Текст книги "Прокаженный из приюта Святого Жиля"

Эллис Питерс
Прокаженный из приюта Святого Жиля

Глава первая

В тот октябрьский понедельник 1139 года, после полудня, брат Кадфаэль вышел из ворот обители мучимый дурным предчувствием, что в его отсутствие здесь непременно случится нечто прескверное, – хотя предполагал вернуться уж никак не позже чем через час. Он направлялся всего-навсего в приют Святого Жиля, что находился на другом конце Форгейта, едва ли и в полумиле от шрусберийского монастыря; Кадфаэлю надлежало просто пополнить запас масел, настоев и мазей в шкафу с лекарствами.

В Святом Жиле постоянно нуждались в подобных снадобьях. Этот приют служил прибежищем для прокаженных, где и призревали их, и ухаживали за ними; но даже когда прокаженных там было мало, все равно находилось несколько страждущих и немощных душ, нуждающихся в попечении, а снадобья, приготовленные Кадфаэлем из трав, отлично успокаивали и смягчали и душевную боль, и телесную. Он посещал приют, как правило, через две недели на третью, чтобы восполнить израсходованное. В последнее время он наведывался туда особенно охотно, поскольку встречался там с братом Марком, своим бывшим помощником, которого очень ценил и весьма сожалел о его уходе. Но Марк решил, что его удел – служить несчастным обездоленным созданиям из Святого Жиля. И теперь каждое посещение приюта напоминало Кадфаэлю о мирных минувших днях.

Следует сказать, что дурные предчувствия Кадфаэля никак не были связаны с теми грандиозными событиями, что должны были произойти вскоре в шрусберийском аббатстве Святых Петра и Павла. Они не касались подготовки к скорой свадьбе, не предвещали и чьей-либо внезапной насильственной смерти. Нет, брат Кадфаэль опасался скорее другого – что в его отсутствие будет разбит какой-либо сосуд с драгоценной жидкостью, выкипит сироп, или подгорит готовящееся снадобье, либо же распалят жаровню так сильно, что от нее загорятся шелестящие связки высушенных под крышей трав, а в худшем случае – и весь сарайчик, что стоял в саду, где Кадфаэль заботливо выращивал свои травы.

Марк был кротким, послушным и искусным помощником. Теперь же Кадфаэля словно наказали за грехи, дав ему нового – чрезвычайно энергичного, простодушного и вместе с тем на редкость беззаботного и безрукого. Ничто не могло умерить его пыл или поколебать его жизнерадостность. Новоиспеченный девятнадцатилетний послушник, казалось, навечно застрял в счастливом детском возрасте лет двенадцати. Руки у него были просто дырявые, зато рвения и самоуверенности сколько угодно. Он не сомневался, что может все, вечно стремился сделать как лучше, поэтому, столкнувшись с первой же неудачей, был совершенно изумлен и даже ошеломлен. К тому же парень обладал самой доброй и ласковой душою на свете. Это могло бы только радовать, но, к сожалению, он был неуязвим, поскольку никогда не терял надежды. Поэтому этот горе-помощник все время что-нибудь бил, ломал, портил или жег; если его упрекали за это, он неизменно раскаивался, веря в торжество милосердия, не сомневаясь, что неудача будет последней. В сущности, он даже нравился Кадфаэлю, хотя редко кому удавалось до такой степени вывести травника из себя, как его помощнику. И если приходилось оставлять паренька без присмотра, просто дав ему нужные указания, Кадфаэль заранее мрачно подсчитывал возможные убытки. Впрочем, помимо душевной мягкости у малого имелись и другие достоинства. По осени главным занятием в саду становилось вскапывание земли, и в этом нелегком деле парню не было равных: он вкладывал в него энергию, которую другие отдавали молитве, и с таким энтузиазмом ворочал лопатой суглинок, что Кадфаэль не мог не приветствовать подобное усердие. Главное – не давать ему самому заниматься посадками! Такая работа не для дырявых рук брата Освина!

