы разными путями ни приходили они к этой мысли, для всех она значила одно и то же, в ней была заключена их надежда на жизнь.

– Похоже на самолет, – громче повторил Моран.

Кроу пошевелил пересохшим языком:

– Похоже, черт меня побери!

Крыло было укреплено в гнезде параллельно другому. Между ними натянули трос к тому месту на двигателе, где предстояло установить стойку, – и конструкция приобрела форму аэроплана: два распростертых крыла и три ножа пропеллера. Вчера Таунс видел нагромождение обломков, еще более бесформенное из-за снятого и водруженного на крышу крыла. Он не мог выразить словами своих чувств. Такое ощущение испытывает каждый пилот, когда его самолет неподвижно стоит в начале взлетной полосы и башня дает разрешение на взлет. Душой он был уже в полете.

Стрингер стоял в стороне, осматривая линии конструкции, уже весь в следующей операции: установке стойки и натяжении тросов. Они будут держать новое крыло.

– Смотрится так, будто вот-вот взлетит, – заметил Белами.

Таунс с отяжелевшим от усталости телом направился к старому фюзеляжу. Проведя рукой по крылу и глянув на сухие пальцы, он проворчал:

– Жаль, что этого никогда не случится.

И впервые за это утро они задумались о своем положении. Росы опять нет. У них был бензин, было масло, был самолет, но не было того, чем можно поддержать искру жизни.

Стрингер молча отвернулся, и Моран подумал: намеренно ли сказал это Фрэнк? Вероятно. Потому что ночью верх взял Стрингер.

Поднялось солнце. Они почувствовали его тепло – скоро оно перейдет в нестерпимый жар. Ночи как будто не было.

Вот оно залило песчаный океан. Вздыбились на фоне неба горбы дюн, и вдруг Белами увидел плывущие над восточным горизонтом вертолеты: один за другим они беззвучно пролетали прямо по солнечному диску, три красные тени, отраженные в водяном мираже, всегда возникавшем здесь на рассвете.

– Альберт, – едва слышно выдохнул он.

– Что такое?

Так же тихо, сохраняя ряд, они скользили над несуществующей водой, все те же три. Боже правый, почему три, а не один, не десять, не сто, наконец, – какая разница?! И – исчезли. Не скрылись за дюнами, а просто испарились.

– Ничего, – ответил он.

Так вот что такое очутиться в шкуре Тракера Кобба! Сначала не так уж плохо: хотел увидеть самолеты-спасатели – и вот ты их видишь воочию, но в этот момент ты еще можешь справиться с собой и сообразить, что это только мираж. А в следующий раз ты уже пристанешь к Кроу: "Смотри, неужели не видишь? Вон там!" И Кроу понимающе скосится на тебя, сжав губы. Так постепенно будешь расслабляться, вроде бедняги Тракера, и в конце концов начнешь верить, что вертолеты настоящие, а все другие сошли с ума, потому что не видят их.

Белами тряхнул головой и последовал за Таунсом в самолет.

– Что будет, – обратился он к нему, – если мы поднимем норму до полутора пинт? – Голос звучал ровно, хотя губы шепелявили и некоторые слова не выходили.

Таунс как раз наполнял из бака бутылку капитана Харриса. Излишки воды тонкой музыкальной струйкой стекали обратно.

– Ближе будет конец, – ответил Таунс. – Ты торопишься?

Белами подумал: а ты уже как мертвец, черт тебя побери. Лицо пилота было ссохшимся, из-под щетины лезли клочья омертвелой кожи, рот – как дыра на смятой маске.

– Могу подождать, – кивнул Белами.

Собрались остальные, выстроившись в очередь со своими бутылками. Лумис взял воду для юного немца и капитана. Харрис усилием воли встал на ноги, ухватившись прозрачной рукой за спинку сиденья.

– Как, – глухо прохрипел он, – идут дела с... нашей работой? – В его глазах блеснула улыбка, лицо искривилось гримасой.

– Поработали хорошо, – ответил Лумис. – Когда сможете, выходите – покажем.

– Пре-вос-ход-но! – Бутылка в руке вздрогнула, и, заметив, что Лумис готов подхватить ее, он прижал ее к телу и дождался, пока все уйдут, так как знал, что может пролить несколько бесценных капель, а они бросятся ловить их на лету.

