Текст книги "Благодарен судьбе. Воспоминания о жизни"

Как мы жили в это напряженное время? На передовой линии бойцы отдыхали в окопах по очереди. У нас ставились палатки, чтобы переспать, не заботились ни о каком комфорте. Осенью пошли дожди, слякоть. По колено в воде я бегал по траншеям с поручениями – и не простужался: ни горло не болело, ни кашля не было. А когда стало холодать, то наши инженерные войска обеспечивали строительство землянок.

В Шталлупеннен наша бригада вошла уже в декабре. После длительных боев город был разбит, целых зданий почти нет. Саперы проверяли подвалы, чтобы там ставить печки и согреваться. В этом городе предстояло провести много работ по починке дорог, расчистке блиндажей, разминированию полей и укреплений. Было холодно, стоял мороз, это осложняло работу минеров, ведь мины ставились летним способом. Да еще нужно было действовать ночью, так как многие участки простреливались противником днем. С минных полей снимали тысячи противотанковых мин, чтобы дать возможность танковым частям Красной Армии перейти в наступление.

После взятия Шталлупеннена у нас было несколько дней отдыха, и снова началась подготовка к серьезной операции по взятию укрепленного Гумбиннена.

Командующий 11-й гвардейской армии генерал Галицкий К.Н., который участвовал в гумбинненской операции на направлении главного удара, так описывает этот укрепленный город (12):

«Гумбиннен был одним из важных узлов обороны на пути в глубь Восточной Пруссии. Большой город, крупный узел шоссейных и железных дорог, он играл роль операционной базы для маневра войск на пути к Кенигсбергу. Овладение им давало войскам определенное оперативное преимущество. Это хорошо понимало немецко-фашистское командование. Понимали это и мы. Поэтому, стремясь удержать Гумбиннен в своих руках, гитлеровцы сильно укрепили город. В течение шести дней 61-я пехотная дивизия, которой это было поручено, создала вокруг него несколько мощных оборонительных рубежей, последний из них проходил по окраинам Гумбиннена. В систему укрепленного узла обороны, имевшего двенадцать мощных дотов, были включены все прилегающие к городу населенные пункты. Сюда были подтянуты основные силы гумбинненской группировки и части 2-й парашютно-моторизованной дивизии „Герман Геринг“».

Восточная Пруссия, перерезанная множеством каналов и глубоких канав, представляла собой препятствие для действий наступающих танков. Наша инженерно-саперная бригада строила мосты и переправы по отработанной технологии. Но вот когда на пути наступления нашей армии предстала небольшая река Писса, возникло много трудностей. Ее ширина была небольшая, от пяти до десяти метров в разных местах, глубина тоже невелика, кое-где можно перейти вброд, не более полутора метров. В чем же состояла трудность? Берега реки были крутые и обрывистые высотой больше десяти метров, а также противник успел создать довольно сильную оборону на западном берегу – две линии глубоких траншей с ходами сообщений и оборудованные пулеметные и минометные площадки. Так что навести переправу на постоянно простреливаемом участке представляло серьезную трудность, и работы вели в основном ночью.

С боями продвигались каждый метр, ведь Восточная Пруссия укреплялась веками. Каждый хутор – это крепкие каменные дома с подвалами, каменными конюшнями, амбарами, каждый двор обнесен высокой мощной стеной. Все это выгодно обороняющемуся и невыгодно наступающему.

Состояние духа и идейная вооруженность наших солдат и офицеров имели в этот период исключительно важное значение. На собраниях рассказывали о боевых и революционных традициях прошлого. Вспоминали о том, как русские полки почти двести лет назад, во время Семилетней войны России против Пруссии, 22 января 1758 года вошли в Кенигсберг, и их встречали колокольным звоном и заявлением о готовности подчиниться России (13). Командованию русской армии были переданы ключи от этой неприступной крепости. Гитлеровцы тоже вспоминали об этом историческом событии и выпустили листовки с текстом: «22 января 1758 года не повторится. Теперь мы будем встречать русских не звоном колоколов, а громом наших пушек». Но мы твердо знали, что исторический подвиг повторится. У нас был свой лозунг: «Добить фашистского зверя в его берлоге!»

Бои за Гумбиннен были тяжелые.

«Битва достигла огромного накала, – пишет в своих воспоминаниях французский летчик Франсуа де Жоффр. – Немцы сражаются с дикой яростью… Каждый дом превращен в крепость, каждая яма – пулеметное гнездо. Каждая полянка минирована… Красная Армия продвигается вперед медленно, и ценой значительных потерь ей приходится сдерживать яростные контратаки немцев.

