Текст книги "Апсихе (сборник)"

На следующее утро она с группой официантов ехала в свободное время за город устраивать свадьбу под открытым небом на большой вилле жениха. В тот день Апсихе очень нравилось работать, нравилась летняя погода и очень вкусная праздничная еда, которую и работники могли чуть-чуть попробовать. Весь день раздумывала о том, как бы поскорее затеяться с мужчинами.

Ночью Апсихе ехала на маленьком автобусе домой, смотрела в окно и улыбалась. У нее в руках была местная газета с криминальной хроникой. Там было написано: «Такой-то мужчина полдесятилетия тайно держал свою дочь, одну из пятерых детей, под замком в подвале дома, принадлежащего его семье, и прижил с ней четверых детей, все они родились нездоровыми». Апсихе, как всегда, когда узнавала что-нибудь похожее, хотела найти того человека и побыть с ним с глазу на глаз. Другое сообщение гласило: «Такой-то девочке в небольшом городке отрубили голову мачете. В ночь совершения преступления подозреваемый был одет в ослепительно белую форму официанта. По утверждению знакомых, он очень жизнелюбив, его ценят работодатели, он всегда в приподнятом настроении. Мужчина в одиночку растит трехлетнего сына. Как он сам рассказал следователям, на месте преступления та девочка спрашивала, будет ли ей больно. Он признался, что отрубание головы его возбудило, поэтому он попросил девочку расслабиться, велел ей смотреть ему в глаза. Если она закрывала глаза, преступник вновь и вновь повторял: «Смотри мне в глаза. Смотри мне в глаза. Смотри мне в глаза».

По описанию девочка очень напомнила Апсихе знакомую. Давнюю подругу, с которой не расстаться с легкостью и которую не отдать. Апсихе видела от нее много добра, потому, наверное, после этого события было так больно. Но это было событие. Апсихе думала: все же нашелся мужчина, который желал хотя бы так ничтожно мало, чтобы взять и отрубить голову. Только это ей и понравилось на самом деле. И еще тот факт, что у палача есть трехлетний ребенок. Может, это взаимосвязано, думала Апсихе: сумел отрубить девочке голову, потому что умеет общаться с детьми.

Однажды недушным и безветренным вечером Апсихе с огромным волнением в груди постучалась в двери одного небольшой конторы.

Это была красивая квартира с высокими потолками, и люди, которых она видела впервые в жизни. Встретившая ее компания из трех человек стала троицей для Апсихе, а новая работа и новая деятельность – новой большой школой, несомненным великаном с невообразимым теплом объятий и нежностью рук. Новехоньким великаном, севшим на корточки и зовущим к себе с улыбкой коричневатых зубов, – Апсихе бросилась к нему в руки, едва троица приоткрыла двери конторы. Как к лучшим в мире маме или папе, словно после долгих блужданий в снегах, почувствовала запах теплого ночлега.

Контора этой троицы научила Апсихе тому, с чем до сих пор всю ее жизнь расходились каждая игра в «как можно больше разных смехов», пути самосознания и цели. Научила тому, что сделало ненужным любой творческий процесс в прошлом и призвание вообще, оценки и амбиции и что навсегда необратимо изменило отношения с окружающими. Одновременно она необыкновенно звонко и точно призвала каждый из своих потенциальных талантов или способностей и принялась соединять их в воедино. Однако на этот раз не только ради пустой однократной выставки искусства, но сущностными шагами приближаясь к школе человечности, к так ею желанному вырождению разума. То, что здесь реализовала Апсихе, было самым личным жестом, фундаментальной общностью, четвертым членом в семье смерти, жизни и одиночества. Сущностные шаги, не сделав которых, человек или сверхчеловек стоит ни больше ни меньше, как только котлеты, приготовленные из лягушачьего мяса, пропитанного самой грязной водой. А те сущностные шаги – земля живительной силы и любовь теплая, как рот.

