Текст книги "Преступление в Орсивале"

Совершено преступление. Это пролог.

Прихожу я – начинается первый акт. С одного взгляда я охватываю мельчайшие детали мизансцены. Затем стараюсь постичь побудительные причины, расставляю действующих лиц, соотношу эпизоды с главным событием, связываю воедино все обстоятельства. Такова экспозиция.

Вскоре действие завершается, нить моих умозаключений приводит меня к преступнику. Я его установил, арестовал и передал правосудию.

Наступает кульминация: обвиняемый борется, выворачивается, пытается сбить нас с толку, но судебный следователь, которому я дал в руки оружие, уличает его. Преступник обеспокоен, он в смятении, хотя пока не признается.

А сколько вокруг этого главного героя второстепенных персонажей! Сообщники, подстрекатели, друзья, враги, свидетели. Одни чудовищны, страшны, мерзки, другие карикатурны. А вы и не подозреваете, что в ужасном тоже бывает комическое.

И вот суд – последняя картина моей пьесы. Выступает прокурор, произносит речь, но ведь это я снабдил его идеями: его фразы – всего лишь узоры, вышитые по канве моего рапорта. Председательствующий опрашивает присяжных – о, какое волнение! Решается судьба моей драмы. Присяжные отвечают: «Невиновен». И это конец: моя пьеса провалилась, и я освистан. Но если они отвечают: «Да, виновен», – значит, моя пьеса превосходна, мне аплодируют, и я торжествую. Не говорю уж о том, что завтра я могу пойти повидать своего главного актера, потрепать его по плечу и сказать: «С тобой покончено, старина! Я сильней тебя».

Непонятно было, говорит Лекок искренне или играет комедию. И вообще, какова цель этой исповеди?

Словно не замечая изумления слушателей, он взял новую сигару и прикурил ее от лампы. А потом то ли по расчету, то ли случайно поставил лампу не на стол, а на камин. Причем так, что лицо сидящего папаши Планта благодаря широкому абажуру оказалось освещено, а лицо сыщика, тем паче что он продолжал стоять, оставалось в тени.

– Без ложной скромности должен признаться, – продолжал Лекок, – меня освистывали крайне редко. Однако я не так самодоволен, как может показаться. У меня, как у всякого человека, есть своя ахиллесова пята. Демона игры я победил, но перед женщиной спасовал. – Лекок испустил глубокий вздох и безнадежно пожал плечами, как человек, смирившийся с судьбой. – Такие вот дела. Есть женщина, для которой я всего лишь простодушный болван. Да, я, сыщик, гроза воров и убийц, который раскрывал хитрости преступников всех континентов, который вот уже десять лет сражается с преступлениями и пороками, который стирает грязное белье нашего развращенного общества, который измерил глубину человеческой низости, – я, все знающий, все повидавший, все постигший, я, Лекок, веду себя с этой женщиной как доверчивый и наивный младенец. Она обманывает меня, я это вижу, но она уверяет меня, что я ошибаюсь. Она мне лжет, я это знаю, доказываю… и верю ей.

Это страсть, – тихо и печально промолвил он, – которую годы не гасят, а лишь разжигают, а чувства стыда и бессилия делают только жарче. Ты любишь, и уверенность, что надежды на ответную любовь нет, приносит такую безмерную боль, какую, не испытав, не поймешь. Бывают периоды отрезвления, и тогда смотришь на себя со стороны и начинаешь рассуждать. «Нет, – говоришь себе, – это невозможно. Она еще почти дитя, а я, можно сказать, старик». Но в глубине души, превозмогая голос рассудка, воли и опыта, все-таки тлеет искорка надежды, и ты думаешь: «А вдруг?» И ждешь. Чего? Чуда? Но оно не приходит. И все равно надеешься.

Лекок умолк, словно не в силах продолжать от избытка нахлынувших чувств.

