Текст книги "Дело вдовы Леруж"

IV

Когда Ноэль и папаша Табаре, плотно затворив за собою дверь, уселись в комнате, где работал адвокат, старик забеспокоился.

– А вдруг вашей матушке что-нибудь понадобится? – спросил он.

– Если госпожа Жерди позвонит, придёт служанка, – сухо ответил молодой человек.

Это равнодушие, это холодное презрение озадачили папашу Табаре, привыкшего, что сын и мать всегда нежны и предупредительны друг к другу.

– Бога ради, Ноэль, успокойтесь, – заговорил он, – не давайте волю раздражению. Вы, как я вижу, немного повздорили с матушкой – назавтра все позабудется. Оставьте же этот ледяной тон, которым вы говорите о ней. Отчего вы с таким упорством называете её госпожой Жерди?

– Отчего? – переспросил адвокат глухо. – Отчего?

Он встал, прошёлся по кабинету и, вновь усевшись рядом со стариком, проговорил:

– Оттого, господин Табаре, что она мне не мать.

Для старого сыщика эта фраза прозвучала как гром среди ясного неба. Он был потрясён.

– Что вы! – произнёс папаша Табаре тоном, каким отвергают непозволительное предложение. – Что вы! Подумайте, что вы говорите, дитя моё. Возможно ли, вероятно ли это?

– Да, это невероятно, – ответил Ноэль с некоторой напыщенностью, – в это невозможно поверить, и тем не менее это так. Тридцать три года, с самого моего рождения, эта женщина играет поразительную, постыдную комедию ради блага сына – а у неё есть сын – и в ущерб мне.

– Друг мой… – начал папаша Табаре, перед которым замаячил призрак вдовы Леруж.

Но Ноэль не слушал и, казалось, утратил способность что-либо понимать. Этот молодой человек, столь хладнокровный, сдержанный и скрытный, не прятал более своего гнева. Слова, которые срывались с его губ, подгоняли его, как подгоняет добрую лошадь звон бубенчиков на её сбруе.

– Ни один человек на свете, – продолжал он, – не ошибался столь жестоко, как я, и не был столь гнусно одурачен! Я так любил эту женщину, так изощрялся, чтобы выразить ей свою привязанность, я принёс ей в жертву свою молодость. Как она, должно быть, смеялась надо мной! Её гнусное преступление началось в тот день, когда она впервые взяла меня на руки. И все эти годы она играла свою отвратительную роль, не выходя из неё ни на минуту. Её любовь ко мне была лицемерием, преданность – притворством, ласки – ложью! А я обожал её! Почему я не могу взять назад всю нежность, которой отвечал на её поцелуи? Сколько героических усилий, сколько хлопот употребила она на обман, на двоедушие! А цель её была – побеззастенчивей предать меня, обобрать, ограбить, чтобы её внебрачный сын получил все, что принадлежало мне: благородное имя, огромное состояние…

«Дело идёт к развязке», – подумал папаша Табаре, в котором проснулся сотрудник Жевроля. Вслух же он произнёс:

– Все это весьма серьёзно, дорогой Ноэль, чрезвычайно серьёзно. Приходится допустить, что госпоже Жерди присущи дерзость и предприимчивость, какие редко бывают свойственны женской натуре. Поэтому у меня возникает предположение, что ей кто-то советовал, помогал, кто-то её, быть может, склонял на это. Кто её соучастники? Ведь не могла же она действовать в одиночку! Возможно, её муж…

– Её муж! – прервал адвокат с горьким смешком. – Вы тоже попались на удочку со вдовством. Никакого мужа никогда не было, блаженной памяти господина Жерди не существовало в природе. Я незаконнорождённый, дорогой господин Табаре: Ноэль, сын девицы Жерди и неизвестного отца.

– Господи! – воскликнул старик. – Так, значит, поэтому четыре года назад расстроился ваш брак с мадемуазель Левернуа?

