Текст книги "Мое тело"

Одним своим жестом Робин Тик напомнил каждой на площадке, что не мы, женщины, здесь главные. Никакого реального влияния у меня, голой девушки, танцующей в его музыкальном видеоклипе, не было. Я всего лишь нанятая манекенщица.

Мой сын, солнце

Мне было четырнадцать, когда Оуэн впервые изнасиловал меня. Мы лежали на грязном ковре в доме его мамы. Стояло раннее утро, у меня слипались глаза, я чувствовала себя абсолютно вымотанной. Мне хотелось пить, но воды не было. По узким джинсам с грязным шнурком вместо ремня было видно, что Оуэн возбужден. Родителям я сказала, что остаюсь на ночь у подруги, так что я могла не ночевать дома и ходить на вечеринки. Шестнадцатилетний Оуэн уверял, что я должна это сделать. Он представлял себя моим проводником в новую школу и в новый мир. Я верила, что он – мой способ познакомиться с новыми людьми. Только потом я поняла, что у него самого друзей было немного. Из-за моего статуса первокурсницы[18]18
  Учащаяся первого года обучения в старшей школе, колледже или университете.


[Закрыть] он приглашал меня на эти вечеринки.

Я помню его веснушчатую кожу и бледный живот, и как у него пошла кровь из носа, когда он склонился надо мной. «Это Аккутан[19]19
  Изотретиноин – также известный как 13-цис-ретиноевая кислота. Лекарство, которое в основном используется для лечения угревой болезни тяжелой степени.


[Закрыть]», – сказал он. Кровь капала мне на ключицу. Его кровь выглядела такой красной, что казалась ненастоящей и походила на кетчуп. Густая как сироп. Его это не смущало. Я помню, как этот красный цвет смотрелся в его ярко-голубых глазах. Помню его длинные светлые ресницы, как они изящно и медленно подрагивали, когда он подносил руки к носу.

Когда Оуэн узнал мой номер телефона и предложил мне вместе провести выходные, я солгала ему.

«Приехала семья моей мамы, я буду с ними. Извини!» Я молча перечитала текст, перед тем как нажать «Отправить». Совершенно уважительная причина, подумала я, заблокировав телефон в надежде, что он отстанет.

«Ха-ха, – тут же отреагировал он. – Кто зависает со своей семьей все выходные? Мы можем погулять, после того как ты закончишь с ними. В субботу будет крутая вечеринка, куда мы можем пойти. Я подвезу». Это смутило меня. Как я могла быть таким ребенком, чтобы думать, что общение с семьей – это веское оправдание для пропуска вечеринки? Теперь я старшеклассница и должна вести себя соответственно. Кроме того, мне в любом случае не хотелось проводить все выходные с родителями.

«Ладно», – ответила я. Просто потому что не знала, как сказать нет.

Я не чувствовала себя в безопасности с Оуэном, мне всегда не терпелось скорее вернуться домой, лишь бы не оставаться с ним. Но, наверное, дома я тоже не ощущала себя комфортно. Это он казался настоящим миром. Все это происходило в старших классах, это называлось «взросление»: страшное и неуправляемое, как все и говорили. И хотелось оказаться на высоте, доказать, что я готова справиться с этим.

Однажды ночью Оуэн заехал на пустую стоянку и стал целовать меня. Я решила, что должна поцеловать его в ответ, так как он брал меня с собой на несколько вечеринок, поэтому позволила ему пошарить рукой в моих джинсах. Мне хотелось, чтобы кто-нибудь объяснил мне заранее, что я ничего не ему должна. Желательно, чтобы кто-нибудь посоветовал вообще не садиться в его красный фургон. Прекрасно, если бы рядом остановились копы и я бы сказала им, что испытала облегчение при их виде. Я бы хотела, чтобы они не говорили мне, что я оказалась на неверном пути, что я в конечном итоге могу подсесть на наркотики, что я плохая, а вместо этого сказали бы: «Мы беспокоимся о тебе, ты все еще ребенок. Давай мы отвезем тебя домой, это не твоя вина».

