Текст книги "Возвращающий надежду"

7

Прошло ровно десять лет. Ибо как раз столько проходит во всех полезных, поучительных и достойных внимания сказаниях.

К пристани причалила потрепанная ураганами Атлантики бригантина с грузом сахара, корицы и табака. Загрохотала якорная цепь. Капитан-голландец объяснял пассажиру из Лондона, как важно ему набрать здоровых матросов, а в городе, он слышал, свирепствуют оспа и голодные бунты.

На берегу появилась портовая стража и таможенники. Сержант выкрикивал:

– Именем христианнейшего короля! Кто ступит на землю Франции, тому надлежит предъявить багаж и бумаги! Есть ли на корабле испанцы и прочие враги нашего короля?

– Нет, – отвечали ему. – Все верные слуги его величества.

– Есть ли больные болезнью, именуемой черной порчей?

– Все на корабле здоровы, слава Иисусу.

– Тогда приготовьте, благородные дамы и щедрые кавалеры, багаж к осмотру!

По сходням спустились немногие пассажиры: толстая португалка, офицер его величества, траппер из Америки и деловой человек из Лондона. Последними сошли иезуит и два монаха. Монахи, крестясь, прошествовали мимо стражи, офицер лишь закрутил ус, развязали кошельки только дама, траппер и лондонец. Сержанты и таможенные бегло проверили багаж, благодаря за щедрость.

Когда прибывшие стали подниматься от пристани вверх, они услышали ропот многих голосов и жесткие выкрики команд. Наверху, выплясывая задом, появилась черная кобыла, на которой восседал офицер. Он закричал:

– Кому дорога жизнь, не спеши в квартал Сен-Филибер!

Португалка испуганно залопотала, монахи забормотали молитвы, а лондонец встревоженно спросил траппера по-английски, что это значит. Похожий на индейца траппер, улыбаясь, ответил на том же языке:

– Вероятно, бунт, сэр. Частое явление во Франции.

– Имя ваше я запамятовал, мистер?

– Роберт Одэй, сэр, к вашим услугам.

– Вы бывали во Франции?

– Приходилось. Я вел дела с пушниной, сэр.

При общем замешательстве и тревоге все почему-то обратились к трапперу.

«Сын мой, что же вы нам посоветуете?» – по-французски спросил иезуит. Траппер понял и ответил тоже по-французски, что лучше всего пересидеть где-нибудь в таверне.

«Берег надежды» принял путешественников. Это была заурядная портовая харчевня, притон моряков и тех, кто промышляет в прибрежной полосе лодочным перевозом, ловлей рыбы, корабельным делом и контрабандой. Полутемное прокуренное помещение было совершенно пусто. Четверть его занимал камин из прокопченных валунов, в котором пылали смолистые плахи, на решетке жарилась рыба и ворчали в горшочках пахучие супы. Хозяин, низенький крепыш, весь рассиялся улыбками: заполучить в такое время партию гостей – не пустяк! Казалось, у него не пара рук, а десять: гости еще устраивались за длинным столом, а уже перед каждым выросли бутылка и миска с куском камбалы.

У самого окна, возле двери, приткнулся столик, этот уголок заняли траппер и лондонец. Подлетев к ним с бутылками, хозяин доверительно шепнул:

– Я – тоже мятежник, сеньоры. Пять су с каждого ливра выручки… Пресвятая дева, этот налог меня разорил!

– Вы так спокойны, – заметил, обращаясь к трапперу, офицер, – а я готов богохульствовать. Человека с моим именем, представьте, запихнуть в эту глушь из-за дуэли…

Ропот на улице продолжался. Прогремел залп. Мимо окон во весь опор проскакал кавалерийский отряд. Донесся одинокий крик. Путешественники озабоченно переглядывались. Деловой человек из Англии о чем-то думал, поглядывая на бродягу, – тот с величайшим хладнокровием тянул вино. Наконец коммерсант вполголоса обратился к соседу

– Тревожное время… Могу ли быть с вами откровенным?

– Прошу вас, – учтиво сказал траппер, ставя стакан.