Ночью грохот боя, который доносится с передовой, настолько силен, что мешает нам заснуть. Все горит… Горизонт почернел, небо затянуто плотной темно-серой тучей дыма… Вокруг аэродрома, в радиусе тридцати километров, все в зареве пожаров» (14).

Непрерывные ожесточенные бои продолжались больше двух недель. Казалось, что это никогда не закончится. Человеческие и технические потери были очень велики. Возле палатки нашего батальона, в которой мы ночевали, разместилась палатка медсанчасти. Сюда привозили раненых, здесь же делали операции. Одну ночь как-то слышались очень сильные крики, не сострадать искалеченным, изуродованным и изувеченным красноармейцам было невозможно. Я не мог спать и на рассвете вышел и увидел страшное зрелище: перед входом в медсанчасть стояли ящики для мусора, полные окровавленных частей человеческих тел: отрезанные выше колена ноги, кисти рук, стопы, руки… Бойцам отпиливали полуоторванные снарядами части тела, наркоза не было, давали только стакан спирта, после приема которого человек отключался через пятнадцать-двадцать минут. Мне потом долго еще снилась эта жуткая картина.

К концу января 1945 года Гумбиннен был взят и полностью очищен от противника. После поражения началось поспешное отступление гитлеровцев с рубежей обороны.

В битве за Восточную Пруссию Гитлер ставил на карту все, так как он понимал, что если будет взят Кенигсберг, то падет и Берлин. Фашисты с фанатическим упорством защищали не только каждый прусский город, но и каждый рубеж, каждую усадьбу.

Гумбинненская наступательная операция вошла в историю Великой Отечественной войны одним из наиболее поучительных примеров прорыва сильно укрепленной, глубоко эшелонированной обороны противника. В результате этой операции на территории врага был захвачен важный плацдарм для развития последующего наступления в глубину Восточной Пруссии.

Нашей бригаде после разминирования разбитого и разрушенного Гумбиннена дали несколько дней отдыха, разместив нас в так называемом доме Паулюса или ферме Паулюса. Какое отношение это место имело к генералу немецкой армии Паулюсу, разбитому под Сталинградом, я не знаю, но чувствовалось, что в этом имении отдыхали и расслаблялись солдаты рейха. Это был высокий дом в несколько этажей, который наши саперы тщательно обследовали, прежде чем нас заселять. На каждом этаже было много комнат, а в каждой комнате – пачки порнографических открыток. По всей видимости, там размещался публичный дом для немецких военных.

Вокруг этой усадьбы были поля, а перед ней на плацу стояло больше тысячи легковых автомобилей и мотоциклов, в основном они были без бензина. Мы с одним старшиной пошли на стоянку посмотреть машины, и нам удалось завести один мотоцикл и покататься на нем по округе.

Наши войска продвигались с боями в сторону Кенигсбергского залива, останавливаясь в завоеванных населенных пунктах, в которых практически не было людей. Все мирное население Восточной Пруссии было эвакуировано в Германию, потому что немцы боялись ответных зверств красноармейцев. Но оставшиеся хорошо обученные, ожесточенные отступлением фашисты бились за каждый камень на своей земле.

В 1945 году наш батальон отмечал день Красной Армии – 23 февраля, и меня, подростка, пригласили вместе со всеми за стол, обмывали награды. На моей гимнастерке тоже было три медали, но я к ним серьезно не относился, так как не считал, что сделал что-то особенное и заслужил их. Застолье организовали в большом зале: с одной стороны поставили столы, а с другой – готовили пищу. Большие окна от потолка до пола наглухо завесили светонепроницаемой тканью, а освещавшие помещение лампочки запитывались от аккумуляторов. Но! Разведка противника не дремлет: видимо предполагали, что мы можем собраться на праздник. После второй или третьей рюмки рядом с домом под окном раздался оглушительный взрыв минометной мины. И посыпались стекла с окон, и все, кто сидел – попадали под стол. А за столом остался сидеть единственный человек – командир батальона. Все попадали, а он как сидел, так и сидел. Меня это здорово убедило, что мой брат Егор бесстрашен. Я, правда, тоже никуда не попадал…

Когда я был во время оккупации в Белоруссии, мне очень сильно хотелось жить, чтобы увидеть Егора, я о нем все время думал. А здесь, в Восточной Пруссии, мне было уже безразлично – живу я сегодня или меня сегодня убьют. Потому что я столько уже увидел трупов на фронте: и голова оторвана, и нога раздроблена, и рука валяется в стороне от тела, и человек поперек разорван – и это все мне в первый год в суворовском училище снилось по ночам.

