Текст книги "Квартира. Карьера. И три кавалера"

– Смотри-ка, наши суки вешаются на фашистов. Забыли сорок пятый, немецкие овчарки? Расстреливать их, проституток, подстилок дешевых, надо.

Девчонка услышала, зыркнула на соотечественника и мимоходом показала ему средний палец.

– Ах ты предательница, – рыкнул он. И выдал длинную матерную тираду.

Катю ощутимо затошнило. Ее прадед погиб в Великую Отечественную. Бабушка рассказывала, как в войну маленькой потерялась в лесу. Как наши солдаты, которым с рассветом надо было выступать на фронт, искали ее полночи. Один нашел спящей под деревом. Осторожно разбудил, накормил хлебом и тушенкой, потом на руках отнес в деревню. Но при чем тут Петер или прохожий влюбленный в русскую мальчик? Петер вообще спас незнакомку от общаги, поселил у себя без каких-нибудь условий. А этот козел хоть переночевать бесплатно пустит немку ли, россиянку ли? Не помня себя, Трифонова приблизилась к мужику и врезала ему в ухо. Ну, то есть с высоты своего роста ткнула кулаком куда-то вниз и прошипела:

– Ты мстишь немецким мужчинам, оскорбляя русских женщин? Иззавидовался, что здесь люди живут по-человечески? Не позорь победителей, не марай сорок пятый, жалкий ублюдок.

Спутница хама, уразумев, что наша нашего бьет, завопила: «Помогите, люди добрые!» Петер подскочил к своей девушке, схватил ее за локоть, шепнул: «Бежим». И поволок в какой-то переулок, из него в следующий, дальше в метро. Наконец, отдышавшись, Катя спросила:

– Зачем мы сбежали?

– У нас строгая полиция, Кэтрин, – ответил Петер. – А ты неожиданно напала на человека. Очевидно пыталась его ударить. Нам грозило тщательное долгое разбирательство. Под твоим влиянием я перестаю быть законопослушным. Что случилось? Он тебя обижал? Вы знакомы?

– Нет…

И мелкая хулиганка объяснила, в чем дело.

– О, ты приняла его ругань на свой счет, – дошло до интеллектуального берлинца.

– Немецкими овчарками называли наших баб, которые пускали в свою постель оккупантов, – сухо пояснила Трифонова. – Часто просто чтобы накормить своих русских детей. А я в Германии в твоей постели. И взбесилась не из-за себя, а из-за тебя. По этому мужику выходит, что ты пригласил меня к себе пожить не по доброте душевной. Ты расплачивался за грехи предков. Был обязан приютить. Такого подхода я не выношу.

– В семье моей матери не было нацистов, – тихо сказал Петер. – Она переехала в Англию в тридцать пятом в интересах бизнеса. Мама еще не родилась. Но, знаешь, им трудно жилось в войну. И когда папа влюбился и женился на немке, на него тоже косились английские родственники и сослуживцы.

– Когда это было?

– В семьдесят седьмом.

– Вот-вот, и я о том же. До тех пор прошло тридцать с лишним лет, и с тех пор еще сорок, Петер.

– Ладно, только больше не дерись на улице, – прыснул он.

– Я смирная, не знаю, что на меня нашло, – запоздало смутилась Катя. Хотела пошутить, мол, не иначе вражеская территория располагает к агрессии. Но прикусила язык. Больную тему лучше было закрыть.

Это был единственный раз, когда они удивили друг друга. Она его тем, что могла без предупреждения кинуться в бой. Он ее тем, что знал, куда и как удирать от полицейских.

Петер хотел познакомить Катю со своими друзьями. Она отказалась: «Нет, мне хватает тебя. Встречайся с ними, когда надо, я найду себе занятие». Но он не злоупотреблял разрешением. И в выходные таскал ее на престранные выставки. Их в Берлине было необыкновенно много. Казалось, что половина города художники. Иногда, если выставлялись знакомые Петера, нужно было успеть в два-три места за вечер.

