Текст книги "Миг столкновения"

– Джонас, тут сумасшествием и не пахнет. Клянусь моим любимым винтажным платьем, по моим стандартам – это не сумасшествие. Горе? Тяжесть на сердце? Да. Поверь, так переживать утрату – не безумие. Твоей маме было что терять, у нее нормальная реакция, нормальное поведение.

– По-твоему, полгода переживать – это нормально?

Джонас почти со злостью дожевывает вафельный рожок, отряхивает руки. Пожимаю плечами.

– Пожалуй, да. Точно не скажу. Не я добрых двадцать лет любила человека без памяти, не я родила ему шестерых детей, не я с ним жила, и не у меня судьба его отняла внезапно и беспощадно. Не мне судить, что здесь нормально, а что ненормально.

От моей отповеди Джонас вздрагивает.

– Ну вот, теперь я себя снова идиотом чувствую.

– Почему снова?

Джонас продолжает тереть лоб.

– Где-то через месяц после папиной смерти Феликс мне поведал, в чем разница между горем и депрессией. Видишь ли, депрессия была у его сына, так что Феликс разбирается. Ты все правильно сказала – моя мама скорбит. Это я и сам знаю. Я просто думаю: а вдруг скорбь переросла в депрессию? Где тут грань? Мне кажется, полгода из комнаты не выходить – это слишком долго.

Хочу сказать Джонасу: хорошо, что твоя мама плачет. Вовремя прикусываю язык, ведь такие слова прозвучали бы сентиментально, а значит, жестоко. Депрессия – она что делает? Она подкрадывается во сне, окутывает все тело, как тень; душит и глушит импульсы ватным туманом. Вот говорят, человек в депрессии не может смеяться; но я лично и плакать не могла. Я вообще ничего не чувствовала.

Вместо откровений задаю встречный вопрос:

– Ты злишься на маму, да?

– Злюсь.

Во взгляде – вина и удивление от собственного признания. Будто оно без спросу с языка сорвалось.

– Я об этом никому не говорил. Я об этом даже не думал. Может, «злюсь» – неподходящее слово. Мама ведь не виновата. Просто мне от этого очень плохо. И маме плохо. И Лии с Исааком, и…

– Ты делаешь все, что можешь. Ты о младших заботишься, по дому хлопочешь. Предоставляешь маме достаточно времени, чтобы предаваться скорби.

Глажу Джонаса по бедру и добавляю:

– Ты все на себя взвалил.

Джонас дергает головой. Будто услышал, но словам не поверил. Меня переполняет жалость, но никуда не делось и ощущение чуда. Мы с Джонасом – на крыше мира. Где-нибудь в Мадриде, Сиднее или Гонконге есть же, наверно, парочка вроде нас; интересно, эти ребята сейчас вот так же сидят, ногами болтают, и звезды над ними – только руку протяни?

– Ну вот, – вздыхает Джонас. – Такой хороший день был, а я своими излияниями все перечеркнул.

– Ничего ты не перечеркнул.

Вздох теснит и мою грудь – то, что я должна сейчас сказать Джонасу, очень тяжело. Мне даже думать об этом претит, не то что озвучивать. И все-таки я озвучу, ведь так надо. Для Джонаса.

– Ты, наверно, считаешь меня легкомысленной и безбашенной, но ты кое-чего не знаешь. Мне, Джонас, случалось плутать по самым заплеванным переулкам тоски. И случалось драться в этих переулках не на жизнь, а на смерть. Так что, если тебе понадобится выпустить пар, или помолчать в компании, или выговориться – я к твоим услугам. Запомни: темные тупики меня не пугают.

– Спасибо тебе, Вив.

Кажется, ему полегчало. Он откинулся, оперся на локти. Грудная клетка поднимается навстречу небесам.

– А я ведь боялся, что ты, если узнаешь о… о нашей ситуации, сбежишь. Моя семья – далеко не подарок…

– Я сама не подарок.

Откидываюсь назад, опираюсь на локти, копирую позу Джонаса. Наши животы подставлены закатному солнцу.

– Меня заморочками не шокируешь, Джонас. Если бы мне повстречался совершенно благополучный парень, я – Бог свидетель – от скуки бы уснула. Это при моей-то бессоннице.

Джонас скосил на меня глаза, хитро улыбается:

– Ты чего?

– Ничего.

Улыбка остается на его лице явно против воли.