– Пей, Бимбо, – говорил Кроу, наблюдая, как в трясущееся скелетоподобное тело обезьянки вливается вода, как она щурит от удовольствия глаза. Белами сказал:

– Этого хватило бы тебе самому. Любому из нас хватило бы. Даже неузнаваемый голос не скрасил того, что он сейчас сказал. Он вовсе не собирался говорить этого – отвратительная мысль вырвалась сама собой. Точно так же помимо воли он "видел" только что вертолеты.

Кроу на него даже не посмотрел.

– Это тебя не касается. И меня тоже. Он – Роба.

Делая очередную запись в дневнике, Белами не упомянул ни о вертолетах, ни о Кроу. Кроу гибнет сам, но хранит верность слову, данному другу. Можно плакать, можно смеяться – но в дневник этого не запишешь. Писать ровно было трудно, поэтому он ограничился короткой записью: "Кепель пока жив. Харрис выглядит лучше. Мы поставили крыло. Росы не было. Теперь спать".

* * *

Моран перевернулся и заметался, еще во сне пытаясь стряхнуть с себя забытье, уже достаточно справившись с этим, чтобы понять, что он крепко спал и его разбудил звук, который мог означать только одно – во сне его стерегло безумие. В глазах было нестерпимо ярко. Он прислушался к собственному дыханию, напоминавшему тяжелое сопение животного. Он сознавал, что нужно окончательно стряхнуть сон, иначе будут продолжаться сумасшедшие звуки. Это было женское пение.

По-собачьи встав на руки и колени, он поднял голову. Перед глазами кружились белесо-голубое небо и расплавленное золото песка. Кружение продолжалось и после того, как он закрыл глаза, вслушиваясь в слова песни. Он повалился на землю, проклиная прекрасный женский голос из сна, крепко зажмурил глаза, боясь увидеть эту женщину прямо перед собой, если их откроет. Песня слышалась явственно, звук эхом отражался от дюн, манил своим прекрасным обманом. Теперь он не спал, ощущая и песок, в который зарылись руки, и жар в нагретой спине, и мышечную боль, – но песня из сна продолжалась.

Раздался чей-то голос, кто-то прошел мимо. В ярком свете он рассмотрел Лумиса, тот нетвердо шел к двери самолета. Другие тоже встали. Вдруг пения не стало. Он с облегчением упал на песок, освободившись от кошмара.

– Давай еще, – проговорил Кроу. Моран повернул голову и открыл глаза. Неужели и другие спятили?

Мужской голос заговорил по-арабски. "Национальный референдум... долг народа... собрался комитет советчиков..." Голос вдруг ослабел.

Моран вскочил на ноги и бросился к двери, где сгрудились все остальные.

– Давай опять Каллас, – попросил Кроу.

...Таунс проснулся от навязчивой мысли, не дававшей покоя даже во сне. То хотелось убить Стрингера, то разбудить всех и крикнуть: "Кто из вас, ублюдков, берет воду из бака?" Он прокрался в самолет, надеясь поймать вора, но там были только Кепель и Харрис. В проходе валялся холщовый мешок. Он поднял его, вспомнив, что видел его у Кобба. Тесемка развязалась, показался хромированный корпус приемника. Таунс вытащил транзистор. Если он работает, можно послушать последние известия из Каира и Рима.

Рим передавал запись Марии Каллас, из "Мефистофеля". Он не мог заставить себя повернуть ручку настройки, потому что это был голос из внешнего мира, и они больше не были одни.

Политическая передача, должно быть, шла из Бейды, новой столицы. Он снова настроился на Рим. Теперь все слышали голос Каллас. Они улеглись на песок, опершись на локти, и слушали, не проронив ни слова, пока не кончился концерт.

– Где вы это нашли? – спросил Кроу.

– У Кобба.

– Он возражать не будет.

– Можно будет узнать новости, – сказал Уотсон.

– К дьяволу новости, давай еще музыку, дружище.

Теперь было так же, как тогда, когда удалось извлечь из шелкового навеса галлон воды: они не знали, что им делать со своим богатством. Таунс вынес приемник наружу, чтобы шум не мешал Кепелю. Капитан Харрис, шатаясь, в первый раз вышел из самолета. На это Кроу заметил:

– Вот это женщина! Может поставить на ноги даже мертвого.