Мне бы хотелось, чтобы пару лет спустя, когда я, задыхаясь и всхлипывая, призналась маме, что не девственница, она обняла меня вместо того, чтобы выглядеть разочарованной. Я не стала вдаваться в подробности – Оуэн, ковер, кровь, – а просто сообщила, что у меня был секс. Наша машина остановилась в паре кварталов от дома ее сестры. Я сидела на пассажирском сиденье, все еще недостаточно взрослая, чтобы водить машину. Ткань сиденья буквально раскалилась от соприкосновения с моей спиной. «Мы гадали, но были уверены: не Эмили», – произнесла мама, устремив взгляд в лобовое стекло. Она уже думала о том, как поделится этой новостью с отцом. Я поморщилась. Она выдохнула: «Мы опаздываем на встречу». Мама цокнула языком и вновь завела машину.

Я глубоко вздохнула и кое-как смогла успокоиться. У меня потекло из носа, я прикусила верхнюю губу. Казалось, что из меня вынули все внутренности, я была опустошена. Мое тело стало легким и хрупким, как скорлупа, обреченная разбиться вдребезги, когда дверь в дом моей тети распахнулась и звякнул колокольчик. Я поздоровалась со всей своей большой семьей. Чувствуя прохладную кожу дяди на своей щеке, когда обнимала его, я знала, что они еще более неодобрительно отнесутся ко мне, чем моя мать. Мне было жаль ее; жаль, что я призналась в чем-то таком постыдном, что ей теперь приходилось это скрывать. Хотелось свернуться калачиком и заснуть навсегда, но вместо этого я села в тени тетиного двора и натянула улыбку.

Однажды Оуэн неожиданно появился на пороге дома моих родителей. Я помню, каким оживленным и небрежным он был, когда я открыла нашу входную дверь и он вошел в гостиную. Его окружал ореол драматизма. Его щеки покраснели, а глаза казались остекленевшими.

«Я поругался с отцом», – вздохнув, заявил он, его лицо исказилось.

Мне было неловко, когда мы сидели на деревянной скамейке на задней веранде. Оуэн положил голову мне на колени, и по его носу потекли слезы. Я посмотрела на его профиль, крупные черты лица и красные рубцы на лице. Все в нем казалось свежим и незаживающим, как только что открывшаяся рана. Его веки выглядели практически прозрачными. Я неловко поерзала под тяжестью его головы, не понимая, что делать со своими руками.

Я чувствовала, как мама смотрит на нас, наблюдая через окно своей спальни. В доме царила тишина. Мои родители находились в поле зрения и в то же время вне его. Казалось, каждый понимал, какую роль мне надо сыграть. Я вздохнула и вспомнила, как, по-моему, должна вести себя женщина, утешая мужчину. Может, вспомнился момент из фильма? Я не знала. Мама как-то рассказывала мне о своем парне в старшей школе, Джиме, что он родился в неблагополучной семье и часто спал на диване у нее дома. Что она сделала, когда пришел Джим? Я попыталась воспроизвести эту версию воспоминаний моей матери, ее любовь к Джиму. Я оттолкнула смущение и медленно, очень медленно коснулась кудрей Оуэна.

«Все хорошо, – осторожно произнесла я. – Мне так жаль, Оуэн», – прошептала я с большей уверенностью; жар от его лица согревал мои бедра. Было приятно делать то, чего от меня ждали, но что-то в моем утешении казалось неправильным. Меня выбрали на роль любящей и заботливой девушки, но я не стремилась играть эту роль.

После ухода Оуэна мама сказала мне: «Я никогда не забуду, как ты выглядела, когда его большая голова лежала у тебя на коленях». Она поняла, что стала свидетелем какого-то театрального действа. «Бедный Оуэн», – добавила она.

Когда я начала проводить время с Сэди и другими девчонками, которые пользовались большой популярностью в школе, они фыркали, если Оуэн подходил к нам. «Он какой-то мерзкий, Эмили», – говорили они. Мне не нравилось, как они смотрели на него, но в то же время было приятно осознавать, что есть люди, уверенные в том, что я не должна быть с ним. Их неодобрение позволило мне избегать его. Я стала чувствовать себя более уверенно, игнорируя сообщения от него, и уже не боялась бросить его.

После того как я наконец рассталась с Оуэном – а точнее, после того как сбежала от него, – меня одолевало чувство вины. Еда стала неаппетитной. Я не могла уснуть, зная, что Оуэн может появиться в доме моих родителей или навредить себе назло мне, что он и угрожал сделать. Мой телефон вибрировал до поздней ночи от его бесконечных сообщений. Он был безжалостным. Он постоянно сидел в отцовском голубом «Фольксвагене-Жуке» через дорогу от моего дома, как раз напротив окна гостиной. Синева неестественно выделялась на фоне уличной листвы; она была того же цвета, что и его глаза, одновременно молочного и четкого.

