Текст книги "Дело княжны Саломеи"

Глава 5

Перекусив вареными яйцами и свежей сметаной, еще не успевшей согреться в горшочке, обернутом листьями лопуха, Грушевский как раз вышел на маленькую уютную терраску под гнутой китайской крышей, когда прибежал из усадьбы посланный за ними босой мальчик в рубашонке и плисовых штанах.

Тюрк, все это время просидевший как зачарованный над бумажкой с «пророчеством», без разговоров встал и вышел вслед за мальчиком. Он сказал, между прочим, фразу, чрезвычайно озадачившую Максима Максимовича.

– Свадьбы не будет.

Что он имел в виду, допытывался всю дорогу Грушевский, однако безрезультатно. Гости познатней и понарядней съезжались в каретах и открытых экипажах. У церкви уже собралась значительная толпа, состоявшая не только из местных жителей, но также из большого количества приезжих городского вида. Несколько журналистов с громоздкими камерами ждали на изготовке. Судя по всеобщему возбуждению, толпа начала собираться еще задолго до назначенного часа венчания. Обыватели много говорили о баснословном богатстве Зимородова, о чудесах парка и усадьбы, об обещанном вечером фейерверке и приглашенном из города духовом оркестре для увеселения публики. Ясный день, колокольный звон и всеобщее возбуждение невольно подстегивали воображение – ожидали чего-то уж совсем несусветно грандиозного.

Наконец, в ландо на резиновых рессорах подкатил жених. Под шепот и восклицания толпы он прошел к церкви и скрылся на время в алтаре. Впечатление Зимородов производил яркое. Это был высокий, физически сильный человек с русой бородкой и уложенной куафюрой. Его не лишенное приятности лицо и статная фигура навевали мысли о былинных русских богатырях. Черный фрак с белоснежной астрой в петлице смотрелся на нем несколько чужеродно, хотя и сидел как влитой на мощных плечах. В целом это был очень крупный, типично русский, по-своему красивый, но несколько хмурый человек. По его скуластому лицу крупной лепки все время пробегали следы сильных переживаний, как по земле – тени облаков.

Заметив среди моря людских голов знакомую студенческую фуражку, Грушевский окрикнул Колю.

– Ага, прибыл, – кивнул на храмовые врата юноша. – Эх, ничего не скажешь, хорош!

– Действительно, фигура примечательная, – согласился Грушевский. – Однако не слишком ли задержалась невеста?

– А вы не слыхали? Так здесь уже все об этом болтают. Говорят, невеста-то сбежала!

– Княжна Ангелова? – не поверил своим ушам Максим Максимович. Уж слишком это все смахивало бы на сюжет одной из тех песен, что распевали шарманщики. – Мне показалось, что она для такой эскапады слишком… благоразумна, что ли.

– Так вы ее видели? Где, там? – насторожился Коля. Почти все лепестки с несчастных тюльпанов давно облетели, и теперь в его руках остался пучок жалких стебельков и черных длинных листьев.

– Я видел только ее портрет, незаконченный.

– Верно, удачный портрет. Она действительно толковая, Саломея. Умеет слушать, независимая и остроумная. Меня всегда влекла в ней твердая самоуверенность, подлинная, а не внешняя только. А как внимательна к людям! И вовсе не считает себя красавицей, даже напротив, ругает, если кто ей такой вздор несет.

Было видно, что Коля сел на любимого конька. Эге, подумалось Грушевскому, да здесь не только детское чувство, но, может, что и посерьезнее. Глаза мальчика горели, весь он подался навстречу образу, который оживал сейчас перед его внутренним взором. В небе послышалось жужжание, многие из публики, запрокинув головы, с удивлением стали искать глазами источник странных звуков. В высоком, уже совсем бесцветном из-за начавшейся жары небе показалось странное темное пятно. Угловатая птица самолет пролетела прямехонько над церковью, помахав в знак приветствия крыльями. Кто-то, не выдержав от восторга, подбросил шапку и закричал: «Уррраа!» Коля тоже бросил картуз и, бешено махая руками, закричал вместе со всеми.