Трудно было понять, откуда у бедолаги Харриса взялись силы – он выглядел как сама смерть.

– Садись рядом, кэп. Я купил билеты. Что хочешь услышать?

Попробовали все станции, и в полдень наткнулись на сводку новостей на английском языке с Кипра. В ней ничего не говорилось о пропавшем без вести неделю назад грузопассажирском самолете. Мир за пределами пустыни как ни в чем не бывало продолжал беспечно жить.

Где-то в середине дня появились признаки помешательства у Тилни. Лумис наблюдал, как он играет со своей бутылкой: встряхивает, прижимает к лицу, отвинчивает пробку и присасывается к горлышку, будто в бутылке еще есть вода. Лумис сказал, что следующая выдача будет утром, уже скоро, но мальчишка только глянул в его сторону пустыми глазами, по-идиотски раскрыв рот.

Белами подумал: это не дело. Не в силах больше все это вынести, он обратился к Таунсу:

– Капля-другая может еще его спасти.

– До завтра? А что будет завтра?

– Я прошу вас выдать ему несколько капель сейчас.

– Послушайте. – Глубоко посаженные, в кровяных прожилках глаза командира были совершенно спокойны. – В баке осталось по полпинты на каждого. Когда вода кончится, это будет все. Вы меня поняли? Поэтому не вижу особой разницы, когда мы ее выпьем. Теперь это только вопрос времени. Парень может получить свою долю сейчас – и вы тоже, если хотите. Но либо он сделает выбор сам, либо ответственность за выбор ложится на вас. Решайте. От себя скажу только, что на себя такую ответственность не беру.

Весь сегодняшний день он думал, кто из них первым предпочтет пулю.

Белами отошел в сторону, сел так, чтобы не видеть Тилни. Таунс прав: теперь уже неважно, когда у них кончится вода. Если налить мальчишке сейчас, он протянет до утра, но все равно погибнет первым – завтра или послезавтра. Нужно ни на что не обращать внимания, постараться сохранить рассудок. Не смотреть на Тилни, не видеть, как Кроу делится водой с обезьянкой, не вглядываться в горизонт, иначе опять покажутся эти три вертолета. А завтра написать короткое письмо домой, сказать, что они не мучились в конце и все такое. Это обязательно надо сделать: есть ведь шанс, что однажды, в один прекрасный день, письмо найдут.

Вечером, едва удерживаясь на ногах, к Таунсу подошел капитан Харрис.

– Сколько охлаждающей жидкости в баках?

– Пятьдесят литров. Десять галлонов. Десять галлонов глицерина, смешанных с водой. В наших условиях все равно что стрихнин.

Харрис закачался, но удержался, прежде чем Таунс успел протянуть руку.

– Сколько там воды?

– Около половины.

– Понятно. – Он собрался с силами и осторожно, как пьяный, пытающийся скрыть свое состояние, развернулся.

Белами, Моран и капитан обдумывали свою идею до ночи. Всю охлаждающую жидкость они слили в один сосуд, нашли среди ломаных сидений гнутую металлическую трубку, соорудили переходник и приладили трубку к сосуду, наконец, установили сосуд на решетку. Снизу подожгли смесь масла с бензином, а под другой конец трубки подставили бутылку. Остальные молча наблюдали со стороны. Таунс посоветовал:

– Я бы не садился ближе, чем в десяти ярдах от этой штуки. Отверстие слишком мало, и если жидкость закипит, будете иметь дело с кипящим глицерином.

– Будем осторожны, – пообещал капитан Харрис, но с места не двинулся, следя за своей импровизированной ретортой.

В эту ночь работал только Стрингер. Всем было сказано, что на каждого осталось по полпинты, и каждый может получить свою воду, когда пожелает. Тилни и сержант Уотсон попросили свое сразу же и отпили половину. Остальные дождались рассвета. Хотя Стрингер продолжал работать, укрепляя стойку, никто не предлагал ему помощи, да он о ней и не просил. Фонарь на столбе светил заметно тусклее, потому что последние двенадцать часов не было желающих крутить генератор.