Словом, брат Кадфаэль и думать не думал о той пышной свадебной церемонии, что должна была состояться в церкви аббатства через два дня. Он совершенно запамятовал о предстоящей свадьбе, но тут вдруг заметил, что по всему Форгейту собираются шумными группками люди. Они выходили из домов и выжидательно поглядывали на дорогу, ведущую в Лондон. День был холодным и пасмурным, в воздухе висела легкая морось; но шрусберийские матроны не намерены были пропустить долгожданное зрелище из-за такого пустяка. Именно по лондонской дороге должны были прибыть оба свадебных поезда, и уже разнеслась весть о том, что кортежи приближаются к городу. В сам город они, однако, не собирались въезжать, поэтому толпы горожан направились им навстречу, присоединившись к жителям из Форгейта. Шум и толкотня напоминали о ярмарочных днях. Праздничное возбуждение овладело даже нищими, во множестве толпившимися у ворот аббатства. Когда барон, чьи владенияохватывают четыре графства, прибывает сочетаться браком с наследницей столь же обширных земель, можно надеяться на щедрые дары по случаю торжества.

Пройдя по зеленой ярмарочной площади и обогнув угол стены аббатства, Кадфаэль двинулся прямо по тракту. Дома по обеим его сторонам встречались все реже и реже, промежутки между ними увеличивались, поля и леса, казалось, протягивали сюда свои зеленые пальцы, пытаясь добраться до края дороги. Здесь у дверей своих домов тоже стояли женщины, надеявшиеся хоть мельком увидеть жениха и невесту, а перед большим зданием на полпути к приюту Святого Жиля собралась кучка зевак и через открытые ворота с любопытством наблюдала за сутолокой во дворе. Слуги и грумы сновали взад-вперед между домом и конюшней, во дворе то и дело мелькали яркие ливреи. Здесь должен был остановиться жених со своею свитой, невесте же и ее кортежу предстояло расположиться в странноприимном доме аббатства. Поддавшись мимолетному мирскому любопытству, Кадфаэль задержался на минуту, чтобы понаблюдать вместе со всеми за приготовлениями.

Дом был велик и окружен добротными стенами, позади него раскинулся парк с фруктовым садом. Принадлежал дом Роже де Клинтону, епископу Ковентри. Однако епископ появлялся в нем редко и предоставил усадьбу во временное пользование Юону де Домвилю, владельцу поместий в Шропшире, Чешире, Стаффорде и Лестере. Это был отчасти дружеский жест по отношению к настоятелю здешнего аббатства Радульфусу, отчасти политический реверанс перед самим Домвилем, который был могущественным бароном, и завоевать его расположение и покровительство в смутные времена гражданской войны представлялось крайне разумным. Быть может, король Стефан и держал крепко в руках немалую часть страны, но на западе не менее прочно утвердилась когорта его соперников. Многие лорды готовы были переметнуться на сторону противника при первой же перемене ветра. Три недели назад императрица Матильда вместе со своим единокровным братом Робертом, графом Глостерским, и ста сорока рыцарями высадилась в Арунделле. То ли король проявил неуместное великодушие, то ли кто-то из друзей дал ему бесчестный совет, но только Матильде позволили продвинуться до Бристоля, где ей был заранее подготовлен наилучший прием. Мягкой осенью в сельской местности, конечно, веет миром и покоем, тем не менее люди здесь ходили настороженно оглядываясь и внимали новостям затаив дыхание. Так что, пока война не окончилась, иметь влиятельных друзей не мешало даже епископам. За домом епископа дорога шла между деревьями и была безлюдной. Город остался далеко позади. На развилке, на расстоянии полета стрелы, показалась длинная низкая крыша приюта. Чуть дальше виднелась крыша церкви с небольшой приземистой башенкой. Церковь была весьма скромной: неф, да алтарь, да придел с севера, да кладбище позади нее – с каменным гравированным крестом посредине. Здесь сходились две дороги, ведущие в город, и здания были предусмотрительно сооружены поодаль от них. Прокаженным запрещено появляться на людных улицах, однако и здесь, вдали от селений, они должны просить подаяния на расстоянии. Покровитель их, Святой Жиль, умышленно избрал для своей обители пустынное, уединенное место; у этих же несчастных и не было другого выхода: им полагалось держаться в стороне от здоровых людей.