– Может, это она! Это самолет Жана Бровара, он хотел проверить свой самолет перед полетом над Эйфелевой башней, я был представлен ему в салоне княжны, в Петербурге, – улыбался во весь рот Коля. – Путешественник, предприниматель, покровитель искусств. Просвещенный человек, не то что наши сивобородые купчины! Он катал княжну на самолете, знаете, какая она смелая! Мой друг, художник Михаил Ле Дантю, написал с нее первый «Портрет женщины-авиатора». Правнук «той самой», как вы любите говорить, Камиллы Ле Дантю, которая в Сибирь за декабристом Ивашевым поехала. Вот вышел бы номер, укати ее Бровар на свою французскую виллу «Мануар де Рем»!

Н-да, вот тебе и Саломея, вот тебе и смирная[3]3
  Саломея – смирная. Имя значится в православных святцах, происхождения возможно древнееврейского, от слова «шалом» – мир, покой, смирение.


[Закрыть], однако! Грушевский усмехался про себя, провожая глазами самолет.

– Так вы всерьез думаете, что она могла сбежать? Все же не верится как-то, – с сомнением проговорил Максим Максимович.

– Именно что могла! Она-то как раз и могла! Этакое мальчишество, авантюризм ей очень идет. Она, как и я, искательница приключений. Ага, видите вон того господина с усами, что выскочил из церкви? Это адвокат Гросс, тоже жертва Саломеи, то есть, я хотел сказать, ее друг и поклонник, масон и либерал. Поскакал в карете на железную дорогу, успеть к машине, чтобы перехватить, а она в самолете от них! Ух, княжна! Ух, огонь!

Только, как стало вскоре известно, вопреки радостным ожиданиям Коли, никуда княжна не сбежала. Ни на самолете, ни на поезде. Вот уже и жених вышел скорым шагом из храма и поехал в своем ландо, празднично убранном цветами, обратно в усадьбу. Потолкавшись у церкви еще около получаса, Грушевский с Тюрком решили вернуться в дом. Остальные гости из числа приглашенных в тех же каретах уехали еще раньше, сразу же вслед за женихом. Весь дом был осажден праздной публикой, слышались нескромные вопросы, «лихие» замечания. Ощущение смирения перед неминуемой катастрофой уже настолько овладело Максимом Максимовичем, что он плюнул на всех этих людей и побрел конфуцием в свою пагоду. Коля задержался вместе с остальными, твердо намереваясь выяснить, что же именно помешало венчанию и где невеста.

На тропинке, убегавшей в сторону озера, Грушевский столкнулся со старшим лакеем, тот стоял на распутье и с озабоченным видом чесал свою рыжую голову.

– Кузьма Семенович! – окликнул его Грушевский.

– Ах, господа… – Лакей был в растерянности.

– Можем ли мы чем помочь?

Лакей огляделся, нет ли поблизости других гостей. Дело в том, что большинство публики осталось в имении и бродило сейчас по парку и вокруг озера. В некоторых беседках и на лугу перед домом стояли столы, накрытые для фуршета, официантам дали указание угощать гостей, будто ничего не случилось. Состоялся ли обед для знатных гостей в доме, оставалось неизвестным. Впрочем, Грушевский не собирался докучать Зимородову в такой щекотливый момент. Для себя он решил, что пора собираться в обратный путь, невзирая на возражения Тюрка, которому так и не удалось рассмотреть все картины.

– Вы, чай, уже знаете, барышня пропали. Матушка ейная в бессознании пребывает уже с час, за лекарем послали. Меня вот за Домной Карповной откомандировали, а я все думаю, где княжна?

– Так что же, никто не видел ее?

