Текст книги "Жерминаль"

VI

Поднимаясь в клети вместе с четырьмя другими рабочими, примостившимися в вагонетке, Этьен решил пуститься дальше в скитания по дорогам. Не лучше ли подохнуть с голоду сразу, чем надрываться в этом аду и не зарабатывать даже на хлеб? Катрин сидела выше его, он не чувствовал ее близости, она не согревала его таким приятным теплом. Лучше не думать о всяких глупостях и уйти отсюда; ведь образования у него побольше, чем у здешних углекопов, а потому и овечьего их смирения нет, – он в конце концов удушит какого-нибудь начальника.

Вдруг яркий луч ослепил его. Подъем совершился так быстро, что дневной свет ошеломлял, резал глаза, отвыкшие от этого сияния. Но как радостно было почувствовать, что клеть остановилась и крепко осела на свои упоры. Рукоятчик отворил дверь, рабочие выпрыгнули из вагонеток и гурьбой вышли в приемочную.

– Слушай, Муке, – зашептал Захарий на ухо рукоятчику. – Дернем нынче вечером в «Вулкан», а?

«Вулканом» назывался дешевый кафешантан в Монсу.

Муке молча подмигнул приятелю левым глазом и ухмыльнулся, растянув рот до ушей. Низенький, коренастый, как отец, с нахально вздернутым носом, он выглядел гулякой, который все проест и пропьет, не думая о завтрашнем дне. Как раз тут вышла из клети Мукетта, и любезный братец в знак нежной любви изо всей силы хлопнул ее по спине.

Этьен с трудом узнал высокое помещение приемочной, которое казалось ему таким таинственным и страшным при неверном свете фонарей. Теперь оно было просто-напросто пустым и грязным. Сквозь запыленные оконные стекла проникал тусклый свет. Только машина в дальнем конце блестела медными частями; густо смазанные тросы бежали, как ленты, смоченные чернилами; укрепленные вверху шкивы, огромная стальная перекладина, на которой они держались, клети, вагонетки – все это изобилие металла придавало бараку мрачный вид своими серыми жесткими тонами старого железа. Громыханье колес непрестанно сотрясало чугунные плиты, а от угля, который перевозили в вагонетках, поднималась мелкая пыль, покрывавшая пол, стены и даже балки копра.

Вернулся Шаваль, заходивший в застекленную каморку приемщика посмотреть на таблицу, где выработка каждой артели отмечалась по жетонам. Он был взбешен: оказывается, у них забраковали две вагонетки, – одна была недогружена против установленного веса, а в другой уголь был смешан с пустой породой.

– Этого еще недоставало! – кричал он. – Скостят теперь двадцать су!.. Вперед наука, не берите лодырей, которые только вертят руками, как свинья хвостиком.

И, бросив косой взгляд на Этьена, он и без слов досказал свою мысль. Того так и подмывало ответить ударом кулака. Но он сдержался: к чему связываться, все равно надо уходить? И он окончательно решил уйти.

– Кто же это в первый день хорошо работает? – заметил Маэ, желая водворить мир. – Завтра он получше справится.

Тем не менее все были раздражены, затевали ссоры, чтобы на ком-нибудь сорвать злобу. Когда стали сдавать лампы, Левак придрался к ламповщику, обвиняя его в том, что он плохо вычистил его лампу. Нервы несколько успокоились только в раздевальне, где по-прежнему топилась печь. В нее даже слишком щедро насыпали угля, чугунные стенки раскалились докрасна, и все обширное помещение без окон, казалось, было охвачено пожаром – такие яркие, багровые отблески пламени плясали на стенах. С довольным ворчанием все принялись греться, стоя на некотором расстоянии от печки, и от всех шел пар, словно из миски кипящего супа. Поджарив себе спину, грели живот. Мукетта преспокойно спустила с себя штаны, чтобы высушить рубашку. Парни стали зубоскалить, и вдруг грянул хохот: она показала насмешникам зад, выразив таким образом крайнее свое презрение.

– Я ухожу, – сказал Шаваль, спрятав шахтерский инструмент в шкафчик.