С самого начала троица буквально приковывала внимание Апсихе деформированными и яркими деталями внешности, умом, который уже пятнадцать лет трудится в направлении невытруживаемой вещи – физического человеческого акта, и глазами, изо дня в день направленными на тело человека. И ртами, изо дня в день использующими слова, обычными людьми произносимые в тысячу раз реже, и мыслями, в тысячу раз реже приходящими в головы обычных людей. Эта троица, устроившаяся в своей с первого взгляда сияющей, однако пахнущей какими-то невообразимыми физиологическими запахами конторе, из всех людей, за жизнь встреченных Апсихе, была ближе всего к той такой дорогой для нее, хотя и до сих пор почти непознанной вещи. Ближе всего к наиблагороднейшему благородству, мудрейшей мудрости и чистейшей чистоте. Ближе всего к встрече теплых тел.

Апсихе провела с троицей почти три часа, лучшие часы за долгое время, полные интересного разговора, смеха и взаимного любования. Она совсем не удивилась и не смутилась, когда ей предложили поднять платье, потому что хотели увидеть ее ноги, когда поинтересовались, нет ли у нее шрамов, пирсинга, татуировок. Не смутилась, когда попросили показать, как выглядит ее грудь, и сбросила платье.

Троица сочла ее старше, чем она была на самом деле, потому что, как им казалось, мышление Апсихе было зрелым. Также немало удивлялась тому, что Апсихе, по крайней мере, кажется идеалисткой. Но больше всего троицу удивляло, а поначалу казалось невероятным то, что Апсихе пришла неизвестными продувными путями, но совсем не ради денег, и что она никогда раньше не занималась чем-либо похожим в других конторах или самостоятельно, что без долгих поисков нашла себе первую попавшуюся троицу. И ради чего? Под влиянием ничем не прикрытого предчувствия! Полный абсурд! Психичка!

С самого детства характеру Апсихе не хватало одной широко распространенной черты. Сначала, когда еще была совсем девочкой, терпела из-за нее обиды, но со временем это помогло намного серьезнее и безогляднее участвовать в жизни людей, безоглядно надеяться на все, чего можно и надо ждать от людей. Она никогда не остерегалась людей, потому что никогда не сомневалась в них. И по очень понятной причине. Она верила в неуязвимую прочность себя самой и своей аутентичности и потому не чувствовала опасности, что другие могут как-то повлиять на нее. Поэтому и при встрече с троицей ей и в голову не пришло осторожничать, подозревать, беречься и прятать какие-нибудь свои слабости. В самом деле, почему человек должен опасаться человека? Все, что оказалось в руках другого, всего лишь ты. И ничего больше. Вот почему смерть совсем не должна страшить – потому что все с тобой не умрет. Именно это неверие в то, что новая работа может как-то повредить ее всеохватности, позволило Апсихе набрать столько пользы в положении куртизанки. Именно она была основной и все другие поглощающей причиной, по которой и троица, и мужчины сразу полюбили Апсихе.

Апсихе в деталях рассказала троице свою жизнь, троица слушала с блестящими от удивления глазами и, вполне возможно, как подозревала Апсихе, еще и упивалась не каждый день случающейся компанией. Но важнее всего, что таким же огромным удивлением светились и глаза Апсихе, пожирающие по утрам каждого члена троицы. Потому что бизнес троицы казался Апсихе пропитанным таким же освежающим вдохновением, каким она сама могла стать для троицы и мужских желаний. Троица хотела еще больше увлечь и так очарованную Апсихе и заметила, что артистке такой опыт будет полезен. Члены троицы также сказали, что искусство – не чуждо и им, что они считают себя «не пустыми», «не испытывающими недостатка в харизме», «живыми и любознательными» людьми, «постоянно ищущими ответы и на те вопросы, у которых ответа нет». Но на самом деле троица даже не представляла, как жидко она прославляла свою контору и сколько вдохновения Апсихе находила в этой деятельности. И как сильно она ждала встреч с вытоскованными, но вечно не шедшими мужчинами. Которые, может, хоть сейчас не обойдут ее стороной и приблизятся.