– Модистки с утра дожидались ее понапрасну, мать все просила еще подождать, мол, вот-де она должна найтись. Никто из прислуги ее не видал, управляющий уже всех опросил. Здесь чудо какое-то, загадка…

– Ну, а на станции ее тоже никто не заметил? – продолжал допытываться Максим Максимович. Тревога лакея передалась и ему, и он уже не надеялся, как Коля, на лучшее.

– Никак нет-с. Послали телеграммы на следующие станции в оба конца. Никто, ни единая душа.

– Хм… А вот самолет летал, знаете, чей он?

– Мусью Бровара, как же-с. Только он тоже ничего не знает.

Они ступали стремительным шагом и уже очень скоро вышли к озеру. Остановившись у берега, лакей с опаской вгляделся в водную гладь.

– А знаете, барин, про это озеро у нас говорят, будто призрак здесь ходит.

– Да, я слышал от Домны Карповны.

– Такое здесь бывало уже. К утопленнице, – и Кузьма Семенович внимательно вгляделся в спокойную гладь воды, будто пытаясь прозреть темные глубины озера. Может быть, тоже человек с воображением и попыткой на мысль, подумалось тогда Грушевскому. – У графа Панина, того самого, который построил усадьбу, говорят, жена утопла здесь. Вот она и забирает невест к себе в услуженье. Много уже набрала, и простых девок, и из барского дома.

Глава 6

Домна Карповна сидела с Аленой в коморке у старца, тому явно стало хуже. По их словам, он весь день хрипел, время от времени показывая корявым пальцем куда-то в пустой угол за печку. Отлучиться в такой момент от больного Чалова не решилась. Лакею и Грушевскому ответила на вопросы о княжне вполне определенно, мол, видела ту в последний раз вчера, когда княжна приходила за пророчеством к старцу. Да только записочку княжна не взяла, прочитала ее и бросила. Одноглазая Алена в этот момент как-то встрепенулась, что не ускользнуло от Грушевского, но тут же опустила свой круглый глаз долу.

– Что за вопрос задавала? – поинтересовался ни с того ни с сего Тюрк.

– Да про свадьбу и спрашивала, о чем еще может спрашивать невеста перед венчанием? – пожала могучим плечом Домна Карповна.

На расспросы Грушевского о легенде про графиню Панину купчиха лишь мрачно сказала, что лучше об этом спросить управляющего. Выйдя на воздух, мужчины потолковали, что бы предпринять дальше.

– Взглянуть бы на записку с пророчеством. И еще я должен посмотреть портреты, – задумчиво пробормотал Тюрк.

Тьфу ты, чертыхнулся про себя Грушевский, экий остолоп бесчувственный. Тут потихоньку вышла Алена и что-то сунула в руку Тюрка. «Ну вот, радуйся теперь!» – с укоризной глянул на неисправимого Ивана Карловича Грушевский.

– Не знаю, может, попозже зайдете, – с сомнением покачал головой Кузьма Семенович. – Сами понимаете, господа, управляющему сейчас не до картин.

– Если понадобится какая помощь, смело обращайтесь, Кузьма Семенович, – попросил Грушевский лакея, перед тем как их тропинки разошлись.

– Что вы думаете по этому поводу? – Иван Карлович протянул записку старца Грушевскому.

Тот взял ее, просмотрел. Она ничем особо не отличалась от бумажки, которую старец дал им самим. Тот же размашистый детский почерк, те же грамматические ошибки. «Не думала не гадала ни о чем в свете тужить. А пришло времяцко, взяла грудь томить и несть под лексом, но под благодатью. Вечная невеста свадьбы не дождется. Agape тебя не заманит, Сторге не спасет, Мания погубит. Графинюшка княжну со смертью обвенчает».

– Чушь, как и все остальное, – нетерпеливо отмахнулся Грушевский. – Как вы думаете, куда же она подевалась? Не могла ведь она сквозь землю провалиться. А если девицы бегут из-под венца, то даже самые бесчувственные хотя бы для матери записочку оставляют.

