Текст книги "Будь моим отцом"

– Алла Константиновна, большое вам спасибо за все. Жаль, что не знаете, кто мой папа. Но я пила чай с маминой подругой. Вряд ли вы представляете, что это для меня значит. Я сильно вас задержала. Только если есть немного времени… Покажите мне институтские фотографии, будьте добры… Мамины пропали… А так интересно посмотреть на нее, на вас тогда…

Обрадовавшись, что не нужно больше мучительно соображать, в чем именно заключается ее долг перед Аней Тимофеевой, хозяйка принесла толстый допотопный альбом. Наверное, так и должен был пройти этот вечер, явись Лера интересоваться студенчеством умершей мамы. Они неторопливо листали картонные страницы, переговаривались. И когда дошли до выпускных фотографий, Алла Константиновна сама ткнула пальцем в два мужских лица. Одно было откровенно семитским – нос с горбинкой, короткие вьющиеся черные волосы, большие уши. Второе обдавало красотой, как солнечным жаром на юге, – пышная седая шевелюра, высокий лоб, четкая классическая лепнина бровей, носа, губ и очаровательная ямочка на квадратном, но не тяжелом подбородке. Разве что глаза были маловаты для совершенства. Лера любовалась и запоминала фамилии. А расслабившаяся Алла Константиновна болтала:

– Они оба перебрались с семьями в Израиль. Когда я была на усовершенствовании, мы интересовались, как наши преподаватели живут на исторической родине. Этот, – она показала на забавного брюнета, – Михаил Хананович, участвовал в Великой Отечественной, то есть Второй мировой. Ордена и медали в День Победы на груди не умещались. Сама понимаешь, как его обеспечили на исторической родине. Дом, отличная пенсия. И не благодаря наградам, там любому, к кому война прикоснулась, нищета не грозит. Человек даже не стал пытаться искать работу. А вот он, – наманикюренный ноготь бережно дотронулся до фотощеки красавца, – Григорий Самуилович, был моложе. Мы всякого наслушались об уехавших докторах наук. Но про него толком ничего известно не было, сплошные загадки. Одно точно: примерно через год после отъезда отсюда он издал в Израиле, Европе и Штатах какой-то свой новый учебник на английском. Поговаривали, что двинулся в Нью-Йорк и осел уже там. У него были очень талантливые дети, близнецы, мальчик и девочка. Учились со мной в одной школе класса на два-три впереди. Почему-то не стали заниматься медициной. Были перспективными то ли химиками, то ли физиками. Может, родители с ними в Америку махнули? В любом случае эти дети уже близки к пенсионному возрасту.

Только на этой фразе время милосердно восстановило связь с Аллой Константиновной. А то она уже не соображала, в какой поре своей жизни находится – то ли в институте учится, то ли с десятью годами врачебного стажа готовится категорию получать после усовершенствования, то ли в школе старшеклассников разглядывает. Оказалось, женщина напрасно пыталась лишать дочку Ани иллюзий. Боялась, вообразит невесть что, станет разыскивать якобы отца, получит от ворот поворот и утонет в отчаянии. А тут кого искать? Глубоких старцев с наследниками-пенсионерами? И где? В этом мире? Или они уже переселились в иной?

– Сколько же теперь лет самим господам докторам наук? – вслух спросила Алла Константиновна.

– Можно в Интернете посмотреть, – живо отозвалась Лера.

– А там про них есть сведения? Они же уехали из страны, – усомнилась хозяйка.

– Если что-то сделали в науке – конечно, – обескураженно, будто выслушала неандертальца, пояснила гостья. И не сдержалась, коротко прыснула: – Алла Константиновна! Двадцать первый век. Капиталистическая Россия. Столица ее, Москва. Отъезд куда угодно уже не является предательством Родины. В Сети всем доступна информация на любом языке. Хотите убедиться?

– Нет, я не настолько дремучая, просто вырвалось, – пробормотала часть истории.

И принесла ноутбук. Через минуту нашелся внушительный список научных трудов и биографии обоих профессоров. Заключительные строчки каждой были одинаковы: «С 1990 года живет в Израиле». И все. Но главным потрясением и для нее, и для Леры стали даты рождения. Один появился на свет в тысяча девятьсот двадцать третьем году, второй – в тысяча девятьсот тридцать девятом!