Папаша Планта продолжал курить сигару, методично, через равные промежутки времени выдыхая дым, но лицо его страдальчески сморщилось, глаза влажно блестели, руки вздрагивали. Он встал с кресла, переставил лампу с камина на стол и снова сел.

И тут доктора Жандрона осенило, каков тайный смысл этой сцены. Только что сыщик, не слишком удаляясь от правды, разыграл одну из самых коварных пьес своего репертуара, а дальше идти счел ненужным. Тем не менее он узнал то, что хотел выведать.

После нескольких секунд молчания Лекок вздрогнул, словно приходя в себя, и вытащил часы.

– Черт побери! – воскликнул он. – Я тут болтаю, а время идет.

– А Гепен сидит в тюрьме, – заметил доктор.

– Ну, мы его оттуда вытащим, сударь, – ответил сыщик, – если только он невиновен, поскольку я дописал это мое дело, этот мой, если вам угодно, роман, причем без единого пропуска. Хотя имеется один факт исключительной важности, который сам я не способен разъяснить.

– Какой же? – поинтересовался папаша Планта.

– Могло ли случиться так, что графу де Треморелю было жизненно необходимо отыскать нечто – документ, письмо, бумагу, короче, некий предмет небольших размеров, спрятанный в его доме?

– Это вполне возможно, – ответил папаша Планта.

– Мне нужна уверенность.

Папаша Планта с секунду размышлял.

– Ну что же, – промолвил он, – я уверен, абсолютно уверен, что в случае внезапной смерти жены граф де Треморель готов был бы разрушить дом, чтобы найти некую бумагу, о которой он точно знал, что она находится у графини, и которую я держал в руках.

– Тогда вот вам драма, – вступил в разговор Лекок. – Приехав в «Тенистый дол», я, как и вы, господа, был поражен чудовищным разгромом, устроенным там. Так же, как вы, я сперва подумал, что этот кавардак – художественный прием. Я заблуждался. Более внимательный осмотр убедил меня в этом. Правда, убийца, чтобы внушить нам, будто там действовала шайка безумцев, все растерзал, изрубил мебель, вспорол кресла. Но среди этих проявлений намеренного вандализма мне удалось обнаружить непроизвольные следы аккуратного, тщательного, я бы даже сказал, терпеливого обыска. Не правда ли, все создавало впечатление, будто здесь работали случайные грабители? Мебель, которую можно было просто открыть, изрублена топором; ящики, вовсе не запертые, и те, в замочных скважинах которых торчали ключи, взломаны. Это ли не свидетельство безумия? Нет, поскольку проверено каждое место, где могло быть спрятано письмо. Повсюду валялись ящики, но зазоры между полозьями для ящиков и стенками мебели тщательно проверены, и я убедился в этом, обнаружив на пыли, которая там неизбежно скапливается, отпечатки пальцев. Книги свалены кучей на полу, но каждую из них прежде трясли, а некоторые с такой яростью, что даже порвали переплеты. Каминные полки на своих местах, но все они поднимались. И обивка кресел вспорота вовсе не ради удовольствия – в них искали. Быстро подтвердившаяся уверенность, что здесь велись лихорадочные поиски, поначалу поколебала мои подозрения. С одной стороны, я думал: преступники искали спрятанные деньги. Значит, злодеи не имели отношения к дому.

– Но, – вмешался доктор, – можно жить в доме и не знать тайника, где держат ценности, так что Гепен…

– Позвольте уж мне договорить до конца, – прервал его Лекок. – Но, с другой стороны, я обнаружил доказательства, что убийцей мог быть лишь человек, близко связанный с госпожой де Треморель, скажем, ее муж или любовник. Вот к чему я пришел тогда в доме.

– А сейчас?

– Сейчас, да еще при уверенности, что целью поисков могли быть не только ценности, я весьма близок к тому, чтобы поверить: преступником является тот, чей труп безуспешно разыскивают, то есть граф Эктор де Треморель.