– Да, мой друг, именно поэтому. Как я страдал, что не могу жениться на девушке, которую любил! Однако тогда я не досадовал на ту, что называла себя моей матерью. Она плакала, винилась, сокрушалась, а я, простодушный, утешал её, как мог, осушал ей слезы, оправдывал её в её собственных глазах. Нет, мужа у неё не было… Разве у таких женщин, как она, бывают мужья? Она была любовницей моего отца; пресытившись, он её бросил, швырнув триста тысяч франков – плату за доставленные ему удовольствия.

Ноэль, наверное, ещё долго продолжал бы свои неистовые обличения, не останови его папаша Табаре. Старик чувствовал: история эта точь-в-точь похожа на ту, что он сам недавно вообразил, и, весь во власти суетного нетерпения, жаждал узнать, правильно ли он угадал, а между тем прежде всего надо было подумать о несчастном Ноэле.

– Дитя моё, – сказал он, – не будем отдаляться от предмета нашего разговора. Вы спрашивали у меня, что делать. Быть может, я единственный, кто способен дать вам действительно добрый совет. Ближе к делу. Как вы узнали об этом? Есть ли у вас доказательства и где они?

Решительный тон старика должен был бы насторожить Ноэля, но тот не обратил на это никакого внимания. Времени остановиться и поразмыслить у него не было. Он поспешил ответить:

– Я знаю об этом уже три недели. Открытие это я сделал случайно. У меня есть серьёзные косвенные улики, но косвенные улики ничего не решают. Одно слово вдовы Леруж, одно только её слово сделало бы их неопровержимыми. Её убили, и она не сможет повторить это слово, но мне она его сказала. Я знаю, теперь госпожа Жерди будет все отрицать, даже стоя на эшафоте. Отец, разумеется, будет свидетельствовать против меня… Я уверен в своей правоте, у меня есть доказательства, однако это преступление обесценивает мою уверенность и разбивает во прах все мои доказательства.

– Расскажите-ка мне лучше все по порядку, – после минутного раздумья произнёс папаша Табаре, – понимаете, все. Старики могут дать порой хороший совет. Посмотрим.

– Три недели назад, – начал Ноэль, – мне понадобились кое-какие старые документы, и я открыл секретер госпожи Жерди. Задев нечаянно полку, я рассыпал бумаги, среди которых оказалась связка писем. Не знаю, что побудило меня развязать её, но, снедаемый необоримым любопытством, я прочёл первое попавшееся письмо.

– И напрасно, – неодобрительно отозвался папаша Табаре.

– Согласен, но как бы то ни было, я его прочёл. Первых десяти строчек оказалось достаточно, чтобы я понял: это письма моего отца, имя которого госпожа Жерди, несмотря на все мои увещевания, скрывала от меня. Вы должны понять, что я почувствовал. Я забрал связку, заперся в кабинете и прочёл всю переписку от начала до конца.

– И вы жестоко наказаны за это, моё бедное дитя!

– Это верно, но кто бы смог устоять? Письма эти разбили мне сердце, но в них я нашёл доказательства того, о чем только что рассказал вам.

– Вы, я надеюсь, их сохранили?

– Они здесь, господин Табаре, – ответил Ноэль. – Чтобы дать мне совет, вы должны знать суть дела, поэтому я прочту их вам.

Адвокат выдвинул ящик письменного стола, нажал в глубине скрытую пружину и достал связку писем из потайного отделения, устроенного в столешнице.

– Разумеется, – продолжал он, – я не стану знакомить вас с несущественными подробностями, хотя и они кое-что добавляют к общей картине. Я прочту лишь самое важное, непосредственно относящееся к делу.

Сгорая от нетерпения, папаша Табаре устроился в кресле поудобнее. Глаза и все его лицо выражали напряжённое внимание. Адвокат довольно долго перебирал письма и, выбрав наконец одно, начал читать; хотя он старался хранить спокойствие, голос его временами дрожал.

– «Любимая моя Валери!» Валери, – пояснил он, – это госпожа Жерди.

– Знаю, знаю, не останавливайтесь.

Ноэль продолжал:

"Любимая моя Валери!

Сегодня счастливый день. Утром я получил твоё письмо, моя милая; я покрыл его поцелуями, перечёл сто раз, и теперь оно заняло своё место там же, где и другие, – у меня в сердце. Я чуть не умер от радости, друг мой. Значит, ты все же не ошиблась, значит, это правда! Наконец милостивое небо увенчало нашу страсть. У нас будет сын.