«Одному хорошо за девяносто, другому почти восемьдесят, – быстро сосчитала Алла Константиновна. – С ума сойти, какая ветошь. Если Лера не нацистка и желает быть дочерью заслуженного ученого, может выбрать в папы любого. И ведь нетрудно догадаться, которого выберет».

Ей вспомнился студенческий разговор. Ленка тогда усиленно отваживала Аню и показывала той, как нужно трепаться о мужчинах:

– На Григория Самуиловича существуют только две реакции – экстаз при виде или «мне, дебилке, все равно».

Удар был неприкрытым – Тимофеева не участвовала в обсуждении тех, с кем работала в институте, – преподавателей и декана. Она не прочь была родить от ученого доктора-еврея, но никогда вслух не рассматривала кандидатур.

– А если человек стесняется хвалить внешность профессора? Вряд ли сдержанность равнозначна дебилизму, – заступилась Алла.

– Унимать собственный восторг по поводу народного достояния, живого произведения искусства? Это уже признак конкретных эротических фантазий на его счет.

– Твой природный шедевр, твой идеал, мягко говоря, толстоват. Ботинки всегда стоптанные, костюмы мятые. И воротник в перхоти, – насмешливо сказала вдруг Аня. – Полнота и неряшливость, знаешь ли, могут отталкивать.

– Стиль, нездешний академический стиль, – попыталась отбиться Ленка, но было заметно, что она уязвлена.

Алла Константиновна усмехнулась и внимательно посмотрела на Леру. Девушка выглядела поникшей – она тоже неплохо считала в уме.

– Итак, получается, в год нашего поступления в институт Михаилу Ханановичу было чуть больше пятидесяти, а Григорию Самуиловичу – немного за сорок, – зачем-то продолжила упражняться в арифметике хозяйка. – Надо же, а я воспринимала их как дедушек.

– А сейчас им… Извините, но столько не живут… Они уже – руины некогда прекрасных замков. Мечта археолога. В лучшем случае. Или в худшем? – проявила здравомыслие гостья. – Хотите правду? Я была готова услышать историю про красивый роман с сокурсником, которому вредные алчные предки запретили жениться. Он побунтовал и сдался. А мама родила меня.

– Все это вполне могло быть. И с сокурсником, и с доктором, и с пациентом, когда твоя мама была интерном. Но мы с ней проходили интернатуру в разных клиниках. – Голос Аллы Константиновны вновь обрел твердость.

– Да, разумеется. Мы вернулись в исходную точку. Спасибо вам огромное еще раз за то, что уделили время. До свидания.

И Лера Тимофеева покинула дом так же стремительно, как ворвалась в него.

5

Хозяйка даже удивилась – неужели одна? И задач, у которых что-то не то с условиями, вроде – два яблока плюс три литра, какова скорость ветра, – задавать больше некому? Умиротворение снизошло на нее мгновенно, будто и не было напряжения, головной боли, сомнений, не очень приятных воспоминаний. Лишь смутное недоумение чуть-чуть трогало, но не царапало. Клавдюша. Алла Константиновна представления не имела о том, что их короткая встреча в большой компании сохранилась в голове. Тот монстрик был росточком всего сантиметров на пять выше Ани. Он явно гордился правильным носом и крашеными длинными волосами, которые тщательно завил и, к ужасу расхристанных медичек, густо сбрызнул лаком.

А еще нарядился в алое платье и выкрасил губы ярко-красной помадой. Его зеленоватые глаза – злые, какие-то ненасытные в разглядывании исподтишка – пугали одинаковым, часами не меняющимся выражением. Он унижал Аню все резче, все заметнее для остальных. Та громко и, казалось, совершенно искренне хвалила чудовище, до которого никому дела не было, и оно на несколько минут успокаивалось, отдыхало, чтобы снова разойтись. Алла Константиновна недоумевала, зачем ей Клавдюша? Что она до сих пор делает в ее памяти? И много ли такого ненужного хлама там валяется? Но, как ни странно, вспомнив все, женщина убедилась в том, что ей это не нужно – не влияло на ее жизнь, не влияет и уже никогда не будет.