Когда мне исполнилось пятнадцать, Оуэн перестал парковаться на другой стороне улицы.

Однажды вечером я решила пойти выпить с девочками, которые на самом деле не были моими подругами. Я никогда не проводила с ними время вне школы. Мне казалось, что они круче меня. Эти девочки жили в типовых домах с гардеробными, а их родители, казалось, всегда отсутствовали. Мы готовились к ночи в одном из таких домов, в розовой комнате с зеркалом в полный рост, наблюдая за собой и друг другом, пока примеряли наряды. Одна девушка маркером отмечала на наших руках количество выпитых рюмок водки. Я помню, как споткнулась о груду одежды и посмотрела вниз на черные линии, которые начинались у моего локтя и спускались к запястью.

Следующее воспоминание того вечера: мы на темной стоянке рядом с машиной, пахнущей кожей. Вдали светится вывеска продуктового магазина. Во рту избыток слюны, а желудок сжался, и меня беспрерывно тошнит. Я не могу стоять на ногах. Девушки раздраженно переглядываются, убирая мои волосы с лица. Парень, который нас подвез, вероятно, позвонил Оуэну, потому что внезапно его машина оказалась рядом с нами. Он оторвал меня от асфальта и потащил прочь. Я не разговаривала с ним несколько месяцев. Сжав руку одной из девушек, я попыталась сказать о том, что с ним я не в безопасности, но она уже отвернулась. Он пришел, чтобы забрать меня, и они думали, что мы пара.

Я очнулась, когда Оуэн был на мне. Я лежала на маленькой кровати в синей комнате. Я пыталась толкнуть его в грудь, заставить его отстать от меня, но я слишком ослабла и опьянела. Перед моим взором замелькали призрачные белые фигуры и голубой свет. Мой рот был словно ватный, и я чувствовала его запах. Мне хотелось, чтобы это прекратилось, но я не знала, что делать, поэтому крепко зажмурилась и издавала тихие звуки, которые, как я думала, должны издавать женщины во время секса.

Почему пятнадцатилетняя я не закричала во всю глотку? Почему вместо этого я тихонько вздыхала и постанывала? Кто научил меня не кричать?

Я ненавидела себя.

На следующее утро я подошла к своему дому в чужой одежде и что-то пробормотала об усталости. Я залезла в ванну и сделала воду как можно более горячей, но никак не могла унять дрожь. Долго пролежала там и наблюдала, как кожа становится красной от жара. Мои конечности стали невероятно тяжелыми, и все тело болело: я едва могла двигаться.

Стоял ясный день, и свет в ванной был желтым; стены казались огромными, а себя я чувствовала крошечной. Светлые волосы на моих руках встали дыбом на фоне выцветших черных линий маркера.

Я крепко спала в ту ночь. А когда проснулась, то обнаружила, что стала совсем другой, новой версией самой себя. Я тщательно оделась, съела простой тост и тихо сидела рядом с отцом, пока он вез меня в школу. Пристегнутая ремнем безопасности, с аккуратно сложенными на коленях руками, я смотрела прямо в окно. Я никому не рассказала о том, что произошло в выходные с Оуэном. А если ты поступаешь так, то просто начинаешь забывать.

Спустя целую жизнь, а на самом деле примерно через год, Оуэн вновь написал мне. Он больше не учился в моей школе, у меня появился парень и изменился круг друзей. Длинные сообщения, маниакальные тексты атаковали мой телефон. Он рассказал, что прошел курс лечения от героина, что похудел на двадцать фунтов и что девушка из другой средней школы обвинила его в изнасиловании на вечеринке.

«Все было действительно плохо, – написал он. – Я не должен был выжить». Я не ответила ему. Боялась, что, если поговорю с ним, он каким-то образом втянет меня обратно в свою жизнь.

Кто-то рассказал мне подробности того обвинения в изнасиловании на вечеринке. Девушка слишком много выпила. Она оказалась в спальне, вдали от остальных гостей вечеринки, почти без сознания. Оуэн вошел в комнату и воспользовался ее состоянием. Она и ее семья выдвинули обвинения.