Не сговариваясь, они опять пришли к выводу, что все, что в их силах, они уже сделали, и продолжать работу нет никакого смысла. Их знобило, глаза лихорадочно блестели, затруднительно было даже связно думать, язык не повиновался. Счастливы были те из них, кто был захвачен своей навязчивой идеей, у этих не оставалось времени на посторонние мысли – о жажде или смерти: Стрингер, целиком ушедший в свою машину, Харрис, сидевший перед пламенем своего святилища, и Белами с Мораном, его помощники.

Лумис остро переживал то, что вскоре с ним произойдет. Он чувствовал себя ближе к Джил, чем когда-либо раньше в своей жизни. В начале ночи Кепель пожаловался на боль, и Таунс, зная, что мальчик способен признаться только в непереносимой боли, дал ему морфий – последний, который оставался. Альберт Кроу наблюдал, как на небе зажигаются первые звезды. Он включил транзистор, но от него потребовали либо выключить радио, либо убираться с ним к дюнам. Опять, не сговариваясь, все были согласны в том, что звуки, так явственно доносящиеся из приемника, будут напоминать о внешнем мире: о доме, дожде, друзьях. Кроу щелкнул выключателем, взял на руки обезьянку и про себя забормотал что-то несвязное – нечто такое, что не могло потревожить их слух.

Сержант Уотсон сидел невдалеке от "химиков" – на случай, если Харрис захочет его позвать и дать указание. Сержант не видел другого способа ослушаться приказа, кроме как убить его. Эта мысль зудела в нем с того самого момента, как ублюдок приполз обратно. До него доносились только рыдания и невнятные мольбы Тилни, но Уотсона они не тревожили.

Таунс часто поглядывал на Кепеля, страшась момента, когда он придет в сознание, потому что теперь справиться с болью мог только пистолет. Как только взошла луна, командир ушел к дюнам. Ему не хотелось слышать, как этот ненормальный Стрингер возится со своим самолетом. Скоро над ними расправит свои крылья смерть.

К середине ночи луна села за дюны. Воздух стал по-зимнему холоден. Пламя было слишком слабым, и охлаждающая жидкость все не закипала. На них надвинулась тень от дюн, отбрасываемая низкой луной.

Глава 14

На рассвете вырыли еще одну могилу рядом с двумя другими и перенесли туда тело. По песку тянулись их длинные тени.

Почти всю ночь Белами и Моран лежали в полудреме, а капитан Харрис бодрствовал, сидя по-турецки у желтого огня, добавляя масло, когда пламя угасало. Время от времени его "ученики" открывали глаза и наблюдали за ним. Он сидел, как йог, блики пламени играли на его изможденном лице, только подрагивание век выдавало, что он жив и не спит.

Когда взошло солнце, его нашли в той же застывшей позе. Моран услышал бульканье охлаждающей жидкости под горелкой и какое-то мгновенье не мог понять, зачем здесь этот сосуд. Обратился к Харрису, с отчаянием слушая идиотские звуки, издаваемые его пересохшей глоткой:

– Сколько вышло?

Капитан как будто не слышал, но когда Моран повторил вопрос, повернул к нему голову. Вытащив из-под трубки бутылку с водой, протянул ее Морану, а на ее место поставил другую, присыпав для устойчивости песком.

– Половина, – говорил он с трудом, но его растрескавшийся рот сложился в улыбку, а глаза заблестели. Моран взвесил в руках бутылку, слушая плеск воды.

– Хорошо, – похвалил он. – Хорошо, кэп. – Нормальная речь требовала усилий, он выбирал слова короткие, те, что легче произнести на одном выдохе. Он думал: она нагревалась всю ночь – и только полпинты. А нам нужно по пинте в день на каждого, и нас десятеро... Моран затрясся, вернее, закашлялся было от смеха, но ощутил резкую боль в грудной клетке. Когда кашель прошел, зажгло в горле и боль перешла в постоянную, но он спросил:

– Что делать с этим? – Он встряхнул бутылку.

– Отдайте Кепелю. – Харрис с усилием повторил: – Кепелю.

Моран встал на ноги и закачался, ослепленный огромным красным солнцем, слыша доходящий сквозь красный туман голос:

– Держи бутылку! Держи...