– Просто я… я очень рад, что ты здесь.

– А я очень рада, что ты здесь.

Над городом, в «здесь» и в «сейчас», мы остаемся до упора. Последний закатный луч догорает, освещая нам путь по крыше, через дверь, в будущее время.

* * *

Потом, ночью, я думаю: жаль, что Джонас не поцеловал меня на крыше. Правда, у нас был тяжелый разговор. Такая тяжесть вполне может свалить душу, распялить ее на земле, придавить. Объективно уже поздняя ночь, около часу; но по моим стандартам нормально. Я у себя в комнате, занята шитьем; а чем еще в такое время заниматься? Отпарываю полоску подола от старого платья. В результате платье станет более коротким и более дерзким, но работа, доложу я вам, ужас какая скучная. Поэтому я забавляюсь – воображаю сцены, в которых Джонасу отводится активная роль. На самом интересном месте пищит сотовый. Сообщение. Думаю: хоть бы от Джонаса. Ага, так и есть. «Ты не спишь?» – спрашивает Джонас. Конечно, не сплю. Новое сообщение. «Выгляни в окно». Вся в предвкушении, выглядываю. Точно: Джонас Дэниэлс стоит на подъездной дорожке.

– Привет.

Ночной ветер треплет вихры, руки в карманах. Вид такой, будто Джонас сам не рад, что явился.

– Привет.

Стараюсь поздороваться обыденным тоном – а это непросто, когда кричишь со второго этажа.

– Что стряслось?

– Не спится. Устал, как собака, а заснуть не могу. Хочешь прогуляться до пляжа?

– С тобой?

Это я его так дразню. Джонас отвечает красноречивым взглядом: «Может, не будешь острить? Мне и так тяжко».

Рот сам растягивается в улыбке.

– Конечно. Сейчас спущусь.

На мне темно-синяя ночнушка на тонюсеньких бретельках, отделанная кремовым кружевом. Не более открытая, чем обычное летнее платье. В смысле, можно не переодеваться. Я лишь набрасываю кремовый кардиган и закрываю глаза. Пытаюсь расшифровать свои ощущения. Я словно вскочила с постели и влезла в свитер, чтобы сбегать к почтовому ящику. Близенько, но не совсем в точку. Ну конечно! Ожерелье из искусственного жемчуга. Нить крупных, плотно подогнанных бутафорских жемчужин, вокруг шеи, еще раз и еще. Вот так. Теперь я – девушка, которая вскочила с постели ради экспромт-свидания на пляже.

Спускаюсь по лестнице. Мама сидит в гостиной на диване, перед телевизором, ко мне спиной. Смотрит французский фильм с субтитрами, потягивает белое вино. Поворачивает голову. Взгляд пристальный, улыбка лукавая.

– Ну и что ты делаешь, Вив?

– Пытаюсь выскользнуть из дома незамеченной. А разве непонятно?

Стою, ерошу волосы.

– Понятно. – Мама подпускает строгости. – У тебя свидание? С твоим новым приятелем? С Джонасом?

– Да, с ним, – бурчу я.

Не терплю подобного тона.

– Вив, я хочу посмотреть на него. Я серьезно.

– Что, прямо сейчас?

– А он здесь?

– Нет.

Неубедительно получилось. Обычно я лучше вру.

– То есть да. Мы хотели пойти прогуляться. Ему не спалось, и он…

– В таком случае позови его в дом.

Я не двигаюсь с места, и мама потягивается на диване, напрягает позвоночник.

– Извини, Вив, если тебе это неприятно, но доктор Дуглас говорила…

– Отлично, – цежу я, лишь бы не слушать дальше про то, что говорила доктор Дуглас. Поворачиваюсь к двери, но спохватываюсь:

– Мам, ты только не спрашивай Джонаса о родителях, ладно?

Мамина голова чуть склоняется набок, длинные волосы падают на колени. В мозгу явно складываются детальки: я пропадаю у Дэниэлсов дома, рассказываю о братьях и сестрах Джонаса – и ни слова о родителях. Сам он явился среди ночи, потому что ему не спалось.

– Там все плохо, мам. Случилось внезапно. И недавно. Не будешь спрашивать?

Мама кивает. Теперь она уже не так похожа на родительницу, ответственно выполняющую свой долг. Джонас больше не противник, не потенциальная угроза для ее девочки. Джонас – сам ребенок, его тоже надо опекать.

