Текст книги "Всё началось, когда он умер"

– Не-е-е-ет.

Он втащил отяжелевшую в истерике Трифонову в комнату, устроил на диване, напоил валерьянкой, укрыл пледом и приказал спать. «Девочка», – запоздало и безразлично отозвалось в Кате. И на этой четкой мысли, что рядом с ним она – уже не юная – всегда будет чувствовать себя молодой-премолодой, кончилось натужное бодрствование. Медицинская сестра уснула в квартире пациента. Андрей Валерьянович Голубев долго и пристально разглядывал ее, потом пошел в кухню. Для хоть и неполного счастья этой тощей приблуде необходимо съесть тарелку домашнего борща, решил он. Готовя, Андрей Валерьянович вспоминал то, что узнал о Кате две недели назад: возраст, место рождения и жительства, семейное положение… Собственными анкетными данными он ее, помнится, не развлекал. Итак, она снова явилась. Красивая девочка, из тех, кто хиреет без заботливого ухода. Ее все время хотелось накормить. А что делать после обеда? Напиться с ней на сей раз?

Спасительные идеи не стареют вместе со своими генераторами. Наваристый густой борщ и остатки коньяка из заветной бутылки вернули Кате настроение. А Андрею Валерьяновичу – потенцию. Почти год он не приводил в дом женщин. Последняя любовница была славной, бодрой пьяницей из жилконторы, она щедро отблагодарила его за старомодные ласки новыми батареями. Катю же и Андрея Валерьяновича сама жизнь убедила в том, что ничего лишнего в мире не происходит. Такие всегда действуют стандартно, а из этих стандартных действий всегда получается нечто несуразное, зато по-человечески доброе. Показывая Кате спальню, Андрей Валерьянович поцеловал ее. Он никогда не боялся пощечин. Но его покоробило бы, узнай он причину Катиной радостной улыбки по завершении этого эксперимента. А она просто умилилась отсутствию у него во рту протезов, ибо подозревала, что его крепкие, ровные зубы не настоящие, а искусственные. В свою очередь, Катю, изумленную приятным вкусом его поцелуя, не обязательно было информировать о манипуляциях со щеткой, двумя разными пастами и зубным эликсиром после обеда.

– Я тебя хочу, – ровно, тихо, будто не желая пугать, сообщил ей Андрей Валерьянович. – Но не настаиваю.

«Еще бы», – ехидно подумала Катя. Потом отвратительная мысль о цене хлеба, ветчины, салата, борща и коньяка оттеснила ее к двери. Андрей Валерьянович не двигался и молчал. Катя потопталась у выхода и вернулась к просторной двуспальной кровати.

– Я тоже хочу, – быстро сказала она, запнулась и решительно закончила: – тебя, Андрюша.

Он встал на колени, притянул гостью, попятившуюся от неожиданности, за талию, вернее, за то место, где она бывает у фигуристых женщин, и поднял голову. Таких незамутненных, веселых и откровенных глаз Катя никогда не видела у дотрагивавшихся до нее мужчин. Такой радостной благодарности во вновь обретшем звучность голосе тоже не слышала:

– Спасибо, любимая.

– Ты меня уже полюбил? – попыталась изобразить насмешливый тон Катя.

Но вопрос прозвучал, скорее, просительно. Она машинально смежила веки и заставила себя погладить Андрея Валерьяновича по светлым волосам. И уже с хмельной безалаберностью отметила, что они чище, мягче и гуще, чем у гитариста.

– Полюбил, – довольно серьезно ответил Андрей Валерьянович и легко встал.

Гораздо позже, ибо в постели он поспешал медленно, Андрей Валерьянович вернулся из ванной к нежившейся под одеялом Кате и, не пряча легкой нервозности, спросил:

– Как ощущения?

– Кайф, – не стала вредничать она.

– Это тебе за «Андрюшу». И за «ох, Андрюшенька», – рассмеялся он.

Катя встрепенулась:

– Снова ох! Вахтерша через час уйдет дрыхнуть, я на улице ночью останусь.