Чтобы состояние вдруг не изменилось, она торопливо убрала с глаз ноутбук и фотоальбом, вымыла посуду. Следы пребывания Елены Алексеевны и Леры исчезли. «И это пустое, как Клавдюша, – думала она. – Ленка будет решать свои проблемы без меня, у нас теперь мировоззрение разное. Я ничем не смогу ей помочь. У младшей Тимофеевой есть своя причина нервничать, грустить, беспокоить знакомых Ани. Но это чужая причина, не моя. Мне все равно, кто ее отец. Целый вечер моей единственной жизни ушел в песок небытия. Вроде и не жалко. Но как-то обидно. И похоже, я сейчас взбешусь на фоне своего тупого равнодушия».

Не успела. Хлопнула входная дверь.

– Ма-ам, ты дома? – нетерпеливо крикнул из прихожей сын. – Жарко, пить хочу!

Все на свете надежно встало на место. Это ему, двадцатисемилетнему мальчику, юному тощему волку, неустанно рыскающему в поисках смысла и счастья, предназначался компот. Он любил этот сладкий фруктовый отвар с детства. Не признавал ни соков, ни колы.

– Я здесь, Витенька, – отозвалась Алла Константиновна. – Папа ждет нас на даче, грозился курицу запечь. Уехал еще днем…

– Ага, значит, он на машине, а мы на электричке. Нечестно, – засмеялся сын, входя в комнату. Чмокнул мать в щеку, заглянул в глаза: – У тебя все в порядке?

– Да. Устала немного. Переобщалась. И не завидуй отцу. Неизвестно еще, кому хуже. Нам с тобой десять минут до платформы и двадцать пять в поезде. А ему часа два в пробках стоять. Он бы с удовольствием составил нам компанию. Но не тащить же гамак, одеяла и новые кастрюли на себе, – урезонила мать, которая считала, что и умеющему читать не лишне повторять алфавит. – Пей свой компот, сегодня абрикосовый. Я переоденусь, и двинемся наконец.

– Абрикосовый? Здорово. Спасибо, мам.

Их отношения не были идеальными – поссориться, и довольно шумно, могли когда угодно, из-за любой ерунды. Но Алле Константиновне почудилось, будто только такой мирный родственный диалог и возможен между ними. В конце концов, Виктор точно не перепутает неспособность любить жену и ребенка с верой в Бога и знает собственного отца. И она, мать, немало усилий приложила, чтобы было так, а не иначе.

Женщина улыбнулась и пошла в спальню надевать джинсы. У нее не было ни своих, ни чужих причин жаловаться на судьбу.

Глава 2

1

Август упорствовал в том, чтобы запомниться всем, кто в нем жил, прохладным и дождливым. Прогноз на оставшиеся десять дней лета не вдохновлял. «Только бы нормально, без задержки рейса вылететь в Нью-Йорк, – заклинала погоду Лера Тимофеева. – А то не явимся вовремя, не застанем хозяина квартиры и останемся на улице. Ищи потом недорогую гостиницу в туристический сезон. Ребята меня проклянут».

Да, еще спускаясь по лестнице в чистенькой, умеренно обшарпанной многоэтажке Аллы Константиновны, она понимала, что завтра же начнет хлопотать об американской визе. Или послезавтра: суток на то, чтобы выяснить, не умер ли красавец Григорий Самуилович, должно было хватить. Друзья по всему миру, зависшие в социальных сетях, были готовы выяснить про пожилого обитателя Нью-Йорка что угодно. Интересоваться перешагнувшим девятый десяток, не очень симпатичным Михаилом Ханановичем и тащиться ради него в Израиль Лере не хотелось. Девушка оставила ветерана войны на крайний случай.