Джонас по-прежнему стоит на подъездной дорожке, руки в карманах. Брюки цвета хаки закатаны до лодыжек. Мне это нравится. Значит, выходя из дома, Джонас уже знал, что выманит меня на пляж. Улыбаясь, осторожно ступая по камешкам, выбираюсь на асфальт. Никакая сила не заставила бы меня обуться, любые туфли были бы оскорблением этой восхитительной летней ночи.

– Вот и ты, – говорит Джонас, когда до него остается пара шагов.

– Вот и я. Ловко ты время выбрал. Я как раз о тебе думала.

Беру его за руку, сжимаю губы.

– Тут такое дело. Моя мама хочет с тобой познакомиться.

– Что? Прямо сейчас?

– То-то и оно. Временами с ней лучше не спорить. Может, зайдешь на минутку? Клянусь, допроса с пристрастием не будет. Мама увидит, что на тебя можно положиться, и мы сможем делать что захотим.

– Конечно.

Впрочем, по глазам видно: Джонас иначе этот вечер планировал. Мама весь романтический настрой сбила.

В телевизоре французские актеры о чем-то пылко спорят. Мама встает с дивана, по-прежнему держа в руке бокал. А внешность у нее, надо заметить, впечатляющая. Я-то привыкла, а вот на неподготовленного зрителя действует. Еще бы: волосы до талии, в лучших традициях семидесятых; размашистые движения; широкие блузы. Джонас сглатывает.

– Мама, это Джонас.

– Здравствуй, Джонас, – говорит мама, окидывая Джонаса взглядом.

Небось думает: надо же, парень в штанах цвета хаки. Никакой тебе наполовину выбритой черепушки, ни пирсинга, ни татуировок – по крайней мере, на видных местах. Не то чтобы мама против таких вещей, просто Джонас – первый парень с конформистской внешностью, который дотянул до статуса «познакомься с моей мамой». Не пойму, довольна она или разочарована. С интонациями ведущего шоу «Цена удачи» говорю:

– Видишь? Он – нормальный. И классный! Вот какого я парня отхватила. Ну, пойдем.

Тащу Джонаса за руку, но он словно к полу прирос.

– Рад познакомиться.

Он протягивает маме свободную руку.

– Виви только сейчас мне сказала, что нужно быть нормальным. Я не успел толком подготовиться к роли, так что извините.

Мама искренне улыбается. Довольная, пожимает руку Джонаса.

– Я тоже очень рада нашему знакомству. Меня зовут Кэрри. Виви говорила, что проводит время с твоими пятью братьями и сестрами.

– Так и есть.

Джонас смотрит на меня почти сочувственно, словно я это поневоле делаю, словно не наслаждаюсь каждой секундой.

– Нас, видите ли, довольно много.

– А ты который по старшинству?

«Неужели именно сейчас надо об этом спрашивать? А как же прогулка? Ночь, океан, классный парень… Мы время теряем!»

Так я телепатирую маме, но Джонас уже начал отвечать, притом с обстоятельностью. Напрасно я его ладонь тискаю, передаю: «Идем, идем».

– Третий. Мы на две тройки делимся – тройка старших и тройка младших. Я – самый младший из старших.

– Занятно. Я рада, что Виви со всеми вами подружилась.

Мама улыбается Джонасу, затем – мне. Отпускает нас.

– Спасибо, что зашел, Джонас. Вив, не задерживайся. Пройдетесь немного – и домой.

– Ладно.

Я уже повернулась к маме спиной, Джонас повторяет: «Рад был познакомиться».

К воде ведет деревянный настил. Ступаем на эту шаткую тропу. Джонас рассказывает о ресторане, о суете на кухне, о посетителях, о проделках поваров на раздаче. Пляж замусорен деревяшками. Джонас пригибается, приглашает вспрыгнуть ему на спину. Что я и делаю. Джонас подсаживает меня повыше и бежит к линии прибоя. Там я соскальзываю. Плотный песок холодит ступни.

На океанском ветру полощется одинокий желтый флаг, небо растянуто над океаном, покрывает его до горизонта, простирается дальше. Кругом, насколько хватает глаз, никого. Мы одни; кажется, что Вселенная устроила для нас приват-шоу с трансляцией на бескрайний экран черных небес. Для нас она обнажилась, нам распростерла объятия.