– Здесь ты останешься до утра, – вздохнул, но не с сожалением, а с чем-то другим, непонятным чувством, хозяин.

– Я тогда поваляюсь? – оробела вдруг Катя.

– Конечно. На здоровье. А я займусь ужином, раз уж назвался кашеваром.

Катя представила себе завтрашние физиономии соседок по комнате. Привычный им перепихон редко завершался ночевкой у мужчины, разве что этот мужчина надрался до неспособности вызвать такси в сказочном случае или послать на метро в обычном. Она опишет им дом Голубева. И ничего не утаит про близость. Только скроет, что он на сорок лет старше… Нет, не будет она с ними откровенничать, еще сглазят.

Они с Андреем Валерьяновичем провели отличный вечер.

4

Андрей Валерьянович представления не имел, кого приласкал, что вполне объяснимо его коротким знакомством с Катей. Он словно водил ладонями по большому теплому камню. Сравнение с куском горной породы, о который больно расшибаешься, Катю насмешило бы. Но Голубеву было не до смеха. Как этот валун оказался на его пути, на что он, не поймешь. Просто, разглядывая его вблизи и трогая, уносишься мыслями в никуда и то морщишься, то улыбаешься бесчувственным лицом. Он неподъемен, а обходить его долго и трудно. Вот и топчешься на месте, где не следовало бы останавливаться. Старику было невдомек, что с точки зрения молекулярного строения камень – самая пустая штука во Вселенной. Но сравнил молодую любовницу именно с этой твердой гробящей пустотой. Катя отдала Андрею Валерьяновичу все, что у нее было, – инициативу. В постели, финансах, уборке, готовке и развлечениях. Он полагал, что отказ от этого означает женскую покорность. Выяснилось – безответственность, которая жестка и очень травмирует, когда с ней соприкасаешься. Катя была гениальна в своем единственном дурном качестве. Не то чтобы держать за что-то ответ, она и браться за него не собиралась. Не знающий наказания и есть воплощенное наказание для знающего.

– Сам-то куда смотрел? Сам не маленький! Сам нарвался…

Андрей Валерьянович возненавидел слово «сам». Катя же полюбила. В сущности, два доверчивых человека, наперегонки бросившиеся к счастью, которое на самом деле только казалось счастьем, напоролись в рывке на то, за что боролись. И если бы не врачевали друг другу рваных ран в порядке честной небрезгливой взаимопомощи, сразу разошлись бы. Не лечиться у других, а умирать от осложнений. Ибо иных лекарей рядом все не случалось и не случалось.

Катя могла бы поклясться на Библии, что любит своего поджарого сероглазого Андрюшу сильнее, чем родителей, первого мальчика, Анну Юльевну и саму себя. Неплохо было бы ей еще выяснить, что такое любовь. Андрей Валерьянович, изучивший сей предмет, признавался себе, что Катю не любит. Тем не менее только он затрагивал почти сразу переставшую смущать разновозрастных любовников тему взаимности за столом и на прогулке, в кино и постели. Злился на себя, но отмалчиваться, подобно Кате, не мог. У кого что болит, тот про то и говорит, в общем. У подруги Андрея Валерьяновича в этом смысле был собственный недуг. Катя, считавшая, что у женщины нет проблем, которые нельзя было бы взвалить на мужчину, вменила в обязанность мужчине еще и благословлять свою ношу вслух. Млеть от восторга, выполняя приказы «юной леди». Она беззастенчиво превозносила свое появление в нудной судьбе Андрея Валерьяновича.

– Катенька, я бы только приветствовал твою самоуверенность, без нее в жизни никуда, не спи мы вместе, – старался осадить ее Андрей Валерьянович. – Если бы ты мне, слепому, читала вслух, я бы благодарил тебя с утра до ночи.

Между прочим, мог бы и куском попрекнуть, и кровом. Но Катя рядом с ним изумительно скоро забыла о возможности ткнуть в нос благодеянием. Хотя другие люди часто использовали ее в отношениях и Катя терпела, с Голубевым она взбрыкивала:

– Тебе, Андрюша, интим важнее, чем мне.