Так Апсихе опять стала транжирить время, создав еще одно – новое время, которое, как прекрасно знала с самого начала, врежется ей в память и постарается напомнить о себе в самые темные и самые светлые периоды будущей жизни. Может, вызвав улыбку, а может – застучав копытами.

Осмотрев тело и лицо Апсихе, троица нашла в ней высокий класс красоты и эротичности. Они выразили радость, что Апсихе искренняя, и не скрывали, что и сами они – необыкновенно искренние люди. Тут же пожаловались, что часто страдают и терпят обиды, потому что большинство окружающих зачастую бессовестно пользуются их доверчивостью, бесконечной неэгоистичной любовью и заботой.

Ни эта троица, ни Апсихе тогда не знали и не предполагали, каким проклятием станет ее уход из конторы. Что в течение дозволенного времени воспоминания об Апсихе будут портить каждую будущую встречу с новыми потенциальными куртизанками. Апсихе уйдет так же неожиданно и естественно, как и появилась. И окрасит сажей будущую обыденность, пока не появится другая психичка или соломенная душа. С другой стороны, можно ли замазать сажей сияющую контору? Нет, наверное, она будет сиять до конца дней своих.

В тот первый вечер знакомства троица не торопилась попрощаться с Апсихе. Уйти собралась сама Апсихе, и только потому, что не хотела отнимать у них их дорогое время. А они совсем не торопились, улыбались как дети, как дети расспрашивали улыбающуюся Апсихе и смотрели на нее как на лучшее воспоминание прошлых лет и воплощение самого светлого видения о будущем.

Договорились, что троица дождется, когда им позвонят хорошо знакомые мужчины. Тогда Апсихе встретится с ними, и будет видно, что и как. А «что и как» должно было прекрасно сложиться, потому что Апсихе собиралась и здесь работать недолго, хотела как можно быстрее – для тренировки человечности – получить самую высокую оценку и быть самой желанной возлюбленной. Итак, хотя жестяная коробочка опыта почти совсем пуста, Апсихе должна всячески понравиться джентльменам со зрелыми телами и душами, уже далеко не детям.

В свою очередь Апсихе очень интересовали те мужчины. Она думала, что одна из ее, родившейся такой, какой родилась, обязательных жизненных задач – доставлять удовольствие мужчинам. Что ж, земля живительной силы, принадлежащая троице, была самой что ни на есть прекрасной возможностью начать эту задачу осуществлять. Так как Вожак дурачился и не появлялся – наверное, нашел какое-нибудь занятие, вдохновляющее самозабвенность, – Апсихе могла встретиться с теми, кто заплатил и потому, может, не захочет отшатнуться от нее, как те другие, трусы. Кроме того, она должна была встретиться с женатыми мужчинами, которые, наверное, не ходят на концерты, имеют детей, как минимум, в два раза старше нее, обычно они остаются тайной, их облика она себе не представляла. Ждет не дождется, когда сможет их увидеть, потому что ведь, думала, во время такого свидания случается не только физический акт, но и разговоры, пусть коротенькие, так что Апсихе надеялась услышать об их жизни, семьях, путешествиях.

Пожалуй, самым красивым и правильным Апсихе казалось то, что теперь возможность обладать ею предоставляется не тем, о ком раньше мечтала в тоске, не тем, кто талантливее и красивее других, а тем, мимо кого она проходила не обернувшись. Ей это напоминало лекции в лучшем университете человечности – слиться с теми, чьи на первый взгляд отвратительные прикосновения, или вызывающие дрожь отвращения глаза, или мгновенно отталкивающее тело на минуту-другую должны были стать желанными. Нежеланных мужчин нет, думала она, это выдумка, что не каждый полудурок в тысячу раз благороднее Вожака. Теперь сможет отдаться всем мужчинам, когда-либо отвергнутым мысленно или словами.