– Мне непременно надо посмотреть картины, – талдычил свое Тюрк.

Впрочем, вскоре им представилась возможность поговорить с управляющим и осмотреть картинную галерею. А случилось это вот как. Доктора для княгини, матери Саломеи, не привезли. Оказалось, что он уехал в другой конец губернии, где от взрыва в гранитном карьере пострадало несколько рабочих. Поэтому к Грушевскому, как к единственному на всю округу человеку, имевшему отношение к медицине, и обратились за помощью.

Не став упираться и упоминать о том, что его бывшие пациенты не отличались больными нервами, да и вообще ни от чего уже не страдали, Максим Максимович поспешил в дом, где на втором этаже выделили покои семье невесты. Княгиня была почти без чувств, весь день она рыдала и билась в истерике, поэтому силы остались только на то, чтобы лежать на диване и хватать ртом воздух, как золотая рыбка, вынутая из аквариума. Бонна с детьми (а у князей Ангелашвили было еще двое детей, кроме исчезнувшей Саломеи) сидела в комнате, отделенной от спальни княгини крепкими дубовыми дверьми. Грушевский понадеялся, что крики и рыдания матери не доносились до малюток. Княгиня лежала, распростершись на подушках, бледная, с красными опухшими глазами. Князь беспрестанно ходил тут же из угла в угол, заложив руки за спину и все время что-то непонятное бормоча себе под нос. Единственным человеком, способным помочь Грушевскому, оказался некий сморщенный, как сушеный гриб, старичок, видимо родственник князей, судя по тому, что все вокруг именовали его дядюшкой. Расторопный, разумный и понятливый человечек. Только к его мягкому, как лесной мох, голосу в состоянии была еще прислушаться раздавленная несчастьем княгиня. Тем удивительнее это было, что вел он себя очень просто и внешне казался таким незначительным, как хлеб на любом столе, особенно по сравнению с тем изысканным впечатлением, которое производили князья. Небольшого росточка, с добродушным личиком и венчиком пушистых седых волос на голове, он один мог удержать в своих проворных ручках потерянных князей, а вместе с ними и весь расшатавшийся мир, от падения в бездну хаоса, истерики и бездействия.

Родители Саломеи отличались особой породистостью, оба были высокими, стройными и красивыми людьми. Княгиня оказалась старше, чем можно было ожидать от матери восемнадцатилетней красавицы. Это была женщина с тонкими чертами несколько удлиненного лица, пышными пепельно-русыми волосами, высоким бледным лбом и длиной шеей с широкими морщинами поперек. Даже в такой ситуации, находясь в своих покоях, она была в длинных перчатках, закрывавших тонкие руки по локоть. Отец выглядел в точности так, как должен выглядеть кахетинский князь, – удивительно привлекательный мужчина с гордым орлиным профилем, горящими влажными черными глазами, смуглый, стройный и сухощавый. Сделав все, что счел необходимым, велев горничным почаще менять компрессы на лбу у княгини, не волновать ее по возможности и каждый час давать успокоительные капли, Грушевский вышел от князей Ангелашвили в твердой уверенности, что Саломея никак не могла по собственной воле или по легкомыслию огорчить таких хороших и любящих родителей и такого верного дядюшку. Старичок взволнованно ломал руки, когда провожал Грушевского из покоев князей.

– Дети, дети… Как много счастья они приносят и как много боли! – невольно вырвался горестный стон из его впалой груди. – Я держал ее вот в этих ладонях во время крещения. Такая крохотная, теплая, спокойная, пахла ромашками и молоком… Знаете, она ведь все это время смотрела на меня, не плакала и не кричала, она все понимала. Вот бы дети никогда не взрослели!

– Страшен мир, в котором дети не взрослеют. Так еще хуже, поверьте мне… – вздохнул Грушевский, пытаясь представить девушку с портрета невинным младенцем, совсем как те малютки, которых забрал Господь у них с Пульхерией. – Бог даст, все образуется.