Однако любопытство было им тоже не чуждо, поэтому, как и прочие обитатели этих мест, они вышли из дома и выжидательно смотрели теперь на дорогу. Отчего же этим несчастным не позволить себе хоть поглазеть на своих более везучих собратьев? Почему бы, по меньшей мере, не позавидовать им. Или же не пожелать им счастливого брака – коль скоро так велико окажется милосердие этих калек? Колышущаяся цепочка фигур в темных одеждах вытянулась вдоль плетня. Тут царило такое же оживление – если не перевозбуждение, – как и среди здоровых сограждан. Кое-кого из больных Кадфаэль уже знал: они обосновались здесь навсегда, и благо, что у них была возможность проводить свою искалеченную жизнь в обществе друзей и умелых врачевателей. Были и новички-бродяги. Они вечно бы кочевали из одного лепрозория в другой, иногда задерживаясь на недолгий срок в каком-нибудь отдаленном прибежище. Пожив там за счет очередного милосердного покровителя, они отправлялись к месту нового уединения. Некоторые прокаженные ходили на костылях или опирались всем телом на посох: их изуродованные болезнью ноги гноились либо же были покрыты болезненными язвами. Двое-трое передвигались на маленьких тележках, руками отталкиваясь от земли. Какое-то бесформенное, невероятно раздувшееся существо сгорбилось у забора, пряча под капюшоном обезображенное лицо. Несколько человек – впрочем, довольно деятельных – прятали лица под покрывалами, в щели между капюшоном и покрывалом были видны лишь глаза.

Число подопечных в приюте все время менялось, ибо они, эти беспокойные души, то и дело уходили бродяжить дальше. Они избегали заходить в город – так им было предписано. Бедняги просто направлялись в какой-нибудь следующий приют, из окон которого открывался новый пейзаж. В общей сложности местный приют обеспечивал кров и уход тридцати больным единовременно. Попечителя назначал монастырь. Прочие братья монахи и братья миряне служили здесь добровольно. Каждый из них прекрасно осознавал, что в любой день кому-нибудь из них самому может потребоваться уход, и все же недостатка в добровольцах, готовых прийти на смену, чтобы ухаживать за больными, не было никогда.

Кадфаэль тоже отработал там год или чуть больше. Он не чувствовал при виде несчастных ни ужаса, ни отвращения – только спокойную жалость. Больные ценили своих попечителей, и это всегда служило им неистощимым источником бодрости и уверенности. Кроме того, Кадфаэль наведывался сюда с таким постоянством, что эти посещения, как и церковные службы, стали частью его размеренной, исполненной смирения жизни. Монаху в свое время приходилось врачевать и более жестокие раны, и в большем числе; впрочем, он не трудился вспоминать об этом. Под изъязвленной оболочкой, которую он обихаживал, ему открывались живые сердца и деятельные умы. В свое время, когда он еще жил в миру, ему довелось повидать и сражения – в таких далеких местах, как Акра и Аскалон, да и Иерусалим в первом крестовом походе. Там Кадфаэль был свидетелем смертей куда более жестоких, чем смерть от болезни. Он встречал язычников, которые были добрее, чем христиане; он сталкивался с проказою сердца и язвами души, а эти пороки были пострашней тех болячек, которые он лечил своими травяными настойками. Не слишком удивило его и то, что брат Марк принял решение служить в приюте. Кадфаэль прекрасно понимал: у Марка свой, иной путь. Брат Кадфаэль слишком хорошо знал себя и не помышлял о том, чтобы стать священнослужителем; однако когда он встречал прирожденного священника, то отличал его сразу.