Никто не пошевелился. Только Мукетта торопливо оделась и побежала вслед за ним – под тем предлогом, что им обоим идти в Монсу. Опять начались шуточки: всем было известно, что она надоела Шавалю.

Тем временем Катрин о чем-то озабоченно говорила отцу. По-видимому, он сперва удивился, потом одобрительно закивал головой и подозвал Этьена.

– Послушайте, – тихонько сказал Маэ, передавая ему узелок, – если вы без гроша, то до получки вполне успеете подохнуть с голоду… Ведь ждать две недели!.. Хотите, я постараюсь устроить вам где-нибудь кредит?

Молодой человек смутился. Он как раз собирался попросить полагавшиеся ему тридцать су и уйти. Но ему стало стыдно перед Катрин. Она пристально смотрела на него. Пожалуй, еще подумает, что он боится работы.

– Я, конечно, ничего обещать не могу, – продолжал Маэ. – Откажут так откажут – ничего не поделаешь.

Этьен не стал возражать. Все равно откажут. Да и ни к чему это не обязывает. Он всегда может уйти, перекусив немного. И тут же подосадовал, зачем не сказал: «Нет». Неловко было видеть, как обрадовалась Катрин, как мило она улыбнулась и дружелюбно посмотрела на него, довольная, что пришла ему на помощь. К чему все это?

Наконец все спутники Маэ обулись в деревянные башмаки, заперли свои шкафчики и двинулись из барака вместе с товарищами, которые, погревшись, уходили один за другим. Пошел вслед за ними и Этьен. Левак с сыном присоединились к компании. Но, проходя через сортировочную, они увидели начавшуюся там драку и остановились.

Сортировочная помещалась в обширном сарае с черными балками, покрытыми угольной пылью, с широкими решетчатыми ставнями, в которые непрестанно задувал ветер. Вагонетки с углем поступали сюда прямо из приемочной, затем их опрокидывали на грохота́ – длинные качающиеся корыта из листового железа, по обе стороны их стояли на ступеньках сортировщицы, вооруженные совком и граблями, выбирали куски породы, подталкивали чистый уголь, и он через воронки сыпался в железнодорожные товарные вагоны, стоявшие под сараем.

В сортировочной работала Филомена Левак, худенькая и бледная женщина с покорным, кротким лицом, она была чахоточная, харкала кровью. Повязав голову обрывком синей шерстяной шали, засучив рукава, быстро двигая черными по локоть руками, она сортировала уголь, стоя ниже матери Пьерона, по прозвищу Горелая, злой, как ведьма, ужасной старухи с совиными глазами и плотно сжатым провалившимся ртом, Филомена и Горелая разругались, – молодая обвиняла старуху в том, что она выгребает у нее камни и ей, Филомене, не удается за десять минут наполнить корзину. Им платили с корзины, поэтому из-за пустой породы постоянно вспыхивали ссоры и потасовки. Летели клочья волос, на багровых от пощечин щеках оставались черные отпечатки ладоней.

– А ну, дай ей раза как следует! – крикнул сверху Захарий своей любовнице.

Все сортировщицы захохотали. Но Горелая яростно набросилась на него:

– Ах ты пакостник! Ты бы лучше признал своих ублюдков. Ведь ты с ней двух ребят прижил!.. Подумать только! В восемнадцать лет детей плодит! Туда же, заморыш несчастный!

Маэ удержал сына, не позволив ему спуститься и пересчитать ребра старой хрычовке, как выразился Захарий. Прибежал надзиратель, грабли опять стали ворочать уголь. От верхней до нижней ступени грохотов видны были только согнутые спины женщин, из-под носа друг у друга выхватывавших куски породы.

На улице ветер вдруг стих. С серого неба моросил мелкий, холодный дождь. Углекопы ежились в жидкой своей одежонке, втягивали голову в плечи и, засунув руки под мышки, шли размашистой походкой, от которой раскачивались их ширококостные фигуры. При дневном свете они похожи были на негров, перепачканных грязью. Кое-кто не съел своего завтрака, и узелок с оставшейся краюшкой хлеба горбом торчал у них на спине под курткой.