У меня будет сын от моей обожаемой Валери, её живой образ! Ах, почему нас разделяет столь огромное расстояние? Отчего у меня нет крыльев? Я прилетел бы к тебе, упал бы в твои объятия, опьянённый сладостным влечением! Никогда ещё я не проклинал так злополучный союз, навязанный мне жестокими родителями, которых не смогли тронуть мои слезы. Я не в силах сдержать свою ненависть к этой женщине, что вопреки моей воле носит моё имя, к этой невинной жертве наших бесчеловечных родителей. И в довершение моих мук она тоже собирается сделать меня отцом. Как описать ту боль, что я испытываю, ожидая появления на свет этих детей.

У одного из них, сына той, к которой я отношусь столь нежно, не будет ни отца, ни даже отцовской фамилии, поскольку закон, беспощадный к чувствительным душам, не позволяет мне признать его. В то же время другой, рождённый ненавистной мне супругой, будет единственно благодаря своему рождению богат, знатен, окружён любовью и уважением и займёт высокое положение в свете. Мне невыносима мысль о столь ужасающей несправедливости. Но что сделать, чтобы исправить её? Не знаю, но уверен, что я её исправлю. Желанная, дорогая, любимая, тебе должна достаться лучшая доля; так будет, потому что я этого хочу".

– Когда написано это письмо? – поинтересовался папаша Табаре, хотя содержание письма давало об этом некоторое представление.

– Взгляните, – отвечал Ноэль и протянул старику листок.

Тот прочёл: «Венеция, декабрь 1828 года».

– Вы, конечно, понимаете, – продолжал адвокат, – всю важность этого первого письма. В нем кратко изложены все обстоятельства. Отец, которого принудили вступить в брак, обожает свою любовницу и питает отвращение к жене. Примерно в одно и то же время обе женщины оказываются беременны, и чувства отца к детям, которые должны родиться, вполне ясны. В конце письма у него возникает замысел, который позже, вопреки всем законам божеским и человеческим, он не побоится осуществить.

Адвокат заговорил красноречиво, словно в суде, но папаша Табаре поспешил его прервать.

– Нет смысла в это углубляться, – сказал он. – Из того, что вы прочитали, все достаточно ясно. Я не дока в подобных материях и слушал, как если бы был простым присяжным; тем не менее мне все совершенно понятно.

– Несколько писем я пропущу, – отозвался Ноэль, – и перейду к датированному двадцать третьим января тысяча восемьсот двадцать девятого года. Письмо очень длинное и в большей части не имеет отношения к тому, чем мы занимаемся. Однако я нашёл два отрывка, которые характеризуют медленную и непрерывную работу мысли моего отца.

«Рок, более могущественный, нежели моё желание, удерживает меня здесь, но я с тобой, любимая Валери. Вновь и вновь мысль моя возвращается к обожаемому сыну, свидетельству нашей любви, который трепещет у тебя под сердцем. Пекись, друг мой, пекись о своём здоровье – оно теперь драгоценно вдвойне. Тебя умоляет об этом твой возлюбленный, отец твоего ребёнка. Последняя страница твоего ответного письма пронизала болью моё сердце. Как ты ко мне несправедлива, когда беспокоишься о судьбе нашего ребёнка! Боже всемогущий! Ты же меня любишь, знаешь и все равно беспокоишься!»

– Я пропущу две страницы любовных признаний, – сообщил Ноэль, – и прочту несколько последних строк.

«Беременность графини становится все невыносимее для меня. Несчастная! Я ненавижу её и вместе с тем жалею. Мне кажется, она догадывается о причинах моей печали и холодности. Своею робкой покорностью, неизменной нежностью она словно просит прощения за наш союз. Бедная жертва! Быть может, и она до венца отдала своё сердце другому. В таком случае наши судьбы схожи. Надеюсь, ты с твоим добрым сердцем простишь мне эту жалость».

– Это он о моей матери, – дрожащим голосом произнёс адвокат. – Святая! А он ещё просит прощения за жалость, которую она вызывала. Бедняжка! – Ноэль провёл ладонью по глазам, как бы смахивая слезы, и добавил: – Её уже нет в живых.

