Текст книги "Миг столкновения"

В целом мне это по вкусу. Только я не могу целоваться с Виви в кухне, где папа работал. Да еще эти конверты с красными печатями. Я слишком заморочен, чтобы ответить Виви должным образом. Мне все кажется, в любой момент папа может войти и под домашний арест меня посадить аж до Страшного суда.

Разумеется, папа сюда больше не войдет – но от этой мысли все только хуже. Нет, ну правда: где отчетливее всего ощущается присутствие умершего отца – там любой сексуальный настрой пропадает.

– Вив, погоди.

Усаживаю ее на разделочный стол. Она по-прежнему цепко обвивает меня ногами.

– Вив, только не здесь, ладно? Здесь… папа… В общем, извини. Не могу.

На всякий случай подмигиваю. Ну вот, сейчас она пулей отсюда вылетит. Однако Виви отпускает меня, свешивает ноги, стирает с моих губ помаду.

– Понимаю. В другой раз. Просто я удержаться не могла, потому что ты чертовски красивый.

В течение секунды смотрим друг на друга. Виви запускает пальцы в мою шевелюру, словно хочет до мозга добраться. Сверкает синими глазами. Взгляд – что твой рентген.

– Давай выкладывай, что стряслось.

Качаю головой, но ладони Виви скользят ниже. Обхватили меня за шею, большие пальцы легли на сонную артерию, будто Виви считает пульс.

– Подозреваю, в ресторане дела не фонтан. Финансовые проблемы какие-то.

– Вон оно что!

На долю секунды уголки алого рта опускаются. В следующий миг Виви спрыгивает со стола.

– Значит, ты должен все исправить.

– Я? Как?

– Ну, поменяй что-нибудь, глядишь, дела снова пойдут.

От возмущения упираю руки в бока, лишаюсь дара речи. Что?! Почему Виви об этом так легко говорит? Это не пустяки. Наследство моего отца, дело всей его жизни – рушится. Я – беспомощен.

– Вообще-то, Вив, у меня экономического образования нету. Я ни черта в финансах не смыслю.

– Джонас.

Виви кладет мне руки на плечи.

– Ты этот ресторан знаешь лучше, чем многих людей, даже близких. Ты его нужды чувствуешь – вот так же, как чувствуешь, когда Лие кушать, когда играть, когда спать ложиться. Верно ведь?

Отчасти верно. Я действительно хорошо забочусь о Лие; но дальше этого не иду. Например, я совершенно не представляю, как помочь маме. И что ей вообще нужно. Но вот что надо учитывать: Виви всегда сложное подает как элементарное.

– Да нет же, Джонас. Я не то имела в виду.

Виви достает помаду, заново красит губы.

– Я же не в смысле: давай меняй все, что сделал твой отец. Иначе выйдет, что он в свое время допускал ошибки; а эта мысль потянет за собой другую – что он сам был далек от совершенства. Для тебя так думать – неприемлемо. Видишь, я все понимаю. Поэтому не меняй, а дополняй. «Дополнять» не значит «перечеркивать».

«Дополнять» – значит продолжать начатое, воплощать мечту отца, которую он сам не успел воплотить.

Честно – я об этом в таком ключе даже не думал. А, наверно, стоит подумать. Просто я закрутился совсем.

– Ладно, Джонас.

Виви встает на цыпочки, чмокает меня в щеку.

– Мне работать пора, а ты пока идеи генерируй. Котелок-то у тебя варит как надо. Я лично начала бы с патио. У вас там чудовищный бардак. И не тянула бы резину. У меня день рождения на носу, и я хочу настоящую вечеринку в патио. Серьезно. В смысле, я делаю официальный заказ на проведение праздника. И тебе следует этим гордиться, потому что сначала я хотела попросить у мамы скутер. Не какой-нибудь, а «Веспу». Теперь передумала. Обойдусь и без скутера, лучше устроить настоящее торжество. Вот я тебя и озадачила. Ну, до вечера. Имей в виду: вечером истекает срок отсрочки. Я тебя предупредила.