Ноги сами несут меня к воде.

– Только попробую, холодная или нет. Во мне дельфин проснулся.

– Будь осторожна.

Голос у Джонаса ласковый, предостережение смягчено теплым воздухом. Бог свидетель, Джонас ведет себя как папочка; настолько вжился в роль, что переключиться не может.

– Тут подводные течения. Знаешь, какие мощные?

Еще бы не знать. Для того и желтый флажок висит – чтобы отпускники не увлекались ночными купаниями. Ночная вода – не то что дневная. У ночной воды железная хватка.

– Сказать, Джонас, что меня заводит? Тот факт, что приливы и отливы зависят от Луны.

Джонасу достается моя самая обольстительная улыбка. Пора ему уже расслабиться.

– Только подумай, как она далека от нас. И как прекрасна. И какая в ней сила. Знаешь, я прямо чувствую: Луна и меня притягивает.

– Да?

Джонас смеется, но не надо мной. Кажется, он вообще над другими смеяться неспособен, а если бы и попробовал, у него бы вышло необидно.

– Ты, наверно, лунного притяжения не чувствуешь, потому что весишь больше меня. А я вот чувствую. Как будто лассо на меня набросили, честное слово.

Поднимаю руки, точно и впрямь обвязана вокруг талии. Переставляя руки по воображаемому лассо, захожу в воду поглубже, ведомая Луной. Вода холодная, но я успеваю зайти по самые голени прежде, чем Джонас опомнился.

– Куда ты? Дальше не ходи. В Верона-ков спасателей нету.

Швыряю кардиган на песок – он мне еще на обратном пути пригодится, пусть будет сухим.

– Да ладно, Джонас! Спасатели – это миф.

– И вовсе не миф. Просто в нашем городе они не водятся.

Я зашла уже по колено. Оборачиваюсь к Джонасу, повышаю голос:

– Ты и вправду считаешь, что спасатель в одиночку способен отбить у Вселенной человека, на которого Вселенная глаз положила?

– Наверно, для этого и придумали искусственное дыхание. Чтобы вдыхать жизнь. Обратно.

Джонас говорит веско – но явно не понимает истинного смысла упомянутой процедуры.

– Согласна. Иногда Вселенная действительно может вернуть свою добычу. В тех случаях, когда она только хотела напомнить, что все в ее власти.

Вода касается кружев ночнушки. Обеспечивает упругую поддержку снизу. Я эту поддержку по контрасту чувствую: моей душе случалось и захлебываться, и растекаться. И про бездонность свободы мне тоже известно не понаслышке.

– Виви, ты промокнешь. И вообще, после закрытия пляжа в воду нельзя.

Джонас сам зашел по лодыжки, но я-то в воде по пояс, вот и приходится кричать, чтобы волны заглушить. Вода ледяная, только я холода не чувствую, потому что мне эта забава очень уж по вкусу.

– Господи, Джонас, ты же выдрой был. Отдайся инстинкту!

Простираю руки. Они отражают бледный лунный свет, темные веснушки кажутся дырочками от булавок.

– Ну, давай, Джонас Дэниэлс!

Джонас нехотя заходит по колено, и мне за него прямо-таки стыдно. Что и говорить, эти местные совершенно не ценят своего счастья. У них к самым террасам волшебство подступает, а они – ноль внимания. На лице Джонаса неоновыми буквами написано: «Должен. Просчитать. Все. Риски». Взрослость – она вроде хитинового чехла. Требуется для младших; а мне надо, чтоб Джонас эту взрослость отбросил хоть на одну ночь, вытворил что-нибудь, от чего чувства проснутся.

Впрочем, его темные вихры до того хороши, особенно когда их летний ветер треплет, что я ему любой прагматизм прощу. Разворачиваюсь, иду к Джонасу. Теперь вода достает мне лишь до бедер. Мокрой ладонью касаюсь его сухого лба. Капля соленой воды катится по переносице.

– Джонас Дэниэлс, крещу тебя во имя Божества Полуночного Купания…

– Что это за божество такое?

– Другое его имя – Луна, а еще это божество известно под множеством официальных названий, которые я не хочу сейчас упоминать. На чем я остановилась? Вот: да защитит тебя, Джонас Дэниэлс, Божество Полуночного Купания, да вразумит тебя, чтоб ты не был таким несносным занудой и начал уже действовать, как подобает сверхновой звезде, каковой ты являешься.