– Вы не англичанин.

– Может быть, – улыбнулся тот.

– И не американец: для этого вы слишком воспитанны.

Разговор шел по-английски Остальные уныло молчали, следя за игрой огня.

– Я провел в Америке три года, – объяснил траппер.

– Воевали с французами?

– Нет, торговал. И с белыми, и с индейцами.

– Выгодно?

На смуглом лице лесного бродяги опять блеснула улыбка.

– Увы, сэр, не очень…

– И видно, что вы не коммерсант. Пожалуй, скорее военный.

– До этого я действительно семь лет носил офицерскую портупею. Был в Голландии, в Испании…

– И тоже без особого барыша?

– Как видите. Война – это занятие не по мне. За семь лет она мне осточертела до крайности, ну, я и сбежал от нее в Новый Свет.

– Вот как. Значит, вы дезертир. А вы не боитесь, что я…

– Нет, потому что и вы не тот, за кого себя выдаете, – мягко сказал собеседник. – Вы не англичанин. Вы француз: это заметно по вашему выговору. Скажу больше: вы…

– Тссс! – перебил купец, оглянувшись.

– …для чего-то рискуете. Что привело вас сюда?

Вместо ответа лондонец пристально всмотрелся в собеседника. На корабле трапперу уделяли не больше внимания, чем резной фигуре под бушпритом; составляя ей компанию, этот чудак одиноко стоял на носу судна с лицом, постоянно обращенным в сторону Франции. Его одежда смешила каждого, кто не бывал на американском континенте: охотничья куртка с вышивкой из крашеных игл дикобраза, брюки оленьей кожи, бобровая шапка, мокасины… Но купец теперь видел не наряд, а человека.

Перед ним в безмятежной и вольной позе сидел рослый молодец лет двадцати шести. Как у всех морских и лесных бродяг, его загорелое лицо было иссушено почти до кости лишениями и всеми ветрами Нового Света, энергичные черты имели общую для людей этого типа складку волевой решимости. Но глаза… в них купец увидел нечто необычное. Полуприкрытые тяжелыми веками, они были полны раздумья. Мягкий свет иронической и грустной мысли ложился от них на все лицо, снимая с облика бродяги отпугивающую суровость. «Ему можно довериться, – вдруг решил лондонец. – Во всем… кроме дел коммерческих».

– Что меня привело сюда? – повторил купец. – Дела. И… о, конечно, вам знакомы тоска по родине! Я богат, имею дом в Норфолькском графстве. А здесь моих предков когда-то убили за то, что они гугеноты и не пожелали сменить веру.

– Но и гугеноты в долгу не оставались, – заметил его собеседник.

– Какова же тогда ваша собственная вера, друг?

Авантюрист опустил глаза и задумался.

– Индейцы прозвали меня Смотрящий на Солнце Сокол. Это потому, что, по их мнению, сокол всегда летит в сторону солнца. Моя вера, как солнце, светит всем и никого не теснит. Она как тенистое дерево, как вода в Онтарио – для всех.

– О, вы язычник! И дворянин. Бывали ли вы при дворе?

– Недолго. На большом приеме у короля, при утреннем туалете, я побывал еще провинциалом, и меня поразило, что король сидит раздетый, а два знатнейших дворянина благоговейно подают ему нижнюю рубашку: один за правый рукав, другой за левый.

– Да, это странности великой эпохи, – заметил коммерсант.

– Великой? А народ гол. Какое ему дело до величия, если у него нет рубашки?

Гугенот вежливо помолчал. Потом сказал:

– Простите, но если б, положим, его осенил дух истинного божества…

– Ничего истиннее голода я пока не знаю, – возразил бывший траппер. – В наше время, сэр, бог ополчился на человека: голод, эпидемии, войны… Есть, правда, крепкие люди, они могли бы все преодолеть. Но они стоят лишь за себя. В этом несчастье.