Подмигнув напоследок, Виви исчезает.

Стою, будто пыльным мешком прихлопнутый. С Виви вечно так. То ли она просто походя меня шокирует, то ли нарочно – попробуй разберись.

Поразмыслив в тишине, прихожу к выводу, что Виви права. Я действительно довольно давно вынашиваю всякие идейки насчет ресторана. В смысле, они стали появляться, еще когда папа был жив. Не скажу, что все мои идеи – сто́ящие; но они есть. Я и в меню хочу изменения внести, и интерьер обновить, и прикидывал уже, какими фишками привлечь туристов.

Выхожу в патио. Вот о чем я вовсе не думал – что да, то да. Патио – результат особой планировки. По сути, это закуток, образованный двумя кирпичными стенами, стоящими под прямым углом. Давным-давно папа залил пол цементом, а две открытые стороны отгородил невысоким кованым заборчиком в виде буквы «Г». Вряд ли все это тянет на полноценный внутренний дворик. Здесь ржавеют старая решетка для гриля и стремянка, хранится канистра пропана и валяется всякий хлам.

С улицы патио можно увидеть, если идешь от утесов. Наверно, так Виви его и обнаружила. Не уверен, что посетители к нам валом повалят, если мы в патио обеденную зону оборудуем. Может, и силы тратить не стоит. Хотя невредно было бы заняться чем-нибудь созидательным. Особенно ради Виви. Почему бы не превратить захламленный двор в уютный и нарядный уголок; почему бы не отметить здесь ее день рождения?

И вот я сижу на табурете, вооруженный ручкой и клочком бумаги, и уже бог знает сколько времени записываю свои ценные идеи. Заменить закуски, которые не пользуются спросом. Взять на вооружение блюда, которыми интересуются посетители, но которых мы не готовим – а могли бы.

За этим занятием меня застает Феликс.

– Привет, Mani. Шел мимо, смотрю – машина твоя стоит. Ты разве сегодня не выходной?

– Я на минуту заехал.

Ну, давай, Дэниэлс. Сейчас или никогда. Не трусь. Хоть бы только Феликс мои соображения ребячеством не счел.

– Я тут про патио думаю. Мы могли бы из него конфетку сделать при минимуме затрат. Может, это привлекло бы посетителей.

– Гм. Мы с твоим отцом давно хотели за патио взяться. Все руки не доходили.

– Ведь это бы нашему бизнесу на пользу пошло, правда? Что это за ресторан – без столиков на открытом воздухе?

Феликс кивает:

– Ты прав.

– У нас ведь неплохо дела идут, Феликс? В смысле, мы не на мели?

Перед глазами горят красные печати и надписи «ПРОСРОЧЕННЫЙ ПЛАТЕЖ».

– Все в порядке.

Феликс от меня этими словами отмахивается. Смотрю ему в глаза. Я по ним читаю не хуже, чем по папиным глазам читал. Так же как и папа, Феликс стремится меня уберечь.

– Такой уж бизнес у нас. То пусто, то густо. Ресторан в порядке, не волнуйся.

Так я и поверил.

– Я тут сидел, прикидывал. Идейки кое-какие родились.

– Ну-ка, ну-ка. Интересно.

Феликс садится рядом. Трет лоб, качает головой, улыбается.

– Смотрю я на тебя, Mani, а вижу отца твоего. Поразительно вы с ним похожи.

Расцениваю это замечание как добрый знак.

Глава 9

Виви

Сегодня видела во сне сиэтловских подруг, Руби с Амалой. Мне снилось, будто я у Амалы дома, народу – тьма, музыка бьет по ушам. Я, наверно, опоздала на вечеринку, Амала и Руби сидят в кухне. Судя по всему, отмечают день рождения Руби. На голове у нее пластиковая корона с крупным бутафорским бриллиантом розового цвета. Вручаю подарок, Руби визжит от восторга, мы все втроем пьем что-то приторное, с запахом лайма. Следующая сцена: я на заднем крыльце, курю; потом, сразу – в спальне, с хихиканьем стаскиваю рубашку с того самого парня. Рубашка застегнута, тащу через голову. Чувствую себя законченной стервой. Причем подсознание вопит: «Прекрати, остановись!»