Она скользнула по ноге, и он бросился за ней, ныряя в песок, открыл глаза и увидел пятно на песке. Схватил бутылку, ужасаясь тому, что натворил. Пролилась почти половина. Губы сами зашептали:

– Простите... простите...

– Бывает, – тихо сказал Харрис, – бывает.

Шесть часов, мучил себя Моран, шесть часов нужно, чтобы получить то, что он пролил. – Он ухватил бутылку двумя руками и пошел, демонстрируя осторожной походкой, что больше этого не случится. Сильно болели ноги: ныли икры после судорог, которые начались вчера. Встававшее солнце обжигало лицо.

В салоне самолета был один Кепель. Ночь была холодная, но все остались снаружи, привлеченные огнем, который сторожил Харрис. Моран крепко держал в одной руке бутылку, опираясь другой о сиденья – на случай, если споткнется. Если он опять уронит бутылку, ему никогда не найти сил признаться в этом. Придется сказать: "Парень выпил все до капли". Это было бы ужасно.

Он приблизился к Кепелю. Его глаза были закрыты, а лицо имело цвет свечи даже при ярком солнце, проникавшем в самолет. Моран впился глазами в лицо мальчика, держа перед собой бутылку, а сознание заполняла одна мысль: теперь придется отдать это Тилни. В какой-то момент в этой долгой ночи Кепелю удалось подтащить себе под руку брезентовый мешок. Теперь эта рука висела, кисть окрасилась струйками крови, а пальцы тянулись к брезенту. Другая рука, сложенная на груди, все еще сжимала карманный нож.

Полетные рапорты были аккуратно сложены на противоположной стороне, где он держал свои личные вещи: зажигалку, несколько ключей, монеты, ручку, одолженную у Лумиса. На обратной стороне верхнего листа Моран прочел:

«Надеюсь, моя, доля воды поможет вам. Пожалуйста, отправьте письмо. От всей души благодарю вас за то, что вы ухаживали за мной. Отто Герхард Кепель».

В салоне стояла полная тишина.

Моран вышел, осторожно неся бутылку. И опять она едва не выпала, когда он зацепился ногой за порог. Плеск заставил его поторопиться и скорее отдать воду Тилни, чтобы не испытывать этого ужасного соблазна – опрокинуть бутылку в собственный рот.

Пока оставались силы, принялись за погребение. После того как юношу вынесли из самолета, капитан Харрис прибрал сиденья и нашел еще несколько завалившихся листов. Одна страница была замысловато свернута, образуя конверт. "Отец, мать и Инга". И ниже адрес.

Харрис думал, письмо будет адресовало на фамилию родителей – герру и фрау Кепель. Но нет... в свой последний час он называл их с детства дорогими и потому самыми уместными сейчас именами. Было исписано почти полстопки бланков. Харрису хотелось узнать, следует ли их отправлять домой с первым случайно залетевшим сюда ангелом. Первый лист был озаглавлен "Белая птица".

"Однажды, давным-давно, в глухом лесу, намного большем, чем Чертов Лес или любой другой лес на свете, жили три человека. Их дом был сложен из толстых бревен, а по бокам нависали скаты крыши..."

Капитан почувствовал, как его нога медленно скользит по крови, пролившейся из брезента. Продолжая чтение, он крепче оперся на другую ногу.

"Давным-давно двое из них при печальных обстоятельствах лишились сына, а третья, самая красивая девушка во всем лесу, оплакивала своего возлюбленного... она так горевала, что обрезала свои длинные белые волосы. Но они снова отросли, словно этого хотел ее возлюбленный. Она опять их обрезала, и опять они выросли и так красиво блестели..."

На третьем листе почерк стал нечетким, нажим пера сильнее. Дальше говорилось о белом замке и о какой-то старухе-волшебнице, жившей в пещере. Она сделала магическое прорицание тем троим, что жили в бревенчатом доме, наказав запастись терпением и ждать.

..."Настал день, когда они увидели большую белую птицу, летающую в вышине над лесом, а на спине птицы сидел юноша в золотых доспехах, который кого-то им сильно напоминал. Трижды прокружилась над ними белая птица и опустилась на ближние вырубки. И они втроем бросились в том направлении. Длинные светлые волосы девушки развевались на ветру, пока она бежала меж огромных деревьев, а..."