Брат Марк заметил подошедшего к лечебнице Кадфаэля и поспешил ему навстречу. Некрасивое лицо Марка лучилось радостью, его непослушные, соломенного цвета волосы ежиком топорщились вокруг тонзуры. Он держал за руку золотушного ребятенка, тощего маленького мальчика со старыми подсохшими струпьями меж редких белокурых волос. Марк откинул в сторону прядь, скрывавшую последнее влажное пятнышко на голове мальчика, и просиял, увидев результат своих трудов.

– Рад, что ты пришел, Кадфаэль. У меня как раз кончается настой из постенницы для примочек, а ты посмотри, какую добрую службу эта трава ему сослужила. Последняя болячка уже почти вылечена. И припухлости на шее у него тоже стали меньше. Ну-ка, Бран, славный мой мальчик, покажись брату Кадфаэлю! Он готовит нам снадобья, он наш целитель. Ладно уж, беги к своей маме да держись рядом с ней, не то пропустишь интересное зрелище. Они скоро подъедут.

Ребенок высвободил руку и заспешил к группке людей у плетня. Как бы ни был горестен вид этих людей, они отнюдь не предавались печали. От плетня доносилась болтовня, слышались обрывки песенок, иногда даже смех. Марк посмотрел вслед самому юному из своих подопечных. Мальчик шел вперевалку, слегка прихрамывая, – следствие недоедания. Монах несколько опечалился: ребенок находился здесь всего месяц и его кожа все еще была тонка, как паутинка.

– И все же не скажешь, что он несчастен, – с радостным удивлением проговорил Марк. – Когда рядом никого нет, он ходит повсюду со мной и болтает без умолку.

– Валлиец? – спросил Кадфаэль, задумчиво глядя на мальчика. Его наверняка назвали в честь Брана Благословенного, первым принесшего в Уэльс Евангелие.

– Отец валлиец. – Марк серьезно посмотрел на друга, глаза его были преисполнены надежды. – Ты думаешь, его можно вылечить? Совсем вылечить? Теперь-то его хотя бы кормят. Матери же суждено умереть здесь. Что ж, как бы то ни было… сейчас ей уже все равно: она очень добрая, но теперь даже рада сбыть его с рук. И все-таки я верю – мальчик еще сумеет вернуться в мир здоровым.

«Или уйти от мира, – подумалось Кадфаэлю. – Ибо, если ребенок следует за тобой так настойчиво, он не может не проникнуться духом служения Богу в церкви или обители, аббатство же под рукой».

– Способный ребенок? – спросил Кадфаэль.

– Способнее многих, кто обучен латыни и знает счет и письмо, кто ходит в тонком льне и с кем носятся верные мамки. Я пытаюсь научить его чему-нибудь по мере моих сил.

Они вместе подошли к дверям приюта. Многоголосый гул усилился, а сквозь него стал слышен еще какой-то нарастающий шум. С главной дороги доносилось позвякиванье колокольчиков на конских сбруях, слышались призывные крики сокольничих, смех, разговоры, приглушенный стук копыт по заросшей травою обочине, которую всадники предпочитали открытой проезжей части. Чей-то свадебный кортеж приближался к приюту.

– Говорят, первым должен проехать жених, – вымолвил Марк.

Он ступил с залитого светом крыльца в полумрак залы и повел Кадфаэля к шкафчику с лекарствами. Один ключ от шкафа хранился у Уолтера Рейнольда, управляющего аббатством, второй же был у брата Кадфаэля. Монах раскрыл суму и начал вытаскивать из нее принесенные снадобья.

– Ты что-нибудь знаешь о них? – спросил Марк, в котором любопытство взяло верх.

– О них? – пробормотал Кадфаэль. Он был всецело занят заполнением пустот на полках шкафа.

– О тех знатных людях, что едут сюда сочетаться браком. Мне известны только их имена. Да меня все это не так уж волнует, – произнес Марк с краской смущения на лице. – Но наши здешние подопечные, несмотря на язвы и увечья, прознали обо всем Бог знает как. Это событие греет их души, словно искра Божья. Похоже, любое яркое происшествие, отблески которого лишь падают и на них, куда действеннее моих стараний. И ведь это всего-навсего свадьба!