Несмотря на сжигавшее его нетерпение, папаша Табаре не посмел произнести ни слова. К тому же он искренне сочувствовал глубокому горю своего молодого друга и уважал это горе. После долгого молчания Ноэль поднял голову и снова взялся за письма.

– Из следующих писем явствует, – сказал он, – что отец был озабочен судьбой своего незаконнорождённого сына. Читать их я, однако, не стану. Но вот что поразило меня в письме, посланном из Рима 5 марта 1829 года:

«Мой сын, наш сын! Вот моя единственная и неотступная забота. Как обеспечить ему то будущее, о каком я мечтаю? В прежние времена у знати таких забот не было. Я пошёл бы к королю, и одно его слово обеспечило бы ребёнку положение в обществе. Сегодня же король, с трудом управляющий мятежными подданными, не может ничего. Дворянство утратило все права, и к благороднейшим людям относятся, как к последним мужикам».

– А вот, немного ниже:

«Мне радостно представлять себе, каким вырастет наш сын. От матери он унаследует душу, ум, красоту, очарование, всю её прелесть. От отца – гордость, мужество, все признаки высокого рода. Каким будет другой? Я содрогаюсь, думая об этом. Ненависть может порождать лишь чудовищ. Силой и красотой господь наделяет только детей, зачатых среди восторгов любви».

– Чудовище – это я! – воскликнул адвокат со скрытым гневом. – А другой… Но хватит об этом, все это лишь предшествовало ужасному деянию. Я только хотел показать вам, какие уродливые формы приобрела страсть отца. Мы уже близки к цели.

Папашу Табаре изумляла пылкость любви, пепел которой ворошил Ноэль. Быть может, он принял эту историю так близко к сердцу потому, что вспомнил свою молодость. Он понимал, насколько неодолима может быть такая страсть, и содрогался, угадывая, что последует дальше.

– А вот, – заговорил Ноэль, держа в руке листок бумаги, – уже кое-что другое: не новое бесконечное послание, вроде тех, отрывки из которых я вам читал, а короткое письмецо. Отправлено оно в начале мая, на нем штемпель Венеции. Оно лаконично и тем не менее решительно.

"Дорогая Валери!

Сообщи мне, по возможности поточнее, когда могут произойти роды. Жду твоего ответа с нетерпением, которое, полагаю, тебе понятно, если ты догадалась, какие планы я строю относительно нашего ребёнка".

– Не знаю, – сказал Ноэль, – поняла ли госпожа Жерди. Во всяком случае, ответила она без промедления: вот что писал отец четырнадцатого числа:

«Твой ответ, моя дорогая, таков, что о лучшем и мечтать нельзя. Теперь я вижу, что задуманный мною план вполне осуществим. Я понемногу начинаю обретать спокойствие и уверенность. Наш сын будет носить моё имя, и мне не придётся с ним разлучаться. Он будет воспитываться подле меня, в моем доме, у меня на глазах, я буду сажать его на колени, брать на руки. Достанет ли у меня сил вынести столь безграничное счастье? Душа моя приучена к горю, привыкнет ли она к радости? О моя обожаемая, о моё драгоценное дитя, не бойтесь ничего, в сердце у меня хватит места для вас обоих! Завтра я отправляюсь в Неаполь, откуда напишу тебе более подробно. Что бы ни случилось, даже если мне придётся пожертвовать доверенными мне важными делами, к торжественному часу я поспею в Париж. Присутствие моё удвоит твоё мужество, сила моей любви уменьшит твои страдания…»

– Прошу извинить, что прерываю вас, Ноэль, – заговорил папаша Табаре, – но скажите, какие серьёзные причины удерживали вашего отца за границей?

– Мой отец, – ответил адвокат, – несмотря на свой возраст, был другом и доверенным лицом Карла Десятого, который поручил ему секретную миссию в Италии. Мой отец – граф Рето де Коммарен.

– Черт возьми! – воскликнул старик и, словно для того, чтобы лучше запомнить, несколько раз повторил: – Рето де Коммарен.