Сквозь дверь донесся чей-то голос:

– Вот так-то, кэп.

Это был Кроу с тряпкой в руке. Харрис скатал листы и положил на сетку для ручной клади.

– Надо немного убрать, – говорил Кроу, опускаясь с тряпкой на колени, и капитан вышел из самолета. Ему захотелось постоять у свежей могилы. Он знал заупокойную молитву на память, потому что ему несколько раз приходилось помогать священнику.

Уже пятеро.

Над головой неподвижно висел голубевший на фоне неба шелк. Вокруг него, обжигая лицо и глаза, волнилось марево, в котором перемешивались небо, песок и гнетущая тишина.

Сэмми, Ллойд, Робертс, Кобб, Кепель...

Ты все сказал, Лью. Это Фрэнк Таунс разбил "Скайтрак" и убил четырнадцать человек, потому что возомнил себя выше риска, на который шел.

Жар опалял глаза, и если бы Харрис решился их открыть, то наверное ослеп бы. Это было как раз то, что нужно: ему больше не хотелось видеть.

Пятеро. Осталось девять. Чтобы медленно их догонять. Ты окажешься прав, Лью. Надеюсь, это принесет тебе какое-то облегчение.

Он чувствовал себя сгорающим на медленном огне.

* * *

Пистолет висел на ремне в кобуре. Ему нравилось держать его при себе. Если хочешь пробиться в этом мире, надо иметь одно из двух, что поднимает над остальными; деньги или пистолет.

Подпишись, Уотсон, еще на десять лет. Если тебе повезет, мы устроим еще одну славненькую войну. А война может вывести в люди. Пусть подавятся, свиньи. Теперь он король, миллионер на каникулах, и при пушке.

С полудня он следит за Харрисом. Проклятый Харрис уселся перед своей химией, подливает масло. Забавно наблюдать за ним. Не замечает других, только разве тогда, когда к нему обращаются. Можно подумать, жизнь зависит от этой карманной кухни, которую он там развел. Все, что она даст тебе, не больше плевка, но до него это никогда не дойдет. Сидит с прямой спиной, как на параде. Такие до последнего делают вид, что ничего не случилось, пока не отдадут концы.

Корчась от боли, сержант лежал в вырытой ямке – не то постели, не то могиле, считай как хочешь. Во рту такое ощущение, будто удалили все зубы и искололи язык. Перед ним низвергался водопад, во все стороны летели брызги, сверкали на ярком солнце скалы, расстилались зеленые луга... Но он будто не видел ничего этого, потому что следил за Харрисом.

Капитан сидел спиной к своему сержанту, клочья кожи слезали с его шеи. Уотсону он виделся неясно – из-за яркого света и боли в глазах. Временами Харрис оказывался другого цвета и расплывался, но Уотсон делал над собой усилие и снова сосредоточивался. Он не помнил, как расстегнул кобуру, – сознавал лишь, что в руке у него пистолет, черный и тяжелый.

Сержант Уотсон!

Сэр! Не двигайтесь, сэр! Оставайтесь на месте, сэр!

Сержант Уотсон!

Сэр? Чем могу служить, сэр? Еще десять лет вонючей службы, сэр? Стоять на месте! Шесть пуль. Одна для шеи, одна в рот, две в ваши милые глазки и по одной в каждое ухо. Ну как, сэр? Вы знаете, как меня зовут? Звание – сержант. Попробуй крикни еще раз, проклятый ублюдок.

Черный пистолет оттягивал руку. Такое и во сне не приснится. Прямо миллионер на каникулах, с заряженной пушкой, и шея капитана Харриса в шести ярдах от тебя. И никто ничего не спросит... уже никогда. Вот славный конец для карьеры сержанта! Роскошь да и только. Ну, Уотсон, нажимай.

* * *

Жалобный стон, доносившийся из самолета, действовал на нервы. Он продолжался уже час – достаточно, чтобы свести с ума.

Свет проникал через сжатые веки, ноги жгло огнем. Через минуту он встанет и разомнется. Если он этого не сделает сейчас, ему уже не подняться. Он хотел поговорить с Белами, но тот писал письмо домой. Он хотел сказать ему, что нельзя просто так лежать и ждать смерти, но не решился мешать.