И вот я уже на улице, и все знают, что я натворила, хотя сама я ничегошеньки не помню. Амала рыдает, собирается толпа – смотреть бесплатный спектакль. Они – по одну сторону лужайки, я – по другую. Руби в неуместной короне обнимает Амалу, успокаивает. Длинные волосы Амалы развеваются на ветру, лицо искажено. «Как ты могла так со мной поступить, Виви? – визжит Амала. – Убирайся из моей жизни! Ко всем чертям!» И я убираюсь. Ко всем чертям. Из жизни.

Прихожу в себя в Ричардовом доме. Ладони и лоб мокры от пота.

Ночной кошмар. Воспоминание. И то и другое.

Надо мной потолок – безупречно белый, пустой до рези в глазах.

* * *

Поздним утром я стою на стремянке посреди спальни.

– Господи! А это еще что такое?

Мама застывает в дверном проеме, сложив руки на груди. Вот не идет ей родительскую строгость на себя напускать; не идет, и точка.

– Знаешь, мам, я в одном журнале такую идею нашла! Фантастика просто. Представь, акцент нужно делать не на стены, а на потолок. В общем, я вдохновилась. Насчет Ричарда не волнуйся. Я ему звонила.

– Что? Ричард ведь оставил телефон только для экстренных случаев!

Знаю, знаю. Ну так случай и был экстренный. Впору вызывать реанимационную команду. Я просто сказала Ричарду, что не могу спать в чертовой спальне. Слишком много пустого пространства, стены – точно белый шум, только не для ушей, а для глаз. В телефоне слышались обрывки разговора на китайском – серьезные голоса. Наверно, котировки какие-нибудь обсуждали – или, как я это предпочитаю называть, символы жизни, в которой нет места вдохновению. Но Ричард поспешно произнес четыре волшебных слова (если честно, тон был грубоватый): «Делай что хочешь, Виви».

Вот я и сделала. Прискакала к магазину стройматериалов еще до открытия, уселась на скамейке, на автобусной остановке, со стаканчиком кофе из закусочной Бетти. Купила несколько в аликов, малярную ленту, большущую банку краски густо-фиалкового оттенка и еще маленькую баночку перламутровой краски. В гараже нашла стремянку. Взялась за работу. Катала валик туда-сюда, получились длинные полосы, расходящиеся от центра. Полный эффект темно-синей дыры в бесконечности белой Вселенной. Шея теперь ноет, плечо занемело, позвоночник скрипит, как ржавая железяка, – но оно того стоило.

– Вивьен, – мама сверлит меня взглядом, – ты что, издеваешься?

– Да пойми же – я просто не могла утерпеть. Помнишь, этой зимой тебе приспичило переклеить ванную? Так и у меня было. А Ричард даже обрадовался. Еще бы, такая экономия на дизайнере и на малярах.

В смысле, Ричард должен обрадоваться. Любой на его месте был бы счастлив. Мама прищуривается.

– Ты снова плохо спишь, да?

– Я прекрасно сплю. А ты?

Мой вопрос – проявление пассивной агрессии. «Не расценивай мою бессонницу как симптом более серьезной проблемы. У тебя у самой бессонница, это для художника нормально. А если ты и спишь по ночам, то только благодаря стопроцентно натуральному успокоительному под названием „вино“» – вот что я хочу сказать на самом деле.

– Вообще-то неважно я сплю, Вив.

Мама вздыхает, капитулирует перед моей блажью.

Впрочем, так все обычно и поступают.

– Я на рынок собралась. Просто хотела убедиться, что ты работу не проспишь.

– Через пару минут убегаю.