– Свадьба, – с серьезностью проговорил Кадфаэль, выкладывая из мешка склянки с мазями и пузырьки с настоями для примочек, приготовленными из альканны, анемона, мяты, норичника и овса с ячменем, – свадьба есть соединение двух жизней и, стало быть, дело отнюдь не презренное. – Он присовокупил к лекарствам еще и плоды горчицы: пасты и припарки из нее служили весьма эффективным средством борьбы с хроническими язвами. – Каждый мужчина и каждая женщина, прошедшие через это испытание, – продолжал он задумчиво, – безусловно должны переживать за людей, которым оно еще предстоит. Даже те, кого оно минуло, могут мысленно посочувствовать вступающим в брак.

Прежде чем переступить порог обители, Кадфаэль успел набраться житейского опыта. Он испробовал себя во всех видах житейского единоборства – за исключением брака. Впрочем, однажды он лишь чудом избежал брачных уз. Припомнив все это, Кадфаэль почувствовал некоторое замешательство.

– Имя этого барона весьма знаменито, но я о нем ничего не знаю. Говорят, он в большой милости у короля. И, по-моему, я знал когда-то одного родственника невесты. Но из той же она ветви этого рода или нет – мне неизвестно.

– Я надеюсь, она красива, – вымолвил Марк.

– Приору Роберту было бы очень интересно услышать подобное из твоих уст, – сухо произнес Кадфаэль и закрыл дверцу шкафа.

– Красота так целительна, – серьезно и без смущения отозвался брат Марк. – Если девушка молода и прелестна, если, проезжая мимо, она улыбнется несчастным и наклонит голову, если она не съежится от страха, увидев их, она сделает для наших подопечных больше, чем все мои осмотры и компрессы. Только здесь я начал понимать: благодать – это то, что можно вырвать у быстротечного дня и отложить про запас, дабы было над чем подумать потом. – И добавил, словно протестуя: – Конечно, это не обязательно должна быть чья-то чужая свадьба. Но можем ли мы упускать даже такой случай, коли он нам предложен?

Кадфаэль обхватил Марка рукой за плечи. Они все еще оставались худыми, как у бездомного бродяги. Увлекая друга из полумрака на улицу, туда, где все ярче сиял день и все громче слышался возбужденный гул, травник сказал:

– Будем молиться и надеяться: да принесет нынешнее событие благодать хотя бы той паре, что попалась на эту удочку. Судя по звукам, кто-то из них двоих сейчас как раз подъезжает сюда. Пойдем посмотрим!

Благородный жених и его свита приближались к приюту. На дороге мелькали яркие краски, призывно звучали рожки, бубенцы на лошадиных сбруях звенели не переставая. Замыкавшие кортеж слуги следовали пешком, ведя под уздцы вьючных пони, а также две пары рослых шотландских борзых на поводках. Жалкая кучка отверженных радостно подалась вперед, продвинувшись на столько шагов, на сколько хватило смелости. Прокаженные стремились разглядеть получше и тонкие ткани, и роскошные краски, вовек недоступные им самим. И когда процессия поравнялась с плетнем, послышалось приглушенное, восхищенно-благоговейное воркование этих обиженных судьбою людей.

Впереди всех на высокой черной лошади, сбруя которой, так же как и снаряжение седока, сверкала багрянцем и золотом, ехал тучный, ширококостный, дородный человек. В седле он держался уверенно, но без изящества. Вся остальная процессия следовала за ним на таком расстоянии, чтобы безусловное превосходство первого всадника не оставляло сомнений. Свиту возглавляли ехавшие в ряд три молодых дворянина. Они не спускали с господина пристальных, настороженных глаз, словно он в любую минуту мог обернуться и подвергнуть юношей какому-нибудь рискованному испытанию. То же напряжение, близкое к страху, ощущалось и в следующих за ними слугах. Оно словно передавалось через лакеев, пажей, грумов и сокольничих замыкавшим процессию мальчикам, которых влекли за собой гончие. Только животные – равно лошади, собаки и птицы на плечах у сокольничих – сохраняли спокойствие и уверенность в себе и не робели перед повелителем.