Ноэль замолчал. Он, казалось, обуздал свою ярость и впал в уныние, словно человек, который принял решение примириться с судьбой и не отражать нанесённый ею удар.

– В середине мая, – продолжал он, – мой отец находился в Неаполе. Именно там этот осмотрительный, благоразумный человек, достойный дипломат, дворянин осмеливается, поддавшись безрассудной страсти, доверить бумаге свой чудовищный план. Слушайте хорошенько.

"Моя любимая!

Это письмо передаст тебе Жермен, мой старый камердинер. Я посылаю его в Нормандию с весьма щекотливым поручением. Он из тех слуг, которым можно безоглядно доверять.

Пришло время открыть тебе планы, касающиеся моего сына. Самое позднее через три недели я буду в Париже. Если я не обманываюсь в своих предположениях, вы с графиней разрешитесь от бремени в одно и то же время. Несколько дней разницы никоим образом не повлияют на мои замыслы.

Вот что я решил. Оба моих ребёнка будут предоставлены попечениям кормилиц из N., где находятся почти все мои имения. Одна из этих женщин, за которую Жермен ручается и к которой я его посылаю, будет посвящена в наши планы. Ей мы и поручим заботы о нашем сыне. Обе женщины покинут Париж в один день, при этом Жермен поедет с той, что будет опекать сына графини.

Заранее подстроенное происшествие заставит обеих женщин заночевать в пути. Жермен устроит так, что спать им придётся на одном постоялом дворе и даже в одной комнате.

Ночью наша кормилица подменит детей в колыбели.

Я предусмотрел все меры предосторожности, чтобы наша тайна не обнаружилась. Проезжая через Париж, Жермен должен заказать совершенно одинаковые пелёнки для обоих новорождённых. Помоги ему советом.

Твоё материнское сердце, милая Валери, быть может, обливается кровью при мысли о том, что ты будешь лишена невинных ласк своего ребёнка. Пускай же тебя утешит мысль о судьбе, которая ему уготована благодаря твоей жертве. Никакая, даже самая пылкая материнская нежность не заменит ему грядущих благ. Что же до другого ребёнка, я знаю твою добрую душу, ты полюбишь его. Разве не будет это ещё одним доказательством твоей любви ко мне? К тому же участь его вовсе не так плачевна. Он ни о чем не будет знать, и поэтому ему не о чем будет жалеть; он получит все, что сможет дать ему его состояние.

Не говори, что замысел мой преступен. Нет, любимая моя, нет. Ведь для того, чтобы наш план удался, нужно столь невероятное стечение обстоятельств, столько совпадений, независимых от нашей воли, что без явного покровительства провидения нас постигнет неудача. Если же наше предприятие увенчается успехом, значит, само небо на нашей стороне. Уповаю на это".

– Этого я и ожидал, – пробормотал папаша Табаре.

– И этот негодяй ещё взывает к провидению! – вскричал Ноэль. – Ему нужно заполучить в соучастники самого господа бога!

– А как ваша матушка, то есть, извините, госпожа Жерди, отнеслась к этому предложению? – спросил старик.

– Кажется, сначала отказалась: вот здесь граф на двадцати страницах убеждает её, уговаривает решиться. О, эта женщина!

– Послушайте, дитя моё, – мягко проговорил папаша Табаре, – не будем чрезмерно пристрастны к ней. По-моему, вы обвиняете её одну, гневаетесь на неё одну. А ведь, по совести, граф заслуживает вашего гнева гораздо больше.

– Да, – безжалостно прервал его Ноэль, – да, граф виноват, очень виноват. Он выдумал всю эту позорную интригу, и все же я не питаю к нему ненависти. Он совершил преступление, но его можно извинить: им двигала страсть. К тому же мой отец не лгал мне, как эта женщина, каждую минуту на протяжении тридцати лет. И наконец, господин де Коммарен был столь жестоко наказан, что сейчас я могу лишь простить его и пожалеть.

– Так, значит, он был наказан? – заинтересовался старик.