Доктор Жандрон и папаша Планта уже догадывались, чье имя прозвучит сейчас, но ни один из них пока не смел сформулировать свои подозрения. Они ждали, что будет названа фамилия Тремореля, и тем не менее, когда среди ночи в этой сумрачной комнате человек по меньшей мере своеобразный произнес ее, оба они вздрогнули от ужаса.

– Заметьте, – подчеркнул Лекок, – я произнес «поверить». Для меня пока что преступление графа лишь весьма вероятно. Давайте посмотрим, сможем ли мы втроем прийти к твердой уверенности в этом. Кстати, вы убедитесь, господа, что расследование преступления – всего-навсего решение некоего уравнения. Если факт преступления установлен со всей очевидностью, начинают с исследования всех обстоятельств, важных или малозначительных деталей, особенностей. Когда же обстоятельства и особенности тщательно собраны, их классифицируют и располагают по порядку и по хронологии. И вот, когда известны жертвы, преступление и его обстоятельства, остается найти третье слагаемое, «икс», неизвестное, то есть преступника. Задача эта трудна, но не настолько, как думают многие. Она заключается в том, чтобы разыскать человека, чью виновность подтверждали бы все установленные обстоятельства и особенности преступления, я подчеркиваю – все. Если вы нашли такого человека, то вероятно – а в девяти случаях из десяти вероятность становится фактом, – что он и является преступником. Так, господа, действовал Табаре, мой учитель, наш учитель, и за всю жизнь он ошибся всего лишь три раза.

Анализ Лекока был настолько ясен, вывод так логичен, что и мировой судья, и врач не удержались от восхищенного восклицания:

– Великолепно!

– Проверим же вместе, – поклонившись, продолжал сыщик, – подтверждают ли виновность графа де Тремореля все обстоятельства преступления, совершенного в «Тенистом доле».

Доктор Жандрон, сидящий у окна, вдруг вскочил.

– Кто-то ходит в саду!

Все приникли к окну. Погода была прекрасная, ночь светлая, из библиотеки был виден весь сад, но, сколько ни всматривались, там никого не было видно.

– Вам показалось, – бросил доктору папаша Планта, возвращаясь на свое место.

– Итак, мы предполагаем, господа, – вновь заговорил Лекок, – что под влиянием определенных побуждений, которые нам предстоит установить чуть позже, господин де Треморель решил избавиться от жены. Ясно, что, задумав преступление, граф должен был найти способ, как совершить его, оставшись безнаказанным, предусмотреть последствия и избежать опасностей. Мы должны также допустить такую возможность: обратиться к этой крайней мере его вынудил страх, причем для графа расследование обстоятельств гибели его жены было опасно даже в том случае, если бы она умерла естественной смертью.

– Истинная правда, – подтвердил мировой судья.

– Таким образом, господин де Треморель решил зверски убить жену ударом ножа, но представить дело так, чтобы все поверили, будто он тоже убит, а подозрение пало бы на кого-нибудь невиновного или, по крайней мере, на сообщника, виновного куда как меньше, нежели он, граф. Приняв этот план, он заранее смирился с тем, что ему придется исчезнуть, бежать, сменить имя, короче говоря, умереть как граф де Треморель и возродиться под другим именем в новом гражданском состоянии.

Эти вполне допустимые посылки превосходно объясняют всю серию на первый взгляд не согласующихся между собой обстоятельств. Во-первых, они объясняют, почему в ночь преступления в «Тенистом доле» оказалось все состояние де Треморелей. А эта частность представляется мне решающей. Ведь обычно люди, получив крупные деньги на хранение, стараются как можно тщательней это скрыть. Граф пренебрег этой элементарнейшей предосторожностью. Он демонстрировал каждому желающему пачки банковских билетов, перебирал их, перекладывал, и почти вся прислуга их видела. Он хотел, чтобы все знали и могли потом рассказать, что у него находились большие деньги, которые легко было украсть, унести, припрятать.