– Я постеснялся бы холодности в твои лета, – сердился Андрей Валерьянович.

– Ладно, на трахательном поприще ты великолепен, – сдавалась Катя.

– Какие, по-твоему, чувства испытывает к живущей с ним женщине импотент? – однажды самонадеянно проигнорировал дорогой комплимент Андрей Валерьянович.

– Благоговение, – не задумываясь, выпалила упрямица.

При этом вид у нее стал такой мечтательный, что Андрей Валерьянович расхохотался. Потом посерьезнел:

– Он ее ненавидит и презирает, милая.

– Заврался ты, Андрей. Но я тебя поняла. Если уж импотент – неблагодарная скотина, то нормальный мужик в сто раз наглее.

– Катя, не ровняй ты пенсионера с импотентом, и все у нас будет отлично, – мягко попросил Андрей Валерьянович.

Но девушка ничего не могла с собой поделать – солидный возраст был уродством. Ведь связью с ним она даже перед девчонками не могла похвастаться. И инвалид по возрасту должен был это понимать. Стол, дом, удовлетворение женских прихотей любого рода – плата за то, что до него снизошли, предпочли его более молодым и современным. Его одного – многим! Мало ли что с Андреем случится, старик ведь, как ни хорохорься. Разве плохо иметь под боком медика, способного оказать экстренную помощь и обеспечить профессиональный уход? На свою грядущую дряхлость работает, все честно.

Если бы о подобных рассуждениях узнал Андрей Валерьянович, он признал бы их логичными, верными, но прогнал бы мыслительницу к чертовой матери. Однако Катя озвучивала не все, что приходило ей в голову. Да и не основательными приходами это было, а, скорее, краткими набегами. Зато разглагольствовать о том, что люди пожилые погрешили как молодежи и не снилось, она позволяла себе вдоволь.

– Ты требуешь, чтобы я ушел в монастырь? – осенило однажды Андрея Валерьяновича. – Или аскетствовал в миру, одобряя любые твои выходки? Тебе только квартира нужна?

– Перестань! – закричала Катя. – Я никогда не спрашивала тебя о прежней семье или семьях. Я не пытаюсь выяснить, разведен ты или вдовец, сколько детей, внуков, племянников ждут, когда ты загнешься, чтобы воевать за наследство. Я даже не интересуюсь, приватизирована ли твоя квартира. Цени!

– Ценю, вот это ценю, – быстро признался Андрей Валерьянович и посмотрел ей в глаза.

В глазах ее сияла ярость, несовместимая с ложью кому-нибудь, кроме самой себя. Андрей Валерьянович сначала подумал о шампанском, а затем понял, что и так развеселился. Дело в том, что он никогда не был женат. И детей не наплодил – не беременели от него женщины. Так что надеждами на завещание его последняя неукротимая дурочка и могла бы тешиться. «Ладно, получишь ты от меня когда-нибудь королевский подарок и не помянешь лихом своего старого Андрюшу. Ну а вариант сюрприза ты сама выбрала, когда не стала спрашивать, выяснять и интересоваться», – мысленно пообещал Кате Андрей Валерьянович. И она, будто уловив что-то, расслабленно повисла на его шее:

– Давай прекратим этот меркантильный разговор. Я довольна и возможностью отдыхать здесь от общаги. Отъедаться. Отсыпаться. Любить тебя. Это правда.

Андрей Валерьянович вознаградил ее чувствительность: достал бумажник и выдал деньги на сапоги, как и собирался еще до ссоры. Катя сухо поблагодарила. Урод вел себя надлежащим образом. Чудной, милый, щедрый ее урод. «Как странно, – подумал Андрей Валерьянович. – Где-то дают женщине на хлеб, где-то на обувь, где-то на машину. Будущие покупки разнятся в цене и качестве, но смысл один: мужик дал, баба взяла и истратила. И ощущения у всех дающих и берущих примерно одинаковые. И неизвестно, почему мне стало так тоскливо. Не жалко ведь для девочки ничего».