Тело будет учить голову науке сердца – неохладимому теплу рта.

И это их – мужское – воображение, их неоднородное, неоднодонное невообразимо прекрасное воображение! У нее будет возможность краешком глаза заглянуть в их мечты! Конечно, надо будет очень постараться быть такой, чтобы они захотели признаться ей в хотя бы маленькой истине, она должна будет стать бесконечно близкой. Быть их подругой, подругой, для которой нет ничего важнее, чем улыбка друга! Апсихе обнимет их, обнимет каждого, не потеряет никого, нежно прижмет, переберет пальцами волосы, кончиками пальцев погладит лицо, губы и плечи, обнимет, как мать, дева, как женщина, как человек, как сон, чтобы они заснули или протрезвели, или чтобы не забыли передать нежность дальше.

Так думала Апсихе и поняла, что в данный момент нет на земле более подходящего для нее места и более подходящей для нее троицы.

Возвращаясь после визита к троице, Апсихе думала: что же такое совершенная куртизанка? Совершенная куртизанка – это абсолютно свободное тело. Как можно менее зависимое от головы и чувств, но полное непредсказуемой витальности. Совершенная куртизанка танцует для клиента каждым кусочком и косточкой своего тела, впивается ему в губы, в зубы, в нёбо, перебирает все неровности языка, блеет, как овца в течке, или замирает, как никто, и призывает его к себе сладострастнейшими глазами всех женщин, она трется и трогает, а ее стоны значат только родильный крик или смертную агонию.

Совершенная куртизанка еще не встретила Вожака.

Совершенная куртизанка – это та, которая заставляет полюбить ее чисто и глубоко, всем сердцем.

Вот для чего теперь будет жить Апсихе.

Ну конечно, берите все, все кому не лень, берите, хватайте, покупайте, тяните, все, кроме Вожака, кому единственному Апсихе отдана с неизвестно каких пор, безусловно – но берите, не стесняйтесь, если у вас нет денег и удачи забрести туда, в землю живительной силы, где царствует троица, тогда в лесочке, на ветках, в гостиничной кровати, в квартире, берите, лижите сахар, голубочки, лижите сахар. Голубочки.

Вот ради кого теперь будет жить Апсихе. Вот кто теперь, будто великан крошки в своей ладони, вмещал все ее таланты и все желания.

Основной чертой Апсихе была изменчивость. Когда ты – никто из всех. Когда дом – нигде из всего. Когда испытывала то, чего – раньше уже слышала – ей не хватает, не чувствовала ничего особо нового. А когда осуществляла свою задачу – не в наполненной замечаниями определенности всезнающих придурков, цитирующих книги, – она избегала изменений, расширяла то, что было, до размеров того, что случилось.

Мера ума Апсихе была либо неуловима для глаз окружающих, либо просто не существовала. Они постоянно хватали друг друга за грудки, потрясали основы и выбивали землю из-под ног, пока, наконец, Апсихе привыкла к этому. Если и подозревали что-то, если кто-то замечал, какая тонкая у Апсихе душа, то максимум считали, что она мечется, не находит себе места или не может сосредоточиться. Хотя на самом деле это была не потерянность, а левитация. И металась Апсихе только в одном случае – когда искала, с кем можно было бы поговорить так, как она представляла себе разговор с человеком. Она больше не умела обладать основой и, когда ценители творчества или знакомые словом или взглядом называли ее жесткой и сильной, только молчала или печально вздыхала – только всплескивалась в своем летучем песке, своей левитации. Апсихе больше не знала, как можно обладать основой, характером, мнением, больше не знала, как говорить и понимать, не знала, как можно подчиниться, успокоиться и подняться. Потому что стремилась к тому и жаждала. Больше не знала, как бороться, видеть и слышать, как молиться, бояться и ждать, больше не умела ни быть новой, ни оставаться прежней. Не умела испытывать боль или усталость, не умела просить, давать, сдаваться.