– Гляди-ка, Бутлу идет! – язвительно хихикая, сказал Захарий.

Левак, не останавливаясь, перебросился несколькими словами со своим жильцом, человеком лет тридцати пяти, благодушным и славным крепышом.

– Ну как, обед-то будет нынче, Луи?

– Кажется, будет.

– Жена, стало быть, в духе.

– Кажется, да.

Приходили и другие рабочие, – на шахту спешили все новые партии. Дневная смена начиналась в три часа; шахта опять поглощала целые полчища людей, и они растекались вместо забойщиков по всем выработкам и лавам. Клети никогда не стояли без дела: и днем и ночью люди, как насекомые, точили землю под свекловичными полями, прокладывали извилистые ходы на глубине в шестьсот метров.

А среди тех, кто возвращался домой, первыми шли мальчишки. Жанлен доверительно излагал Беберу сложный план, как раздобыть без денег табаку на четыре су; Лидия следовала за ними на почтительном расстоянии. Катрин шла вместе с Захарием и Этьеном. Все трое молчали. У кабачка «Выгода» их догнали Маэ и Левак.

– Нам сюда, – сказал Маэ Этьену. – Хотите зайти?

Группа разделилась. Катрин остановилась на секунду и в последний раз взглянула на Этьена своими зеленоватыми глазами, прозрачными, как родник; измазанные черные щеки оттеняли глубину этих кристально чистых глаз. Она улыбнулась и пошла вместе с другими по дороге, поднимавшейся к поселку.

Кабачок стоял на полпути между поселком и шахтой, у перекрестка двух дорог. Помещался он в трехэтажном кирпичном доме, выбеленном сверху донизу известкой, с маленькими окнами, для красоты обведенными широкой лазоревой каймой. На квадратной вывеске, прибитой над входом, желтыми буквами значилось:

«ВЫГОДА»

Питейное заведение

Раснера

За домом на площадке, окруженной живой изгородью, устроен был кегельбан. Угольная Компания всемерно, но тщетно старалась приобрести этот участок земли, врезавшийся в ее обширные владения, и ненавидела кабачок Раснера, открытый им чуть ли не у самого выхода из Ворейской шахты.

– Заходите, – еще раз сказал Этьену Маэ.

Небольшая светлая комната с чисто выбеленными голыми стенами, три стола и дюжина стульев; еловая стойка шириною с кухонный шкаф; на стойке с десяток пивных кружек, три бутылки спиртного, графин, цинковый бачок с оловянным краном для пива. Больше ничего – ни одной картинки, ни одной полочки, никаких игр. В массивном чугунном камине, покрытом блестящим черным лаком, потихоньку горела угольная мелочь. Каменные плиты пола были посыпаны тонким слоем белого песка, который впитывал влагу, насыщавшую и воздух и землю в этом сыром краю.

– Кружку! – скомандовал Маэ белокурой толстушке, дочери соседки Раснера, которую он иной раз оставлял за стойкой, когда уходил.

– Раснер дома?

Повернув кран, девушка ответила, что хозяин сейчас вернется. Медленно, не отрываясь, углекоп выпил сразу полкружки, чтобы очистить горло от угольной пыли. Он не угостил Этьена. Единственный посетитель, явившийся до них, сидел за столом в мокрой перемазанной одежде и молча, в глубоком раздумье пил пиво. Вошел третий, жестом приказал налить ему кружку, расплатился и ушел, так и не сказав ни слова.

Затем появился полный улыбающийся человек лет тридцати восьми, с гладко выбритым круглым лицом. Это возвратился Раснер, бывший забойщик, уволенный Компанией три года назад после забастовки. Он был отличный рабочий, хороший оратор, всегда оказывался застрельщиком требований углекопов и в конце концов стал вожаком недовольных. Жена его, как и многие жены углекопов, держала маленький кабачок; когда Раснера выбросили на улицу, он сам стал кабатчиком: раздобыл денег и, в пику Компании, открыл питейное заведение почти напротив Ворейской шахты. Теперь оно процветало, стало общественным центром, и гнев, который постепенно Раснер вдохнул в бывших своих товарищей, приносил ему достаток.