– Увы! – вздохнул лондонец. – Если бы сильные захотели…

– Без скромности, я один из них, – продолжал рассказчик. – Сложение у меня, как видите, не хрупкое, зрение и нервы как у рыси. Но создан я так, что для себя и пальцем не пошевелю.

– А честь? – изумился его собеседник. – А достаток под старость? Наконец, слава воителя господня…

– Меня вдохновляет лишь противоборство чужой беде, – был холодный ответ. Ленивым и точным движением говоривший подлил вина коммерсанту и себе. – Мне с детства хотелось заставить неотвратимые силы зла считаться с собой как с равной силой, только обратно направленной. Схватить руку, занесенную убийцей. Поворотом весла направить лодку к утопающему, бросить к ногам голодного дичь… разве такая игра не увлекательней скороспелой карьеры или мирной кончины на мешке с деньгами?

– Но вы так и не объяснили… – напомнил купец.

– Так вот, скитаясь по американскому континенту, я убедился, что сквоттеры Новой Англии живут куда лучше моих соотечественников, здешних крестьян. Меня и потянуло на родину – помочь землякам. Вот и все.

– Мы еще вернемся к этому разговору, – помолчав, значительно сказал гугенот. – Я имею вам предложить нечто более достойное. Скажите, где вас можно разыскать и как…

Разговор был прерван – не шумом, а тишиной, необычной для портовой улицы, полной угрозы, как последние мгновенья перед залпом. Монахи забормотали молитвы. Все услышали отдаленный рокот барабанов.

– Канальи, они идут сюда, – пробормотал офицер.

Мимо постоялого двора и таверны шествовала толпа. Сквозь грохот барабанов донеслись стук сотен башмаков, говор – все разноголосые шумы человеческого прибоя. Толпа теперь шла мимо окон таверны, уверенная в своей силе и грозная.

– Прошли, – сказали оба монаха и благодарственно сложили ладони. В ту же секунду дверь широко распахнулась, и следом за длинным ружейным стволом явились трое – дикого вида, с головами, обвязанными цветными платками. Двое держали мушкет и аркебузу. Третий был вооружен только палашом. Этот был высок, бледен, держался как вожак, меж бровей его застыла глубокая складка гнева. Он медленно обвел всех взглядом.

– Попы! – сказал он со смехом. – А, вот и офицер!

Тот медленно приподнялся. Повстанцы подошли к нему вплотную.

– А ну, протяни белые ручки, сеньор лейтенант, – сказал вожак. – Веревку, Шарль!

– Я не лейтенант, – с достоинством сказал офицер. – Я капитан королевских войск с патентом на…

– Плевать нам на твои патенты. Ты – сторожевой пес этих проклятых интендантов, и ты сейчас у меня получишь. Эй, целься!

Вздох ужаса пронесся по таверне.

– Они не выстрелят, Клод, – раздался спокойный голос от окна. – Из курка мушкета выпал кремень – вот он. А фитиль аркебузы чадил у моего носа, и я его затушил. Зачем же целиться понапрасну?

– Кой там черт!.. – прорычал вожак, которого назвали по имени, и бросил руку на рукоять палаша.

– Оставь его в ножнах, – дружески посоветовал тот же голос, – не то на вас опрокинется этот стол и придется подбирать черепки от посуды.

Тяжелый дубовый стол и в самом деле качнулся. Повстанцы оторопело опустили оружие. Человек, говоривший с вожаком, встал и, неспешно обойдя стол, подошел к нему вплотную. Тот попятился:

– Дьявол тебя побери, ты воскрес?

– Я даже еще не похоронен, – был серьезный ответ. – Эй, Хозяин, вина на всех! Положите оружие, ребята: здесь мирные путешественники, все только что с корабля.

– Это надо еще посмотреть, – нахмурился Клод. – Далека ли нынче твоя дорога, сеньор Огородное Чучело?

– До замка, ты знаешь, три лье.

– Слушай, а ты не ходи в замок, – сказал Клод, выпив вина.

– Почему?

– Сказано – не ходи! А впрочем, твое дело. Передай в Шамборе привет Жаку Бернье. Скажи ему так: «Длинное весло, красная куртка и плеть – это все позади. Ткач ждет вестей от дядюшки». Запомнишь?