А какой момент выбрал он, чтобы так хвастать деньгами, что, впрочем, было бы неосторожно в любом случае? Именно тот день, когда все в округе знали, что граф и графиня де Треморель остаются на ночь в замке совершенно одни. Для графа же не было тайной, что вечером восьмого июля слуги приглашены на свадьбу бывшей здешней кухарки мадам Дени? Да какая там тайна! Он сам оплатил расходы на свадьбу и сам назначил день, когда мадам Дени должна приехать и представить своего жениха бывшим хозяевам.

Вы, возможно, скажете, будто это чистая случайность, что такую сумму – одна из горничных определила ее как огромную – доставили в «Тенистый дол» как раз накануне преступления. В общем-то, с этим можно было бы и согласиться. Тем не менее поверьте мне, здесь нет никакой случайности, и я вам это докажу. Завтра мы поедем к банкиру де Тремореля и узнаем, не просил ли граф письменно или устно доставить ему деньги именно восьмого июля. И если банкир ответит нам утвердительно, если он покажет письмо или подтвердит честным словом, что такое распоряжение ему было дано при личной встрече, то заявляю вам, господа: для меня это будет еще одно более чем правдоподобное свидетельство в пользу моей системы.

Папаша Планта и доктор кивнули в знак согласия.

– Значит, пока возражений нет? – спросил сыщик.

– Ни малейшего, – ответил мировой судья.

– У всего, что я говорю, – продолжал Лекок, – есть еще одна цель – прояснить ситуацию с Гепеном. Скажем откровенно, поведение его подозрительно, и арест вполне оправдан. Пока мы не можем решить, замешан он в преступлении или полностью невиновен, так как у меня нет ни единой зацепки, от которой можно было бы оттолкнуться. Ясно одно: он попал в ловко подстроенную ловушку.

Выбрав его своей жертвой, граф сделал все, чтобы при поверхностном следствии обратить все сомнения против него. Готов биться об заклад, что де Треморель, знавший историю жизни бедняги, предвидел, и не без оснований, что его прошлое добавит правдоподобности обвинению и ляжет тяжким грузом на весы правосудия. А возможно, он считал, что Гепен все равно выкрутится, и, подставив его, хотел всего-навсего выиграть время и избежать преждевременных розысков.

Но мы, тщательно исследующие каждую мелочь, не позволим себя обмануть. Мы знаем, что графиня умерла после первого же удара. Следовательно, она не боролась, следовательно, не могла оторвать клок ткани от одежды убийцы.

Признать виновность Гепена – значит признать, будто он настолько глуп, чтобы оставить лоскут своей куртки в руке убитой. Это значит признать, что он настолько прост, чтобы, не приняв даже элементарной меры предосторожности, не привязав к рваной, окровавленной куртке камень, который утопил бы ее, пойти и бросить ее с моста в Сену как раз в том месте, где, и ребенку ясно, будут вестись поиски. Нет, это полнейшая нелепость. Для меня и обрывок сукна, и окровавленная куртка являются доказательствами невиновности Гепена и коварства графа.

– И все-таки, – возразил доктор Жандрон, – если Гепен невиновен, почему он молчит? Почему он не объяснит свое алиби? И где он провел ночь? Откуда у него полный кошелек денег?

– Заметьте, сударь, – ответил сыщик, – я ведь не утверждаю, что он невиновен. Мы пока что говорим о вероятности. Но разве нельзя предположить, что граф де Треморель, будучи достаточно коварен, чтобы подстроить ловушку своему слуге, оказался столь же искусен, чтобы помешать ему обеспечить себе алиби.

– Но вы же сами отрицаете искусность графа, – не отступался Жандрон.

– Прошу прощения, сударь, попытайтесь все-таки меня понять. План господина де Тремореля великолепен и свидетельствует о просто выдающейся испорченности этого человека, да только исполнение было дрянное. План был задуман и подготовлен так, чтобы все получилось наверняка, однако, совершив преступление, убийца перепугался, начал думать об опасностях, утратил хладнокровие и исполнил свой замысел дай бог наполовину. Но есть и другие гипотезы. Разве нельзя предположить, что в то время, когда в «Тенистом доле» была убита графиня, Гепен совершил другое преступление, в другом месте?