Бедняга Тилни выглядел совсем скверно. Только и может думать – о боге. Кроу встретил его взгляд, и Тилни обрушил на него бессвязное бормотанье: "Еще не поздно, не поздно подумать о боге, надо взывать к господу и молить его о спасении. Никакой надежды, если не будем молиться..." – и так далее в том же духе, до тошноты. Если сам бог не видит, в какой переделке они оказались, то нет никакого толку от этих стенаний.

Сильно жгло глаза. Наконец, шатаясь, он встал, ударился головой о фюзеляж, но удержался и вошел внутрь, держа на руках обезьянку. Корпус самолета был как жаровня, все сиденья пусты. Жаль беднягу Отто, но ничего, теперь он счастлив.

Стон генератора действовал на нервы.

Стрингер поднял глаза, перестал вращать ручку, и стон замер.

– Пришел сменить, – сказал Кроу.

– Зачем? – Его бледный лоб блестел. Странно даже подумать, что мистер Стрингер способен потеть, как обычный человек.

– Зачем? – переспросил Кроу. – Что-то надо делать, нельзя просто лежать и ждать смерти. Пришел сменить.

И тут с лицом Стрингера случилось невероятное. Кроу вытаращил глаза от изумления. Стрингер улыбался. Ничего подобного раньше с ним не случалось. Кроу знал его уже восемь дней, считай, полжизни в этих условиях. И впервые видел такое. Лицо Стрингера приняло совсем другое выражение – человеческое.

– Рад слышать, – сказал Стрингер. – Если все перестанут думать о смерти, успеем сделать дело. – И двинулся мимо Кроу. – Сегодня ночью мне понадобится хорошее освещение, – пояснил он. – Я намерен установить стойку. – Он осторожно спустился в салон.

Кроу усадил на ящик обезьянку и завертел ручкой, глядя на Бимбо и выдавливая из горла слова песни: "Вьется долгая дорога в край моей мечты..."

* * *

Лумис склонился над Тилни.

– Живот, – повторял тот.

– Это спазмы от перегрева, сынок. – Его собственный желудок скрутило в узел, ноги горели. В организме осталось так мало воды, что замедлился ток крови, которая не справлялась теперь с теплообменом. – Скоро ночь, еще час-другой, и все кончится, станет прохладнее.

Таунс сидел, обхватив руками голову. Когда к нему обратился Моран, воспаленные глаза командира слегка приоткрылись.

– Я не хотел тебя обидеть, Фрэнк, вчера вечером.

– Ты был прав.

– Нет. Ты сделал все, что мог. Посадил, как перышко.

– Ошибка пилота...

– Невезение и дрянной прогноз. И никто нас не искал. Пожалуйста, забудь, что я сказал.

В таком духе между ними шел несвязный, похожий на мычание, разговор. Каждый, пока было время, хотел очистить свою совесть.

Белами сидел около капитана Харриса, следя за горелкой. Их лица покрылись копотью. Они затенили бутылку и трубку, а сосуд выставили на солнце, чтобы усилить конденсацию. Каждые пятнадцать минут передвигали его вслед за солнцем. Белами рассчитал, что к ночи воды в бутылке будет достаточно, чтобы каждому из девятерых досталось по нескольку капель – смочить язык.

С полудня капитан Харрис шевелился только дважды: когда Белами принес ему несколько фиников и когда какая-то неведомая сила заставила его обернуться. Выпученными глазами уставился ему в лицо Уотсон, держа в руке пистолет, почему-то наведенный на него. Он попросил окликнуть его: "Сержант", – но губы не повиновались, не получилось ни звука.

Харрис отвернулся. Уотсон хороший солдат, он никогда не позволял себе шуток с оружием. Должно быть, пистолет на предохранителе.

Он заметил, как страдает Белами: временами его глаза закатывались, а изо рта выпадал почерневший язык. Надо подбодрить беднягу.

– Ш-шлишком медленно, – выговорил он с вымученной улыбкой. – Шлишком медленно.

Жидкость в сосуде пузырилась.

...Луна очертила тени дюн. Звезды на небе были синие и огромные. К полуночи шелковый полог натянулся и упал, потом снова вздыбился под мягким дуновением ветра. Ветер шел с севера, с моря.