Текст книги "Уходящие из города"

Голая

Март был любимым месяцем Влада, несмотря на жижу под ногами. В марте – особенное солнце.

Такое солнце он всегда называл «голым», а если вдруг кто-то слышал от Влада что-то типа: «Да, погодка ниче: солнце голое», – и начинал смеяться, Влад оправдывался (у него была неизживаемая привычка оправдываться, если сказал что-то не то):

– Да это с детства. Солнце голое – значит, без облаков, я так сказал еще в садике, и все смеялись, ну и это стало потом чем-то типа семейной шутки.

На самом деле все обстояло немножко (то есть множко) не так.

Если идти по Советской мимо старого универмага, можно заметить красивый розовый дом, с нарядными балкончиками. Он как-то выделяется из советскости Советской – наверное, дореволюционный. Этот дом до сих пор не изменился со времен Владова детства, фасад подновляют, все-таки главная улица. В общем, мимо этого дома мать водила Влада в детскую поликлинику. Тогда мать таскала его на ЛФК и на специальные процедуры по прогреванию колена. Влад любил ЛФК за то, что там над ним никто не смеялся, занятия проводила старенькая медсестра, которая всех называла «деточка», а так ласково к Владу не обращалась даже мама.

До поликлиники можно было ехать в автобусе четыре остановки, но мать считала, что лучше пройтись пешком:

– И так сидишь дома целыми днями… Хоть свежего воздуха глотнешь, задохлик.

В ту зиму Влад и правда никуда не ходил, кроме ЛФК, потому что сильно не успевал по всем предметам, да и писал очень криво и непонятно, и поэтому приходилось по нескольку раз переписывать домашнее задание. Учился Влад туго; уже тогда было понятно, что он не из тех детей, которые сочетают физическую слабость с могучим интеллектом.

В общем, мать водила его на ЛФК всю зиму. На Советской тогда еще росло много деревьев, Влад помнил их в белых шапках, и сугробы по краям тротуаров, и желтый песок, которым посыпали дорожки, и холод, из-за которого, приходя домой, Влад чувствовал себя закостеневшим, а отмерзая – уставшим настолько, что хотелось только спать. Он засыпал на диване под шум телевизора и только чувствовал, что мать переносит его в кровать и укрывает одеялом.

Зима менялась, то отступая, то вновь наваливаясь. В тот день все было как всегда, они шли на ЛФК, мать чуть быстрее, Влад медленнее, по Советской как раз мимо того старого дома, и вдруг мать сказала:

– Ах ты ж! Голая! – И посмотрела куда-то вверх.

Влад тоже задрал голову, но увидел только что-то большое, розовато-белое на балкончике дома, разглядеть ничего не смог: в глаза ярко ударило солнце.

Мать тут же прикрыла его глаза ладонью.

– Пшли быстрее!

Влад отвел в сторону мамину руку и снова посмотрел вверх, но ничего так и не разглядел: солнце светило оглушительно, как оркестр духовых инструментов.

– Пшли, пшли, не оглядывайся! – Мать тащила его прочь.

Он оглядывался, но так ничего и не увидел, как ни всматривался в удаляющийся балкончик.

О том, что одна из жиличек этого дома не совсем здорова на голову и иногда (как обострение случается – весной да осенью) выходит на балкон в чем мать родила, Влад услышал позже от кого-то из знакомых, но сам ту женщину так никогда и не увидел.

Но тот день запал ему в душу – март, ничего от весны, кроме ослепительного света, и голое солнце, выкатившееся в пустое небо; бесстыжее, безумное солнце.

Весна начинается с голого солнца, с чего-то ужасно неприличного, но заставляющего улыбаться. С чего-то похожего на ту сумасшедшую или – на Полину.

Знамя

Сергей рано понял, что родители – сами дети: уж больно разнилось их поведение с ним и с бабушкой и дедушкой. С ним родители были строго-равнодушны, а вот перед бабушкой и дедушкой постоянно заискивали, даже голоса начинали звучать иначе. Перед приходом бабушки (папа звал ее исключительно Маргарита Иванна, а дедушку – Леонтий Палыч) мама прятала лежавшие на столе книжки – роман с обнимающейся парочкой на обложке, сонник и Карнеги – в тумбочку, прятала и коробки от видеокассет, если там было что-то неприличное или даже если не было – то ли по привычке, то ли на всякий случай. Один раз не успела, забыла, и Сережа, тогда еще маленький, едва научившийся говорить, попытался унести подальше от бабушкиных глаз яркий журнал, но не справился – не отвлек, а привлек внимание. Он навсегда запомнил взгляд, которым бабушка посмотрела на маму:

– Это что? Как вы допустили? Ребенок – и такое?