Доктору Жандрону эта гипотеза показалась настолько невероятной, что он даже запротестовал.

– Не забывайте, господа, – заметил Лекок, – что простор для домыслов безграничен. Какой бы самый невероятный оборот событий вы ни придумали, я берусь представить вам, как при этом развивалось или будет развиваться дело. Помните, Лойбен, этот немец-маньяк, побился об заклад, что добьется, чтобы карточная игра прошла в порядке, записанном в условиях пари? Двадцать лет по десять часов в день он тасовал, открывал и опять тасовал, и опять открывал карты. По его признанию, он повторил эту операцию четыре миллиона двести сорок шесть тысяч двадцать восемь раз, прежде чем выиграл.

Возможно, Лекок продолжал бы приводить все новые примеры, но папаша Планта жестом остановил его.

– Признаю все, что вы сказали, не только вероятным, но и произошедшим в действительности.

Лекок говорил, расхаживая по комнате между окном и книжными шкафами и останавливаясь, когда ему нужно было подчеркнуть что-то важное, словно генерал, диктующий адъютантам план завтрашнего сражения. Судья и доктор с восхищением смотрели и слушали. За сегодняшний день он уже в третий раз представал перед ними в совершенно новом обличье. Сейчас в нем не было ничего ни от ушедшего на покой лавочника, каким он выглядел во время осмотра места преступления, ни от циничного и сентиментального полицейского, каким он изобразил себя, когда рассказывал свою биографию. Это был совершенно новый Лекок – лицо исполнено достоинства, глаза светятся умом, язык ясный, лаконичный. Короче, то был Лекок, известный следователям и судьям, которые использовали поразительный талант этого замечательного сыщика.

Уже давно он спрятал бонбоньерку с портретом и не лакомился пастилками – все это было, если воспользоваться его выражением, одним из аксессуаров облика провинциала, который он принял.

– А теперь, – сказал он, – слушайте. Десять часов вечера. Ни звука, дорога пуста, в Орсивале гаснут огни, вся прислуга в Париже, в «Тенистом доле» только граф и графиня де Треморель. Они в спальне. Графиня сидит за столом, на котором сервирован чай. Граф разговаривает с ней, расхаживая по комнате.

У графини никаких предчувствий. Уже несколько дней муж ласков с нею, как никогда. Она ни о чем не подозревает, так что граф может приблизиться к ней сзади и у нее даже мысли не возникнет обернуться. Да если бы она и услышала, как он тихонько подходит к ней, то решила бы, что он собирается поцеловать ее.

А он, вооруженный длинным кинжалом, стоит у нее за спиной. Он знает, куда нанести удар, чтобы тот оказался смертельным. Граф взглядом намечает место и вонзает кинжал с такой чудовищной силой, что его гарда оставляет отпечаток по обоим краям раны. Графиня падает, даже не вскрикнув, и ударяется лбом о край стола. Стол переворачивается. Разве это не объясняет местоположения раны – чуть пониже левого плеча, почти вертикальной, идущей справа налево?

Доктор кивнул.

– Да и какой другой мужчина, кроме мужа или любовника, может разгуливать по спальне и подойти к сидящей женщине, а она даже не обернется?

– Все верно, – пробормотал папаша Планта, – вне всяких сомнений.

– И вот графиня мертва. Первое чувство убийцы – торжество. Наконец-то он избавился от этой женщины, своей жены, которую ненавидел до такой степени, что даже пошел на преступление, решился сменить счастливую, блистательную, завидную жизнь на полное опасностей существование преступника, не имеющего ни родины, ни друзей, ни дома, отверженного любым цивилизованным обществом, преследуемого полициями и правосудием всего мира.

Вторая его мысль – об этом письме, бумаге, документе, короче, небольшой вещице, которая – он точно знает – находилась у жены и позарез была нужна ему и которую он сотни раз просил отдать, но жена отказывала.