Джонас смотрит на меня как на сумасшедшую. Или это он восхищается мной, будто я – целая галактика, сверкающая звездами, бескрайняя, не запечатленная на картах. В следующий миг Джонас улыбается, и сразу ясно: он меня понял. И я ни о чем больше думать не могу, только о сегодняшнем пляжном поедании черешен: темный сок у Джонаса на нижней губе, быстрое движение языка – ни капли мимо.

Закрываю глаза секундой раньше, чем Джонас целует меня. Вцепляюсь в его футболку, чтобы сохранить равновесие среди волн. Он обнимает меня за шею, притягивает ближе, и океанское дно уходит из-под наших ног, и сама Луна завистливо шепчет: «Во дают!»

Ничего похожего на наш первый, быстрый поцелуй – тогда я действовала под влиянием сиюминутного порыва. К этому поцелую мы подошли со всей ответственностью; мы им упиваемся, повторяем про себя: «Да, мы это делаем; да, да, да». Вот она, разница между счастливым летним днем и жаркой летней ночью. Мы стоим в океанской воде по колено – а по ощущениям, я с головой окунулась.

Обеими руками обнимаю Джонаса, повисаю на нем, целую самозабвенно, не задаваясь вопросами типа: «А к чему это приведет?», или «А я ему правда нравлюсь?», или «Что это все значит?». Конечно, найдутся те, кто меня осудит. Даже Руби однажды спросила: «Вив, ты хотя бы ведешь счет парням, с которыми целуешься?» Конечно нет! А знаете почему? Так я вам скажу, сестрички: потому что – лето, и потому что парень – красавчик и милашка, и вообще, я согласна поцеловать кого и что угодно, лишь бы это было взаимно. Ну как, понравились черешенки?

Наконец мы отрываемся друг от друга. Дышим чаще и тяжелее, чем до поцелуя. У Джонаса глаза открыты как никогда – не в смысле «распахнуты» или «вытаращены», нет. Они открыты в глубину. Будто Джонас начал просыпаться. Потому что я жизнь в него вдохнула – рот-в-рот.

По моим представлениям, должно было появиться ощущение триумфа – но я почему-то отвожу взгляд, не разжимая объятий. Угол зрения поменялся, проекция сместилась на градус, не более, – и наконец-то все встало на свои места. Представляется оперная дива; вот она поет на сцене, упивается собственной избранностью – и вдруг обнаруживает, что есть еще и оркестр, играющий с душой, пробирающий до слез. В смысле, думаешь: вот сейчас буду отдавать – а сама все берешь и берешь, впитываешь.

– Ладно, уговорила.

Джонас улыбается, сжимает мою руку. Задыхаясь от холода и красоты, бежим навстречу волнам.

Глава 8

Джонас

Бег трусцой ненавижу, но практикую каждое утро, когда Сайлас дома. Трудно переставляю ноги по песку. Вязну. Скорость черепашья. У меня есть старый iPod, батарейка постоянно разряжается, но пока не сдохла. Бегая по пляжу, я слушаю металл. Раньше я его терпеть не мог – все это лязганье, весь этот скрежет. В последнее время – отвлекает. Глушит мысли. Сегодня, правда, не глушит.

Виви со мной уже без малого две недели, но сейчас мне требуется одиночество. Тревога подняла меня ни свет ни заря – вот так же Лия подскакивает в рождественское утро. На цыпочках я выбрался из спящего, непривычно тихого дома, оставил записку. Сел в машину, проехал несколько миль по побережью. Не хотелось бегать, как обычно, в черте города, по Мейн-стрит или по пляжной тропке. Требовалось выбрать место, где периферическое зрение не запружено воспоминаниями, где прежние «мы» не таращатся на меня, как зрители на марафонском забеге.

Бегу по следам целой стаи вопросов. Что нам делать? Сайлас и правда повременит с колледжем? Может, сказать уже Феликсу, что маме требуется врачебная помощь? И никто не отменял наследственность. У папы было слабое сердце; не пора ли мне провериться?

После папиной смерти я погуглил здоровую пищу. Теперь почти каждое утро варю овсянку. Похоже, братья и сестры понимают мой страх. Я, в свою очередь, стараюсь овсянку разнообразить – сдабриваю то арахисовым маслом с бананом, то кленовым сиропом с грецкими орехами, то клубникой с сахарной пудрой. Если младшие просят оладий, я выбираю рецепт с овсяными хлопьями и шоколадной стружкой. Не уверен, что пичканье овсянкой – панацея, но это лучше, чем ничего.