– Постараюсь. Ты ничего не слышал о моем отце?

Ткач потемнел и сплюнул.

– Нашел кого спрашивать! – гаркнул он. – Его светлости нет в замке: он изволит где-то судить нашего брата. Будь виллан из стали, а рыцарь из соломы, все равно присудят дворянину – вот как говорили в старину! Уноси ноги, сеньор, пока тебя не повесили вместо батюшки!

Повстанцы вышли. Офицер почтительно обратился к тому, кто его спас:

– Я обязан вам жизнью, мсье. Позвольте узнать ваше имя и планы на будущее. Вы, конечно, военный?

Усмехнувшись, неизвестный пожал широкими плечами и встал. Куда делись ленивое безучастие, вялость?

– Военный? О нет, мсье, я заключил со всеми нациями мир на все времена! Мои планы? Сеять хлеб и растить виноград. Никаких войн, никакого оружия! А зовут меня по-здешнему Бернар Одиго де Шамбор, к вашим услугам. Счастливого пути, мсье и мадам!

Его проводили глубокими поклонами.

8

Широким и легким шагом двигался путник по дороге, и глаза его сияли. Дорога была чудесна! Чудесен был воздух Франции, напоенный запахами свежей травы, нагретой земли, дымами из труб. Белые паруса на горизонте – это не вечно: они уплывают; юность же остается там, где твердая земля, где старый двор, поросший травой, где неподвижная тень ветвей над замшелым колодцем, где древнее молчание в зарослях лопуха. Корабли приходят и уходят – родина остается.

А за спиной идущего по дороге, за дамбой, у старой пристани, под тяжелым слоем морской воды покоится старый якорь. Медленно колышутся вокруг него гибкие водоросли, молчание зеленого полумрака хранит тайну Надежды. И чудится, будто соленое дыхание океанских глубин доносится сюда, на белую дорогу, и вместе с каплями влаги на губах остается чуть слышный привкус железа.

…Что это? Одиго не верил своим глазам. Ферма была пуста. У крыльца выросла такая трава, что закрыла вход. «Странно, – подумал путник. – А, вот и обжитое хозяйство».

Из гущи зелени возникла бесформенная груда, нечто вроде стога сена с нависшим низко над землей козырьком крыши. Где-то хрюкнула свинья. Бернар потянул на себя дверь, нижняя половина ее была заперта, как заведено в сельских местностях Франции, а верхняя со скрипом отошла. Сперва ему показалось, что он вошел в хлев – таким кислым ароматом повеяло изнутри. Кто-то пошевелился в углу хижины, шурша соломой, встал и отпер дверь. Бернар отступил в ужасе: перед ним стояла косматая ведьма в рубище, с красными язвами на изможденном лице.

– Добрая женщина, что с вами?

– Оспа, – хрипло сказала ведьма. – Заразитесь, ступайте прочь…

Она вернулась на свое ложе. Бернар побрел дальше. «Должен же я оказать ей помощь, – думал он. – И сам напиться».

Следующая ферма была опять пуста. Зато на соседней откликнулась собака, она вяло тявкнула, и Бернар с изумлением увидел на шее пса веревку с привязанным чурбаном.

– Да что это творится! – сердито сказал он. – Кто это мучит бедное животное? Эй, хозяева!

Дверь дома открылась. Оттуда вышла женщина с прялкой в руке. Испуганно присев, она сказала:

– Прощенья просим, мсье, хозяин в поле…

– Кто привязал чурбан?

– Ах, милый господин, мы и сами не рады, да что делать. Сеньоры, значит, не велят, чтобы пес за дичью бегал, вот и привязали, извините…

– Отвяжи!

– Не смею: господа не велят, ваша милость.

– Я сам здесь господин. Отвяжи сейчас же, при мне, и напои ее, не то взбесится. Мне тоже принеси попить.