– Добавьте, – заметил папаша Планта, – что эта вещица была одной из причин преступления.

– Граф полагает, что ему известно, где находится этот жизненно важный для него документ. Думает, что стоит лишь протянуть руку. Но он ошибся. Он обыскивает шкафчики и бюро, где лежат вещи жены, но ничего не находит. Перерывает ящики, поднимает мраморные статуэтки, переворачивает все в спальне вверх дном. Ничего. И тут ему приходит в голову: а не спрятано ли это письмо под каминной полкой? Одним движением он сбрасывает все, что стоит на ней. Часы падают и останавливаются. Еще нет половины одиннадцатого.

– Верно. Это засвидетельствовали нам сами часы, – вполголоса произнес доктор Жандрон.

– Под полкой нет ничего, кроме пыли, которая сохранила отпечатки его пальцев. И тогда убийцу охватывает тревога. Где же этот бесценный документ, ради которого он рискует жизнью? Он приходит в ярость. Как обыскать запертые ящики? Ключи лежат на ковре – я нашел их там среди осколков чайного сервиза, но он их не заметил. Нужен какой-нибудь инструмент, чтобы взломать ящики. И он идет вниз искать топор.

На лестнице возбуждение графа гаснет и появляется страх. В каждом темном углу таятся призраки, преследующие любого убийцу. Ему страшно, он торопится.

Вооружившись огромным топором, который я нашел на третьем этаже, он бежит наверх, в спальню, и начинает крушить все вокруг. Он словно обезумел: накидывается то на один, то на другой предмет, но тем не менее ведет в обломках лихорадочные поиски – я отметил их следы. Ничего, по-прежнему ничего.

В спальне все вверх дном, граф переходит в свой кабинет, и разгром продолжается: без остановки взлетает и падает топор. Граф крушит собственное бюро, но не потому, что не знает содержимого ящиков, – нет, там может оказаться какой-нибудь неведомый тайник. Ведь не он покупал это бюро, оно принадлежало Соврези, первому мужу Берты. Граф остервенело перетряхивает книги и швыряет их на пол.

Проклятого письма нет как нет. Время бежит, и смятение графа усиливается; он уже не способен мало-мальски методично вести обыск. Помрачившийся рассудок отказывается руководить его действиями. Граф неразумно, бессмысленно мечется, бросается то туда, то сюда, по десять раз перерывает одни и те же ящики, хотя рядом остаются нетронутые, о которых он забыл. И тут у него мелькает мысль, что этот губительный для него документ может быть спрятан в сиденье кресла. Граф срывает со стены шпагу и вспарывает бархатную обивку кресел и диванов, стоящих в гостиной и других комнатах…

Голос, интонация, жесты Лекока придавали его рассказу поразительную достоверность. Слушателям казалось, будто они сами видели убийство, присутствовали при чудовищных сценах, которые он описывал. Они затаили дыхание, сидели, не шелохнувшись, боясь его отвлечь.

– Ярость и страх де Тремореля к этому моменту достигли предела, – продолжал сыщик. – Обдумывая преступление, он надеялся очень быстро исполнить свой коварный замысел – убить жену, завладеть письмом и скрыться. А теперь все его планы рушатся. Столько времени потеряно, а ведь каждая уходящая минута уменьшает шансы на спасение!

Потом он мысленно представил себе тысячи опасностей, о которых прежде не подумал. Разве не может заглянуть к нему в гости кто-нибудь из друзей, как это уже случалось десятки раз? А если кто-то пойдет по дороге, что́ он подумает, увидев, как мечется из комнаты в комнату свет? Или вдруг вернется кто-нибудь из прислуги? Граф стоит в гостиной, и внезапно ему кажется, что у калитки звонят; он так пугается, что роняет свечу. Я обнаружил на ковре следы ее падения.

Он ловит какие-то странные звуки – таких он никогда еще не слышал. Ему кажется, что в соседней комнате под чьими-то шагами скрипит паркет. А мертва ли его жена, действительно ли он убил ее? Что, если она пришла в себя и сейчас бежит к окну, чтобы позвать на помощь?