К родителям в этот отпуск Катя не поехала. Написала, что поучится на курсах повышения неведомой квалификации. Они не ждали телефонных звонков – дочке приходилось экономить каждую копейку. Общежитскую койку Катя тоже не бросила. Просто приходила к Андрею Валерьяновичу два раза в неделю и оставалась ночевать. Остальное время шлялась по магазинам, пристраивая по мелочи отпускные, и выговаривалась в пятиместной комнате на общественно-политические темы. Она не сразу заметила, что ее внимательно слушают. Раньше сразу велели бы заткнуться: соседок после работы хватало только на обсуждение сериалов. Катя решила, что пробудила самосознание народа. Но в женщинах бродило любопытство и желание подкараулить и не вспугнуть ее откровенность про их, про девичье. Потому что, призывая кары на головы правителей, она вытаскивала из сумки дорогую косметику. Или уходила в китайских тапочках, грозясь выступить на первом попавшемся митинге или примкнуть к близким ей по духу пикетчикам, а возвращалась в хороших импортных туфлях. Ну не на улице же такие за сочувствие идеалам раздавали.

Соседки очень быстро разобрались в Катином новом расписании и наловчились сдавать ее койку, пряча на ночь хозяйкино постельное белье. Они осторожно подшучивали и расспрашивали, но скрытная Трифонова объясняла лишь, что вроде бы подцепила на крючок собственной неординарности одного типа. Это они и сами поняли. Что не жмот, тоже. Сгоряча решили: он активист какой-нибудь партии и клюнул на Катькину политическую жилку, чем бы та ни была на самом деле. Единомыслие сближает. Спаривает даже, ведь и партийцы, и нравственно зрелые гражданки – люди, не животные. Но женщинам была нужна история, описание внешности и интерьера, цитаты. Катя же в чащобу подробностей никого вести не собиралась. Изредка угощала вином, конфетами, фруктами, вклинивая праздники в их вечные водочно-колбасные будни. И они как могли премировали ее – разрешили трепаться в надежде, что все равно проболтается о личном. Только Алла Павловна устроила некрасивую сцену, окончательно подорвав веру народа в облагораживающее воздействие научного труда на женскую личность.

– Ужаснулась бы, изменила бы свой образ жизни, пока не погрязла, пока не поздно, – вопила Алла Павловна. – Ты не базарная торговка, а медицинская сестра. Выйди замуж…

Базарные торговки ее впервые выматерили и объяснили, что стоят на торжище плечом к плечу не с занюханными кандидатами, как она, а с докторами наук. Две самые неразвитые и пошлые, с точки зрения Аллы Павловны, девки предъявили красные университетские дипломы, а слова «математическая лингвистика» едва не лишили ее сознания. Она упомянула Бога и была проинформирована о том, что тут все веруют и в церковь ходят чаще, чем по кабакам. У Аллы Павловны серьезно поинтересовались: кто она такая, чтобы поучать их? У нее иномарка, дворец, валютный счет в банке? Ее носит на руках шикарный муж? Любит дочь? Уважает зять?

– Не смей изводить Катьку, – грозно велели в сущности спивающиеся недорогие шлюхи высокоморальной интеллектуалке. – Из нашего дерьма выбираются с двухсотой попытки. И за каждую из наших, кто преуспел, мы рады, слышишь, завистница жалкая? Водочки примем, выровняем в себе все потенциалы и радуемся, будто за себя.

– Я полагала, что она не ваша, – горько призналась Алла Павловна.

– По бабской принадлежности, по одинокому тарану с житухой – наша, – уверили ее.

– Пусть будет как вы говорите, – сказала Алла Павловна. И вдруг дернулась всем телом и заплакала: – По этим критериям и я вам не чужая.

Сразу после проявленной слабости в чужие жестокие глаза бросился ее безобразный самодельный начес, слишком теплая и темная для июльской жары юбка и отросшие, скопившие в углах уличную грязь ногти на толстых волосатых ногах.

– Да тебе до нас еще расти и расти, – сообщили ей.

«Опускаться и опускаться», – хотела поправить их Алла Павловна, но вовремя опомнилась. Все равно скоро возвращаться домой. Общежитское начальство уже «вспомнило», что она «не ведомственная». А денег на новую взятку у нее, в отличие от этих разношерстных сук, не было.