Брат Кадфаэль стоял в воротах приюта рядом с Марком и все пристальнее вглядывался в процессию. Любой из трех молодых дворян вполне сошел бы за жениха, но было куда как ясно, что ни один из них не зовется Юон де Домвиль. Кадфаэлю как-то в голову не приходило, что барон может быть уже вовсе не первой молодости и что он отнюдь не юный влюбленный, вступающий в брак в подходящие для такого начинания годы. Между тем в короткой, но пышной бороде ехавшего впереди человека седина уже преобладала над смолью. На голове его сохранилась только курчавая бахрома седоватых волос. Тело выглядело все еще крепким, мускулистым и мощным, но всаднику давно перевалило за пятьдесят, а скорее всего и шестой десяток подходил уж к концу. У Кадфаэля мелькнула мысль, что этот человек сжил со свету по меньшей мере одну жену. Невесте же, по слухам, только-только исполнилось восемнадцать, и ее выхватили прямо из рук няни. Что ж, такое случается.

Теперь, когда всадник приблизился, Кадфаэль не мог оторвать глаз от его лица. Широкий и плоский лоб из-за лысины казался высоким. Редкие ресницы почти не затеняли неглубоко посаженных глаз. Эти маленькие проницательные глаза светились злорадством. Аккуратно подстриженная бородка оставляла открытыми тонкие, безжалостно сомкнутые губы. Грубое, тяжеловесное, мускулистое, словно предплечье борца, лицо, какое-то недовылепленное, незаконченное – такое лицо, казалось, уж никак не могло свидетельствовать об остром уме, способном придать еще больше внушительности этому человеку. И, тем не менее, он явно обладал подобным умом. Таким был Юон де Домвиль.

Вельможа подъехал уже достаточно близко. Он наконец рассмотрел, что за создания нервно всматриваются и возбужденно тычут в него пальцами, примостившись возле небольшой церкви у ограды, и это ему пришлось не по вкусу. Черные, точно мелкие сливы, глазки стали темно-красными, словно тлеющие угольки. Спустившись с противоположной, более широкой обочины, он специально направил лошадь через дорогу и вторгся в густую траву. Вельможа желал одного – загнать жалкое быдло назад, в отведенную для него конуру, с помощью лошадиной плетки. Вряд ли барон хоть раз пользовался ею по назначению: скакунов чистых кровей он ценил и оберегал. Но плеть вполне могла сослужить всаднику службу, очистив его путь от больных. Крепко сжаты рот раскрылся, и послышался непререкаемый приказ:

– Прочь с дороги, мразь! Уберите эту заразу с глаз моих!

Прокаженные робко сжались и в спешке отступили назад. Им удалось убраться если не с глаз наездника, то хотя бы стать для него недосягаемыми. Всем, кроме одного. Этот, на полголовы выше прочих, остался на месте: то ли он не мог двигаться быстро, то ли вознамерился добиться от всадника понимания, то ли просто выказывал молчаливое неповиновение. Худой, закутанный в плащ человек продолжал стоять прямо, глаза прокаженного пристально следили за бароном сквозь щель в покрывале. Когда больной все же сделал шаг назад, так и не повернув головы, то сильно припал на одну ногу и не сумел уклониться от взвившейся плети. Удар пришелся ему на плечи и грудь. Изувеченная нога несчастного подвернулась, и он тяжело рухнул в траву.

Кадфаэль рванулся вперед, но Марк успел подскочить раньше. Он упал на колени, с криком негодования простер руку над худощавой фигурой и заслонил свои телом упавшего, уберегая его от следующего удара. Однако Домвиль уже миновал их. Барон всем своим видом выражал презрительный отказ обращать долее внимание на отверженных мира сего. Он не ускорил и не замедлил шага лошади, не бросил в сторону ни единого взгляда. Его поезд молча проследовал за ним, держась, правда, ближе к дороге. Кое-кто из участников шествия отворачивался. Трое молодых дворян проехали мимо в тревоге и беспокойстве. Ехавший посредине крупный светловолосый юноша обернулся, глядя на двух простертых на земле людей. Его васильково-голубые глаза смятенно вспыхнули. Некоторое время он ехал опустив голову, но потом двое товарищей, подтолкнув его локтями, вывели растерянного молодого человека из забытья.