Впервые услышав об этом, я не могла перестать думать о девушке, которой Оуэн причинил боль. Я представила ее дом, представила ее отца. Я вообразила ее волосы и ее комнату. Я видела, как она уверенно говорит: «Я не хотела этого», – без стыда, не обвиняя себя. Почему я не сумела сделать так же? Мне хотелось быть похожей на нее. Хотелось иметь возможность сказать: «Я не хотела его», – себе, своим друзьям и всему чертову миру.

Я рассказала маме об этой девочке, о том, что сделал с ней Оуэн, о ее родителях. «Что ж…» – замолчала она, выглядя при этом недовольной, будто я завела речь о чем-то бестактном или неуместном. Я понимала, что она не может подобрать слов. Помню, что чувствовала себя грубой и более жесткой, чем она. Я словно попала на Дикий Запад, в место, где каждый день происходили ужасные, невыразимые вещи, а она была леди. Мне казалось, что я должна защитить ее от подобных ужасов. Я не позволила себе разочароваться в том, что она больше ничего не сказала. Так даже лучше – лучше, что она не предложила понимания или утешения. Чем меньше я нуждалась в ней, тем меньше она могла подвести меня.

В конце концов, я рассказала своей подруге об Оуэне. Мы были под кайфом, я лежала на ее мягком матрасе и смотрела на огоньки гирлянды, прикрепленной к каркасу ее кровати. Я рассказала о нем, о его красном фургоне и черных полосках на моей руке. Подруга сидела, скрестив ноги, на краю кровати. У нее была проколота губа, и я помню, как она прикусила ее, пока смотрела на меня и слушала.

– Это выглядит как изнасилование, Эмили.

Я резко повернула к ней голову.

– Что? Нет, – быстро произнесла я. Моргнув, я снова уставилась в потолок, чувствуя головокружение. Я знала, что она права.

* * *

Мне было девятнадцать, я сидела в аэропорту на Среднем Западе, ожидая пересадки на рейс в Калифорнию после съемки каталога, когда я узнала, что Оуэн ушел навсегда.

К тому моменту я привыкла перемещаться по аэропортам и летать одна – сидеть на холодном полу из линолеума, засыпать в неудобных креслах и пробираться сквозь толпы людей. Я сидела, скрестив ноги, заряжала телефон от розетки у пола, просматривала «Фейсбук» на своем айфоне, когда увидела обновление. Знакомый из старшей школы написал его имя и приписал RIP[20]20
  RIP (с англ. rest in peace) – покойся с миром.


[Закрыть]. Первое, что пришло мне в голову в этот момент, – он неправильно написал фамилию Оуэна. Ему было бы грустно увидеть это, подумала я. Но, конечно, они неправильно написали его имя, у него никогда не было настоящих друзей. Грудь сдавило.

«Что случилось? Это правда?» – написала я нескольким старым знакомым, чтобы выяснить, в курсе ли они происходящего. Но часть меня уже знала ответ.

Только когда меня втиснули на среднее сиденье и самолет начал набирать высоту, я наконец получила ответ:

«Это правда. Он умер». Давление в салоне впечатало меня в сиденье. Самолет поднялся в воздух. У меня зазвенело в ушах.

Он ушел; его тело, его глаза. В нем больше не пульсировала кровь и жизнь. Его больше нигде не было. Я никогда его больше не увижу.

– С вами все в порядке? – тихо спросила женщина, сидевшая рядом со мной у прохода. Рев самолета почти заглушил ее голос.

– Простите, – сказала я. – Я только сейчас узнала, что первый парень… с которым я когда-то встречалась… умер. – Почувствовала, что у меня распухает язык. Она нахмурилась.

– Мне очень жаль. – Она говорила так искренне, что я на секунду задумалась, испытывала ли она когда-нибудь это чувство, эту смесь потери и облегчения из-за смерти кого-то, кто причинил ей боль. Я задалась вопросом, как вообще сформулировать это. Опустив столик, я закрыла лицо руками.

Оуэн умер от передозировки героина, в одиночестве, в двадцать один год. Его тело находилось в гостевом доме, который он снимал, запертое там три дня, прежде чем кто-либо выяснил, где он. Полиции пришлось выломать дверь.