Она, как миллионы людей до нее, самостоятельно вывела правило освобождения: нуждаешься в том, чтобы человек о тебе забыл, – убеди его, будто он добился от тебя, чего хотел. Уверяла Алла Константиновна, что ни один из ученых докторов не мог быть ее папой? Лера и продемонстрировала ей разочарование древним возрастом обоих. А на самом деле мысленно похвалила себя за настойчивость. Да пышно так: «У меня есть дар предвидения. Никогда не подводила интуиция, мое главное достояние и достоинство. Вот я решила, что пора искать отца. Недоумевала еще, почему именно сейчас, когда полно работы. Заставляла себя откладывать, но что-то жгло изнутри, подгоняло. Оказывается, все было правильно и вовремя. Отныне буду прислушиваться только к себе. Никому не позволю сбить себя с толку советами и нравоучениями. В конце концов, кому нужна здоровая, преуспевающая, счастливая Лера Тимофеева больше, чем самой Лере Тимофеевой? То-то». Она, если честно, думать не думала о кровных узах с господином под восемьдесят. Но этот вариант отныне не исключался и заставлял торопиться.

Сокурсница мамы произвела на девушку впечатление удручающее. Баба так ценила свой неповторимый внутренний мир, что еще в молодости принялась защищать его жесткими конструкциями цинизма. Откроет тайную крышечку, проветрит то, что называется душой, вдохнет аромат, полюбуется сиянием, вновь закроет. И навалит сверху всяких ржавых железяк для маскировки. Ей задали прямой вопрос. И еще упростили задачу, мол, сплетни, слухи, намеки, догадки – все устроит, только помогите. А она? Начала отвлекать внимание, тянуть резину, чтобы слазить в себя и упиться чем-то личным. Вспомнила некое сделанное ей добро, решила запоздало его отработать и поделилась Аниной юной мечтой о беременности от еврея-профессора. А если бы не вспомнила? Так и оставила бы себе желания и чувства мамы, которые по праву наследования принадлежали Лере? Хорошо, что младшая Тимофеева на работе поднаторела в незаметном тестировании всякого рода соискателей. Что проводить тренинги сотрудников с высшим образованием и немереными амбициями было ее профессией. Иначе пришлось бы уходить от этой Аллы Константиновны ни с чем.

Сиротство обрушилось на девочку накануне восьмилетия и пробило в ней дыру, в которую утекло абсолютно все. И пару лет, пока зарастало дно сквозной раны, в ней не удерживалась даже боль. Пыталась цепляться острыми когтями за стенки, терзала, но неизбежно вываливалась. Наверное, это и спасло. Но с тех пор Лера ненавидела усилия, не приносящие результата. И людей, которые не заполняли ее жизнь хоть каким-нибудь смыслом. Она знала, как страшно в бесчувственной пустоте, где есть только ты, ненужная самой себе.

Лера не кривила душой, говоря Алле Константиновне, что относится к смерти как к избавлению от запредельных мук. Она запомнила маму сильно располневшей после химиотерапии, какой-то желтой, ужасающе некрасивой, с полубезумными глазами, в которых медленно тускнела надежда. Изредка Аня горячечно твердила дочке, что скоро поправится, что они будут жить весело и долго. А потом стала говорить только про себя – поправлюсь и буду жить. Лера старалась, ухаживала за ней, как могла. Даже яичницу научилась жарить, храбро выхватывая из кипящего масла падающие в него осколки скорлупы. И полы мыла на совесть – доставала тряпкой каждый уголок, потому что мама как-то простонала: «Эта грязь дома меня убьет». Но болезнь оказалась сильнее наводимой ребенком чистоты. За неделю до конца Аня Тимофеева упросила пожить с ними двоюродную сестру. При ней и умерла. Вернувшейся из школы Лере тетка мрачно сказала: «Отмаялась бедная. Упокой, Господи, душу рабы Твоей Анны. Если и была в чем грешна, все страданием искупила. Избавь нас от такого заболевания, Господи, это же невозможно вынести».

В Подольске, в маленькой квартире тети Риты, дяди Володи, их детей – десятилетнего Коли и тринадцатилетней Лиды – сирота попросту отъедалась. Она не просилась домой к маме. Только подушка по утрам отчего-то бывала мокрой. Тетка не ругала, гладила по головке, вздыхала и шептала: «Дитё, дитё».