Преследуемый ужасом, он бросается в спальню, хватает кинжал и вновь наносит трупу несколько ударов. Но руки у него дрожат так, что это оказываются всего лишь неглубокие порезы.

Вы, доктор, заметили и написали в черновике протокола осмотра тела, что все раны имеют одно и то же направление. То есть направление, в котором наносились удары, составляет с телом прямой угол, а это означает, что жертва в тот момент лежала. В исступлении негодяй принялся топтать тело убитой им женщины, и каблуки его сапог были причиной всех тех ушибов без кровоизлияния, что обнаружены при вскрытии…

Лекок остановился и перевел дух.

Он не просто рассказывал о событиях, он изображал, играл их, усиливая жестами выразительность слов, и каждая его фраза воссоздавала новую картину, разъясняла новую подробность, рассеивала еще одно сомнение. Как все гениальные актеры, поистине перевоплощающиеся в того, кого они играют, Лекок иногда действительно испытывал чувства, которые изображал, и тогда подвижная маска его лица вызывала ужас.

– Такова первая часть драмы, – продолжал Лекок. – После бешеного исступления настал черед непреодолимой вялости. Впрочем, отмеченные мною проявления характерны почти для всех крупных преступлений. После убийства преступника всегда охватывает невероятная и необъяснимая ненависть к жертве, и очень часто он начинает измываться над трупом. Затем наступает период неодолимой апатии; нередко убийцу обнаруживают спящим чуть ли не в луже крови, и приходится изрядно потрудиться, чтобы разбудить его.

Изуродовав труп жены, де Треморель бессильно рухнул в кресло. На это, кстати, указывают характерно примятые лоскутья обивки на одном из сидений. Какие мысли роились в голове у графа? Он думал о том, сколько долгих часов ушло впустую и как мало остается времени. Поиски оказались безрезультатными. Еще он думал, что приближается рассвет, а время не ждет – надо замести следы и подстроить все так, чтобы сбить с толку следствие, заставить поверить, будто он тоже убит, и затем бежать как можно скорей, бежать без этой проклятой бумаги.

Граф собрал все силы, поднялся, и знаете, что сделал? Отыскал ножницы и срезал свою длинную бороду, которую так холил.

– А! – прервал сыщика папаша Планта. – Вот почему вы так изучали его портрет.

Но Лекок не отреагировал на эту реплику: все его внимание было отдано последовательному развитию дедуктивных рассуждений.

– Бывает, что обыденная деталь, оказавшись в кругу особых обстоятельств, вдруг становится ужасающей. Представьте себе: в разгромленной спальне над распростертым еще не остывшим трупом стоит перед зеркалом покрытый кровью граф де Треморель, намыливает лицо и бреется. Поверьте, чтобы взглянуть на себя, посмотреться в зеркало после только что совершенного убийства, нужна невероятная сила воли, и немногие преступники на это способны. Впрочем, руки у графа так дрожат, что бритва пляшет у него в пальцах, и, надо думать, на его физиономии осталось немало порезов.

– Как! – поразился доктор Жандрон. – Вы полагаете, он тратил время на бритье?

– Я совершенно уверен в этом, – ответил сыщик. – Со-вер-шен-но, – повторил он, выделяя каждый слог. – На это навела меня салфетка, на которой я обнаружил характерный, правда, единственный след, какой остается, когда о нее вытрут бритву. Я поискал и нашел футляр с бритвами. Одной из них пользовались совсем недавно: у нее была влажная ручка. Я прибрал и салфетку, и футляр. И если это будет сочтено недостаточным доказательством моего утверждения, я завтра же пришлю из Парижа двух своих людей, а они уж сумеют отыскать в замке либо в саду и бороду господина де Тремореля, и салфетку, которой он вытирал бритву. Я тщательно осмотрел мыло, лежащее на умывальнике, и пришел к выводу, что он обошелся без помазка.