Бернар вошел за хозяйкой в дом, уселся на скамью и осмотрелся. «Индейцы – и те живут лучше», – подумал он. Пол в доме был земляной, краснели угли в жаровне; в углу, за какой-то подстилкой для спанья, он увидел коровью морду и стойло, а к ножке стола был привязан тощий петух. Но у хозяйки был чистый передник, приятное лицо и бойкие черные глаза смышленой простолюдинки.

– Не бойся меня, – сказал Бернар, напившись, – можешь сесть. Так объясни же хорошенько, что за дичь и кто твои господа.

– Дичь известно какая: кролики, да козы, да голуби, а есть еще и пушной зверь. Расплодилась видимо-невидимо для господской потехи, и не тронь ее – боже упаси! Всей деревней посевы караулим, ночей не спим, в барабаны дубасим, тем и живы еще…

Бернар не мог сдержаться.

– А вы постреляли бы дичь, – сказал он с гневом. – Взяли бы и истребили ее всю!

Женщина в изумлении уставилась на него.

– Господскую-то дичь?

– И господ с ней заодно, – вырвалось у Бернара. – Или во Франции разучились стрелять?

Женщина в страхе перекрестилась.

– Владычица дева пресвятая! Господа наши Оливье меня за такие речи… Да вы кто сами-то будете?

Но Бернар в бешенстве выскочил из хижины и зашагал по дороге. Господа – Оливье! А что же отец его, благородный граф? Что творится в его, Бернара, родовом поместье?

Гневу его не суждено было утихнуть. Он шел полями пшеницы – она была высока, подходило время жатвы, – и думал, что урожай в этом году будет хорош, а с арендаторов и испольщиков надо взять поменьше, чтобы оправились, отъелись, отстроились после такого разорения. Тут до слуха его донесся конский топот, и из леса вылетела веселая кавалькада охотников с охотницей во главе. Солнце ослепительно сверкало на их оружии и закинутых за спину медных рожках.

«Новые господа», – с яростью подумал Одиго. Кавалькада сперва неслась по проселочной дороге, потом, свернув, взяла напрямик – по спелым хлебам. Лошадиные головы, всадники и крупы замелькали в пшенице, и за ними оставался широкий след: бледной полосой под копытами ложились примятые, растоптанные колосья.

– Ну, погодите же, – бормотал одинокий путник на дороге, сжимая кулаки. – Есть еще добрая французская кровь, которую вы не успели выпустить из жил, осквернители несчастной Франции!

Как все трусы, Оливье были глубоко убеждены в своей отваге. Они любили сыпать вызовами и угрозами, их хватало и на то, чтобы из засады кучей кинуться на проезжих. Но тут перед ними стоял подлинный мужчина – это они почувствовали сразу. Он стоял посреди их двора, в их замке, стоял в свободной хозяйской позе, слегка подбоченясь, и громовым голосом осыпал их бранью и угрозами. Он требовал, чтобы они немедля убирались вон из замка. Ветер чуть шевелил бахрому на его широченных плечах, брюках и мокасинах, вся его фигура, мускулистая и подтянутая, выражала в движениях ту естественную свободу, в которой таится легкость звериного прыжка. И они не знали, что им делать.

– Я вижу, во Франции развелась особая порода грызунов, – гремел он четырем всадникам прямо в лицо, – титулованных! Что ж, придется придумать новые капканы!

Наконец Антуанетта, жена его отца, все еще сидя в седле, сказала братьям:

– Мужчины, вас оскорбляют. Разве вы не слышите?

Братья переглянулись с таким видом, точно не были в этом уверены.

– Трусы, – сказала Антуанетта сквозь стиснутые зубы. – Он же один. При вас оружие.

Только тогда братья обратили внимание на ту странность, что незнакомец-то безоружен. Младший оказался решительней: с седла метнул в Одиго охотничий дротик. Тот слегка отклонился, не сходя с места, как будто в него запустили камешком. Дротик вонзился в землю.

– Убейте его, – сказала Антуанетта, стараясь освободиться от неопределенного страха. – Пронзите его, ну! Нет, пусть его свяжут слуги. Эй, слуги!