– Да, ужасно, вы об этом ещё узнаете; однако позвольте мне продолжать. К концу мая, даже скорее к началу июня, граф, судя по тому, что переписка прекратилась, прибыл в Париж. Он повидался с госпожой Жерди, и они уточнили последние подробности заговора. Вот записка, которая устраняет всяческие сомнения по этому поводу. В тот день граф дежурил в Тюильри и не мог оставить свой пост. Он писал в кабинете короля, на его бумаге. Взгляните на герб.

Все готово: женщина, согласившаяся привести в исполнение план отца, уже в Париже. Отец уведомляет свою любовницу:

"Дорогая Валери!

Жермен сообщил, что кормилица твоего сына, нашего сына, приехала. Днём она придёт к тебе. На неё можно положиться; прекрасное вознаграждение порукой её молчанию. Тем не менее не говори ей ни о чем. Ей дали понять, что ты ничего не знаешь. Я хочу, чтобы вся ответственность лежала на мне – так будет благоразумнее. Женщина эта из N. Она родилась в нашем поместье и даже, можно сказать, у нас в доме. Муж её – храбрый, честный моряк; её зовут Клодина Леруж. Смелее, любовь моя! Я прошу у тебя самой большой жертвы, какую только возлюбленный может просить у матери своего ребёнка. Не сомневайся, небо покровительствует нам. С этой минуты все зависит от нашей ловкости и осмотрительности, а значит, мы добьёмся успеха".

По крайней мере один вопрос для папаши Табаре прояснился. Заполучить сведения о прошлом вдовы Леруж не представляло теперь никакого труда. Он не смог сдержать возгласа удовлетворения, который, однако, Ноэль пропустил мимо ушей.

– Эта записка, – сообщил адвокат, – последнее письмо графа.

– Как! – удивился старик. – У вас ничего больше нет?

– Есть ещё десяток строк, написанных много лет спустя. Они, конечно, тоже имеют некоторое значение, но, это, пожалуй, чисто косвенная улика.

– Какая жалость! – пробормотал папаша Табаре.

Ноэль положил на стол письма, которые держал в руках, и, повернувшись к своему старому другу, пристально взглянул на него.

– Предположим, – медленно проговорил адвокат, делая ударение на каждом слоге, – предположим, это все, что мне известно. Представьте на секунду, что я знаю столько же, сколько и вы. Что вы можете сказать обо всем этом?

Папаша Табаре несколько минут молчал, прикидывая в уме, какие выводы можно сделать из писем г-на Ком-марена.

– По-моему – так подсказывают мне сердце и совесть, – вы не сын госпожи Жерди, – ответил он наконец.

– И вы правы, – с нажимом произнёс адвокат. – Вы, разумеется, полагаете, что я отыскал Клодину. Эта бедная женщина, вскормившая меня своим молоком, любила меня и мучилась от ужасной несправедливости, жертвой которой я стал. Нужно ли говорить о том, как она страдала от мысли, что участвовала в этом преступлении; к старости угрызения совести сделались особенно тяжелы. Я повидался с нею и расспросил её, она во всем призналась. Простой и безупречный план графа легко осуществился. Все совершилось через три дня после моего рождения: меня, несчастного, бедного ребёнка, предал, ограбил, лишил всего тот, кто должен был быть моим защитником, – мой отец. Несчастная Клодина! Она обещала, что будет свидетельствовать в мою пользу, когда я решу восстановить себя в правах.

– Но она умерла и унесла тайну с собой, – с сожалением в голосе тихо проговорил старик.

– И все же у меня есть ещё надежда, – ответил Ноэль. – У Клодины было несколько писем, которые писали ей и граф, и госпожа Жерди, писем неосторожных и недвусмысленных. Они будут найдены и, без сомнения, сыграют решающую роль. Эти письма я держал в руках, я их читал; Клодина непременно хотела, чтобы я их забрал, но я, увы, её не послушал.

Нет, и тут надеяться было не на что: папаша Табаре знал это лучше, чем кто бы то ни было.

Именно за этими письмами убийца и явился в Ла-Жоншер. Он нашёл их и сжёг вместе с другими бумагами в маленькой печке. Старый сыщик-любитель начинал понемногу все понимать.