А поразившая вас, господин доктор, идея мне представляется совершенно естественной, я даже сказал бы, она неизбежно вытекает из его плана. Господин де Треморель носил бороду, а теперь сбрил, и лицо его так изменилось, что если бы кто-нибудь встретился с ним, то ни за что бы не узнал.

Это, видимо, убедило доктора Жандрона. Он кивнул и пробормотал:

– Конечно, конечно.

– Преобразившись, – продолжал сыщик, – граф со всей поспешностью принялся за исполнение своего плана – сбить вас с толку и создать видимость, будто его вместе с женой прикончила шайка грабителей. Он разыскал куртку Гепена, разорвал ее у кармана и вложил обрывок в руку графине. Потом на руках снес убитую на первый этаж. Раны сильно кровоточили, оттого-то и пятна крови на каждой ступеньке. Внизу ему пришлось опустить свою ношу на пол, чтобы открыть дверь в сад. Этим и объясняется большое пятно в вестибюле.

Распахнув дверь, граф опять поднял тело и понес к лужайке. Там он подхватил его под мышки и, пятясь, волок до конца лужайки по земле, полагая, что оставленные следы убедят власти, будто таким образом тащили его труп, чтобы бросить в Сену. Да только негодяй забыл о двух вещах, раскрывших нам его замысел. Он не предусмотрел, что юбка графини, волочась по траве, примнет ее, оставит широкую полосу и тем самым разоблачит его хитрость. И еще не подумал, что высокие каблуки его щегольских сапог впечатаются во влажную почву газона, дав нам неоспоримую улику против преступника.

Папаша Планта вскочил.

– Но вы даже не упомянули при мне про это обстоятельство!

Довольный Лекок жестом остановил его.

– И не только про это. Но тогда я еще не знал множества вещей, – сыщик старался поймать взгляд папаши Планта, – которые знаю сейчас, а поскольку я имел основания предполагать, что господин мировой судья информирован гораздо больше моего, то не смог отказать себе в крохотной мести за непонятную, на мой взгляд, сдержанность.

– И месть вам удалась, – улыбнувшись, констатировал доктор Жандрон.

– На противоположном краю газона граф снова взял труп на руки. Но, видимо, забыв, что если какой-нибудь предмет падает в воду, то летят брызги, а может быть, не желая измокнуть, он не бросил тело, а осторожненько и аккуратно положил его у берега. Мало того. Он хотел, чтобы поверили, будто между графиней и убийцами шла жестокая борьба. И что же он делает? Взрывает песок носком сапога. Надеется, что полиция клюнет на это.

– Все верно, все правильно, – шепнул папаша Планта. – Я тоже обратил внимание.

– Избавившись от трупа, граф возвращается в дом. Время не терпит, однако он собирается еще поискать эту проклятую бумагу. Но прежде спешно принимается исполнять последние отвлекающие маневры, которые, по его мнению, обеспечат успех его замыслам. Он берет свои туфли, обмакивает фуляр в кровь. Оставляет на газоне фуляр и одну туфлю, а вторую бросает в Сену.

Все его упущения и промахи я объясняю спешкой. Он торопится и делает ошибку за ошибкой. Ставит на стол пустые бутылки, не подумав о камердинере, который расскажет, что они были пустые. Наливает в пять бокалов вместо вина уксус, и это свидетельствует, что из них никто не пил. Переводит стрелки часов вперед, но слишком далеко и при этом забывает согласовать бой со стрелками. Разбирает постель, но неумело, и к тому же ему не приходит в голову, что разобранная постель, часы, показывающие двадцать минут четвертого, и дневной наряд графини противоречат друг другу.

По мере возможности он усиливает картину разгрома. Срывает полог кровати. Обмакивает полотенце в кровь и мажет им занавеси и мебель. И в довершение оставляет на двери отпечаток окровавленной ладони – отпечаток чересчур ясный, четкий, слишком хорошо зафиксированный, чтобы не быть преднамеренным.