– Только на него уповаю, – горячо перекрестился дядюшка и поспешил обратно к родителям своей крестницы.

Управляющему, который дожидался у выхода из покоев князей, Грушевский сообщил, что женщина вне опасности. И, в свою очередь, поинтересовался, что предпринимается для поиска княжны и что удалось узнать на данный момент.

– Уж и не знаю, что предположить, – поразмыслив, решился ответить управляющий. Все же врач, видно по всему, крутилось в его банковской голове, человек в доме почти свой. – Я разослал слуг во все уголки имения, во все ближайшие деревни. Гости, к сожалению, затрудняют поиски. Господин Зимородов настаивает на соблюдении наивозможнейшей секретности всех мероприятий. Пока никаких следов.

– Весьма странное происшествие, – кивнул Грушевский.

– Расскажите легенду, – вступил Тюрк, который тенью следовал за Грушевским и молчал все время до этого момента.

– Право… – поднял управляющий темные строгие брови театрального «благородного отца». Но затем прищурился и начал говорить сухим отрывистым слогом, каким зачитывал бы сводки биржевых ведомостей. – Графиня Панина действительно умерла, но была ли это смерть насильственная, никто доподлинно не знает. На церковном погосте могильных плит ее и сына, умершего младенцем, нет. Склеп, выстроенный первым владельцем, графом Паниным, пустует. Существует, разумеется, сказка, которую передают местные эээ… жители. Рекомендую не обращать внимания на глупые небылицы и сплетни необразованной дворни. Несколько записей в домовой книге, которую вели все владельцы усадьбы, возможно и могут пролить свет на это дело. Действительно, было несколько утопленниц за эти двести-триста лет. Но здесь рядом озеро, мудрено хоть кому-то да не утонуть.

– Могли бы мы взглянуть на эту книгу? – Грушевский даже не сомневался, что Тюрк непременно пожелает увидеть запись, сделанную так давно.

– Я прикажу принести ее вам, извольте пройти…

– В картинную галерею, – подсказал Тюрк. – Мы подождем там.

– Как угодно-с, – сухо поклонился управляющий, прежде чем уйти.

– Что вы за человек такой, Иван Карлович! – выговаривал Грушевский, спускаясь по лестничному пролету на первый этаж. – Здесь такое творится, а вы со своими картинами, записочками…

– Какое такое дело?

– Да боже мой, ну княжна ведь пропала!

– Почему княжна? – удивился Тюрк. – Разве она не графиня?

– Кто?!

– Панина, утопленница.

Грушевскому только и оставалось, что развести руками. Пока Тюрк ползал по хрупким конструкциям из всякой мебели, которую только можно было найти в ближайших залах, заглядывая под картины в поисках никому, кроме него, не интересных надписей, Максим Максимович пристроился в уголке на кресле и даже вздремнул. Вот уже солнце спряталось за набежавшими тучами, а потом и вовсе стремительно закатилось за почерневший из-за наступающей грозы горизонт. Вот уже сбившиеся с ног слуги все реже и реже пробегали мимо дверей картинной галереи. Вот уже стал неразличим силуэт княжны на портрете в сумеречном углу, а последние праздношатающиеся устали заглядывать попусту в окна усадьбы из парка. Но Тюрк все лазал по стенам, как паук, переворачивая дам в напудренных париках и кавалеров в треуголках. Как только включили электрическое освещение, Кузьма Семенович принес им тяжелый фолиант домовой книги. Тюрк, не спускаясь на землю, попросил Грушевского прочитать первые страницы.