Позже, когда я уже был суворовцем, приезжал в отпуск и, общаясь с братом, спросил о том февральском застолье.

– А чего бояться? Я уже устал падать, – ответил Егор.

И я его понимал, ведь он уже многое повидал и побывал в ситуациях на грани жизни и смерти. В самом начале войны где-то в окружении под Смоленском немцы взяли их в плен, трех офицеров. Их раздели до нижнего белья и посадили в погреб, а сверху поставили часового. Они отследили, как часовой ходит, через какое время возвращается, и когда он был далеко, успели все трое вылезти из погреба, вставая на плечи друг друга. Ликвидировали часового и ушли по полям ночью в белых рубахах и кальсонах. Егор в это время служил адъютантом командира дивизии и знал расположение наших войск и позывные коды и пароли. Когда они подошли к нашим, по ним начали стрелять.

– Мы свои! – стали они кричать.

– Назовите код! – получили ответ.

Коды на каждый день были разные, Егор назвал тот, который был на день их пленения. Это и спасло их, а то бы свои убили.

– Ползите по одному! – последовал приказ.

Их отвели к командиру, где они назвали фамилии, все рассказали, им выдали обмундирование и отправили в свой полк, так как их часть была рядом.

Медленно, но неуклонно продвигалась наша бригада в составе 28 армии на запад, строя блиндажи, ремонтируя дороги, устанавливая противотанковые мины и налаживая переправы. Гитлеровские войска отступали с отчаянным сопротивлением.

В конце марта 28 армия вышла к заливу Фриш Гаш, закончив тем самым боевые действия в Восточной Пруссии.

Следующей задачей Красной Армии было взятие Кенигсберга – одной из самых мощных крепостей мира, имеющих три кольца обороны, под этим городом-крепостью лежит еще один город – подземный – с заводами, арсеналами и складами.

Перед штурмом Кенигсберга командарм Армии собрал семнадцать человек таких же сынов полков, как я, и направил в сопровождении старшины в Москву в Управление суворовских училищ. Это то, что я писал в биографии. А на самом деле было немного иначе. Я поехал не в сопровождении старшины, а сопровождая боевую подругу моего брата, которая стала впоследствии его женой Клавой, к ее родителям в Кричев.

Часть 2. Юность

6. Дорога в суворовское училище

Из прусского городка Домтау (в настоящее время поселок Долгоруково в Калининградской области) мы с Клавой добирались на товарных поездах до белорусского города Кричев. Она была уже беременная, и оставлять ее в медсанбате, где она служила, Егор посчитал нецелесообразным. Ехали мы на поездах в товарных вагонах, добирались несколько дней. Мой брат очень предусмотрительно отправил меня сопровождать свою жену, потому что небезопасно красивую и общительную молодую женщину отпускать одну через прифронтовую полосу. А у меня было с собой оружие – три пистолета, патрон мелкокалиберный: два засунуты в голенища сапог и один при себе. Еще не очень видно было, что она в положении, поэтому приставали к ней многие – и летчик, и моряк, и еще кто-то. Когда мы уезжали с фронта, наш штабной офицер капитан Телегин, бывший для меня наставником и другом, подарил мне свое фото, которое я сохранил с добрыми воспоминаниями.

Фото. Мой фронтовой наставник

В Кричеве мы сразу стали на военный учет в военкомате – и я, и Клава. У меня было направление от командира бригады, а Клава – военнообязанная санитарка.

Клава осталась у своих родителей, а я, оставив в Кричеве все фронтовые документы и медали (медаль за боевые заслуги, медаль за освобождение какого-то города, медаль за освобождение Белоруссии), отправился в Москву в Управление суворовских училищ. Пистолеты я спрятал на чердаке в доме родителей Клавы, и в Москву поехал уже без оружия.

Билеты на поезда приобретать не требовалось, ими являлась военная форма. Ко мне практически никто не цеплялся, только однажды какие-то парни гражданские хотели со мной разборки учинить, чтобы от меня оружием разжиться. Но у меня оружия не было, и они отстали, когда я объяснил им куда еду и зачем. С пересадками я добрался до Москвы, а там мне подсказали, как доехать до Военно-пересыльного пункта (ВПП). В таких пунктах отмечали перемещения призывников и военнослужащих в военное время. Московский ВПП с довоенных времен и всю Великую Отечественную войну располагался в доме 32 по улице Стромынка, в казармах постройки XVIII века, которые сохранились до сегодняшнего дня.