Катя опрометью выскочила из комнаты в самом начале разборки. Ей было так стыдно перед Аллой Павловной и за Аллу Павловну. И ни выбрать, ни примирить в себе это она не могла. Вновь приключилась с ней беда, которую Анна Юльевна Клунина определяла длинно и скучно: «От Трифоновой правды не добьешься». А какой правды? Анны Юльевниной? Аллы Павловниной? Правды вообще для Кати не существовало.

Андрей Валерьянович Голубев тоже с тревогой наблюдал за Катей. Такого прихотливого и причудливого отношения к людям он еще не встречал.

– Андрюш, я полпалки колбасы откромсала, девчонок угощу! – крикнула ему из кухни Катя.

– Пожалуйста. А какой сегодня праздник?

– Никакого. Наоборот, все на мели и голодные. Жалко же. Я тут обжираюсь, а у них штаны и юбки на ходу падают.

Андрей Валерьянович, пребывая в умилении от Катиной сердечности, через несколько дней кинулся к бутылке хорошего сухого вина, неожиданно возникшей в холодильнике и не оказавшейся миражом. Но был свирепо остановлен:

– Не трогай! Это для баб из общаги, чтобы не возникали из-за койки. Приезжей родственнице, видите ли, приткнуться некуда! Только на мое место! Указывать они мне повадились, где, когда и сколько раз ночевать.

И наконец, уходя как-то утром с коробкой конфет, Катя беззастенчиво ворчала при Андрее Валерьяновиче:

– Корми их, тунеядок, для поддержания добрососедских отношений, только бы не нагадили тебе со скуки. Сволочи прожорливые. Сами и хлеба на общий стол не выложат. Зато у каждой баксы в трусах зашиты.

Надо ли говорить, что и колбаса, и вино, и конфеты покупались на деньги Андрея Валерьяновича. Но он только добродушно усмехался – невольная благотворительность, женщина подает что-то ближним во спасение мужской души. Одно волновало его по-настоящему – добрый ли Катя человек.

– Я тебе пакостила? Нет. Значит, для тебя – добрый, – учила его Катя.

– Милая, каждый, разбираясь в другом человеке, силится выяснить одно: можно ли рассчитывать на сегодняшнего ангела завтра.

– Силиться можно. Можно рассчитывать и просчитываться. Все можно. И главное – всем, – щедро допускала Катя и замолкала.

Однако ни добрую, ни злую молодую любовницу на пенсию еще никому содержать не удавалось. За три года благоустройства своего дома Андрей Валерьянович вызвал уважение у мужиков из независимой ремонтной бригады, к помощи которых прибегал в особенно сложных случаях. Там объединились только профессионалы его возраста, распростившиеся с одним и тем же строительным управлением. Их презрение к «мастерам» из ближнего зарубежья было столь велико, что даже в качестве подъемных механизмов они использовали своих сыновей и внуков. Получив от таких людей настойчивое приглашение к совместному труду, Андрей Валерьянович назвался отделочником и, кряхтя поначалу, полез в кузов мелкого бизнеса. До появления Кати он подменял заболевших или единственного специалиста, обладавшего не навыком, а даром божьим, который мог клеить обои на мокрую корявую стену, и они держались лет двадцать, и которому прощали редкие, но меткие запои. Теперь приходилось работать ежедневно с утра до обеда. Деньги были. Свободное время оставалось. Здоровье не страдало. Мастеровые оплачивали скорее его вкус и талант прекратить колебания заказчика, вроде «синий, нет зеленый, нет, розовый», чем мышечные усилия на стремянке. Андрей Валерьянович нравился своенравным мужикам еще и потому, что не курил и легко обходился без разговоров по душам.