И мама, молодая-золотая, вся съежилась и потускнела:

– Мама, ну вы что… мама, ну он же несмышленый, он читать не умеет… мама, ну…

– Если вы держите дома подобное, могли бы хотя бы не подпускать к этому ребенка!

– Мама, ну пожалуйста!..

Тогда-то Сергей и понял: бабушка угрожала им двоим, ему и маме. Поэтому он зарыдал, завопил во весь голос, спасая маму так, как мог спасти ее, будучи маленьким существом, не умеющим ни сурово сводить брови к переносице, ни произносить грозные речи, ни стучать кулаком по столу. Но именно такое оружие сработало: детский рев сперва заглушил бабушкины возмущенные выступления и перетянул на себя внимание мамы, которая запричитала: «тише, тише» и принялась покачивать его на руках, как совсем маленького. Конфликт был погашен. Потом Сергей слышал, как мама со смехом рассказывала папе:

– Сережка схватил… да, картинки там яркие, привлекли внимание… дети любят яркое… он его схватил и потащил… и прямо перед ней, представляешь? Ну у нее и лицо было! – Мама смеялась легко и весело. Она даже не догадывалась, что Сергей схватил журнал потому, что хотел ей помочь, а уж вовсе не из-за ярких картинок.

Мама и папа всегда смеялись над бабушкой и дедушкой, когда их не было, но Сергея это не обманывало – он прекрасно видел родительский страх: в присутствии старшего поколения родители Сергея съеживались до размеров детсадовцев. Позже Сергей понял, что родители целиком зависели от бабушки и дедушки: мать работала секретарем у какого-то большого начальника (бабушка договорилась, чтоб ее туда взяли, этот начальник был при СССР коллегой дедушки), отец числился каким-то сотрудником в администрации, из числа тех, кто получает зарплату просто за то, что делает вид, что что-то делает (и это место ему тоже нашла бабушка). Квартира, в которой они жили, была куплена на бабушкины деньги. Родители по-своему любили друг друга, но Сергей быстро понял, что и источником этой любви было их совместное противостояние бабушке. Мама и папа были похожи на школьников, которые вместе прогуливают уроки и боятся попасться на глаза родителям; однажды Сергей услышал меткую формулировку: «Коллектив сплачивается общей ненавистью к начальству». Он и сам был членом этого коллектива – мама, папа, Сережа – и его это устраивало.

Но чем старше он становился, тем острее ощущалось в такой системе что-то ненормальное, раздражающее. То ли он сам стал умнее, то ли старшее поколение сдало, но постепенно в поведении взрослых все больше просвечивала глупость. Лысеющий папа и седеющая мама, все так же смущающиеся перед бабушкой, выглядели в глазах Сергея как идиоты. Его всякий раз перекашивало, когда отец позволял бабушке поправить на нем галстук («Спасибо, что бы я без вас делал, Маргарита Иванна… позвольте поцеловать вашу ручку!»), а мама, делая круглые глаза, лепетала что-то вроде: «Ой, мамочка, а я и не знала, что вот так правильно складывать рубашки!»

– Смотрите, что я нашел! – Отец вошел в комнату с какой-то палкой. – В туалете за бачком! Сто лет там не прибирались!

Отцов бодрый вид и огромная, обмотанная тряпкой и облепленная пылью палка, наверное, должны были выглядеть смешно: «Смотрите, мама, мы без вас даже прибраться не можем, у нас какая-то палка в туалете, хи-хи».

– Ого! – Потянув за край тряпки, отец размотал его: оказалось, что это и не палка вовсе, а древко флага.

– Мы с ним на демонстрации ходили, – сказала мама и улыбнулась. – Еще в детстве. Я и не думала, что он цел…

– Пылищи-то… – Бабушка покачала головой. – Неряхи!

– Теперь-то он, конечно… куда? – Папа демонстративно поскреб лысину, изображая задумчивость. – Я и не помню его, кстати… Разве что… пошить из него авоську? – Он сделал вид, будто сжимает в ладони ручки сумки и идет, легонько размахивая ей.

Мама прыснула от смеха; вот ей папин юмор всегда нравился, искренне нравился, возможно, это был второй фактор, помимо обоюдной нелюбви к бабушке, который объединял их.

– Или, может, – папа, поощренный тем, что его шутка зашла, стал развивать свою идею, – трусы семейные из него пошить? Хорошие получились бы труселя! Кр-расные!

И тут бабушка сорвалась. Сергей упустил момент, когда в ней начало проявляться недовольство, обычно он всегда замечал вскипающий в человеке гнев и умел в последний миг предотвратить взрыв, но тут образ кругленького бати в красных трусах, нарисовавшийся перед глазами, отвлек.

– Трусы? Сергей! Ты что такое несешь?! Ты в свое уме?! Это – знамя! Знамя, которое реяло над Рейхстагом…

– Ну, не то самое, Маргарита Иванна… – Отец весь покраснел, а точнее стал почти свекольного цвета, даже лысина.