На похоронах я предпочла стоять позади толпы. Все происходило на утесе над океаном. Небо было бесконечно голубым. Я прищурилась, наблюдая, как говорил отец Оуэна. Он рассказывал, как разрыдался, когда полиция вынесла тело Оуэна из гостевого дома. Его прекрасный мальчик умер. Он произнес: «Мой сын, почувствуй солнце», – когда калифорнийское солнце опалило бледное, безжизненное тело Оуэна.

«Мой сын, солнце, сын», – кричал он.

* * *

Через несколько недель после того, как я сказала Оуэну, что больше не хочу его видеть, он отвез нас в колледж в сорока пяти минутах езды от города, расплачиваясь за бензин мятыми и грязными долларовыми купюрами, которые заработал на стройке. «Просто позволь мне отвезти тебя на концерт», – написал он мне. Он купил билеты давно, за несколько месяцев, а мне все еще хотелось пойти. Я хотела доказать себе, что контролирую ситуацию, что не поддамся на его манипуляции.

– Ладно. Но мы пойдем как друзья, – прояснила я.

– Как друзья, – согласился он.

Я решила надеть новую одежду, которую он никогда раньше не видел, и белые ботинки, купленные в благотворительном магазине[21]21
  Магазин, в котором распродают бывшие в употреблении вещи, а заработанные деньги отправляют на благотворительность.


[Закрыть]. Они помогали мне чувствовать себя старше и увереннее. Я вела себя отстраненно и беззаботно, когда он заехал за мной. Именно так ведут себя взрослые женщины: общаются с парнями, с которыми они были когда-то близки.

На концерте он стоял позади, не прикасаясь ко мне. Свет погас, когда группа запела тихую балладу:

 
Любовь моя, однажды ты умрешь…
Если за твоей спиной никого не будет,
Когда твоя душа готова улететь,
Тогда я пойду за тобой во тьму[22]22
  Песня I Will Follow You Into The Dark группы Death Cab for Cutie.


[Закрыть]
 

Сидя в самолете, я вспомнила, как Оуэн стоял у меня за спиной; слезы катились по моему лицу. Я плакала, но не потому, что больше не увижу его. Я плакала, потому что не могла поверить, что была девочкой, которая пошла на концерт с тем, кто лишил ее девственности против воли. Плакала, потому что в отличие от девушки, обвинившей его в изнасиловании, не смогла сказать: «Меня изнасиловали». Плакала, потому что чувствовала себя виноватой за то, что бросила Оуэна. Плакала, потому что не ушла от него раньше. Плакала, потому что была уверена, что не заслуживаю безопасности. Плакала из-за потери другой жизни, полной впечатлений и людей, которых выбрала сама. Плакала, потому что не чувствовала себя главной героиней своей собственной жизни. Плакала, потому что стыдилась своей неспособности контролировать ситуацию.

«Пожалуйста, никогда не ищи меня, – прошептала я в свои ладони под гул самолета. – Я не хочу быть с тобой в темноте».

И затем решительно:

«Оуэн, нет».

Toxic

16 февраля 2007-го – мне шестнадцать, фотографии Бритни Спирс, бреющей свою голову, взрывают интернет. Я каждый день после школы курила травку, регулярно занималась – незащищенным – сексом со старшим парнем, который ни разу не довел меня до оргазма, работала моделью и ездила из Сан-Диего в Лос-Анджелес, пропуская занятия из-за фотосессий. Тогда я позировала для журнала о серфинге типа «Вкус месяца». На снимке я загорелая и топлес, в одном черном бикини, отвернулась от камеры, моя голая спина в форме буквы «S». Я застенчиво оглядываюсь через плечо, открыв рот, с легким удивлением в глазах. Я только перешла в старшую школу.

Никто не мог пропустить фотографию, на которой Бритни с дикими глазами и размазанной тушью наклонилась к зеркалу, изящно держа в руке машинку для стрижки волос, и сосредоточенно брила голову. На фотографии она восторженно улыбается, словно только что услышала хорошую шутку и смеется над ней. Пряди длинных каштановых волос все еще остаются на ее макушке, напоминая о прежней Бритни.