И лишь потом, когда образ Ани утратил жуткие черты распада и приблизился к виду едва знакомой симпатичной хохотушки, забиравшей после уроков мальчика из параллельного класса, Лера начала тосковать по ней. Какое-то время стеснялась, понимая, что выбрала маме другую внешность. Но однажды подружка сообщила ей на ухо, что очень хочет быть дочкой этой женщины, потому что ее собственная «мамашка – распустеха, злющая и лупит за конфеты». «Уж если человек мечтает живую маму заменить на более красивую и добрую, то сироте не грех чуть приукрасить умершую», – решила девочка.

Грустила она тем сильнее, чем больше ее обижала родня. Дядя Володя крепко пил, бил тетю Риту и замахивался на Колю, Лиду и Леру. Разумеется, ей казалось, что на нее чаще, чем на своих. У тетки, пахавшей на двух работах, не было времени жить. Уходя из дома, она всегда наказывала детям что-то по нему сделать. Лера считала, что ей доставались самые трудные и нудные задания. Но однажды она случайно услышала, как Лида выговаривала матери: «Нас держишь в черном теле, а с Лерки пылинки сдуваешь. Ты ее больше всех любишь». Коля возмущенно присоединился: «Деньги на нее тратишь, а мне ролики папка уже год обещает». Тетя Рита энергично обругала «папку» взрослыми словами. А потом обняла дочку и сына: «Да как же я могу чужую девчонку больше вас любить, несмышленыши мои? Да не нужна она мне сто лет. А насчет денег ты не прав, Колюша. Тимофеевскую квартиру сдаем в Москве? Сдаем. На то и тянемся, чтоб не хуже других. Оно справедливо, где набраться, чтобы ее кормить, одевать? Вот случись со мной что, кому вы нужны? Думаете, кто возьмет? Думаете, кто возиться будет? Нет, это мы дураки сердобольные. Так что жалейте сироту, не гневите Бога. И следите, чтобы глупостями не занималась. А то принесет в подоле, как ее мать образованная…»

С горя, пытаясь никому не мешать, Лера десять лет выучивала учебники от корки до корки. Родственникам нравилось, когда она молча делала уроки в уголке. Запойно перечитала всю школьную библиотеку, а потом городскую – тетя Рита там убиралась. Наслушалась, как подруги ругаются с матерями. Оказалось, нигде нет мира и лада. Братья и сестры бились за внимание родителей, кляузничая друг на друга. Родители в бесконечных ссорах орали, что из-за детей все их несчастья. Особенно напирали на бедность: сами досыта не ели, трусов лишних себе ни разу не купили, все на захребетников ушло. А они теперь не слушаются и хамят вместо благодарности. В редких благополучных семьях к Тимофеевой почему-то относились настороженно и холодно. Словно боялись, что девочка из зависти сглазит их покой и достаток. Лера не навязывалась. Ей самой было легче с теми, кому плохо. Зависть она не чувствовала, но ощущала физически, как нечто разъедающее и губительное. Поэтому и сторонилась чужого счастья.

Годы шли. Подросшая Лера все бодрее кипела в вареве отношений с ровесниками. А пятилетняя трещина возрастной разницы между троюродными сестрами осыпалась и стала громадной пропастью, когда Лиде исполнилось шестнадцать. С тех пор ее редко видели дома. Коля барахтался в мальчишеских комплексах, пробуя табак и спиртное, геройствуя в жестоких драках. Той весной, когда Лера окончила школу, он служил в армии, а беременная Лида собиралась уйти от второго мужа к родителям. Ее первенец и так жил у бабушки с дедушкой почти с рождения.

– Я поеду в Москву, к себе, – твердо заявила сирота. – Мне учиться надо.

Язык чесался добавить: «Спасибо за все. Я вам ничего не должна. Вы на сдаче моей квартиры неплохо подзаработали». Но не решилась. И славно. Потому что никто не стал ее отговаривать. Наоборот, вконец измотанная тетя Рита, заблистав крупными слезами, благословила воспитанницу:

– Учись, деточка. Зря, что ли, Аня первая из всей родни врачом стала. Тебе от матери отставать не след. На-ка вот, сберкнижка на предъявителя. Мы совесть не теряли, на учебу тебе откладывали все время. И помни, ты – наша, ради тебя всегда потеснимся. Мало ли как сложится, вдруг еще вернешься.

«Лучше смерть», – подумала Лера, то есть это само думалось, пока она, рыдая, благодарила тетку «за приют, за ласку».