Весь кортеж проехал мимо, пока Марк помогал изможденному старику подняться на ноги. Слуги немо проследовали за господами: долг службы, точно панцирь доспехов, ограждал их от перипетий окружающего мира. Некоторые всадники, по облику люди знатные – гости и дальние родственники, – не спеша миновали место происшествия с такими добродушными лицами, словно ничего и не произошло. Среди них привлекал внимание застенчивый с виду священнослужитель. Он с рассеянной улыбкой перебирал четки и вообще не обратил внимания на случившееся. По слухам, свадебный обряд должен был совершать Эудо де Домвиль, каноник Солсбери. Каноник был в чести у церковных властей и у папского посла, ждал повышения в сане и, по-видимому, не собирался жертвовать всей этой благодатью. Так что он проехал стороной в числе знатных гостей. Затем толпу миновали грумы, пажи и гончие, ведомые мальчиками. Все колокольчики на уздечках и соколиных путах прозвонили, и процессия двинулась дальше по Форгейту.

Брат Марк поднялся по заросшему травой скату, обнимая рукой старика прокаженного. Кадфаэль отошел назад и оставил их наедине друг с другом. Марк не боялся заразиться. Он никогда и не думал о подобной опасности, поскольку был всецело поглощен нуждами подопечных. И если б даже зараза, в конечном счете, одолела его, этот подвижник не стал бы ни удивляться, ни жаловаться: болезнь только приблизила бы его к людям, которым он служил. А пока они вдвоем шли назад, Марк говорил старику что-то доброе и ободряющее. Оба давно успели привыкнуть к побоям и унижению и не обращали на них особенного внимания. Кадфаэль следил за тем, как они приближались, и отметил про себя поступь старика – достаточно твердую и уверенную, если не считать хромоты на одну ногу. Не укрылось от монаха и то, каким широким жестом, молниеносно выпростав из рукава плаща свою руку, старик снял с себя руку Марка и установил между ними двоими надлежащую дистанцию. Марк, воспринявший отказ от его помощи уважительно и бесхитростно, повернулся и направился к травнику. Кадфаэль заметил также, что на левой руке старика, некогда красивой, с длинными пальцами, не хватает указательного и среднего пальцев, от безымянного же остались всего два сустава. Кожа на поврежденных частях руки была белесой, морщинистой и сухой.

– Не слишком-то благородно, – произнес Марк со скорбным смирением, стряхивая с рясы остатки травы. – Но страх ожесточает людей.

Брат Кадфаэль усомнился в том, что страх мог играть в этой истории какую-то роль. Юон де Домвиль не был похож на человека, способного чего-то бояться, кроме разве лишь адского пламени; впрочем, верно было и то, что болезнь этих отверженных и адское пламя не так уж разнятся.

– У тебя новенький? – спросил Кадфаэль, не спуская глаз с высокого прокаженного. Тот спустился по склону обратно, чтобы вновь без помех наблюдать за дорогой. – По-моему, я раньше его не видел.

– Да, он появился неделю назад или чуть раньше. Бродяга, вечный паломник, ходит от святыни к святыне. Приближается к каждой настолько, насколько позволительно таким людям, – как он. Говорит, ему семьдесят лет, и я верю. Думаю, он задержится у нас не надолго. Он остановился тут вот почему: в нашей церкви раньше покоились мощи святой Уинифред – до того, как их перенесли в аббатство. Туда ему нельзя идти: слишком близко от города. А сюда можно.

Кадфаэль знал, где на самом деле покоятся останки прославленной девы. Но не стал доверять эти знания своему простодушному другу. Он в задумчивости почесал загорелый приплюснутый нос и невозмутимо сказал себе: «Святая Уинифред, без сомнения, охотно вняла бы молитвам увечного бедняка, даже лежа в своей настоящей могиле, далеко в Гвитерине».