В тот же год я помогла Сэди, девочке из моей школы, подписать контракт с модельным агентством. Ее фигура больше подходила для моделинга, чем моя, с ростом метр семьдесят пять и весом не более пятидесяти килограммов, в то время как я считалась невысокой и пышной («Пловчиха», – сказали агенты, когда сняли мои мерки). Всю свою жизнь Сэди слышала, что у нее подходящие данные для индустрии моды, даже в детстве, когда она занималась серфингом и мечтала стать спортсменкой. У нее были ноги амазонки, созданные для бега и пинков, будто она постоянно готова к битве. Сэди сделала боковой пробор, закрепив свои черные как смоль волосы простой заколкой и собрав в аккуратный хвост на затылке. В профиль была четко видна скула, широкий нос пуговкой и мягкие красные губы. Ее лебединая шея выглядела так, словно могла легко извиваться или опускаться к земле, как игрушка-пружинка.

Даже когда она надевала кружевные кукольные платья и изящные серьги-капельки, Сэди казалась опасной, будто она являлась оружием, которым ей еще предстояло овладеть.

Сэди жила в десяти минутах от школы, в коттеджном поселке рядом с шоссе 101, и в основном дружила с мальчиками, особенно с одной крутой старшей компанией. Они называли себя Бандой негодяев, рисуя буквы БН на всех своих скейтбордах. Сэди курила с ними во время обеда; на уроке испанского я наблюдала из окна, как она с опозданием возвращалась в кампус: распахивала тяжелую дверь кабинета, равнодушно бормотала «Извините» и плюхалась на пластиковый стул в конце комнаты. Наши взгляды встречались, и она улыбалась, снимая фольгу с гигантского буррито, которое она ела нарочито громко, укрепляя свою репутацию плохой девчонки.

Мой папа работал учителем рисования в нашей старшей школе. Академия была альтернативной государственной школой в округе; она функционировала по системе четвертей, а не семестров, и предлагала занятия вроде физкультуры на скейте. У нас имелась команда по серфингу, но не по футболу. Серыми субботними утрами девочки из старших классов просыпались рано и отправлялись на пляж, чтобы посмотреть на соревнования команды по серфингу. Они стояли босиком на песке, в толстовках на молнии поверх бикини, и размахивали руками в воздухе, с берега выкрикивая прозвища парней.

Я перешла в академию из средней школы, не зная никого, кроме своего отца и нескольких его коллег-учителей. Папа всегда ходил в шлепанцах и не проверял посещаемость до конца урока. Его занятия после обеда считались настоящей «мечтой»; ты мог прийти так поздно, как хотел, и даже под кайфом. Все были убеждены, что дисциплина у моего отца полностью отсутствовала, потому что он бывший хиппи и наркоман, но я знала, что это неправда. Он просто наслаждался своей репутацией пофигиста. Симпатичные парни из команды по серфингу обожали его, называя Ратой. «Рата – легенда», – говорили они. Глаза у них были красными, а кожа покрыта веснушками от постоянного пребывания на солнце.

За год до моего появления в школе папа сказал некоторым ребятам из команды серферов, что его дочь осенью пойдет в эту школу. «Присмотрите за ней», – попросил он. В первый день обучения в старших классах я надела тонкое красное платье на бретелях поверх бюстгальтера пуш-ап и поехала в школу с папой на его пикапе «Тойота». В академии не было дресс-кода, и я восхищалась тем, что могу носить все, что захочу. Так для меня появилась новая, волнующая свобода. Я шла на занятия, не поднимая головы, когда мальчики из старших классов проходили мимо меня, восклицая достаточно громко, чтобы я могла услышать: «Йоу, это дочка Раты!», «Она горячая, чувак». Я прижимала папку-скоросшиватель к груди.

Позже пошли слухи, что «дочь Раты – модель». Мальчики обратили на меня внимание не только из-за того, как я выглядела, но еще потому, что остальной мир воспринимал меня как привлекательную девушку. Внимание старших мальчиков пугало меня, но в то же время оно мне нравилось. Моя внешность привлекала внимание в новой школе, и я была благодарна, что не стала невидимкой.

Сэди часто находилась в компании этих парней. В ее адресной книге были сохранены все номера их телефонов и прозвища. Девушка знала, какие занятия они посещали, какие у них планы на выходные, где они жили, каких девочек считали горячими, запоминала имена новеньких с большой грудью и десятиклассниц с томным взглядом. Она обязательно здоровалась с этими девушками и хвалила их наряды, когда встречала в коридоре. Мы начали проводить время вместе.