Но никому это и в голову не пришло бы, люди только улыбались Апсихе улыбкой непонятной очарованности, хвалили то одно, то другое, называли тот или иной ярко сияющий признак ее здоровья или нездоровья, гремели дифирамбами своим неизвестно каким образам, которых в Апсихе на самом деле не было. Ведь людям свойственно набрасывать как покрывало свой любимый образ, сколоченный самолюбием, или, для разнообразия, его отсутствие – на голову тех, кто тянет их за язык души поболтать.

Для того чтобы выродился мозг, чтобы вылупилась не новая жизнь, но сам вылуп, надо было многое сделать. Когда Апсихе уже была в дороге, каждое брошенное людьми ничтожное или точное замечание, не связанное с ее такой желанной больницей, с запечьем разума, с горами, где ей будет так хорошо находиться и дышать перед подъемом в следующую больницу, каждое замечание, не связанное со всеми песчинками этого летучего песка, – дифирамб, панегирик глупости и ее оценка – сердили ее, или заставляли плакать, или смешили, или она просто не улавливала их на слух и использовала только для того, чтобы увидеть, какая она маленькая, если ее называют такими глупыми именами – девицей, гением, жаворонком будущего, сверкающим талантом, человеком. Ведь нет более плоскомозгого выражения, чем «невыдающиеся способности». Разве что «особые способности», «глупец», «гений» – это тупость, а не оценка. Такие понятия нужны только для самых неинтересных на свете разговоров.

Но люди разговаривали с ней, их тянуло быть вместе, и мужчин, и женщин притягивал мозг ее красоты. Потому что она научилась великой прозрачности. Только слепой не видел ее врожденного дара и только слепой не видел, что этот дар только так – волосатики, только указание, часть тела, а не какая-то суть дифирамба. Ее черты не стоили и полграмма самого звонкого дифирамба. Ведь люди склонны видеть, куда ветер дует, но не того, кто шевелится, чтобы расшевелить то, что зачинает ветер. Самая настоящая слепота – сравнивать кого-то с более ничтожными, ну хорошо, условно более ничтожными, относительно более ничтожными, только для того, чтобы назвать его более выдающимся, чем те, другие. Просто глупость без глупости, занятие для отбросов и самых неинтересных собеседников. Апсихе была богатыркой только потому, что какие-то идиоты оценивали ее рядом с отрядом малышей, ну хорошо, условных малышей, относительных малышей. Потому что идиоты считают великой мысль, что самый длинный карандаш – это точно, наверное, видимо, почти бесспорно, честно говоря, не тратя слов попусту, самый длинный карандаш. Каким же еще бо́льшим идиотам-отбросам это может быть интересно?

Ну же, придурки, положите, пожалуйста, этот самый длинный карандаш рядом с воздушным карандашом или воздушным не-карандашом и сравните. Мы вас слушаем, ждем комментариев! Что скажете? Придурки остаются придурками. Ведь между карандашом и воздухом нет ни одного отличия, разве что одно – никакое. Почему же вы не можете вдохнуть самый длинный карандаш так, как вдыхаете воздух?

Так вот, придурки, когда сможете вдохнуть тот самый длинный карандаш, как воздух, тогда назовите его ничем – которое становится чем-то между карандашом, воздухом и придурком, достойным пинка в задницу за то, что тратило время на превращение из прекрасного карандаша в газ, которого вокруг и так достаточно, а деревья, из которых карандаш выточен, – дорогие, и кивните, чтобы оно тут же из карандаша превратилось в театральный занавес, новый, красивый, пахучий, потому что дорогой. Даже крошечный деревенский театр расцвел бы необыкновенно, если бы у него был занавес, например, там, где нет никакого деревенского театра, зато старушка с тройной спиной мерзнет зимой, и, пока внуки не согрели ее дареными перинами из пуха, содранного с собственной кожи, она могла бы отдохнуть под театральным занавесом, новым, красивым и пахучим. И, может быть, старушка с тройной спиной отогрелась бы от застарелой синевы ногтей, взяла бы тройную спину и превратилась бы в новую, красивую и пахучую бациллу бархатной проказы, вызвавшую невиданный ежедневный хаос, в котором бациллы проказы поедают друг друга, а последняя заглатывает себя саму. И исчезает болезнь с нахмуренными гноящимися бровями, а выздоровевшие люди, лучащиеся духовностью приветствия, обнимаются посреди улицы, шлют открытки, и уменьшается количество рабочих мест.