В их первый выход Трифонова волновалась и намекала, что ничего не понимает в современном искусстве. «Ничего себе, – веселился он, – Третьяковка, Русский музей, Пушкинский, Эрмитаж. С такой подготовкой разберешься быстро». Признаться ему, что за годы жизни в Москве не удосужилась ни посетить толком столичные музеи, ни съездить в Питер, Катя не решилась. Понуро вошла в какой-то ангар. И увидела покосившиеся кучи металлолома, между которыми отрешенно сновала продвинутая публика и витала многоязыкая речь. «Для осмотра этого надо досконально изучить живопись и скульптуру? Петер издевался надо мной?» – разозлилась она. И упрекнула:

– Слушай, чтобы достойно воспринять ржавые шедевры, мало дневать и ночевать в российских музеях. Лично я непременно добавила бы Лувр.

– Кэтрин, не язви. Сосредоточься на любом объекте, расслабься и жди ощущений, – посоветовал Петер. – Тогда окажешься сразу здесь и в себе самой. Не пожалеешь. Ранняя индустриальная эпоха придумала совершенные механизмы. Теперь они распались на части и умирают. Они не могут больше производить вещи. Но фантазия художника по-новому собирает их вместе и производит новые смыслы.

– Принцип восприятия уловила. Важно не то, что увидела, а то, что почувствовала. У нас говорят: «понимать в меру своей испорченности». Петер, я недостаточно развращена для того, чтобы испытывать хоть какие-то чувства при виде этих железок.

Но Катя не была бы собой, если бы не встала в сторонку, чтобы не мешать ценителям и знатокам, и не попыталась сосредоточиться и расслабиться одновременно. У нее не получилось. Сгоряча девушка поклялась себе, вернувшись в Москву, посетить Третьяковскую галерею.

Вторым увлечением Петера были мероприятия, которые почему-то назывались концертами. Наслушавшись заунывных и резких звуков, Катя испуганно хватала парня за руку. Он успокаивал:

– Это крик человеческой души в эпоху, когда слова ничего не выражают или лгут.

– Не будь наивным, Петер Адам Смит, – отвечала Катя. – Лгут люди. Они могут делать это и аккордами, и красками, и мимикой с жестами.

– Кэтрин, ты точно медицинская сестра?

– А что, у медработников души не кричат в изолгавшемся мире?

Петер пристально посмотрел на нее и растерянно улыбнулся:

– Да, надо уточнять, ты русская медицинская сестра.

Тем не менее Трифоновой в голову не пришло отказаться от их вылазок. Она неустанно моталась с Петером, да еще и подбивала его, выбравшись из одного культурного центра, зайти в какой-нибудь другой. Ее увлечением сразу стали посетители. Они были разными, но у всех блестели глаза. Каждый переживал свое, но разобщенности не чувствовалось. Наоборот, создавалась единая энергетика, что было парадоксально и здорово.

Однако месяц, вместивший в себя так много, кончился. В последнюю ночь перед расставанием Катя с Петером совсем не спали. Изредка жадно пили воду из пластиковых бутылок. Только в сухие воспаленные глаза ее залить было невозможно. Петер однажды не выдержал и плеснул себе в лицо, пробормотав что-то о пользе слез. Катя лихорадочно держалась. Когда опомнились, пришлось спешно натягивать белье, джинсы, футболки, кроссовки, чтобы не опоздать в аэропорт на утренний рейс. Хорошо, что вещи были собраны заранее. Парень еще в квартире машинально взял сумку и потащил ее сначала к такси, потом к стойке регистрации. После такого впору было признаваться друг другу в любви. Но Катя сказала:

– С тобой было замечательно. Оказывается, во всех своих прошлых отношениях я всегда думала, что будет дальше, не сделает ли любовник предложение, когда, где. Я боялась его вспугнуть, подлаживалась, подстраивалась и ждала. И эта неизвестность все портила. А с тобой я просто наслаждалась. Мне придется многое пересмотреть в отношениях с мужчинами.