Через несколько месяцев парни пригласили меня на обед куда-то за пределы кампуса. Я смущенно согласилась и встретилась с ними на парковке, оглядывая толпу в поисках знакомого черного хвостика. Обычно при встречах мы тратили минут тридцать на обсуждение моего отца. «Ты когда-нибудь курила с ним?» – спрашивали они, глядя на меня с водительского сиденья. (Нет.) Популярные красотки заметили, кто привлек внимание парней, и с подозрением и интересом наблюдали, как я сажусь в одну из их машин.

Некоторые предпочитали грубить или полностью игнорировать меня, Сэди решила сблизиться со мной.

В выходные она везла парней в битком набитой машине к месту, где они катались на скейте. Ее парень Майк всегда был как на иголках. Резко развернувшись, она с визгом останавливалась рядом со мной, ее голова торчала из окна, длинные руки были вытянуты вперед и лежали на руле.

«Эмски, запрыгивай», – кричала она. Я заползала на тесное заднее сиденье, балансируя между чьими-то коленями, пригибая голову, чтобы не удариться о крышу машины, когда она нажимала на газ и трогалась с места.

До занятий моделингом Сэди работала кассиром в закусочной на пляже. У нее всегда с собой имелись наличные, меня это впечатляло. «С чаевых», – говорила она, вытаскивая горсть долларов, чтобы заплатить за бензин, буррито, бутылки с алкоголем (купленные любыми способами: поддельные удостоверения личности или друзья постарше), все, что она хотела. Она была старше меня всего на год, но я чувствовала, что она уже взрослая, а я все еще ребенок.

Порой Сэди напивалась на вечеринках, и тогда она стояла на улице перед своей припаркованной машиной и в шутку дралась с одним из Банды негодяев, обычно с самым пьяным из них. Она низко смеялась, резко и умело подбрасывала ноги высоко в воздух и крепко сжимала кулаки. Она была выше большинства парней, и в какой-то момент они говорили ей, что с них хватит: «Успокойся, Сэди. Серьезно!»

Однако некоторые из них радовались возможности навредить ей. Когда это случалось, я отходила на несколько шагов назад и нервно делала вид, что пишу сообщения. Но Сэди, казалось, особенно нравилось, когда кто-то из них увлекался, хватая ее за кисти и толкал так сильно, насколько мог. Она принимала вызов. Похоже, ей нравилось, что они пытаются причинить ей боль.

В итоге парень все равно побеждал, а Сэди падала на землю, раскинув ноги. Я помню, как она тогда плакала, лежа на цементе и завывая. Помню, я опустилась на колени, чтобы успокоить ее, она резко вскочила и, хмурясь, пролетела мимо меня, преследуя одного из парней, даже не взглянув в мою сторону.

Когда мы с ней появлялись на вечеринках, то со стороны выглядели как подруги. Но наедине с ней я не понимала, чего Сэди хотела от меня. Она, казалось, знала, как действовать в любой ситуации, как быть классной с нужными людьми и не обращать внимания на тех, кто не имеет для нее значения. Сэди надевала подходящую обувь для каждого случая, смеялась над шутками, которые понимали все, кроме меня, и воровала из магазинов как профи, умудрившись украсть даже свое выпускное платье из общей примерочной в универмаге, когда я пошла к кассе, чтобы заплатить за свое. Что я могла ей предложить? Если не считать случайных эмоциональных приступов опьянения, которые были, скорее, просто попыткой привлечь к себе внимание, она казалась серьезной. Она понимала мир гораздо лучше, чем я. Словно родилась уже семнадцатилетней, длинноногая и отчужденная, разъезжающая по городу на машине, набитой Бандой негодяев. Она обладала прирожденным талантом в том, чтобы ориентироваться в мире мальчиков. Я могла только надеяться, что научусь хоть чему-нибудь у нее.

* * *

«Бритни спятила», – прошептала Сэди во время урока информатики, показывая на экране пресловутую фотографию. Это была эра Линдси Лохан, вываливающейся из клубов с белой пудрой на носу, в нижнем белье (или без него), выглядывающем между тонкими, как палки, ногами; и Эми Уайнхаус с ее крошечными бедрами, раздутым животом и пышным начесом. Мы привыкли к этим фотографиям. Но бритая голова Бритни – это было что-то другое, то, чего не могли понять. Мы рассматривали фотографию и морщили носы.