– Вот этого малого я нанял нынче утром, – тотчас же объяснил ему Маэ. – Есть у тебя свободная комната? И можешь ли ты кормить его в долг две недели?

Широкое лицо Раснера вдруг выразило недоверие. Он окинул Этьена быстрым взглядом и, даже не дав себе труда выразить сожаление, коротко ответил:

– Обе комнаты заняты. Не могу.

Этьен заранее ждал отказа, и все же ему стало горько, он сам удивился, что ему обидно уходить отсюда. Ничего не поделаешь, придется, – вот только получить бы заработанные тридцать су. Углекоп, сидевший за кружкой пива, встал и ушел. Заходили поодиночке другие и, прочистив горло, шли дальше размашистым шагом.

Они просто промывали глотку, пили без веселья, без удовольствия, – молча утоляли жажду.

– Ну, что у вас? Ничего нового? – спросил Раснер, как-то особенно глядя на Маэ, маленькими глотками допивавшего кружку.

Маэ обернулся и, увидев, что в комнате, кроме Этьена, никого нет, ответил:

– Да вот нынче опять схватились… из-за крепления.

И он рассказал, что произошло. Раснер побагровел, кровь прилила у него к лицу, казалось, так и брызнет из пор, глаза засверкали. Он выругался и возмущенно крикнул:

– Ах, так? Ну, если они вздумают снизить расценки – крышка им!

Присутствие Этьена мешало ему, однако он не мог сдержаться и ораторствовал, искоса поглядывая на чужака. Прибегая иногда к обинякам и намекам, он говорил о директоре копей, господине Энбо, о его жене, о его племяннике, инженере Негреле, не называя их, впрочем, по именам, твердил, что дольше так продолжаться не может, не сегодня-завтра у людей лопнет терпение. Нищета кругом слишком велика, и он перечислял, какие заводы закрылись, сколько рабочих уволили. Вот уже месяц он раздает по шести фунтов хлеба в день. Вчера ему сказали, что господин Денелен, владелец соседней шахты, не знает, удастся ли ему выдержать кризис. Кроме того, Раснер получил письмо из Лилля, полное весьма тревожных сведений.

– Знаешь от кого письмо? – тихо сказал он. – От того человека, которого ты здесь видел однажды вечером.

Но ему пришлось прервать беседу. Пришла его жена, высокая и худая энергичная женщина, с длинным носом и красными пятнами на скулах. В политике она была куда левее мужа.

– Письмо от Плюшара, – сказала она. – Эх, если б он стоял здесь во главе рабочих, сразу все пошло бы лучше!

Этьен прислушивался к разговору, понимал его и был страстно взволнован мыслями о нищете и возмущении. Услышав брошенное имя, он встрепенулся, и, словно нечаянно, у него вырвалось:

– Я знаю Плюшара. – В ответ на вопрошающие взгляды он добавил: – Да, я механик, а он был старшим мастером у нас в депо, в Лилле. Умный человек, я частенько с ним разговаривал.

Раснер еще раз внимательно оглядел незнакомца, и в лице его сразу произошла перемена: оно выразило чувство симпатии. Потом, повернувшись к жене, сказал:

– Вот Маэ привел ко мне этого молодого человека, своего откатчика. Спрашивает, не найдется ли у нас свободной комнаты для него и не можем ли мы открыть ему кредит на две недели.

Дело было решено в двух словах: нашлась свободная комната – постоялец съехал в тот день утром.

Кабатчик, крайне возбужденный, заговорил откровеннее и все твердил, что он требует от хозяев только возможного, тогда как другие желают добиться того, что чрезвычайно трудно осуществить. Жена его, пожимая плечами, говорила, что рабочие, безусловно, «в своем праве».

– Ну, пока до свидания! – прервал ее Маэ. – Что ни говорите, а приходится нашему брату под землей спину гнуть, и раз так, значит, и будем там подыхать. Гляди, каким ты стал молодцом, а ведь только три года, как выбрался оттуда.

– Да, я очень поправился, – самодовольно сказал Раснер.