Ну вот, ушла. Спускаюсь, соскребаю с половиц капли краски. Я заранее выстелила пол газетами, но мне так не терпелось скорее приступить к «засинению», что не хватило терпения получше подогнать газетные листы. Расстегиваю огромную мужскую рубашку, которую использовала вместо рабочего халата; остаюсь в мини-комбинезончике. Покроем он похож на мой винтажный купальный костюм – тоже с хомутиком и в облипку; только шортики чуть длиннее и материал – не латекс, а хлопок с цветочным рисунком. Влезаю в дерзкие золоченые балетки. Потому что я сегодня – алхимик, преобразующий пустоту потолка в крепкий и здоровый ночной сон. Который идет на вес золота. Надвигаю мягкую фетровую шляпу, набрасываю кардиган с заплатанными локтями. Проходя мимо зеркала, хихикаю. Еще бы не хихикать: место действия – Лазурный Берег, время действия – 1940 год; под гангстерским прикидом скрывается прожигательница жизни. В общем, феерично.

Как всегда, чуть задерживаюсь на утесе. Стою на самом краешке. Единственный шаг вперед станет последним движением в забаве, известной как «хождение по доске»[5]5
  Имеется в виду пиратский обычай – завязать пленнику глаза и поставить его на доску, перекинутую над морем с корабельного борта. Рано или поздно несчастный падал в воду.


[Закрыть]. Таблетку помещаю на подушечку большого пальца, щелкаю по ней средним пальцем. Спасибо тебе, таблеточка, только больше я в твоих услугах не нуждаюсь. Покончив с этим, бегу к городу – по траве, по мхам, с победным кличем «Эй-йа-йи-йи!». Океан отзывается эхом, катает эхо по волнам. Конечно, так и есть; даже океан признает во мне вольное создание, духовное дитя просторного, звезднопьяного мира. УРРА!

На упаковке написано «препарат лития». Мне нравится повторять слово «литий» – оно такое мягкое, скромное, приятное на слух. Ли-тии-й. Когда мне его впервые выписали, я подумала: откуда это название? Может, специальная комиссия долго совещалась, придумывая благозвучные, успокаивающие слова? Может, «лит» – вроде как в «Литве», «литографии» и «монолите» – взяли не случайно? По-гречески это значит «камень», я узнавала. Литий стал тяжелым камнем, который притянул меня, унесенную штормом, обратно к земле. Впрочем, литий – вовсе не название бренда; это химический элемент, в периодической таблице обозначается символом Li. Только, по-моему, это должно быть «Литье», ведь от таблеток мои подъемы и спады слились и перемешались в нечто однородное.

И мне гораздо лучше. Мне – чудесно! Вдобавок я продолжаю глотать таблетки из второго пузырька – те, что не дают вернуться сумеречным существам. В прошлом году эти, из сумерек, тискали меня своими чернильными лапами, пока не выдавили из мира все краски, пока мир не стал вроде экрана – с мельтешением серых запятых и треском атмосферных помех. Пока все чувства не заменила пустота.

В сумке жужжит телефон. С восторгом обнаруживаю номер Джонаса. Джонас – один из моих эликсиров. Его губы действуют как успокоительное, теплота разливается по телу, умиротворяет неугомонный ум. Застенчивость Джонаса вносит во все мои действия элемент интриги, а интрига – это бонус. Когда мы после пляжа мылись в летнем душе, я бедного Джонас шокировала – сделала вид, что сейчас сделаю ему… сами знаете что. Зато теперь он только об этом и мечтает.

– При-вееет.

– Вив?

Обычно Джонас говорит вполголоса, обыденным тоном. Сегодня в голосе слышен страх.

– Вив, ты уже на работе?

– Подошла к студии, ключи достаю. А что? Что случилось?

– Ты не могла бы… Господи, мне очень неприятно тебя об этом просить. Я бы не стал, честное слово, просто больше некого. Ты не могла бы прямо сейчас зайти в супермаркет?

Открываю рот, но Джонас сам объясняет:

– Утром мама туда поехала, я еще подумал: наконец-то ей лучше. А сейчас мне мистер Паттерсон позвонили говорит: она вроде как не в себе, то ли плачет в отделе выпечки, то ли что, я не понял. Мистер Паттерсон сказал, чтоб я ее забрал, потому что ей в таком состоянии за руль нельзя, но машину-то мама как раз и взяла. Я дома с младшими, Наоми на практике, Сайлас на работе и трубку не берет. И я… я…

Соображаю ровно секунду, швыряю ключи обратно в сумку.