– Я вообще с тобой излечился. Раньше не мог лечь с девушкой в постель, пока она не скажет, что читала мою последнюю колонку, и не разберет текст досконально. Возбуждала любая рецензия, но от ее содержания зависел секс. Честно говоря, с доброжелательными критиками я был грубее. Ты научила, что лучше не укладывать журналистику в свою постель. Что то, как я пишу, не имеет отношения к той, кого я ласкаю. Я никогда тебя не забуду.

Они жадно поцеловались на прощание. И разошлись в разные стороны. «Хорошо, что я не знала про его бзик с колонками, когда предлагала максимально сблизиться», – подумала Катя. У нее было великолепное настроение, она очень соскучилась по дому…

…Трифонова уже собиралась перейти к другому письму, но тут откликнулся Петер. И они печатно трепались еще минут двадцать. Он отвечал на ходу, одиноко шагая к друзьям в пивную. Жестокая Эрика уехала в Кельн навестить больную родственницу и, не исключено, переложить по-своему вещи в ее комоде и напечь булочек. Парень не мог разобраться, удручает его ее отсутствие или веселит. Катя и через три года помнила заведение, куда спешил Петер Адам Смит, и дорогу к нему. Ей было приятно сопровождать туда берлинца даже мысленно. Только выпить пива за столиком она не могла, поэтому они расстались у двери до следующей пятницы.

Дальше пришлось выбирать, чьим посланием заняться. Что беспокоило Ивана, Катя догадывалась. Александрина же была непредсказуема. И она начала с подруги.

«Кать, я все еще торчу за городом, но на следующей неделе вернусь в Москву. Ты заходишь в почту строго перед уик-эндом, и я предупреждаю тебя заранее: освободи для меня субботу. Пожалуйста. Вопрос жизни и смерти».

«Александрина, я захожу в почту по этому адресу ежедневно утром и вечером. И отвечаю сразу. Откладываю только письма над которыми надо думать. Так что пиши когда хочешь. Суббота твоя. Где встретимся? Ориентировочно когда?» – набрала Катя.

Через минуту получила кое-что любопытное: «Днем. В дорогое место не хочу из-за новых приятелей. У них извращенное воображение: с кем бы ни увидели, придумывают мерзости и сплетничают. В дешевое не пойду из-за старых. И зачем я с половиной города в юности познакомилась? Они разделились на три группы, Кать. Первые считают, что я вышла замуж по расчету, маюсь без любви, презираю богатого супруга, даю ему, мысленно воя, несчастнее их в сто раз и вот-вот начну соблазнять своего шофера или повешусь. Они меня жалеют с оттенком злорадства. И бдительно следят, не становлюсь ли я высокомерной. Если им померещится заносчивость, они меня возненавидят. Вторые завидуют и ненавидят меня открыто. Третьи скрывают те же чувства: вдруг им что-то понадобится от Мирона. Тогда его жена вспомнит их вечно распростертые дружеские объятья. Не могу видеть все эти физиономии. Так что пригласи меня в гости, Трифонова».

«Приглашаю, Барышева. То есть Стомахина. У тебя все в порядке? Все-таки полагаю, что про жизнь и смерть ты упомянула для красного словца. Мне не верится в твою усталость от людей. По-моему, чем постнее их рожи при встрече, тем тебе смешнее и интереснее».

«Кать, я всегда знала, что ты умная. Да, у меня к тебе разговор, который не стоит вести в общественном месте. Спишемся или созвонимся после выходных. Пока».

«Заинтриговала. Буду ждать», – простилась Катя.