2

В жизни Леры рано случились два вечера, избавившие ее от удушающей, обездвиживающей жалости к себе. Первый – лет в десять. Тогда в минуты одиночества девочка повадилась снимать телефонную трубку и рассказывать маме, как невыносимо ей на свете. И отчетливо слышала шепот: «Потерпи, миленькая, будет легче, скоро будет легче». Гудок нудно зудел, но казалось, именно он и переносил слова из этого мира в тот и обратно. Мистика уже тянулась к обделенному ребенку длинными жирными лапами, чтобы закрыть глаза и зажать рот. Но как-то Лера проснулась среди ночи и вспомнила: она лежит на диване, вокруг тихо и темно, а с кровати Ани доносится слабый шелест: «Потерпи, миленькая…» Мама саму себя уговаривала не стонать, не будить дочку. Лишь тогда маленькая Тимофеева поняла, что Аня осталась в ней. Нигде больше. И ее совсем немного, и она расплывчатая, больная, замкнувшаяся в себе. Чтобы мама стала другой – бесплотной, радостной, вольной, ее надо отпустить. Лере было отчаянно страшно. Но она сумела.

Второй миг озарения настал, когда она купила ноутбук. И набрала в поисковике: «сиротство». Читать ничего не пришлось – количество материалов отключило сознание сразу. И в опустевшую голову медленно вплыло единственное знание. Она – одна из миллионов на планете, испытывающих то же, терзающихся так же. Мужчины и женщины всех национальностей лишились родителей в восемь лет, мальчики и девочки лишаются сейчас и будут лишаться впредь. Она давным-давно единица, включенная в массу отчетов социальных служб, приведенная в диссертациях. Девочка, воспитанная родственниками матери. А мать – тоже предмет статистики, часть данных о смертности от онкологических заболеваний по району, городу, стране, миру. И родственники входят в число опекунов с такого-то года по такой-то. С этим ничего не поделаешь. Лера знала одно: ей нельзя стать цифрой в графе «алкоголики, наркоманы, преступники, самоубийцы». Есть один способ выбиться из предметов неодушевленных в одушевленные – быть здоровой, умной, благополучной и счастливой. Таких не считают, не загоняют в таблицы. И значит, их все еще большинство, они – норма.

Еще Лере очень помогла Москва. В нее юные приезжают поодиночке и не все скучают по родителям. Как только появляются деньги, так сразу же исчезает время, чтобы съездить к ним, а то и позвонить. И для местных общение с мамой и папой – роскошь, на которую недостает сил. Большой город легко искореняет семейные проблемы: чтобы не трепать друг другу нервы по мелочам, надо разъехаться. Любить издалека всех, кроме себя, удобнее. Как во всякой столице, единомышленники в Москве дороже родственников. А друзей ценят больше, чем семью. Только на пенсии опоминаются, и то не все. Мегаполис завораживает единством противоположностей. Он – территория свободы, потому что бесперебойно одаривает впечатлениями, в которых не успеваешь разобраться. Он же – территория зависимости – вынуждает много и довольно однообразно работать, чтобы чувствовать себя свободным. В общем, давно замечено, что хандрить в Москве удается только в своих четырех стенах. Поэтому москвичи так редко в них и бывают. Лера Тимофеева приникла к родному городу с восторгом, не омраченным и толикой страха быть отвергнутой. Он замер от такой наглости, потом узнал ее и перестал обращать внимание – делай что хочешь, раз своя.

Что значит город узнал или Бог помог? Люди встретились соответствующие. Она помнила, как тетя Рита волокла ее, обессилевшую, тупую, за руку из двора после поминок. Сильно поддатый дядя Володя брел с чемоданом ее обувки, одежки, игрушек. И жена часто поворачивалась к нему: «Не отставай, горе мое». Девочке так хотелось убежать от них домой. Или хотя бы остановиться возле тоненькой липы, которую они с Аней посадили на субботнике. Как сажали, она не представляла, маленькой была. Но то, что это их с мамой деревце, знала точно. Лера рванулась к хилой своей подружке, казавшейся в вечернем сумраке неумелым изображением дерева, но тетка не отпустила. Боль в ладони и плече и стала последним детским московским ощущением.