– Джонас, послушай меня. Я уже иду в супермаркет. Все будет хорошо. Попроси кого-нибудь из соседей приглядеть с полчасика за младшими, сам беги сюда. Договорились?

– Да.

Мчусь к супермаркету, вознося хвалы собственной интуиции, которая заставила меня надеть именно балетки. В супермаркете, под самой дверью, бегает туда-сюда седоусый дядька в зеленой рубашке-поло с каким-то овощным логотипом. Должно быть, мистер Паттерсон собственной персоной.

– Доброе утро.

Стараюсь говорить спокойно и по-взрослому.

– Я от Джонаса Дэниэлса. Он скоро придет, а пока я за него.

– Я ее в комнату отдыха отвел. Первая дверь направо.

Паттерсон трясет головой, сам с собой разговаривает:

– Не пойму, что стряслось. Глядь – она на коленях стоит, в руках – упаковка панировочных сухарей. Я сперва подумал, у нее приступ паники. Что в таких случаях делать, я не в курсе. Сунул ей бумажный пакет, чтоб дышала, как по телику показывают.

Меряю Паттерсона мрачным взглядом. Надеюсь, он верно прочтет посыл: «Сболтнешь хоть одной живой душе – пожалеешь. Распущу слух, что у тебя в орехах червяки, а в рыбе сальмонелла!»

То, что Паттерсон именует комнатой отдыха, скорее – приют уныния. О чем только Паттерсон думал, когда вел сюда плачущую миссис Дэниэлс? Диван с коричневым клетчатым чехлом давно справил пятидесятилетний юбилей; еще есть холодильник и пара торговых автоматов. Стены заклеены стикерами. Миссис Дэниэлс столбиком сидит на пластиковом стуле за круглым кухонным столом, руки сложила на коленях. Приятно наконец увидеть маму Джонаса живьем, пусть и такую печальную. А то все на фото да на фото. Ее состояние мне знакомо, я это тоже проходила. Чувствуешь себя призраком среди живых – никто тебя не видит, никто тебя не осязает. Намучившись, замираешь и ждешь: еще немного – и вовсе исчезнешь.

– Здравствуйте.

Получается отрывисто, хотя я очень стараюсь проявить мягкость.

– Я – Виви.

Миссис Дэниэлс смотрит на меня, вымучивает улыбку, точь-в-точь такую, как у Джонаса. Никудышнее прикрытие для тоски; отчаянные попытки, близкий к нулю результат.

– Ой. Здравствуй. Боже.

Миссис Дэниэлс не то одергивает, не то отряхивает рубашку.

– Мои ребята только о тебе и говорят. Ощущение, будто я тебя сто лет знаю.

– И у меня такое ощущение насчет вас, но я очень рада наконец-то встретиться с вами лично.

Сажусь на пластиковый стул, смотрю ей в лицо. Ищу черты младших. Воспаленные, красные веки – печать скорби; и все равно миссис Дэниэлс очень красива. Волосы белокурые, глаза голубые, как у Лии. Только, пожалуй, ей бы не мешало пополнеть.

– Джонас уже вышел из дому, а я просто поблизости оказалась, вот и решила побыть с вами, пока Джонаса нет.

Миссис Дэниэлс закрывает лицо ладонями.

– Господи, как стыдно!

Голос ее срывается.

– Пустяки. Я и похуже видала.

Она издает самоуничижительный, резкий смешок, касается лба, ведет рукой вниз, как бы резюмирует: вот до чего я докатилась.

– Сомневаюсь, Виви. Ты говоришь так из вежливости.

Поднимаю левую руку и закатываю рукав. Шрам вьется, точно бледная речка, стремится выше, выше, к самому локтю. Как всегда, острее становится желание стереть его, вытравить. Пожалуй, сегодня я впервые рада наличию шрама, ведь он подтверждает, что и я была в отчаянии.