И, спрыгнув с коня, она подтолкнула слуг. Лишь теперь неизвестный убедился: среди обступающей его челяди ни одного знакомого лица! На всех куртках – герб Оливье! Правая рука Одиго потянулась к бедру и вытащила из-за пояса маленький, странной формы молоточек с обушком и острым лезвием. Все тотчас же шарахнулись. Будь у врага пистолет – но страшное оружие неизвестного назначения, наверное, отравленное…

Нет, ничего не произошло. Мужчина с печальной полуулыбкой поглядел на топорик и убрал его. Потом спять заговорил, странно произнося французские слова.

– Гостеприимно встретила меня Франция! Брошенные фермы, оспа, собаки с чурбаками… Бездельники топчут хлеб, а мужики прячутся, как кролики. Нет, кроликам, я вижу, живется куда привольней. Отчего это издали все кажется таким прекрасным?

Никто ничего не понял. «Он сумасшедший», – пробормотала Антуанетта.

Мужчина быстро к ней обернулся и сделал учтивый поклон.

– Вы правы, сударыня, – сказал он с грустной улыбкой, – разумным меня не назовешь. Да, годы, проведенные в лесах… Лучше было оставаться там! Извините. Представлюсь: Одиго. Бернар Одиго.

Лицо Антуанетты выразило безмолвное «ах!». Но ее голова работала куда быстрей, чем мозги ее братьев.

– Отлично, – сказала она, – это очень кстати. – Она повернулась к братьям, и голос ее звякнул сталью. – Сеньоры, вы слышите? Перед вами дезертир из королевской армии, тот, кого три года разыскивают как преступника и о ком плачет веревка, – презренный сын славного отца, преступник Одиго!

…Он не сопротивлялся, когда слуги с недобрыми лакейскими усмешками стягивали веревками его плечи. Лицо его приняло по-индейски невозмутимое выражение, с головы упала мохнатая шапка, светлые волосы рассыпались; кто-то подкинул старую шапку ногой, кто-то, мстя за страх, пнул его коленом. Он обернулся и тихо попросил:

– Прошу вас, оставьте мне топорик. Это дар вождя племени оджибвеев – Сидящего Оленя.

Просьба эта была встречена дружным смехом и как бы сорвала с Одиго ореол таинственности. Топорик передавали из рук в руки. Конюх поднес его старшему Оливье, пояснив тоном знатока:

– Опасная штука в руках дикаря, сьер.

Сеньор Якоб повертел в руках странную вещь и почему-то решил:

– Свалите этого дикаря на землю.

Выполнить это оказалось трудно. Опутанный по всему телу веревками, концы которых держали и дергали слуги, Бернар, как дикая кошка, упорно вставал на ноги. Забава понравилась. Слуги, хохоча, поочередно тянули каждый в свою сторону, и пленник падал, но тотчас же вскакивал, пока кто-то не догадался захлестнуть его ноги петлей. Тогда к лежавшему подошел старший брат. С глупой важностью он поставил на грудь пленному ногу:

– Я привел Сидящего Оленя в лежачее положение.

Это вызвало новый взрыв хохота. Младший брат, завидуя такому успеху, долго ходил вокруг пленного и, не придумав ничего, плюнул ему в лицо. Все бросились врассыпную, потому что Одиго вскочил. Измазанный грязью, растрепанный, связанный, он был страшен: лицо его исказилось. Он сказал, глядя в лицо младшему:

– Ты еще молод. Но скоро умрешь.

С такой силой уверенности это было сказано, что у всех пресеклось дыхание. Но конюх свалил пленного ударом кулака, проворчав сквозь зубы:

– И без тебя слишком много господ…

Его поволокли в Черную башню. Антуанетта напутствовала:

– День и ночь охраняйте!

Но, ступив на порог гостиной, она сказала старшему брату:

– Ты знаешь, мне страшно. Что скажет муж?

Туповатое лицо Якоба помрачнело. В ответ он сделал решительный жест рукой, и она его поняла.