И нахмурилась. Александрина загадала ей тревожную загадку. Мало того что собиралась прятаться, чтобы никто не отвлекал от разговора. Так еще и за неделю просила освободить для нее время. Даже не верилось, что это Барышева с ее поразительным талантом грациозно втиснуться в чьи угодно планы в любую минуту. Кажется, впервые в жизни Александрине заранее понадобились гарантии. Что стряслось? С одной стороны, дело явно терпит, с другой – она готовится к нему, как к плановой операции. Как себя ни успокаивай современной анестезией, а придется ложиться под скальпель. «Гадай, не гадай, – сказала себе Трифонова, – а все получится так, как получится. Что от меня сейчас зависит? Ничегошеньки». Она не сразу, но расслабилась. И принялась аккуратно, расходясь пальцами обеих рук от центра к вискам, массировать свой высокий лоб. Не так давно сообразила, что на нем поместится немало морщин, и занялась профилактикой. Хоть это зависело от нее. Хоть тут надо было не терпеть, а действовать.

Через минуту она оставила кожу лба в покое и открыла письмо Ивана. Три года, видя в почте его послания, шептала: «Спасибо, спасибо, спасибо. Благослови тебя Господь». Но вот уже с месяц как перестала. Не то чтобы поубавилось благодарности. Просто это чувство растворилось в ней, проникло во все клетки организма и воспроизводилось их обычным делением. Одни клетки отмирали, другие появлялись, и каждая точно знала: Иван, сын Андрея Валерьяновича Голубева, даровал ей кров. Слова перестали быть нужны и теперь скорее оскорбляли Катю. Будто без частых напоминаний она могла забыть, что чужой, едва знакомый тогда человек для нее сделал.

Трифонова устроилась поудобнее и начала читать: «Катенька, милая, мы с Синтией расстались. Все-таки она эгоистка. Значит, будет плохой матерью. И женой, само собой разумеется, тоже. В этом качестве я с ней справился бы. А вот привить бабе любовь к детям невозможно. Попытаюсь еще раз с русской. Сколько их уже было? Рита, Оля и почти преуспевшая в охмурении меня Светлана? Беда в том, что наши здесь мгновенно усваивают худшие черты американок – несговорчивость, бескомпромиссность и самонадеянность. Удивительно, те вроде с детства приучены работать в команде. Одна голова хорошо, а две лучше и тому подобное. Но в личной жизни они просто фурии. Мстят за то, что на службе вынуждены подчинять свой эгоизм командному духу тем, кого любят и кто имел неосторожность влюбиться в них. Что посоветуешь? Люблю. Целую».

«Они с Петером как сговорились, – подумала Катя. – Но тот хоть достает меня привычками одной-единственной Эрики. Хотя она десятерых стоит. Я его стерву никогда не встречала, но уже в кошмарах вижу. А этот за пару лет штук пятнадцать сменил. Рита, Оля, Светлана… Вику забыл, склеротик несчастный? Настю? Плюс Джейн, Анджела, Хлоя и еще куча девиц на одно свидание. Петер со своей спит. У Ивана до постели явно не доходит. Разве что с Джейн и Настей мог успеть – по несколько месяцев с каждой встречался. А чему тут удивляться? Один журналист и сценарист в Берлине. Он попросту не хочет жениться на сожительнице. Другой миллиардер в Нью-Йорке и твердо решил завести жену и детей. У него сплошные смотрины, а не жизнь. Нет, мальчики, еще немного, и я взбунтуюсь. Потребую разговоров о ваших коммерческих тайнах, а не о характерах ваших баб».

Вдоволь поворчав, она ответила, разумно не заикнувшись о бизнесе: «Иван, милый, ну что ты вытворяешь? Читаю я тебя день за днем и начинаю верить в то, что мир питается энергией страдания. Ее производится гораздо больше, чем энергии радости, и она устойчивей. Во-первых, страдают все без исключения. Сам знаешь, у кого суп жидок, у кого жемчуг мелок, а душа по этому поводу болит одинаково. Каждый убежден, что достоин лучшей участи. Во-вторых, удовольствие теряет вкус и ослабевает от повторов. Ты часто говоришь, что тебе даже путешествия на яхте приелись – мир оказался не так велик, как хотелось бы. А к страданию не привыкнешь. Тут все наоборот, чем чаще повторяется, тем сильнее. Так что давай, терзайся изо всех сил, поддержи человечество, а то ведь загибается в очередной раз, бедное. Что ему твои налоги и созданные рабочие места. Вот покорчишься без жены и наследников, и будет всем счастье.