Этьен проводил забойщика до двери и все благодарил его, но тот лишь покачивал головой и ничего не отвечал. Этьен долго смотрел ему вслед, пока Маэ тяжелой поступью шел по дороге, ведущей к поселку.

Жена Раснера, обслуживавшая посетителей, попросила нового постояльца подождать – через минутку она покажет отведенную ему комнату и он сможет там помыться. Этьена опять охватили сомнения: стоит ли оставаться? Жаль было проститься с вольными скитаниями, с солнцем, с радостью быть самому себе хозяином, хотя бы ценою лишений и голода. Ему казалось, что он прожил уже несколько лет с тех пор, как, замерзая на холодном ветру, добрел до террикона, а потом несколько часов ползком пробирался в черном мраке подземных галерей. Тошно было думать, что придется все начинать сызнова. Нет, какая несправедливая, какая жестокая участь! Его человеческая гордость возмущалась, ему не хотелось превратиться в животное, которое слепнет во мраке и погибает раздавленным. Пока в душе Этьена совершалась внутренняя борьба, взгляд его блуждал по огромной равнине, и мало-помалу он разглядел ее. Он изумился, – совсем не такими представлял он себе эти просторы, когда старик Бессмертный во тьме указывал на них рукой. Прямо перед собою, в ложбине, он действительно видел Ворейскую шахту – деревянные и кирпичные постройки, сортировочную с крышей из толя, вышку копра, крытую шифером, барак машинного отделения и высокую красноватую трубу. Неприглядны были все эти строения, сбившиеся в кучу. Но вокруг них простирался двор, и Этьен никак не думал, что он такой большой: двор походил на черное озеро с застывшими валами каменного угля, над ними вздыбились высокие мостки, по которым проложены были рельсы; в одном углу белели штабеля бревен, как будто там свалили целый лес срубленных деревьев. Справа горизонт заслоняла громада террикона, поднимавшаяся, словно исполинский крепостной вал; в самой старой своей части он давно порос травой, а в другом конце его сжигал огонь, целый год горевший внутри этой искусственной горы, – о нем свидетельствовали струи густого дыма, выбивавшегося на поверхность, да длинные подтеки багрового и ржавого цвета, змеившиеся среди белесых, серых кусков сланца и песчаника. А дальше раскинулись поля, бесконечные поля, засеянные пшеницей и свеклой, голые в эту пору года; болота с жесткой щетиной камышей, над которыми кое-где высились ивы с корявыми стволами; далекие луга, пересеченные унылыми вереницами тополей. И совсем далеко белыми пятнами выделялись города: на севере – Маршьен, на юге – Монсу; на востоке горизонт окаймляла лиловатая полоса оголенного Вандамского леса. И под этим хмурым небом, в тусклом свете угасавшего зимнего дня казалось, что вся чернота копей, вся летучая угольная пыль пала на равнину, осела толстым слоем на деревьях, покрыла дороги, смешалась с землей.

Этьен смотрел, и больше всего его поразил канал – речка Скарпа, выпрямленная каналом, ночью он их не видел. От Воре до Маршьена на протяжении двух лье канал шел по прямой и казался ровной лентой матового серебра, а вдоль него тянулась, убегая в бесконечность, обсаженная деревьями насыпная дорога, возвышавшаяся над низиной; меж зеленых берегов блеснула голубовато-серая водная гладь, по ней медленно скользили баржи с красной кормою. Близ шахты находилась пристань, видны были стоявшие на причале баржи, в них грузили уголь, подвозя к ним вагонетки по мосткам с рельсами. Затем канал делал поворот и наискось пересекал болото; вся душа этой гладкой равнины заключена была в геометрических линиях канала, проходившего по ней, как большая дорога, перевозившая уголь и железо.