– Зная о состоянии ваших дел, которые мне знакомы, как мои собственные, я полагаю, что граф не вполне сдержал свои щедрые обещания обеспечить ваше будущее, о которых упоминал в письме к госпоже Жерди.

– Совсем не сдержал, мой друг.

– Но это же ещё бесчестнее всего остального, – с негодованием вскричал старик.

– Не обвиняйте моего отца, – мрачно промолвил Ноэль. – Его связь с госпожой Жерди длилась ещё долго. Я помню, что в коллеже меня иногда навещал надменный господин – это явно был граф. Но потом наступил разрыв.

– Естественно, – с насмешкой сказал папаша Табаре, – аристократ…

– Не спешите с выводами, – прервал адвокат, – у господина де Коммарена были свои причины. Он узнал, что любовница ему изменяет, и в справедливом негодовании порвал с нею. В десяти строках, о которых я упоминал, как раз об этом и говорится.

Ноэль довольно долго рылся в разбросанных по столу бумагах и наконец нашёл листок, более других выцветший и измятый. По тому, как он был обтрёпан на сгибах, можно было догадаться, что его перечитывали не один раз. Некоторые буквы стёрлись.

– Взгляните, – сказал адвокат с горечью. – Госпожа Жерди уже не обожаемая Валери.

«Друг, жестокий, как все истинные друзья, раскрыл мне глаза. Я не поверил. За Вами стали следить, и теперь у меня, увы, нет сомнений. Вы, которой я отдал больше, чем жизнь, изменили мне, причём уже не в первый раз. Увы! Теперь у меня даже нет уверенности в том, что я отец Вашего ребёнка!»

– Но ведь эта записка – доказательство! – воскликнул папаша Табаре. – Неопровержимое доказательство! Для графа не так уж важно было бы, отец он или нет, если бы он не принёс в жертву внебрачному сыну своего законного наследника. Да, вы правы, его постигла суровая кара.

– Госпожа Жерди, – продолжил рассказ Ноэль, – пробовала оправдаться. Она писала графу, но он возвращал ей письма нераспечатанными. Пыталась увидеться с ним, но ей это не удалось. В конце концов она прекратила бесплодные попытки. Поняла она, что все кончено, когда управляющий графа принёс ей бумаги на ренту в пятнадцать тысяч франков на моё имя. Её сын занял моё место, а его мать меня разорила…

Негромкий стук прервал рассказ Ноэля.

– Кто там? – не вставая, спросил он.

– Сударь, – послышался за дверью голос служанки, – хозяйка хочет поговорить с вами.

Адвокат, казалось, замялся.

– Ступайте, дитя моё, – посоветовал папаша Табаре, – не будьте безжалостны, не уподобляйтесь святошам.

С видимой неохотой Ноэль встал и направился к г-же Жерди.

«Бедный мальчик, – подумал папаша Табаре, оставшись один. – Какое ужасное открытие! Как он, должно быть, страдает! При его-то благородстве и чистом сердце узнать такое! Он так честен и порядочен, что даже не заподозрил, откуда пришла постигшая его беда. По счастью, мне не занимать прозорливости, и в тот самый миг, когда он отчаялся, я прихожу к уверенности, что сумею восстановить справедливость. Благодаря ему я на верном пути. Теперь и ребёнку стало бы ясно, чья рука нанесла удар. Но как это произошло? Ноэль и сам не заметит, как все мне расскажет. Ах, если бы мне удалось получить эти письма хотя бы на день! Но тогда придётся объяснить ему – зачем. Короче, попросив его об этом, я выдам, что связан с полицией. Лучше просто взять украдкой какое-нибудь письмо, чтобы сравнить почерк».

Едва письмо исчезло в кармане папаши Табаре, вошёл адвокат.

Сильный характер помогал молодому человеку мужественно сносить удары судьбы. Постоянная скрытность, эта броня всех честолюбцев, закалила его дух.

Вот и сейчас невозможно было догадаться, что произошло между ним и г-жой Жерди. Ноэль был невозмутим и совершенно спокоен, словно находился у себя в приёмной, где выслушивал бесконечные излияния клиентов.

– Ну, как она? – поинтересовался папаша Табаре.