Катя не спрашивала, где он проводит первую половину дня. Обязанности жены ее не прельщали. Наоборот, она сонно приветствовала его сборы «по делам», распластавшись между накрахмаленными в прачечной простынями и предвкушая утро наедине с собой. Добросовестный труженик воображал, что она спит до полудня, после того как закрывал входную дверь. А Катя, не помедлив и минуты, вскакивала с кровати, включала телевизор или музыкальный центр, варила кофе, лепила себе пышные рукава и воротники из пены в широкой ванне, вымазывалась с головы до ног кремом, напевала. Потом с час моталась голой по квартире: то съест сладкого, то пороется в шкафах, то потанцует перед зеркальной стеной в прихожей. Наконец, она одевалась и уходила. Чистые ванна и раковина, убранная посуда, застеленная постель – в отношениях к местам общего пользования чувствовалось мудрое воспитание коллектива. Мест индивидуального пользования Катя не знала. Она уехала из дома слишком рано, еще до того, как родители поняли, что дочь иногда нуждается в одиночестве. И теперь лишь играла в эти самые места, когда оставалась в квартире Голубева одна.

Так, забавляясь ощущениями, Катя Трифонова и взяла однажды с резной полочки возле телефона записную книжку Андрея Валерьяновича. Ее страницы были непривычно густо испещрены именными символами множества каких-то людей: Алешка, Борис Львович, Ленуля, Котов, Самойлов А. Г., Татьяна Геннадиевна, Юляша… Она знала, что Голубев не пользуется сотовым телефоном. Объяснял он это незатейливо: доступность связи разучит людей беречь друг друга. «Человек испытал обиду, удивление или восторг и немедленно сообщил об этом всем знакомым. Что хорошего? Сам быстро избавился от ощущения, стоило только им поделиться. Не обдумал, выводов не сделал. Других выдернул из их личного настроения и состояния. Я уж не говорю о том, что работать помешал. Нельзя так, – занудствовал мудрец. – А пока до стационарного аппарата доберешься, вникнешь, кому именно нужно рассказать и как или вовсе к трубке не прикоснешься». – «Ретроград! – клеймила девушка. – Во всем у тебя китайские церемонии. Наверное, один на всем белом свете радуешься, что письмо из Москвы в Москву две недели идет. Тебе все люди – чужие. А друзьям надо отдавать впечатления и эмоции как только, так сразу. В конце концов, если они заняты, пошлют подальше». «Пошлют-то пошлют, да уже выйдут из себя. Им заново придется сосредотачиваться», – упорствовал Андрей Валерьянович. И своей вредностью только подтверждал Катины подозрения: ему не от кого ждать звонков и некому звонить. И вдруг сюрприз – длинный перечень контактов. И вся толпа народу, как ее старик, прежде чем контактировать, «обдумывает и делает выводы»? И без сотовых обходится? Сектанты какие-то. С ума сойти!

Катя тоже пару раз, когда еще не было денег на скромный мобильник, покупала красивые блокноты с безукоризненно ладными буквами алфавита на гладких страницах. В первый она занесла ориентиры одноклассников, сокурсников из медицинского училища и ребят из туристского клуба, с которыми ходила в однодневный поход за приключениями. Вскоре три-четыре телефонных номера и адреса запомнились наизусть, а остальные оказались ненужными – с людьми либо ничего не получилось, либо получились одни неприятности. Стоило Кате открыть блокнот, как настроение портилось. Чтобы хитро оправдать стремительный уход из своей жизни большинства знакомых, Катя втиснула под нынешним стародавний адрес тетки, перечеркнула его и сделала пометку: «Переехала». Целую страницу извела на сведения о прабабушке, чтобы признаться затем крупно по диагонали: «Умерла». Не помогло. Катя вымарала самые неприятные ей с некоторых пор фамилии, и экземпляр почти художественной продукции полиграфического комбината стало противно брать в руки. Тогда Катя сожгла в дачной печке свой первый рукописный учебник человеческих взаимоотношений. И напрасно. Прошло бы время, захватив с собой подробности нанесенных ей обид, и Катя смогла бы найти в блокноте статистику эффективности своих знакомств. Листала бы страницы и видела бы, сколько непереносимого удалось перенести, сколько нестерпимого вытерпеть, сколько незабываемого забыть.