Этьен перевел взгляд на рабочий поселок, построенный на плоской возвышенности, – издали виднелись черепичные красные кровли. И вновь любопытство влекло его к Ворейской шахте, даже к глинистому пологому скату, у подножия которого высились два огромных штабеля кирпичей, изготовленных и обожженных на месте. За изгородью двора проходила ветка железной дороги, обслуживавшей копи. Должно быть, последняя партия ремонтных рабочих спустилась в шахту. По двору медленно двигался товарный вагон, который подталкивали рабочие под пронзительные свистки десятника. Исчезло все обаяние неведомого, таившегося во мраке, непонятного громыхания, необъяснимых раскатов грома, сияния непостижимых звезд. Вдали вздымались к небу доменные печи и коксовые батареи, но пламя, горевшее над ними, побледнело еще в час рассвета. Ничего не оставалось прежнего, кроме прерывистых всхлипываний водоотливного насоса и пыхтения, похожего на шумное, долгое дыхание людоеда, обозначавшееся в воздухе серой дымкой, которую Этьен различал теперь, – дыхание ненасытного, прожорливого чудовища.

И вот Этьен решил остаться. Быть может, ему вспомнились светлые глаза Катрин, взгляд, который она бросила, уходя в поселок. А возможно (скорее всего, именно это и подействовало), его привлек ветер возмущения, подувший в угольных копях. Он и сам этого не знал. Но он решил опять спуститься в шахту, чтобы страдать и бороться; он с ненавистью думал о тех людях, о которых говорил Бессмертный, об откормленном, тучном божестве, которому тысячи голодных, никогда не видевших его, отдавали свои силы и свою кровь.

Часть вторая

I

Усадьба Грегуара, именовавшаяся Пиолена, находилась в двух километрах от Монсу, к востоку от города, в сторону Шуазеля. Господский дом – квадратное здание без всякого архитектурного стиля – построен был в начале прошлого века; из всех обширных земель, когда-то входивших в имение, осталось около тридцати гектаров, окруженных изгородью; содержать владение в порядке было нетрудно. Прекрасный огород и плодовый сад Грегуара стали знамениты: фрукты и овощи, выращиваемые в Пиолене, славились во всей округе. Правда, в усадьбе не было парка, его заменял маленький перелесок, зато аллея в триста метров, обсаженная старыми липами, ветви которых переплетались, образуя длинный свод – от ворот до крыльца дома, считалась одной из достопримечательностей на этой голой равнине, где на всем пространстве между Маршьеном и Боньи большие деревья были наперечет.

В то утро супруги Грегуар встали в восемь часов. Они любили поспать и обычно поднимались часом позже; но буря, бушевавшая ночью, привела их в нервное состояние. Муж тотчас же отправился посмотреть, не натворил ли ветер беды, а жена, надев фланелевый капот и шлепанцы, пошла на кухню. У этой низенькой толстой старушки даже в пятьдесят восемь лет, при белоснежных сединах, лицо хранило детски удивленное выражение.

– Мелани, – сказала она кухарке, – не спечь ли нам слоеную булку, раз тесто уже готово? Барышня встанет через полчаса, не раньше. А с каким удовольствием она выпьет за завтраком чашку шоколада со слоеной булкой… Право, приятный был бы ей сюрприз!

Кухарка, худощавая старуха, служившая у Грегуаров тридцать лет, засмеялась:

– Верно, хороший сюрприз!.. Плита у меня топится, духовка поди уже накалилась. Онорина мне подсобит.

Онорина, девушка лет двадцати, взятая Грегуарами еще девочкой и воспитанная в доме, исполняла теперь обязанности горничной. Вся прислуга состояла из двух этих женщин и кучера Франсиса, на котором лежала черная работа. Садовник с женой ведали цветником, огородом, плодовым садом и скотным двором. Порядки в доме были патриархальные, и в этом маленьком мирке царило доброе согласие.

Госпожа Грегуар, еще лежа в постели, задумала сделать дочери сюрприз и угостить ее слоеной булкой; теперь она осталась в кухне, чтобы проследить, как будут сажать тесто в печь. Кухня была огромная, и, судя по великой опрятности, царившей там, по богатому набору кастрюль, котлов, горшков и прочей утвари, которой ее оснастили, она имела важное значение в доме. В ней стояли приятные запахи вкусных яств. Шкафы, поставцы и лари были битком набиты запасами провизии.

– Смотрите, пусть хорошенько подрумянится, – наказывала г-жа Грегуар, направляясь из кухни в столовую.