– Ей хуже, – отвечал Ноэль. – Бредит и несёт бог знает что. Она осыпала меня градом всевозможных оскорблений, обращалась со мной, как с последним негодяем. Порой кажется, что она сошла с ума.

– Это случается и по менее серьёзным причинам, – заметил папаша Табаре. – Думаю, следует вызвать врача.

– Я уже послал за ним.

Адвокат сидел за столом и собирал разбросанные письма, складывая их по датам. Казалось, он и думать забыл о том, что обратился к старому другу за советом, и не выказывал ни малейшего расположения продолжить начатый разговор. Видимо, он полагал, что папаши Табаре это не касается.

– Чем больше я размышляю над вашей историей, дорогой мой Ноэль, – начал старик, – тем больше она меня поражает. Сказать по правде, я не знаю, какое бы принял решение и как бы поступил на вашем месте.

– Да, друг мой, – печально промолвил адвокат, – тут станет в тупик и более опытный человек, чем вы.

Старый сыщик с трудом сдержал лукавую улыбку.

– Смиренно признаю вашу правоту, – ответил он, не без удовольствия прикидываясь простачком. – А вы-то как поступили? Первым делом, надо полагать, попросили объяснений у госпожи Жерди?

Ноэль вздрогнул, но папаша Табаре, занятый тем, чтобы направить разговор в нужное русло, не заметил этого.

– Да, я с этого и начал, – ответил адвокат.

– И что она вам сказала?

– Что она могла сказать? Её же уличали факты.

– Как? Она не пыталась оправдаться?

– Почему? Пыталась, но безуспешно. Пробовала объяснить эту переписку тем, что… Да мало ли что она говорила? Все это было лживо, нелепо, гнусно.

Адвокат закончил собирать письма, так и не заметив пропажи. Аккуратно перевязав, он спрятал их в потайной ящик.

– Да, она пыталась меня одурачить. – Ноэль вскочил и быстро заходил взад и вперёд по кабинету, словно движение могло умерить его гнев. – Как будто это возможно при тех доказательствах, которыми я располагаю! Но она обожает своего сына. При мысли, что его заставят вернуть то, что он у меня похитил, у неё сердце разрывается. А я-то – глупец, болван, трус – вначале даже не хотел ни о чем ей говорить. Ещё убеждал себя: «Нужно её простить, она же меня любит, в конце концов». Любит – как же! Она бы не пролила и слезинки, глядя, как меня пытают, – лишь бы ни один волос не упал с головы её сыночка.

– Возможно, она сообщила графу, – перебил папаша Табаре, который продолжал гнуть свою линию.

– Не исключено. Но если даже и так, пользы от этого не будет: графа нет в Париже уже больше месяца, и приедет он не раньше чем к концу недели.

– Откуда вы знаете?

– Я хотел встретиться со своим отцом, объясниться…

– Вы?

– Да, я. Вы что же, считаете, что я не буду протестовать? Полагаете, что я, которого обокрали до нитки, ограбили, предали, буду помалкивать? Что может меня удержать, кого мне щадить? Своих прав я добьюсь. Что вы находите в этом странного?

– Решительно ничего, друг мой. Так, значит, вы были у господина де Коммарена?

– О, я не сразу решился на это, – продолжал Ноэль. – Поначалу из-за этого открытия я чуть было не потерял голову. Мне нужно было все обдумать. Меня раздирали тысячи противоположных чувств. Я и хотел и не хотел, гнев ослеплял меня, мне не хватало смелости, я колебался, я не мог решиться, я был во власти сомнений. Меня ужасала огласка, которую неизбежно вызовет это дело. Я страстно желал, да и сейчас желаю вернуть своё имя, тут все ясно. Но я не хотел чернить его, ещё не успев даже получить. Размышлял, как бы уладить все тихо, без скандала.

– И наконец решились?

– Да. После двух недель борьбы и терзаний, после двух ужасных недель. О, как я страдал эти дни! Я забросил все дела, перестал работать. Днём стремился утомить себя ходьбой, надеясь, что ночью засну от усталости. Напрасные усилия! С тех пор как я обнаружил эти письма, мне ни разу не удалось заснуть дольше чем на час.