Миссис Дэниэлс прищуривается, наклоняет голову – не от отвращения, нет. Ей любопытно. Слава богу, ее эта гадость не отталкивает. В смысле, не сам шрам – гадость; честно говоря, я о нем в этом ключе не думала; но шрам олицетворяет нечто пугающе-бездонное. Потрясенная, миссис Дэниэлс шепчет:

– Господи, я же не знала.

– Сейчас мне лучше. То есть мне уже довольно давно лучше.

– А ты… а они тебя заставляли таблетки глотать?

Миссис Дэниэлс говорит как ребенок, перепуганный перспективой укола. Я ее не виню.

– Прости, Виви. Пожалуйста, прости. Не мое дело – спрашивать о таком. Некрасиво с моей стороны.

– Ничего страшного. Да, мне выписали таблетки. Антидепрессанты.

– И как – помогло?

Произнеси эти слова, Вив. Она Джонасу не станет пересказывать. Миссис Дэниэлс нужна информация – ну так выдай, выдай же ее. Это будет правильно.

– Помогло. Первые таблетки, правда, были кошмарные.

От них я с катушек съехала. Отвязалась, оторвалась. Улетела, словно подхваченная ураганом.

– Зато те, что я сейчас принимаю… они мне саму себя вернули.

– А я просто устала. Я такую усталость постоянно чувствую, совсем сил нет.

По ее щеке ползет слеза, срывается с подбородка. Миссис Дэниэлс не считает нужным стереть неровный улиточный след.

Я тоже плутала в этих джунглях, забредала в самые темные и глухие дебри; на меня тоже сверкали зрачками дикие, свирепые твари, ко мне тянулись из мрака плотоядные растения. Оставалось лечь ничком на влажную листву. Жуки и муравьи ползли по моим ногам, все выше, но я их не сгоняла. Мне было все равно.

– И я усталость чувствовала, миссис Дэниэлс. Мне это знакомо. Но вот что я вам скажу. От таблеток просыпаются ощущения. Их достаточно, чтобы разозлиться.

Следовало бы добавить: гнев придает сил; но я об этом умалчиваю. Я поднялась с земли, я продиралась сквозь заросли, в клочья рвала лианы. Вопила, пока не побагровела – ибо сама стала дикой, свирепой тварью. Я выдержала изоляцию во тьме и вырвалась вон, рыком разогнав всех, кто пытался меня удержать.

Несколько секунд миссис Дэниэлс молчит, затем вздыхает:

– Я сержусь только на саму себя.

– Может, это как раз начало.

Тихо; только холодильник урчит. Вдруг понимаю: миссис Дэниэлс необходимо услышать нечто важное.

– Кстати, давно хотела вам сказать. Ваши дети – истинное чудо. Судя по моей маме, даже одного относительно нормального ребенка вырастить очень трудно; а у вас их шестеро, и все – замечательные.

– Это верно, – с горечью признает миссис Дэниэлс. – Как мать я состоялась.

– А вот и я.

Мы обе оборачиваемся на голос. В дверях – запыхавшийся Джонас. Впрочем, дышит он ровнее, чем если бы только что влетел в супермаркет, проделав весь путь от дома бегом. Интересно, давно он тут стоит?

Лицо миссис Дэниэлс мигом становится виноватым, как будто Джонас уже одним своим присутствием осуждает ее за что-то. Еще секунда – и глаза наполняются слезами.

– Я говорила Джиму, что сама в состоянии до дома доехать, только он меня сюда привел и не пускает. Извини, сынок. Не пойму, как это получилось. Все было нормально, и вдруг мне грудь сдавило, стою и вдохнуть не могу. Я хотела вам печенья напечь, и вот…

– Ну, мам. Ну что ты.

Джонас садится перед ней на корточки, но тут вмешиваюсь я:

– Вам не за что извиняться, миссис Дэниэлс. Слышите – не за что. С вами все в порядке. С нами все в порядке. Поедемте-ка лучше домой.