Теперь о твоей одержимости. Захотел семейной жизни? Пора. Сильно-пресильно захотел? Молодец. А не думал, каким ты сам будешь мужем и отцом? Прекрасным? Но это очень абстрактно. Потому что ты ничего не знаешь о женитьбе и отцовстве. И девицы, которых ты неустанно экзаменуешь, не имеют представления о замужестве и материнстве. Не обижайся, но, может, дело не в претендентках на твои золотые руки и горячее сердце, а в тебе? Ты богат. И подозреваешь девушек в корысти. Не веришь, что они любят тебя, а не твои деньги. Плюс к тому ты уже давно американец. Если тебя это обижает, извини. Я к тому, что ты представления не имеешь о российском разводе. Зато преотлично знаешь, каково разводиться в Штатах. Адвокаты будут годами мотать нервы и обдерут как липку. Потом какая-нибудь тетка-судья обеспечит твою жену всем и навсегда. Сделает многое, чтобы ей жилось лучше, чем тебе. И ты боишься ошибиться, выбираешь самую правильную, самую скромную. Так ведь не ты один. Все миллиардеры осторожничают. И миллионеры. И даже представители среднего класса. Кому хочется оставаться без штанов? Но все равно во множестве ошибаются и разводятся. Угомонись, а?

Иван, я прошу тебя, забудь про конечную цель. Жил ты без обручального кольца полвека и был доволен. Вернись в то состояние. И сразу встретишь нормальную женщину. Они, нормальные, за версту чуют одержимых мужчин и быстро прячутся. Даже если мужчина одержим здоровой дружной семьей.

Ты готов жениться без любви? Не готов. Значит, сейчас надо просто влюбиться. А там само пойдет, как у всех.

И последнее. Сколько можно тебе повторять: не заканчивай письма словами «люблю» и «целую». Ты себе не представляешь, на что только не идут невесты, чтобы добраться до телефонной и компьютерной переписки своих женихов. Тебе нужны лишние скандалы? Удачи. Пока».

В Нью-Йорке был час дня пятницы. Иван наверняка работал, на ответ Трифонова не рассчитывала. Но неожиданно получила: «До моей никто не доберется. А по поводу слов… Я имею право мечтать, Катенька? Люблю. Целую».

«Ревнивые хакерши! – набрала Трифонова. – Не вздумайте покушаться на жизнь Ивана. Он шутит!» Тут же прилетел смайлик. У миллиардера кончились пять минут на отдых. Катя выключила ноутбук.

Через год после смерти матери Иван прилетел в Москву по делам. Остановился в отеле «Хайят». Разумеется, позвонил Трифоновой и явился. Он был без привычной свиты – юристов, личных помощников и телохранителей. Открыл дверь в квартиру своим ключом. Услышав странный звук, новоявленная хозяйка испуганно выскочила в холл.

– Бог мой, прости, извини, я машинально… Представляешь, на лестнице вдруг отключился. Поднимался к маме, как раньше, – смущенно запаниковал Иван. – Я вообще мальчишкой себя чувствовал – всегда доставал ключи на первом этаже. А она, такая молодая, красивая, веселая, ждала меня из школы…

– Я все понимаю, успокойся, – бросилась к нему Катя. – Иван, ты еще не привык, Москва еще связана с ней накрепко. Иди в гостиную.

Кажется, он был тронут тем, что Катя ничего не поменяла в доме. Они помянули его родителей. В деталях вспомнили историю клада за вентиляционной решеткой. И совершенно естественно оказались в постели. Будто муж вернулся из командировки к верной жене и оба соскучились до умопомрачения.

С каждым прикосновением они любили друг друга все сильнее. Он был первым мужчиной, с которым Катя не отвлекалась на еду и вино. Она – первой женщиной, которую Иван не водил в ресторан. Жевали что-то в городе порознь. А дома сразу валились в бездну кровати и не летели вниз, но долго-долго парили надо всем и всеми, даже над собой. Это была единственная неделя за три года, когда Трифонова напрочь забыла про учебу. И на работе ей чудилось, будто она сама себе снится.