Хотя весь дом отапливался при помощи калориферов, в столовой разожгли камин, и в нем веселым пламенем горел каменный уголь. Впрочем, в обстановке не было никакой роскоши: большой стол, стулья, буфет красного дерева; только два глубоких мягких кресла свидетельствовали о любви хозяев к удобству, комфорту, о том, как приятно и полезно для пищеварения посидеть у камелька после сытных трапез. Супруги никогда не заглядывали в гостиную, проводили время в столовой, по-семейному.

Вскоре возвратился г-н Грегуар, одетый в теплую куртку из толстой байки, в шестьдесят лет такой же румяный, как и жена, с великолепной седой шевелюрой, с крупными чертами славного, добродушного лица. Он поговорил и с кучером и с садовником: серьезных повреждений не оказалось, только сбило ветром с крыши дымовую трубу. Г-н Грегуар любил надзирать за порядком и каждое утро обозревал свою усадьбу: она была не велика, не доставляла ему особых забот, зато он черпал в ней все радости помещичьей жизни.

– А что Сесиль? – спросил он. – Не собирается сегодня вставать?

– Ничего не понимаю! – ответила жена. – Мне казалось, она возится у себя в комнате.

Стол был уже накрыт. На белоснежной скатерти стояли три больших чашки. Онорину послали посмотреть, что делает барышня. Но она тотчас вернулась и, сдерживая смех, сказала вполголоса, как будто все еще была наверху в барышниной спальне:

– Ох, если бы видели! Барышня-то наша… Спит себе! Ох, как спит! Ну, прямо ангелочек!.. Вы даже и представить себе не можете! Одно удовольствие глядеть на нее.

Родители обменялись умиленным взглядом. Отец сказал, улыбаясь:

– Пойдем посмотрим.

– Милочка наша! – пролепетала мать. – Пойдем!

И они вместе поднялись на второй этаж. Во всем доме только спальня их дочери была обставлена роскошно: стены обтянуты голубым шелком, мебель белого лака с голубыми прожилками, – прихоть балованного ребенка, которую родители поспешили удовлетворить. В комнате стоял полумрак, лишь узкая полоска света пробивалась из окна сквозь неплотно задернутые занавески, и на смутно видневшейся белой кровати сладким сном спала Сесиль, подложив ладонь под щеку. Она не отличалась красотой, казалась слишком здоровой, слишком полнокровной, слишком созревшей для восемнадцатилетней девушки; но у нее было великолепное тело, блиставшее молочной белизной, пушистые каштановые волосы, круглое свежее личико и задорный носик, едва видневшийся меж пухлых щек. Одеяло соскользнуло с нее, но она не чувствовала этого, а дышала так тихо, что от дыхания даже не приподнималась ее пышная грудь.

– Бедняжка, верно, всю ночь не сомкнула глаз из-за этого проклятого ветра, – прошептала мать.

Отец знаком призвал ее к молчанию. Оба нагнулись и с восторгом смотрели на свою дочь, раскинувшуюся в девственной наготе, на свою обожаемую долгожданную дочь, родившуюся у них так поздно, когда они уже потеряли надежду иметь детей. Родителям она казалась совершенством, оба полагали, что их Сесиль ничуть не толста, даже недостаточно упитанна, так как плохо кушает. Сейчас она спала крепким сном, не чувствуя, что они склонились над ней, что их лица почти касаются ее щеки. Но вот легкая волна пробежала по ее застывшему лицу. Отец с матерью перепугались, как бы она не проснулась, и на цыпочках вышли из комнаты.

– Т-шш! – прошептал г-н Грегуар, переступив порог. – Может, она не спала ночь, не надо ее будить.

– Да, пусть выспится хорошенько, наша дорогая деточка, – подхватила г-жа Грегуар. – Мы подождем ее.

Они спустились в столовую и уселись в мягкие кресла; служанка, и не думая ворчать, поставила шоколад на слабый огонь. Отец взялся за газету, а мать за вязанье – широкое гарусное покрывало. В комнате было очень тепло, в доме стояла глубокая тишина.