Папа был крупный мужчина. Не тучный, нет – просто высокий, широкоплечий, плотного телосложения. Виви сказала бы, что одну из прошлых жизней он провел в образе секвойи. Мы, все шестеро, сложением пошли в маму. Она среднего роста, узкокостная. У меня и Наоми темные глаза и волосы – сказывается папина сицилийская кровь. Остальные светлее мастью – как мама. С тех пор как умер папа, я всматриваюсь в лица Сайласа и Исаака, ищу и нахожу папины черты – форма носа, мимика, прищур. Феликс говорит, я с каждым днем делаюсь все больше похож на папу – но самому судить об этом трудно.

От этих мыслей меня избавляет Виви. Она живет в режиме овердрайва, за ней поспевать нелегко. Столько энергии на это уходит, что совсем нет времени сосредоточиться на собственном жалком бытии. Виви все заполнила новыми воспоминаниями; теперь моя жизнь стала «совсем как раньше минус папа». С подачи Виви мы целый час едем к ближайшему «Тарджету»[4]4
  Крупная сеть магазинов промышленных товаров, в т. ч. предметов интерьера, ювелирных изделий, медианосителей.


[Закрыть], где катаемся по проходам на велосипедах, а Лия забавляется мячом-прыгуном, пока менеджер нас не выпроваживает. Виви вместе с Исааком сочиняет пьесу: «Давным-давно жил да был пекарь, и звали его Пол Пузан, и хлеб он пек до того вкусный, что по ночам в пекарню забирались разные зверушки, чтобы полакомиться». Спектакль всего один, Исаак в главной роли, укомплектован папиным поварским колпаком, подушкой вместо заявленного пуза и усами, которые Виви собственноручно рисует подводкой для век. Виви – художник по костюмам, режиссер по свету и Главная Мышь. Бека в одной сцене играет Второстепенную Мышь, в другой – Енота. Лия играет Белку, которая уговорила Пола Пузана печь для зверей хлебцы с желудями. Реквизит выпекал, разумеется, я; Сайлас и Наоми устроили овацию. Мама из спальни не вышла. Назавтра младшие поднялись к ней, разыграли несколько сцен. Она смеялась их глупому веселью, пока не разрыдалась. Я увел младших, оставил маму наедине с собой.

Это воспоминание заставляет прибавить скорости. Пятки горят. Виви всегда ровна со мной, не важно, угрюм я, сердит или обижен на своих. Ничего не знаю о сроках заживления душевных ран, знаю только, что Виви – умница, потому что не толкает меня вперед к новой жизни.

В прошлом году я встречался с одной девушкой, Сарой. До нее серьезно с девчонками не дружил. Так вот Сара толкала не хуже строительной груши. Как человек она мне до сих пор симпатична, как подруга – спасибо, я сыт. Сара – миниатюрная и настырная, как йоркширский терьер. Раньше мне нравилось, что она возглавляет чуть ли не половину школьных клубов. Сара из тех девчонок, что в начальных классах имеют все возможные скаутские значки и успешнее всех продают благотворительное печенье. По убеждению таких, как она, успеха достичь очень просто: достаточно решить, что делать, и делать это.

В первые дни после папиной смерти с Сарой было удобно. Потому что Сара – она знает, как надо. К любой ситуации готова. На похоронах у нее с собой была полная сумка одноразовых бумажных платочков. И даже пузырек детского аспирина – Сара предвидела, что у Лии от плача головка разболится.

А потом я стал Сариным проектом. Сама она сверхэнергичная, вся такая позитивно мыслящая и боевая. От меня требовалось решить быть счастливым и быть им, а я не смог; мое горе оказалось крепким орешком, Саре не по зубам. И тогда-то Сара стала скулить мне в уши, терзать барабанные перепонки.

– Джонас, – говорила она, – Джонас, ты, похоже, даже не стараешься быть счастливым.

А я думал: «Счастье! До него еще плыть и плыть. Как до Африки. Я угодил в шторм, меня крутит и вертит по-всякому». Сара про мою жизнь ничего не понимала. Мне претило, что она меня тащит за уши из океана боли.

Вот почему я с ней порвал.