«Она выглядит уродливо», – усмехнулась Сэди.

Я разозлилась: Бритни разрушила девочку, которую я когда-то боготворила. Как единственный ребенок, который провел слишком много времени со своими родителями, бэби-бумерами[23]23
  Поколение беби-бумеров – термин, применяемый в теории поколений Уильяма Штрауса и Нила Хоува к людям, родившимся в период с 1946 по 1964 годы. Название поколения связано со всплеском рождаемости в мире после Второй мировой войны.


[Закрыть], я пропустила многое в социализации и поп-культуре, чем интересовались мои сверстники. Я помню, что как загипнотизированная, с завистью и любопытством смотрела на не по годам развитых пятиклассниц, танцующих под Genie in a Bottle Кристины Агилеры, как они гармонично двигали бедрами: двенадцатилетние девочки в одинаковых черных джинсах с низкой посадкой и укороченных топах двигались вместе как единый организм. У меня не было в жизни этапа Spice Girls, и я не знала ни слова из песен Backstreet Boys. Никогда не смотрела фильм «Классный мюзикл»[24]24
  High School Musical – музыкальный молодежный телефильм кинокомпании Уолта Диснея 2006 года, в котором подростки готовятся к школьному шоу.


[Закрыть] или сериал «Простая жизнь»[25]25
  The Simple Life – американский реалити-сериал. Шел в эфире со 2 декабря 2003 года по 5 августа 2007 года. По сюжету наследница многомиллионного состояния Пэрис Хилтон и ее подруга, дочь певца Лайнела Ричи, Николь Ричи расстаются со своими кредитными картами и мобильными телефонами и отправляются в деревню. Там им предстоит жить под одной крышей с семьей фермеров, ходить в резиновых сапогах и доить коров. Но Пэрис и Николь докажут всему миру, что им все это по плечу.


[Закрыть]; мои родители запрещали мне смотреть дома телевизор.

Но у меня была Бритни.

Как-то в подарок на Рождество я специально попросила дебютный альбом Бритни Baby One More Time. Меня очаровало выражение ее лица в клипе на одноименную песню, то, как невинно она смотрела в камеру, и ее косички, в которые были вплетены розовые помпоны. По сюжету клипа она училась в школе и носила форму, а я хотела понять, как Бритни могла выглядеть так соблазнительно даже в школе, в рамках всех ее правил. Я включила маме диск, чтобы она разделила мое восхищение. Было дождливое Рождество, и громоздкий CD-плеер стоял на подоконнике. Я танцевала перед ним и подпевала.

– Она хороша, верно? – спросила я.

Мама скривила лицо и наморщила нос.

– Не для меня. Мне не нравится.

Закатив глаза, я продолжила танцевать, списав ее презрение на разные вкусы и поколения.

Я не понимала, что, возможно, у нее есть неприязнь к таким песням, как Born to Make You Happy, в которой семнадцатилетняя Бритни поет:

 
Я не знаю, как жить без твоей любви,
Я рождена, чтобы сделать тебя счастливым.
 

Но вполне возможно, мама не обращала внимание на текст. Я не знаю.

Когда всем стало известно, что Бритни потеряла девственность с Джастином Тимберлейком, мне исполнилось двенадцать, и я отчаянно хотела расспросить об этом родителей. Не терпелось узнать, нормально ли это, или она сделала что-то действительно плохое, даже непростительное. Злились ли они на нее за то, что она занималась сексом? Предала ли она своих фанатов, и особенно меня? Что произойдет с Бритни теперь, когда она уже не та, что прежде?

Даже когда Бритни изменилась и потеряла свой невинный образ, она все равно осталась необыкновенной.

Ее подтанцовка, выстроенная так, чтобы привлечь больше внимания к самой Бритни, – это единственные женщины, которые регулярно появлялись вокруг нее. Другие поп-звезды женского пола были конкурентками, а не подругами или союзницами. Желтая пресса рисовала визуальные диаграммы, сравнивая Бритни с ее противоположностью, Кристиной Агилерой. Они, наконец, встретились на церемонии вручения премии MTV Awards только для того, чтобы сексуально обменяться плевками друг с другом и Мадонной. Смысл был ясен: женщины вместе могут быть только для мужского удовольствия.