Они шагнули с края тверди и упрямо не желали возвращаться назад. Пришлось убедиться, что у любой пропасти есть дно. Расшиблись об него оба одновременно, как заведено у настоящих влюбленных. В их восьмое утро Катя проснулась ровно в четыре часа. И увидела сидящего рядом голого Ивана. Он плакал. Она не удивилась, знала откуда-то, что надо прощаться. И дело было не в назначенном на этот день отъезде прекрасного заокеанского гостя. Им предстояло расстаться навсегда. Катя тоже беззвучно заплакала. Он повернулся к ней, крепко обнял и глухо заговорил:

– Я всегда думал и понимал, думал и решал. А в эти ночи с тобой у меня в голове не возникло ни одной мысли. Какая-то пустота. Или, наоборот, переполненность. В ней все было, абсолютно все, но будто в темноте, и совершенно не интересно, что там. А сейчас вдруг высветилось одно: ты сравниваешь меня с отцом. Он был старше, но все-таки я близок к его тогдашнему возрасту.

– Нет, Иван. Ты гораздо моложе. И потом, с ним мы были близки так давно, что я уже забыла те ощущения. Клянусь. Ты доподлинно узнал бы на ощупь кожу женщин, с которыми спал?

– Не узнал бы. Возможно, ты права. Но ужас в том, что я не способен ни погасить это, ни осветить все остальное, чтобы оно потерялось.

– А мне постоянно мерещится, что ты думаешь, будто я резво отрабатываю квартиру, – тихо призналась Катя.

– Нет! Нет! Ты себя не помнишь, когда любишь, какая, к черту, квартира.

– Верю. Только ничего не могу с этим ядом поделать. Чувствую, что умираю, и все.

Потом они ласкали друг друга с нежной горечью. Потрясающий заключительный аккорд. После него возможен был или обычный, сдобренный шампанским, гарантированно удовлетворяющий секс, или никакого. Уходя, Иван положил ключи на тумбочку в холле.

Однако, прилетев в Америку, отзвонился, дескать, не волнуйся, жив-здоров. Катя с таким искренним облегчением приняла эту новость, что рвать хотя бы дружескую связь было кощунством. Они не стали рвать – и правильно сделали. С тех пор Иван навещал родину несколько раз. Они встречались, ужинали в ресторанах, гуляли по Москве, болтали взахлеб. И расходились счастливыми, условившись о встрече дня через два-три. Честно говоря, Трифонова довольно быстро преодолела комплекс оплаты подарка телом. Иван, похоже, со своей заморочкой справиться не сумел. Или делал вид. Но оба хорошо понимали, что лучшее с ними уже стряслось и закончилось. Страх разочарования оказался сильнее желания. Пусть хуже будет с другими, но только не друг с другом. Он уважал за сдержанность ее, она его. Разговаривать об этом они не пытались. Только Иван упорно писал свое «люблю, целую» не только в письмах, но и в эсэмэсках. И по скайпу прощался теми же двумя словами чуть насмешливым тоном. Но это была насмешка над собой…

На следующий день Трифонова устроила генеральную уборку. Пропылесосила все до миллиметра. Протерла стены и потолки влажным губчатым валиком. Сняла, постирала, выгладила и снова повесила шторы. Вымыла окна. Натерла паркет. Отполировала мебель специальным воском. Еле уложилась в два выходных. Она мыла-чистила настолько тщательно и увлеченно, что могло показаться, будто ей это занятие нравится. На самом деле Катя всего лишь не испытывала к нему непреодолимого отвращения. Она не прочь была нанять домработницу. Но чем тогда заполнять субботу и воскресенье? Не всегда ведь удается заставить себя идти в театр, музей, кино или на прогулку по любимым бульварам в сопровождении своего одиночества. Оно, как телохранитель, – существует, не мешает, но с ним не поговоришь.