Все состояние Грегуаров, дававшее им около сорока тысяч франков ежегодного дохода, заключалось в одной-единственной акции угольных копей в Монсу. Супруги охотно рассказывали о происхождении своего богатства, основу которому положило возникновение Компании.

В начале прошлого века какое-то безумие овладело людьми на всем протяжении от Лилля до Валансьена: все стали искать каменный уголь. Всем вскружили голову успехи предпринимателей, основавших впоследствии Анзенскую компанию. В каждой коммуне копали землю; за одну ночь создавали товарищества, получали концессии. Из всех одержимых каменноугольной горячкой того времени самое яркое воспоминание о себе оставил барон Дерюмо, отличавшийся недюжинным умом и героическим упорством. В течение сорока лет он с неослабным мужеством боролся против всевозможных препятствий; первые изыскания оказались бесплодными, после долгих месяцев работы приходилось бросать заложенные шахты, обвалы уничтожали горные выработки, рабочие гибли при нежданных наводнениях, в недрах земли пропадали сотни тысяч франков; помимо того, возникали неприятности с властями предержащими, впадали в панику пайщики, надо было сражаться с помещиками, не желавшими признавать концессий, выданных королем, если предприниматели отказывались заранее договориться с ними. Наконец барон основал товарищество на паях: «Дерюмо, Фокенуа и K°» – для разработки угольного месторождения в Монсу, и копи уже начали давать небольшую прибыль, как вдруг барон Дерюмо чуть не потерпел крах под ударами жестокой конкуренции со стороны соседних каменноугольных копей в Куньи, принадлежавших графу де Куньи, и Жуазельских копей товарищества Корниль и Женар. На его счастье, 25 августа 1760 года три эти предприятия заключили между собой соглашение и слились в одно товарищество. Была основана Компания угольных копей в Монсу, которая существовала и по сей день. Для распределения паев взяли за образец денежную единицу того времени: весь капитал поделили на двадцать четыре «су», а каждое су – на двенадцать денье, что составляло в целом двести восемьдесят восемь денье; а так как одно «денье» равнялось десяти тысячам франков, основной капитал достигал почти трех миллионов. Дерюмо, дошедший до крайности, все же оказался победителем: он получил при разделе шесть «су» и три «денье».

В те годы усадьба Пиолена с тремястами гектаров земли принадлежала барону Дерюмо; управителем имения у него состоял Оноре Грегуар, уроженец Пикардии, прадед Леона Грегуара – отца Сесили. При заключении соглашения о Компании угольных копей в Монсу Оноре, у которого было в кубышке тысяч пятьдесят франков, заразился непоколебимой верой своего хозяина и вложил в предприятие десять тысяч франков полновесными экю, взяв себе пай – одно «денье», и трепетал от ужаса, что таким образом он обездолил своих детей. Действительно, его сын Эжен получал весьма скудные дивиденды, а так как он приобрел барские замашки и имел глупость пустить по ветру остальные сорок тысяч отцовского наследства, вложив их в какое-то убыточное предприятие, то жил он довольно стесненно. Но постепенно прибыль пайщиков все возрастала, сын Эжена, Фелисьен Грегуар, стал богатым человеком и осуществил мечту, которую с детских лет лелеял его дед, бывший управитель господского имения: он приобрел разрезанную на части Пиолену, купив остатки ее в качестве национального имущества за гроши. Однако последующие годы были неудачны: больших доходов не получали, пока не наступила трагическая развязка революции, а затем падение кровавого царствования Наполеона. И только Леону Грегуару робкое, боязливое капиталовложение его предка принесло благоденствие, возраставшее с поразительной быстротой. Вместе с прибылями Компании рос и ширился доход на скромный десятитысячный пай. С тысяча восемьсот двадцатого года он давал сто процентов прибыли – то есть десять тысяч франков; в тысяча восемьсот сорок четвертом году он приносил двадцать тысяч, в тысяча восемьсот пятидесятом году – сорок тысяч. А затем два года подряд прибыль достигала огромной суммы – пятидесяти тысяч франков; стоимость одного «денье» котировалась на Лионской бирже в миллион франков, то есть увеличилась за столетие в сто раз.