– А как же печенье? Продукты уже в тележке…

– Я потом заберу.

Джонас ведет мать к двери, поддерживая за талию. На парковке мы становимся от нее по бокам, словно телохранители, защищающие звезду от папарацци. Джонас распахивает дверцу пассажирского сиденья, миссис Дэниэлс забирается в машину, Джонас поспешно захлопывает дверцу.

– Мне очень неловко, что я тебя втянул. Извини.

Эти слова Джонас произносит едва слышно. Мы обходим машину, ветер хлопает полами кардигана, заставляет меня плотнее запахнуться.

– Не надо извинений, Джонас. Я тебе уже говорила: меня чужой бедой не отпугнешь.

Он трет лоб – сильно, до красных пятен.

– Наверно, я должен Феликсу рассказать.

– Наверно, Джонас, ты должен с мамой по душам поговорить.

Джонас смотрит в небо, будто ответ сейчас дождем на него прольется, смоет горе, как пыльцу с асфальта. Только ведь в Верона-ков дождей не бывает.

– Надо было уже давно Феликсу рассказать.

– Отлично. Поступай как знаешь.

С досады щелкаю пальцами. Может, Джонас меня и слышал – но явно не услышал.

– Мне на работу пора, Джонас.

– Погоди! Что я такого сказал?

– Ты совсем глухой, да? Ты почему о ней рассуждаешь, будто она – неодушевленный предмет? Святая Мать-Земля! Трудно, что ли, просто поговорить, поспрашивать?!

Джонас примирительно машет руками.

– Ладно, ладно.

Он хлопает себя по бокам, предварительно, в отчаянии, вскинув руки. Этого я уже не вижу. Я спешу уйти с парковки. Слышится шум мотора, но я не оглядываюсь, не смотрю вслед отъезжающей машине – потому что Джонас моего взгляда не заслуживает.

На клеточном уровне я презираю тех, кто приравнивает депрессию к слабости, в чьем понимании с «подавленными» нужно обращаться как с малыми, несмышлеными детьми. Хорошенькое дело – обнаружить, что Джонас – мой парень, мой друг, мой любовник или кто он там мне; короче, что Джонас уверен, будто знает о потребностях матери лучше нее самой! Считает, будто горе лишило ее голоса и собственного мнения, будто она уже и за себя отвечать неспособна! Мне очень больно, правда.

Темные дни сделали меня сильной. Или, может, я и была сильной с самого начала, а темные дни мне мою силу явили. У Джонаса – свое горе; но он понятия не имеет, каково оказаться в подземелье, прикованным цепями к крошащейся стене. Драконы наступают, они все ближе, а ты думаешь: «Вот и слава богу. Скорее бы все закончилось».

Я на взводе, руки дрожат; в таком состоянии нечего и думать идти в студию. Упаси бог, бывшая «подавленная», а теперь до трясучки возмущенная девушка расколотит ценный образчик ручной работы – что тогда?

Нет, нужно сконцентрироваться на себе, на своей жизнерадостности, на своих целях. Короче – устроить День Виви; это как выходной, только лучше. Главное – измыслить веский повод; тогда мама даст мне машину, и можно ехать в Сан-Хосе. Отсюда – три часа, все время на юг; пожалуй, скажу маме, что изнываю без дозы шопинга. Кстати, это почти правда. В Сан-Хосе находится самый крупный магазин – дилер скутеров «Веспа»; скутер-то мне и нужен, причем немедленно. Уже чувствую грудью упругий калифорнийский ветер. Скорость – сорок пять миль в час; а ну-ка, подбавлю газу. На голове у меня шарф, как у красавиц в кабриолетах – я таких в черно-белых фильмах видела. Выберу самый быстрый скутер; такой быстрый, чтобы грязные воспоминания, разбросанные на шоссе, как мусор, остались далеко позади. Я вернусь в Верона-ков уже на скутере, промчусь мимо Джонаса Дэниэлса наглядным свидетельством: «подавленные» могут всё. Живым доказательством, что мы, «подавленные», в седле лучше прежнего держимся.