Вот почему я не тащу маму из океана боли. Думаете, Сара всплакнула по нашим отношениям? Как бы не так. Она разозлилась. Неудивительно – проект в первый раз сопротивление оказал. Не дал себя завершить и получить зачет.

Я остался при своей тоске. Ключевое слово – «своя».

Разворачиваюсь, бегу к машине. Я взмок, теперь мне зябко. Все утро я себя мыслями терзал; пора и отвлечься. Лучше всего это делать у плиты. За пределами кухни помогает изобретение рецептов. Что, если приготовить салат из рукколы, грейпфрута и авокадо? И феты добавить? Заправка – уксус из шампанского. Посыпать орехами – например, макадамией. Или лучше без орехов? Не всегда рецепт на практике проверишь: ингредиенты, которые мне бы хотелось использовать, подчас недешевые. И покупать их непрактично для семьи из семи человек. Впрочем, мне полагаются чаевые – на прошлой неделе я подменял Феликса.

Сейчас денежный вопрос стоит довольно остро. Дом мои родители унаследовали от деда с бабушкой – по крайней мере, не надо платить по кредитам. Наших с Наоми и Сайласом заработков хватает на продукты и бензин. Финансовой частью ведает Наоми; она же обсуждает с мамой оплату счетов. Еще остались деньги от папиной страховки, но они не бесконечны. Через два месяца после папиной смерти, когда стало ясно, что мама в ближайшем будущем к реальности не вернется, Наоми поменяла нам тарифные планы на мобильную связь, хотя мы и так не шиковали, и вовсе отказалась от стационарного телефона, который папа считал необходимым. Знаете, в чем ирония? В том, что наша мама по специальности – бухгалтер. Раньше она занималась ресторанной бухгалтерией и заполняла налоговые декларации. Сейчас – не занимается.

Возле ресторана обнаруживаю машину Феликса. С чего это он к восьми утра прибыл, да еще и на машине? Он всегда пешком ходит. Папиным – то есть теперь уже моим – ключом открываю дверь служебного входа. Оказывается, это не Феликс приехал, это Элли, его дочка. Элли выглядывает из-за разделочного стола.

– А, Джонас! Привет. Я думала, это кто-то чужой.

– Привет, Элли. Что ты здесь делаешь?

– Ревизию морозильника. Только закончила.

Элли указывает на листок бумаги.

– Я думал, это вчера сделал твой отец.

– Просто я проиграла пари. Вчера вечером мы развлекались, папа с Линой против нас с мамой. Спорили на ревизию, и вот я здесь.

Элли выходит из-за стола. Ее сходство с матерью бросается в глаза. Раньше вроде оно не такое сильное было. Элли ростом почти с меня, долговязая, тоненькая. В руке у нее сковородка.

– Ты что, и омлет заодно решила пожарить?

Элли морщит нос.

– Да нет, просто схватила, что под руку подвернулось. Говорю же: я думала, взломщик лезет.

– С собственным ключом?

– Кто их разберет, взломщиков.

Элли делает широкий округлый жест, будто у нее в руке не сковородка, а шпага. Будто у нас дуэль намечается. Мне смешно.

– А ты зачем так рано приехал, Джонас?

– Чаевые из сейфа забрать. Я твоего отца на прошлой неделе подменял.

– Понятно.

Элли улыбается, встает на цыпочки, тянется к верхней полке, чтобы задвинуть туда сковородку. Раньше я думал: наверно, она йогу практикует или что-нибудь в этом роде, очень уж она спокойная. Движения плавные, голос размеренный, тон всегда ровный.

– Я рада, что мы встретились. Как лето проводишь?

– Всё… в порядке. Спасибо. А ты?

Элли пожимает плечами:

– Отлично. Гостила у бабушки, недавно вернулась. Еще, считай, все каникулы впереди. Вот в ресторане решила подработать. Говорят, у тебя новая девушка. Это тебе на пользу.

– Что? А, ну да.

Виви и правда моя девушка? Мы знакомы всего две недели, а по ощущениям – целое лето. И все же я насчет ее статуса сомневаюсь. Она, конечно, стала бы меня дразнить, если б я вопрос поднял. Порой Виви ведет себя со мной, будто я – ее парень, порой – будто я просто друг, но с привилегиями, порой – будто эксперимент надо мной ставит. Прощупывает меня – не в прямом смысле, конечно; задает странные вопросы.