Открывалась книга записью, сделанной неким фон Венелем, которому эта земля была пожалована за верную службу еще Петром. Несколько поколений его потомков владели этими землями. Пока не разорились они, а имение не перешло в казну, откуда выкуплено было матушкой Екатериной и пожаловано графу Панину…

– Точно так-с, – подтвердил лакей. – Феньке еще дед, он тоже у господ в доме работал, сказывал. Были такие господа фон Венели. И дочь у них была писаная красавица. Да как разорились они, то из милости графа Панина жили в дальнем конце парка, сторожка та уж развалилась, а руины снесли, когда новый регулярный парк устроили. Был у ентой девицы фон Венель жених, капитан-поручик. Даже знакомый Панина по Петербургу. Вот когда граф-то женился на Венель, поручик долго бродил окрест. Прослышал об этом граф, запер графиню на острове, где сейчас старец живет. О ту пору мостика еще не было, только на яликах добирались. Уж не сказывал народ, что там на острове было, но крики слышали. Только раз ночью графу донесли, что графиня хочет сбежать из плена. Граф взял ребенка и ну на берег. А там, и правда, идет графиня в простой рубахе по воде, аки посуху, на том берегу поручик ее дожидается. Тогда граф закричал, что бросит младенца в воду, сынок заплакал, графинюшка обернулась, да не устояла и канула под воду вслед за дитятей. Поручика потом долго ловили, да уж поймали, нет ли, не знаю.

– Знаете вы, что Алена и старец видели вроде как… – Грушевский отчего-то не решился закончить мысль. Но лакей его и так понял. Вдруг впервые после жаркого и шумного дня дохнуло на них сырой прохладой, словно тихий вздох давнишней утопленницы долетел в этот богатый и современный дом. Внезапно погасло электричество, что удачно усилило мистическую атмосферу, навеянную старинной легендой.

– И еще из деревни, Малаховки, тож говорят, – совсем уж зашептал Кузьма Семенович. – Говорят, графинюшка забирает к себе в озеро невест, особливо несчастных. Были случаи, даже несколько, только в книге не все записано, напрасно искать будете. А перед тем как раз и видят ее то с ребенком, то без, по воде идущей.

– А вы не думаете ли, Кузьма Семенович… – вдруг одна мысль поразила Максима Максимовича. А ведь, пожалуй, Тюрк прав! Что, если старинная легенда и впрямь имеет отношение к тому, что происходит здесь и сейчас? Что, если несчастная утопленница, убиенная своим мужем, забрала к себе и княжну Саломею Ангелашвили? И это ее, а не Богородицу видели многочисленные свидетели на озере. Баллады символистов, странные песни, исполненные неясной тоски и предчувствия смерти, с новой силой зазвучали в романтичной голове Грушевского. Но тут раздался грохот салюта, и резкие вспышки фейерверка пронзили тусклые сумерки картинной галереи. Кузьма Семенович подпрыгнул на значительную высоту и перекрестился.

– Нашел! – тут же закричал Тюрк. – Вот, нашел.

Грушевский бросил книгу и подбежал к Тюрку, который стоял с картиной у окна и пытался получше ее рассмотреть. То ли по недосмотру, то ли случайно, по неведению, немецкий инженер, приглашенный для произведения праздничной иллюминации, все же сделал свою работу. Грянула канонада, в черном небе взорвались шары разноцветных звезд. В отблесках ярких огней и снопов искр Грушевский смог рассмотреть портрет. На небольшой картине, размером тридцать на сорок сантиметров, художник изобразил прелестную молодую женщину. Бесконечно печальные глаза ее с каким-то укором взирали с портрета кисти Рокотова. На оборотной стороне виднелась потертая, но вполне читаемая надпись: «Графиня Марья Родiоновна Панина, урожденная фон Венель, фрейлейна российского императорского двора, потом супруга и мать, скончалась в тысяча семьсот семьдесят пятомъ году Иулия во двенадцатый день отъ рожденiя своего на восемнадцатом году, по превосходнымъ дарованiям и разуму преждевременною кончиною поразила наижесточайшимъ оскорбленiемъ супруга, и оставила всемъ знаемымъ ее незабвенную и почтительную о себе память».