Апсихе начала чувствовать, сколько и какого воздуха там, за глупыми творческими реализациями и самореализациями, горячившими в прошлом. Если бы больше ничегошеньки не создала в жизни, ни одной роли, ни одного предложения, если лишилась бы ног, если было бы изуродовано лицо – пусть. Она начала чувствовать, что больше ничего не хочет. Что ничего нельзя изменить. Потому что всего уже достигла без стремления, пожелала без желания, мысленно уже обзавелась своими площадками для игр. Нет ни малейшего стремления или, точнее, ни малейшего неудовольствия. И все потому, что у нее не было ради чего жить и что терять. Раньше именно неудовольствие заставляло Апсихе двигаться вперед – ей не нравилось, что она талантлива и никто об этом не знает, поэтому сломя голову ринулась скалолазить в искусстве. Теперь все изменилось. Не осталось неудовольствия. Теперь любая поза, цвет, вид материала, плотность и твердость, пропорции, чистота и тени от человека в равной степени волновали и тревожили ее, и ей в равной степени было наплевать на фигурки. Как чудесно меняется мир, в котором нет иерархии второстепенных вещей. И какая чушь – неверие в полноту настоящего. И какой великий надсмотрщик эта чушь. И какие детские эти речи. И как мало мы зачастую понимаем, сколько умников может крыться в глупце.

Апсихе бралась за любую деятельность, не ища никаких категорий и различий, не опасаясь тенденциозных социальных, религиозных, принципиальных, этических, сущностных, внешних и внутренних смыслов. Такими смыслами полна каждая подворотня, но ни в одной подворотне даже из самых уважаемых уст Апсихе не могла узнать, что есть что на самом деле. Только отделившись в странном одиночестве, в котором один человек и один король, и это один и тот же человек, она стала видеть больше, чем видят другие.

Увидела, что каждая встреча с мужчиной может быть огромным актом чистоты. А каждая рука, описывающая хохот живительной силы в Апсихе как достойный порицания, только затягивает узел на своей гноящейся страсти. Потому что описанный ужас всегда указывает не на что иное, как на писавшую руку. Тогда выходит, что ужас ни на йоту не дальше руки, пишущей «ужасы», или языка, их произносящего. И ужасное ни на йоту не больше ужасного говорящего.

Зачем наворачивать ненужные круги сомнительной направленности, зачем тратить время в надежде на неизвестно какой вред неизвестно кому, тем породить и создать его, а тогда – верить в возможность высвободиться из этого еще недавно самими же созданного вреда и браться за освобождение от неизвестно чего неизвестно зачем. Смешно, смешно, смешно! Ведь ценность примеров совершенно очевидно ничтожна. Конечно, эта ценность незаметна и, значит, ни мала ни велика. Веру надо отпустить. Верить, но не вылизывать, а отпустить веру. Когда отпустишь, можно потирать ладони и хватать новую веру. Пусть и самую что ни на есть противоположную прежней.