Вторую книжку Катя купила, устроившись на работу. Светло-голубая бумага, изображавшая внутреннюю сущность темно-синей кожаной обложки, заставила Катю раскошелиться. Все, что невзначай может тронуть человека, в конечном счете заставляет его раскошеливаться. В общежитии девушка, тщательно соблюдая правила каллиграфии и чистописания, доверила красивому приобретению адреса и телефоны родителей, родственников, Анны Юльевны и поликлиники. Получилось мало, но в огромном городе новые сведения должны были покрыть странички частым узором на радость готовой любить, дружить и просто знакомиться со всеми подряд Кати. За год роскошная записная книжка ни разу не понадобилась. Поликлиника оказалась удобнейшим местом, где в случае нужды Катю мог найти каждый. Но никто не приглашал ее к себе, не предлагал звонить. А сама она, спросив пару раз: «Как с вами связаться?» – получала уклончивый ответ: «Я забегу к вам на работу, когда буду рядом». И после этого прекратила любопытничать.

– Катенька, – сказал Андрей Валерьянович, проникшись сочувствием к печальной участи двух блокнотов, – ты ежедневно можешь понадобиться тьме-тьмущей людей. Но нужны ли они тебе? По-моему, нет.

– Нужны, Андрюшенька, нужны на равных условиях, – размягчилась до ласки Катя.

Она возжелала безвозвратно втянуть в себя какую-нибудь мудрость, совет, объяснение, наконец. Ведь у него была такая записная книжка!

Но Андрей Валерьянович не собирался продолжать душещипательную беседу. И девушка растеклась прямо ему под ноги морем нежности и любознательности:

– Андрюшенька, хороший мой, ведь их только бесплатные уколы заботят. Или курс физиотерапии за поддельные французские духи. Или консультация Анны Юльевны за скромный тортик. Частники рекомендуют, а они из экономии тащатся к нам: Клунина подтвердила, что лечение назначили правильно, Трифонова договорилась с девчонками из процедурного. Наши, поликлинические, тоже берут, но не дорого.

– Это нормально, рыба ищет где глубже, а человек – где дешевле, – опрометчиво покинул твердую почву загадочности Андрей Валерьянович. – Правда, для большинства «дешевле» и «лучше» – синонимы. А ты проси номера телефонов на случай, если тебе понадобятся их услуги. Не продиктуют, гони в шею. Или назначай невыгодную им цену.

– Андрей, – снова съежилась и отвердела Катя, – я говорю не о деловых контактах.

– Но других не бывает, Катенька. Люди сходятся только с полезными для души и тела людьми. Не надо стесняться просить. Не надо жадничать, когда отдаешь. А если наловчишься обосновывать требования и получать безвозмездно, преуспеешь во всем.

«Чертов атеист, – обозвал себя Андрей Валерьянович, – ведь с ребенком разговариваешь. Ну хоть намекни на высший суд. На то, что не все деловиты до беспредела в этом мире». Но он промолчал. Двусмысленность его высказывания о пользе как обязательном условии сближения погубила Катин порыв к искренности. Девушка обратила внимание Андрея Валерьяновича на телевизионного ведущего, и развязный извращенец умело овладел обоими, не сходя с экрана.

В другой раз Андрей Валерьянович умудрился за пару минут доказать Кате, что давеча делился не собственным опытом и этим рецептам достижения успеха не очень-то следовал. Он обмолвился, что всю жизнь испытывает благодарность к одному человеку. Рассчитывал на вопросы, но получил издевательский ответ:

– Много же ты занял, если до кончины нужно расплачиваться.

– Милая, я получил помощь не взаймы, – возмутился Андрей Валерьянович. – Благодарность – духовная категория, в отличие от оплаты.

– Да ну? То-то ты десятилетиями добром своего святого поминаешь. Одним только чистым чувством сто раз подарок отработал. Умные люди ценят слова: «Век буду за тебя молиться». Только не верят. Просящему надо взять, а дающему дать. И если второму не приспичит по каким-нибудь личным мотивам облагодетельствовать, ничегошеньки первый не получит.

– Он сам предложил! Я не смел рассчитывать на его поддержку! – возопил уничтоженный развенчанием «своего святого» Андрей Валерьянович.