Через десять лет она одна вошла в свой двор с тем же чемоданом. Вещей в нем лежало так же мало, и были они такими же дешевыми. Почему дядя Володя тогда всю дорогу тихо чертыхался с легкой ношей, осталось для девушки загадкой. У нее дух захватило от роскоши вытянувшихся, подросших деревьев. Лера пыталась вспомнить, которая липа их с мамой? Вторая от подъезда? Третья? Та, стройная, высокая, с небогатой листвой? Или другая, коренастая, но с густой зеленью? Она растерялась и чувствовала себя так, будто не сможет шевельнуться, пока не сообразит.

– Девушка, вы в какую квартиру направляетесь? – поинтересовалась, высунувшись из окна на первом этаже, старая женщина.

– Здравствуйте, тетя Катя! – радостно возопила Лера. – Я дочка Ани Тимофеевой, домой вот приехала. Жить.

– Здравствуй, здравствуй. Добро пожаловать, – расплылась в улыбке любопытная старуха. Но вдруг опечалилась: – Только я не тетя Катя. Я, как ты говоришь, ее дочка, Ирина Петровна.

– Ой… Извините… Обозналась… Но богатой будете, – забормотала девушка, не понимая, как на круглом, всегда накрашенном «под свежесть» лице возникли глубокие морщины. Почему отяжелели и сузили глаза веки? С какой стати отвис нежирный подбородок? Неужели человек может так сдать? Не полвека же минуло.

– Я что, неузнаваемо постаре… Изменилась? – недоверчиво спросила Ирина Петровна.

– Нет… Это у меня в голове здешние обитатели смутно выглядят… Я же совсем ребенком была, когда увезли… А вас и не рассмотрела толком, отреагировала на окно, которое в памяти связано с тетей Катей. Она меня пирожками угощала. С черносмородиновым вареньем.

– Да, добрая моя мамочка. Она на даче. Но тоже будет рада твоему возвращению, – досадливо пообещала соседка и задернула штору. Наверное, пошла к зеркалу. Или за валерьянкой.

«Ну ее, – подумала Лера. – Я же не нарочно. Следить за собой надо тщательнее, а то не угадаешь, кого окликнешь со своего первого этажа. Могут и за Бабу-ягу принять».

На лестнице ей повезло больше. Навстречу спускался высокий мужчина с большим животом и хитрющими глазами. Рабочая куртка и пластиковый контейнер любезно уверяли – сантехник. Конечно, седины в густой шевелюре прибавилось, но ведь это нормально лет в шестьдесят. Не мог же и он быть сыном того Петра Ивановича, который гордо именовал себя слесарем высшего разряда и употреблял только одну рюмку водки в день. Причем решал, в какой именно квартире и когда ее выпить, по настроению. Однако Лера не исключала, что и этот персонаж вовсе не Петр Иванович. Ей хотелось радостно его поприветствовать, но остереглась. Было бы досадно снова ошибиться. Тетка вдалбливала детям, что люди вызывают неприязнь к себе мелочами, которых не замечают. А соседям лучше нравиться, иначе житья не дадут. И готовая быть приятной всему свету Лера опустила глаза.

– Не узнаешь, девочка? – вдруг спросил мужчина. – Маргарита сказала, что жильцов больше не будет, племянница возвращается. Ну, здравствуй, хозяйка.

– Здравствуйте, Петр Иванович! – не выдержала Лера. – Здравствуйте!

– Так, по моей части в доме у тебя порядок полный. Если что случится с кранами, звони. Маргарита в прихожей на обоях записала телефон. Тут всего десять человек наших осталось. Тех, кто вселился в новостройку. Остальные или продали квартиры, или сдают.

Им лично меня дергать нельзя, все через контору.

– Мы тоже сдавали, – пискнула Лера.

– Это особый случай, понимать надо, – строго надоумил Петр Иванович. – Маргарита же для тебя старалась, берегла жилплощадь.