На что могла положиться Апсихе в случае физического акта с незнакомыми мужчинами и женщинами больше, чем на свое единственное близкое – на что-то, что можно назвать позицией никаковости или верой в любовь, безграничной и не зависящей ни от чего, от каких бы то ни было теорий и опыта – своего и чужого. Апсихе могла размышлять сколько угодно, но в конечном итоге при встрече с мужчинами она больше не интересовалась собой, она хотела уделить как можно больше внимания их счастью. Хотела, чтобы свет, которым ослепит и согреет тех мужчин, не знающих, что покупают за деньги, был как можно более долгим и надежным, чтобы они зверски зарядились, небесно успокоились, смертельно отдохнули. Ни капли злобы, ни капли неудовольствия, ни капли усталости от жизни, ни капли блужданий, ни капли незнания, ни капли усилия не могло быть в тех обстоятельствах. Только произведение, создание двух, которое кормило бы обоих молоком бессмертия и одновременно необратимо уничтожало бы каждую их частицу, утрачивая все смыслы всех прецедентов. Всю до того бывшую аутентику.

Это вязь из школьной программы опять была изменением Апсихе – произведением, говорящим не столько о себе, сколько о том, зачем оно ей нужно или не нужно; произведением, про которое сама Апсихе думала, что может только туманно воображать его, потому что оно было таким неуловимым, будто ловишь воздух или его отсутствие, таким несравненным, такой сутью ее веры, что просто не получилось отделить его от того, чем оно не является, поэтому совсем непонятно, о чем же здесь говорится, и именно это незнание, о чем говорится, благословляло Апсихе больше, чем все остальное, чем любое осуществление ее целей, она хотела как можно чаще впадать в эту растерянность и одновременно во всезнание, потому что чем же они – растерянность и всезнание – отличаются на самом деле?

Как-то вечером, спустя пару дней после визита к троице, Апсихе сообщили, что через несколько часов ее ждет первый клиент. Когда положила трубку, нахлынуло огромное волнение, застучало громко сердце, лицо осветила широкая улыбка, а глаза – глаза смелости и счастья – засияли впервые за долгое время. Она совсем ничего не знала, не знала, не знала. Поток мыслей сменил трепет чувств. Поняла только одно: это событие сулит то, чего в ее жизни болезненно не хватало – мужского человека.

Свидание в какой-то гостинице в 10.30 вечера. Едва Апсихе узнала об этом, ею тут же овладели их величества припадки ожидания, как благословение она встретила известие, что наконец-то вечер проведет не одна, что скоро поедет в какую-то неизвестность к кому-то неизвестному, из чистого энтузиазма. Нарядилась в то, что ей казалось подходящим к случаю, села на поезд. Всю дорогу к дому троицы, куда пообещала заглянуть перед свиданием, еще больше, чем обычно, улыбалась прохожим и попутчикам, была еще вежливее и нежнее с надоедливыми, незнакомыми, приставалами. Доносилась музыка, и все обещало быть прекрасно по крайней мере настолько, насколько она представляла. Хотя всегда больше всего хотела того, о чем даже не думала, что хочет, чего не хотела, и того, о чем даже не думала, что возможно. Мысли вертелись вокруг того таинственного мужчины, который купил ее. Кто он – вторая в жизни близость?

По прибытии в дом троицы, Апсихе была внимательно осмотрена и услышала: платье будто шестидесятилетней давности, так себе в смысле моды, нехорошо, что чулки сползают с бедер, что это за белье, должна быть сумочка, а не мешок, а где нарядное пальто и где средства для предохранения. Куртизанке высокого класса эти вещи жизненно необходимы. На этот раз троица одолжила из своих ресурсов пальто, сумочку, чулки и презервативы. Потом вызвали такси со знакомым шофером чтобы тот отвез ее в гостиницу к Льву. Дорогой Апсихе удивила шофера тем, что в такую минуту слушает «Il Canto» в исполнении Лучано Паваротти, а не «Хауз», который нравится другим девушкам. Машина пробовала ехать, но с Апсихе она летела.

Номер комнаты 3432. Апсихе очень волновалась, очень ждала и очень верила. От волнения стало поташнивать, да и ела она несколько часов назад. Причины тошноты понятны: это более чем двадцатилетнее одиночество противится свежим желаниям его поразнообразить и обменять на союз, на союз мужчины и женщины. От него, одиночества, непривычного, пугливого и безнадежно желающего владеть Апсихе единолично, ее и затошнило. Однако несходящая улыбка Апсихе и ожидание добра осилили слабость. Нашла комнату, совсем не топталась перед входом, не боялась и постучалась. Едва дверь открылась, Апсихе поняла, что тянуло ее на эту землю живительной силы.