– Джонас, а вы на костер идете? Уже ведь скоро – через неделю. Хочу познакомиться с твоей новой подружкой.

Элли проскальзывает в кабинет, кладет опись на стол.

Костер – это наша традиция. Ежегодное мероприятие для жителей Верона-ков и еще двух ближайших городков. Проводится сразу после Дня независимости.

– Наверно. Мы и жребий уже тянули. С младшими сидеть выпало Сайласу. Я точно иду, Наоми тоже собиралась.

Элли смотрит мне в глаза, хмурится.

– А что, разве твоя мама куда-то уехала?

Ну я идиот. Проговорился, что мама не в состоянии присмотреть за младшими.

– Нет. То есть да. Типа того. Просто ей именно пятого июля приспичило поехать к старой подруге. Что-то они там наметили.

– Вот как.

Элли выходит из кабинета, проскальзывает мимо меня, улыбается нерешительно.

– Ну, тогда до встречи.

Поверить не могу, что наврал Элли. Помню, в одиннадцать лет я здорово разбил колено. Бежал за Сайласом и Диего – это брат Элли; пытался не отстать. Элли, даром что ей только десять было, выдавила мазь на ватный шарик, приложила к моей коленке, заклеила пластырем. Она очень хорошая, Элли; без вывертов.

Вхожу в кабинет, делаю шаг к сейфу. Ищу пакетик со своим именем. На выходе встряхиваю головой, улыбаюсь. Как обычно, бумаги по всему столу разбросаны, скотчем к стене приклеены. Феликс, совсем как папа, придерживается принципа «это не бардак, раз я знаю, что где лежит».

Внезапно взгляд падает на красную печать. Возвращаюсь к столу. Конверт, буквально вопящий надписью «Просроченный платеж», полуприкрыт другими бумагами – и все же я беру его. Под ним еще несколько таких же, с красными печатями. Все – на папино имя. Ну и какой прок от овсянки и пробежек? Вот прямо сейчас и умру от инфаркта.

В дверь стучат. Подпрыгиваю. Хватаюсь за сердце, пытаюсь унять его. Прячу конверты обратно под бумаги.

Я думал, это Элли что-то забыла и вернулась. Но под дверью стоит Виви.

– Ой. В смысле, привет.

– Шла на работу, смотрю – твоя машина.

Виви явно чем-то недовольна. И даже обижена.

– Что это за девчонка сейчас отсюда вышла, а?

– Девчонка? Так это ж Элли. Дочка Феликса.

Поклясться готов: у Виви губы дрожат.

– То есть ты был здесь с ней наедине?

Вот черт. Кажется, попал.

– Ничего подобного. Я заехал чаевые забрать, а она тут ревизию морозильника проводила.

Виви сверлит меня глазами, фиксирует каждый жест.

– Она – хорошенькая.

До сих пор я видел Виви исключительно в приподнятом настроении. Не пойму, дразнит она меня или что. Может, ревнует? Злится? Конечно, я ничего предосудительного не сделал, но как быть?

– Вив, я ее всю жизнь знаю.

Виви задумывается.

– То есть она тебе вроде сестры?

Вообще-то нет.

– Ну да.

– Неубедительно звучит, Джонас.

Виви складывает руки на груди, ждет, что я стану оправдываться.

Ладно, сменим тактику, не будем защищаться. На обидные слова ответим словами приятными. Это нетрудно, потому что я не собираюсь лукавить.

– Вив.

– Что.

– Я только о тебе и думаю. Другие девушки для меня не существуют.

Это чистая правда.

Виви улыбается почти застенчиво – нетипичное для нее поведение. Затем растягивает алые губы. Улыбка теперь таит некий замысел. Не дав опомниться, Виви прыгает на меня, повисает на шее. Целует так, будто у нее легкие отказывают, и единственный источник кислорода – это я.

Если б до знакомства с Виви меня кто спросил: «Хочешь, Джонас, с такой девчонкой встречаться, которая вся от страсти пылает?» – я бы ответил: «Конечно». А сейчас скажу: из всех вывертов Виви этот – лезть с поцелуями без учета моего настроя – больше всего меня с толку сбивает. Есть у Виви такая привычка – бросаться с места в карьер. Вот она даже не глядит в мою сторону – а через секунду впивается мне в губы, словно десять лет на необитаемом острове проторчала одна-одинешенька.