Монах следил взглядом за высокой, прямой, как стержень, фигурой. Все больные были облачены в одинаковые плащи с капюшонами. Покрывала же скрывали даже самые обезображенные лица. Казалось, все они – мужчины и женщины, старые и молодые – пытаются спрятать остаток своей одинокой жизни под обезличивающим одеянием. Ни пола, ни возраста, ни цвета кожи, ни отчизны, ни вероисповедания; все – живые призраки, известные лишь Создателю. Но нет, это все же не так. Походка, голос, телосложение, тысячи мельчайших черточек характера, прорываясь сквозь маску, делают каждого человека неповторимым. Вот и теперь, в молчании новичка ощущается сила духа, а в его спокойствии даже перед лицом грозящей расправы – редкостное чувство собственного достоинства.

– Ты беседовал с ним?

– Да, хотя он говорит мало. Судя по речи, – произнес Марк, – у него, должно быть, уже поражены губы или язык. Он выговаривает слова медленно, немного коверкает их и быстро устает. Но голос у него спокойный и низкий.

– Как ты его лечишь?

– Никак. Он говорит, ему не нужны лекарства, он носит с собою какой-то бальзам. Никто здесь не видел его лица. Так что, я думаю, он покалечен ужасно. Ты ведь заметил, что он хромает на одну ногу? Старик потерял на ней все пальцы, осталась только фаланга от большого. Он ходит в особом ботинке с прочной подошвой. Ботинок так скроен, что дает твердую опору при ходьбе. Другая нога, наверное, тоже задета, но не столь сильно.

– Я видел его левую руку, – вымолвил Кадфаэль.

Он видел подобные руки и раньше, руки с пальцами, сгнившими до такой степени, что они отпадали, как сухие листья от ветки; руки, настолько изглоданные болезнью, что кости вываливались из запястий. Но в данном случае, как показалось монаху, пожирающий тело демон стал жертвой собственной жадности. Там уже не осталось никаких язвенных струпьев: белая морщинистая плоть на искалеченных руках, какой бы отталкивающий вид она ни имела, была суха и здорова. Когда больной жестикулировал, на тыльной стороне руки под кожей двигались крепкие мышцы.

– Он сказал тебе свое имя?

– Говорит, его зовут Лазарь. – Брат Марк улыбнулся. – Думаю, он заново крестился и сам назвал себя так. Быть может, сменил имя, когда расстался с домом и близкими, как надлежит по закону. Что ж, это и впрямь второе рождение, сколь ни прискорбны его причины. Тут уж он сам себе был крестным отцом. Я ни о чем его не расспрашиваю. Но мне хотелось бы, чтобы он не отвергал нашу помощь и не полагался только лишь на свои снадобья. У него наверняка есть болячки или язвы, которым твои мази принесли бы пользу, раз уж он здесь. Думаю, он скоро покинет нас так же внезапно, как появился.

Кадфаэль следил за одинокой фигурой, неподвижно стоявшей на краю покрытого травой ската.

– Но ведь его тело не утратило чувствительности! – задумчиво проговорил монах. – Владеет ли он по-прежнему всеми членами, которые еще сохранились? Ощущает жар и холод? А боль? Если он ударится рукой о гвоздь или сук, торчащий из плетня, почувствует ли он это?

Марк пришел в растерянность: ему были знакомы лишь внешние признаки болезни – бесчисленные, неприглядные на вид болячки, покрывающие тела несчастных.

– Мне известно только, что он почувствовал удар плетью даже сквозь плащ. Да, разумеется, он чувствует боль, как все люди.

«Но те, что больны настоящей проказой, – подумалось Кадфаэлю, вспомнившему уйму несчастных, виденных им во время крестовых походов, – те, чья кожа становится белесой, как пепел, крошится и отслаивается клочьями, те, у кого болезнь в последней стадии, не чувствуют боли, как все люди. Они могут пораниться, истекать кровью и даже не знать о ране.