Очень обрадовался, когда встретил там своих знакомых – того старшину, который вез ребят из Восточной Пруссии. Вообще, там было много таких подростков, как я, некоторые прибыли раньше меня. Случалось немало хулиганств, ведь пацаны приезжали с войны с оружием – все бывалые, смелые! Некоторые приходили такие грязные, выпачканные – и где они лазили?! Кто-то был в военной форме, кто-то – в гражданской, нас всех в большой столовой накормили обедом. Военный комиссар отобрал несколько человек в ближайший пункт службы в Алабино, и мы втроем – с двумя ребятами, которых я не знал раньше – незамедлительно отправились к месту назначения. По дороге мы познакомились, ребят звали Леонид и Виталий, они оказались евреи, их отцы были полковниками. Когда мы прибыли в Алабино, нас сразу же накормили, определили в музвзвод (музыкальный взвод) и разместили на ночлег в землянке.

Фото. Мои друзья по Алабино

Проживали мы в огромной землянке длиной метров тридцать, где были двухъярусные сплошные настилы с двух сторон, крыша на уровне земли. Вот это место с содроганием вспоминаю всю жизнь – здесь было так много блох и клопов, что никакие санобработки, которые проводились с определенной регулярностью, избавить нас от этих кровососущих насекомых не могли. Спали мы штабелями, головой к стенке, ногами к проходу, не раздеваясь, места не фиксировали, кто какое место займет, на том и ночует. При входе в землянку была вешалка для шинелей, и прежде чем надеть шинель, вытряхивали блох, которые скапливались вдоль швов, особенно у воротников. Весь музвзвод ели клопы, около полусотни человек. Я с этим явлением не сталкивался раньше: на фронте клопов не было, ведь мы нигде долго не задерживались, к тому же у нас были санитарные дни во время остановок.

Алабинские военные лагеря начали строить еще в 1930-е годы. Цель их создания – организовать единый учебный центр по подготовке стрелковых, механизированных и кавалерийских частей взаимодействию в боевых условиях.

Здесь было оборудовано стрельбище для стрелкового оружия и артиллерийский полигон. Располагалась в военном лагере Московская Пролетарская дивизия, которая впоследствии героически защищала подходы к Москве в 1941 году, приняв на себя оборону города Наро-Фоминска. Во время войны лагерь в Алабино был кузницей кадров для фронта: готовили танкистов, артиллеристов, минометчиков, пулеметчиков. В трехэтажных зданиях располагалось руководство учебного центра. В 70-е годы с группой однокашников-суворовцев мне удалось побывать в Алабино, он являлся тогда военным учебным центром и танковым полигоном. В настоящее время с 2014 года территория лагеря входит в состав парка «Патриот» – военно-патриотического парка культуры и отдыха Вооруженных Сил Российской Федерации, известного международными соревнованиями по танковому биатлону[7]7
  Международная федерация танкового биатлона https://tank-biathlon.com/category/news/


[Закрыть].

Солдат музыкального взвода научили трубить сигналы «Огонь» и «Отбой». Нас развозили на грузовиках после завтрака по периметру лагеря, расставляя по два человека через определенное расстояние, чтобы мы охраняли территорию, когда идут занятия и проводятся стрельбы. Мы стояли с трубой и палками, по два человека на расстоянии пятьсот метров до следующего поста. Состав постовых был не одинаковым день ото дня, распределяли нас случайным образом. Нам давали с собой сухой паек, и обедали мы по очереди, находясь в охране. А к вечеру нас собирали и привозили на ужин. Бывали дни, когда не совершали стрельбы (выходные или непогода), тогда за нами не приезжали, и мы были свободны.

Вот в такие свободные дни я ездил в Москв у к тете Зине. Она была же ной нашего музыканта из музвзвода, дяди Жени, который играл на трубе и саксафоне, а также был еще и художником, работал раньше в Большом театре. Супруги были в возрасте, у них не было детей, и они хотели меня усыновить. Когда мы не были заняты службой, дядя Женя говорил мне: «Поезжай к Зине!». И я приезжал к ней, она всегда была мне рада, кормила меня и водила в театр или в кино. Мне запомнилось, что у них в кухонном шкафу-буфете в одном отделении лежала целая стопка денег разного рублевого достоинства.

– Милик, бери денежки, сколько нужно, – говорила тетя Зина.