– Тем более. Ему это тогда было нужнее, чем тебе. Повезло, что ты подсуетился. Не понимаешь? Ну, вовремя попался на глаза. А то кто-то другой получил бы все. Ты же назавтра и кивка не удостоился бы. Наверное, как раз перед вашей встречей он кого-нибудь обобрал до нитки или обидел до смерти. Вот и поправился тобой, как алкаш утренней рюмкой. Этот тоже начинает видеть свои вчерашние безобразия в приемлемом ракурсе после опохмела.

– Катька, а ведь ты не выживешь, – ужаснулся Андрей Валерьянович. – Тебя соплеменники растопчут. Их надо хвалить, подбадривать, оправдывать вслух.

– Идиот, – припечатала Катя. – Да любой из них предпочтет рубль твоей старомодной моральной поддержке.

– Это теоретически, – постарался не обижаться на «идиота» Андрей Валерьянович.

– Нет, Андрей. Запад вон давно осознал, что пособия неудачникам надо платить, трудоустраивать в соответствии со склонностями, а не в церковь загонять.

После этих слов Катя сникла и запросилась спать. Утешать ее привычным мужским способом Андрею Валерьяновичу ни в голову, ни в другое место не пришло.

В постели Катя мысленно порассуждала о том, что подонки не могут существовать без так называемых порядочных людей. Кого тогда они будут обманывать, обворовывать, унижать, спаивать? Тех, кто то же самое проделывает с ними? Это – вечная война нервов, а человеку свойственно расслабляться. Поэтому надо, чтобы у того, за чей счет ты преуспеваешь, существовало табу на подобные твоим действия. Иначе придется неустанно совершенствоваться в жестокости, а это по силам единицам. Какой мелкий разжиревший пакостник свяжется с заведомым мерзавцем и садистом? Большинство струсит.

Катя давно решила, что никогда не будет порядочной, в смысле «униженной и оскорбленной». Тем сильнее не нравилось ей поведение Андрея Валерьяновича. Делает из нее кретинку! Чтобы человек с такой записной книжкой давал советы, как достичь полного одиночества, и представлял их патентованными средствами для достижения популярности среди знакомых? Наверное, Катя просто не вписывалась в его компанию, которая осенью съедется в город с курортов. Надо бы побольше разузнать об этих людях и постараться соответствовать. А то морочит ей голову деловыми контактами с Ленусей или Юляшей! Со скромным желанием стать своей в обществе друзей и подруг Андрея Валерьяновича Катя и заснула. Хозяин приютившего ее дома запоздало испытал другое желание, но так и не добудился спорщицу.

Катя Трифонова не расспрашивала Андрея Валерьяновича Голубева о его прошлом, потому что в отношениях с любовником надежно оперлась на свой медсестринский опыт. Другого у нее пока не было. Вот Анна Юльевна Клунина – лучший доктор в поликлинике – предпочитала выслушивать жалобы больного пять минут, затем три минуты пугать его вопросами, подразумевающими краткие однозначные ответы. И для участкового приема это по-божески, потому что некогда разговаривать – очередь в коридоре громадная. За отведенное благодушным терпением доктора время на треп пациент успевал, мимоходом бросив: «Голова болит, кашляю сильно», уведомить медиков о вымирании родных от рака, пожаров и всяческих аварий, о неверных мужьях и женах, неблагодарных детях, крохотной пенсии, маленькой зарплате, начальнике – сволочи последней – и продавщице из молочного отдела в гастрономе возле дома – хамке. Никогда люди не говорили о вкрапленных в их жизнь наслаждениях, ну хоть о ванне горячей с мороза, не упоминали что-нибудь приятное. Так и Катя предоставила Андрею Валерьяновичу право на пять минут. Он им не воспользовался. И уточнять в течение своих трех минут Кате было нечего. Знала бы Анна Юльевна, как медсестра использовала ее экспресс-метод сбора анамнеза! Наверняка, усмехнувшись, отметила бы, что предложение раздеться звучит в двадцатом кабинете все-таки после беседы.