А Одиго, как пойманного волка, тащили по земле. Его меховая куртка изодралась, обнажились смуглые плечи, волосы сбились бесформенными комьями. Сперва он что-то выкрикивал, потом умолк. Его швырнули в лодку и через канал перевезли к Черной башне.

Вода в канале омывала ее подножие, был прилив, и дверь оказалась на треть под водой. Когда ее открыли, вода неторопливо двинулась внутрь; Бернара внесли в башню и положили на широкий выступ фундамента. Потом заперли дверь. Конюх остался снаружи в лодке.

Пленный обезумел от ярости, боли и удивления: как могли так обойтись с ним, хозяином этого замка, сыном сьера Одиго? Эта мысль была нестерпима. Оставшись один, он напряженно думал, что бы это значило, пока не восстановил в памяти прошлое и предупреждение ткача.

– Да, они ненавидели меня всегда, – бормотал он. – Еще со времени осады замка. А теперь, когда отец женился на одной из Оливье, я и вовсе стал в их семействе лишним: наследник…

И постепенно до него дошло, что его убьют. Особенно после того, что произошло сегодня. Они его прикончат из одного только страха мести. У них просто нет иного выхода.

Но как только Одиго понял это, он тут же отрекся от мысли, что прибыл к себе на родину, что он у себя дома, и стал тем, чем был, – хладнокровным бродягой, мало отличавшимся от индейцев, с которыми провел три года.

Он обвел глазами круглую поверхность стен – они были сложены из тяжелого местного валуна и внизу, у воды, позеленели от плесени, а вверху закоптели от пожаров. По нижним камням скользили зайчики солнечного света, отражаясь от черной воды, потому что через узкие бойницы проникал свет. Там и сям на разной высоте торчали крюки, служившие когда-то для блоков. От сгоревших второго и третьего этажей уцелела только одна прокопченная балка на самом верху, а над ней синело небо: крыши не было. Пахло сыростью, гарью и тленом. Бернар не раз в детстве бывал в этой башне.

Он прислушался. Из-за двери доносилось поплескивание воды о лодку. Его стерегли снаружи.

Та Которая Слушает Соловья, колдунья племени, часто говорила ему, что белые слабее краснокожих, ибо легче поддаются унынию и отчаянию. И он увидел ее лицо, как бы вырезанное из старого дерева, и услышал ее молодой певучий голос. Она заставляла туго связывать ее локти веревкой, и, когда он отходил, легко освобождалась.

– Вот видишь! – смеялась она. – Индейцев научили этому волки. Попробуй свяжи здорового волка и уйди. О, волки умнее людей!

Вся хитрость заключалась в том, чтобы как можно сильней напрячь мышцы в тот момент, когда их стягивают петли. Он так и сделал, когда его связывали. Теперь веревки держали его тело как раз с такой силой, чтобы расчетливым и последовательным расслаблением мышц можно было скинуть их с тела. Выступ, на котором он лежал, был достаточно широк. И он принялся извиваться, как змея, которая линяет, медленно сдвигая петли от плеч к локтям, от коленей к ступням.

Когда последняя петля упала с его ног, небо потемнело и кое-где заблистали звезды. Бернар распутал все узлы, и в его руках оказалась великолепная веревка.

Он сделал на ней петлю, размахнулся и закинул ее на верхний крюк. Потом, упираясь ногами в стену, поднялся по веревке на балку, снял петлю с крючка и прошел по балке до края стены. Перегнувшись вниз, он увидел фигуру караульного, сидящего в лодке с мушкетом. Часовой находился как раз под ним.

Стоя на балке, Бернар прикинул расстояние, раскачал свернутую в круг веревку и швырнул ее в караульного так, что петля, упав вниз, обвилась вокруг его шеи. Тогда он схватил веревку обеими руками и, преодолевая дрожь отвращения, стал тянуть ее через край стены вниз.

Скоро тело караульного закачалось над водой, почти касаясь ее ногами. Конец веревки Бернар закрепил вокруг балки. Потом он прошел по балке в противоположную сторону, встал на край башни и бросился в воду.