Это был мужчина сорока пяти лет, умный, чуткий, опытный в жизни и действительно ценящий акт слияния, позже это стало для Апсихе основным критерием в понимании клиента. Большинство все же таких, кто приходит что-нибудь стряхнуть, отбросить, забыться и иначе изжить свою ношу. Но не любить женщину, чтобы любить. Не за тем, к чему стремилась Апсихе.

Апсихе вошла и сняла пальто. Стеснялась своего вызывающего вида, поэтому быстро села на кровать. Особенно удивилась, когда Лев заговорил, думала, что сразу перейдут к главному. Апсихе сказала Льву, что он ее первый клиент, хотя знала, что троица несомненно должна была упомянуть об этом. Лев тоже удивился, хотя знал, что Апсихе знает, что для него это не новость. Говорил, что доверяет троице, а троица доверяет ему. Апсихе не упомянула, что в жизни у нее был только один мужчина один раз. Чувствовала себя скованно, хотя и свободно. Оба, полулежа, сидели в кровати. С самого начала Апсихе понравился терпкий и нежный воздух настроения в комнате, может, потому что знала – сейчас у нее будет мужчина, а он знал, что у него сейчас будет эта Апсихе.

Еще Апсихе почему-то поняла, что другая на ее месте уже давно принялась бы за дело. Сказала, что у нее не очень богатый опыт и она извиняется, если что не так… И не закончила мысль, потому что он погладил ее по голове. Сказал, что Апсихе очень красивая. Надо упомянуть, что Апсихе радовалась каждой такой фразе, особенно если при этом не добавлялось «хоть ты и сама это знаешь».

Вскоре Апсихе почувствовала себя почти виноватой, что не берет инициативу в свои руки, спросила, чего бы ему хотелось, чтобы она сделала. Он попросил ее лечь. Обещал быть с ней как можно более нежным, а Апсихе сказала, что у нее нет денег, чтобы ему за это заплатить. Тогда Лев успокоил ее: если он не понравится Апсихе, пусть попросит его заплатить вдвое больше. Когда Лев гладил ей голову, Апсихе не поняла, что в этом бизнесе значат деньги, потому что в этой комнате они значили меньше, чем ничего.

Нежность и притяжение, любование и страсть, которыми обменивались Апсихе и Лев, были самыми настоящими мгновениями счастья, предвиденными и долгожданными. Когда Лев посмотрел внимательно в глаза и сказал: «Знаешь что? Кажется, ты мне нравишься», сердце Апсихе вздрогнуло. Не только потому, что понравились он сам и его возраст, больше потому, что она осуществляла свою миссию будить чистые чувства (и его, клиента, и свои собственные, и всех, кто попадается по пути, начиная с водителя такси и кончая бродягами) в этих, именно этих обстоятельствах. Апсихе не хотела уходить, Лев не хотел расставаться. Хотя она не хотела больше, чем он. Но сама того не понимала.

Апсихе говорила Льву, что троица ошиблась с подбором первого клиента. И у нее возникла мгновенная, но острая мысль: может у нее, куртизанки, это первый и последний вечер. Апсихе билась головой о подушки. Теперь ей придется хорошенько напрячь глаза и уши, чтобы рассмотреть, разглядеть и расслышать в других купивших ее мужчинах не меньшие сокровища, чем в Льве. Все время Апсихе и Лев много целовались. Они были не клиент и шлюха, точнее – не только клиент и шлюха. Это были поцелуи мужчины, которому очень нравится эта женщина, и женщины, которой очень нравится этот мужчина, с обменом долгими, многозначительными взглядами. Это была самая настоящая встреча. Апсихе купила ее за его деньги.