Было странно, что он называет тетю Маргаритой без отчества. Девушка впервые подумала, что сдавать квартиру хлопотно. Тетке с двумя ее работами приходилось часто «кататься в Москву», чего она не любила. Но и поручить это дяде Володе, который ухитрялся напиваться и без копейки, а не то что с тысячами арендаторов, не могла. От тети Риты и Петра Ивановича вдруг повеяло деятельной заботой. У Леры защипало в носу, как у ребенка. И она сказала:

– Спасибо.

– Давай, обживайся, – улыбнулся Петр Иванович.

И юная Тимофеева побежала вверх по лестнице, будто выходила в магазин за хлебушком. Странно, чемодан ей не мешал.

Квартира за эти годы так и не узнала, что такое ремонт. Скудная мебель покорно разваливалась. И только огромная металлическая кровать, упрямо привезенная сюда бабушкой, высилась в двенадцатиметровой комнатке, как музейный скелет динозавра. Прикрытая истертым пледом, она казалась неприступной. И это впечатление не обманывало. Отогнув покрывало, юная наследница этого чудовища увидела белоснежный матрас. Судя по тому, что он был немного помят, жильцы водружали сверху тяжелые коробки, но пристраивать собственные тела не решались. Лера не обнаружила вокруг ни одной памятной безделушки, знакомой тарелки или чашки. Но ощущение своего места заполнило ее всю. И не скоро другим – остро бодрящим или тупо ноющим – удалось его вытеснить.

Она начала с того, что не стала поступать в медицинскую академию, хоть тетя Рита и умоляла: «У меня спина болит, мочи нет, у дяди Володи желудок. Так ему и надо, конечно, паразиту, выпивохе, но все равно жалко. Думали, Аня диплом получит, будет всю родню лечить. Но видишь как, человек предполагает, а Бог располагает. Теперь тебя, докторшу, будем ждать. Авось не помрем, пока выучишься». Девушку не смущал их простодушный расчет. Но она возненавидела медицину после смерти Ани. В ее детском представлении врач не мог умереть от болезни в молодости. Кто угодно, только не он. Исцелить себя профессионал был обязан. А если у него не получилось, значит, наука эта халтурная, стоит на банальном везении. За годы сиротства она не избавилась от презрения к врачеванию. Знала, что не права, но чувствовала сильнее.

Посмотрела справочники и выбрала себе занятие – управление персоналом. Ей очень хотелось кем-нибудь управлять после стольких лет бессилия и зависимости от родственников.

Отложенных теткой денег на пять лет могло и не хватить. Лера подала заявление на бюджетное место. И заняла его по праву человека, который десять лет учился на износ, чтобы не сдохнуть от тоски. ЕГЭ тогда обязательным не был, девушка сдавала университетскому преподавателю за одним из десяти стоявших рядом столов. Ее никто не пытался завалить, не раскручивал на взятку. Наоборот, худая морщинистая женщина в очках с толстыми линзами гоняла по всей программе и бормотала: «Не волнуйся, Тимофеева, за твой билет у тебя уже отлично. Но я тридцать лет преподаю, мне еще никто так не отвечал». Абитуриентка впала в раж и заливалась соловьем. Обе наслаждались экзаменом.

На деньги, собранные теткой за аренду, можно было кутить широко, но недолго. Или считать копейки, не работая, все годы учебы. Леру Тимофееву так тянуло к первому варианту, что она сообразила – нельзя. Второй же представлялся серой тягомотиной вместо жизни. И с лихостью «была не была» девушка закатила отличный ремонт с перепланировкой. Обставилась микроволновкой, холодильником, компьютером, ноутбуком, музыкальным центром, домашним кинотеатром и сопутствующей этим приборам недорогой мебелью. Кровать не выкинула. Накрыла алым покрывалом и сама испугалась. Но, поспав ночь на этом монстре, решила, что ничего другого ей не нужно во веки веков. Тетя Рита, приехавшая ее навестить, за голову схватилась: «Бесшабашная ты девчонка! А вдруг не потянешь бесплатное образование? Что натворила, что наделала? И где у тебя шкаф платяной, где сервант? Даже стола раскладного нет. Как людей принимать, угощать будешь? Самый завалящий жених сбежит, когда увидит такую бесхозяйственность». Лера, уже закусившая удила самостоятельности, только головой мотала, дескать, не каркай, у тебя ничего не попрошу, сама разберусь.