Но я никогда не брал, только когда она сама мне давала. У них в квартире было много разных журналов, в том числе дореволюционных. Когда Зины не было дома (уходила на работу или куда-нибудь), я листал эти журналы – читал я плохо по-русски, но было интересно смотреть картинки.

День Победы 9 мая 1945 года мы отпраздновали в лагере Алабино. Состоялся грандиозный концерт, а после него – шикарный обед: хлеб белый на вершок толщиной, я такого никогда раньше не ел. Вечером был салют, а после него в небо подняли изображение Иосифа Сталина, и его освещали прожектора. И мы четко видели изображение, вероятно оно было чрезвычайно большое, раз уж мы видели его в Алабино, а это практически полсотни километров от Москвы. В своем последнем романе «Возвращение в Иерусалим» Александр Аскольдов описал это событие так: «В Кремле праздновали Победу. В разгар торжества загрохотал артиллерийский салют. Кремлевские гости устремились к окнам. В небе над городом медленно плыл на аэростате огромный портрет Сталина…»

В середине августа начальник штаба лагеря приехал с нашим письмом, вызвал нас троих и сообщил, что нас повезет такой-то старшина в Управление суворовских училищ.

– Поехали, хлопцы! – весело призвал нас старшина.

Мы на электричке поехали в Москву, он привез нас в квартиру к молодой женщине в военной форме и приказал:

– Помыть, накормить, развлечь! Я приду завтра утром к восьми часам. И ушел. У этой женщины на стуле висел китель с погонами майора медицинской службы.

– А куда он пошел? – спросили мы.

– Он пошел к своей женщине. Я у него в запасе, – ответила она.

Мыться нас отправила в ванну по очереди, накормила, потом мы гуляли по Москве, она рассказывала, что училась вместе с Васей Сталиным в школе и как он там себя вел: безобразничал, устраивал дебоши. У него была компания, человек семь школьников, они могли пройти везде, куда хотели. В ее памяти он остался крайне неприятным подростком с хамскими замашками. В отличие от своей сестры Светланы Василий везде подчеркивал, что он сын Сталина и что ему все дозволено.

Утром пришел старшина. Оказывается, этот старшина был полковником, но его разжаловали дважды – сначала до капитана, а потом он повел себя так, что его разжаловали до старшины.

Когда мы прибыли в Управление суворовских военных училищ, увидели огромную очередь, которая тянулась в два ряда. Дамы, женщины со своими детьми-мальчиками стояли, видимо, уже давно, потому что некоторые дамы одели песцовые меха на шею, хотя стояло еще лето, середина августа. Наверное, занимали очередь до рассвета.

А нас троих этот старшина-полковник провел сквозь очередь, вежливо обходя озабоченных матерей с сыновьями: «Разрешите, дайте пройти!» Мы зашли в здание, поднялись по лестницам (а очередь все продолжалась), подошли к двери, в которой было окошечко, постучались. Старшина представился дежурному, который открыл окошечко, и попросил позвать такого-то полковника. Ему ответили:

– Обождите, он сейчас подойдет.

Через несколько минут вышел полковник, они обнялись – старшина и полковник – оказывается, они были друзьями:

– Я привел тебе хлопцев, надо оформить в суворовские училища.

Нас пригласили пройти в класс, дали ручки и бумагу:

– Садитесь, пишите автобиографию.

Я написал. Но в каждом слове у меня гласные не совпадали с русскими, все по-белорусски. После проверки весь мой листок с биографией был красным от исправлений.

– Ну что мы будем делать? Ты же не знаешь русского языка, – расстроенно произнес полковник.

– Буду учить, – ответил я.

– А выучишь?

– А почему нет? Если будут учить, то конечно выучу.

– Ну хорошо. Куда бы ты поехал? – он назвал мне на выбор три суворовских училища: Калининское (под Москвой), Свердловское или на Кавказ.

Услышав про Кавказ, я решил ехать туда, мне было интересно узнать, что такое горы, которых я никогда в жизни не видел. Мне выдали предписание прибыть в конкретное место и время для отправки в Краснодарское суворовское училище. А два моих приятеля не получили такие предписания, я понял так: их не приняли в суворовские училища потому, что у них были живы родители.

В назначенное время группу будущих суворовцев около тридцати человек, собранных с разных концов страны, встретил капитан, в сопровождении которого мы на поезде поехали в город Майкоп, где располагалось Краснодарское суворовское училище. Самое первое впечатление от Майкопа – продающиеся на каждом углу жареные каштаны, которые многие из нас видели впервые и с удовольствием пробовали этот деликатес.