– То самое! Это – символ! Как вы не понимаете?! Что вы несете? Кого я вырастила?!

– Мама, мама, это шутка… – залепетала мама, легонько прикасаясь к бабушкиному локтю. Это было то робкое прикосновение, которое готово к тому, что локоть сейчас отдернут, а то и двинут им в зубы.

– Шутники! Скоморохи! Какой стыд! И при ребенке! Какой вы подаете пример?!

– Бабушка, не переживайте, я понимаю, что советский флаг… является святыней, – Сергей быстро нашелся, слова легко сложились так, как было надо. – …для нашего народа.

Бабушка коснулась рукой лба, потом глубоко вздохнула, прикрыв глаза (ее морщинистые веки делали глаза похожими на глаза ящерицы; «ящерицы моргают, а змеи нет», – пронеслось в голове у Сергея, к чему, непонятно).

– Вы не понимаете, – сказала она тихо, – как мне больно, как стыдно за вас. Хорошо, что твой отец, – бабушка посмотрела на маму, – этого не слышит.

Дедушка Леонтий Палыч вздремнул в кресле в соседней комнате, его не стали будить, а сами пошли пить чай, шум и крик в кухне его не разбудили: дедушка был совершенно глухой. Выждав несколько секунд, чтобы каждый совладал с эмоциями, Сергей заговорил о том, что у них в школе проводят олимпиаду по краеведению и во время подготовки он выучил много интересной информации о том, как мужественно боролись жители Заводска с фашистами в годы Великой Отечественной войны; пересказал несколько самых героических случаев. Мать и отец смотрели на него с благодарностью, а он на них – с недоумением: «Вот как надо, неужели непонятно?!»

Потом, когда бабушка ушла, флаг засунули туда, откуда достали – за туалетный бачок.

Улетели

Они училась в то время, когда еще выдавали учебники с Лениным, но рассказы о нем уже не читали – пролистывали, приучая детей к великой науке игнорирования: если что-то перестало быть важным, можно просто сделать вид, что этого нет. У дальней стены класса в шкафу на полках стояли пластинки. В той жизни, которая была раньше, пластинки, наверное, слушали. Но к началу девяностых проигрыватель из класса уже исчез. Пластинки привлекли Полину тем, что были вставлены в красивые разноцветные конверты. Многие – с подписями, но часто – столь причудливыми, что трудно разобрать (у Полины вообще с буквами были сложные отношения: едва она запомнила, как они выглядят, так они начали, как будто издеваясь, видоизменяться по-всякому: это называлось «шрифты»).

– Знаешь, что это? – сказала Полина девочке, которая подошла к ней. – Это почтовые ящики фей.

Девочка не спросила у нее, откуда такая информация: о подобном способе проверки достоверности сведений она и подумать не могла – ей было восемь лет, и она поверила.

Это была Олеська Скворцова. Полина запомнила ее по злобно-жалобному взгляду и очень бледному лицу с челкой до бровей (зимой Олеся съездила в санаторий и стала чуть менее бледной, но взгляд не изменился). Еще у Олеси был красивый фартук с «крылышками» на бретельках. Полина выдумала фей в ту секунду, как Олеська к ней подошла – эти крылышки надоумили.

– Раз это почта, значит, им можно написать письмо? – спросила Олеся. Протянула руку, вытащила конверт, сине-голубой с изображением рояля в центре.

Олеське он не понравился, и она поставила его на место. Достала другой – с красивой коротко стриженной светловолосой женщиной на фоне розово-лиловых разводов. Олеська явно залюбовалась ей.

– Ей можно написать?

Поля уверенно сказала:

– Да. Конечно. Можно. Только…

– Что?

– Надо… писать обязательно зеленым цветом! И… никто из взрослых не должен знать!

Полина сказала это для того, чтобы остановить Олесю: пока та будет искать, чем написать записку, уже обо всем забудет. А про взрослых добавила на всякий случай – чтоб Олеська не насвистела об этой выдумке: за вранье Полине могло и влететь. Но как Полина ни надеялась, что все забудется, ничего не вышло: на следующий день Олеська спрятала в конверт записку, а через два дня в классе уже возникла новая религия. Разумеется, правило тут же кто-то нарушил, и мало того – нарушил успешно. Влад сказал, что написал свою записку обычной ручкой, но ее точно прочли и желание его исполнили!

– Я написал: хочу «Турбо»[1]1
  «Турбо» – популярная у детей 90-х жевательная резинка с вкладышами, на которых были изображены машинки. Эти вкладыши многие собирали в коллекции.


[Закрыть] – и вчера мне мама целый блок привезла!

– Ну ты даешь! Разве ж это желание! «Ту-урбо»! Тебе бы его привезли все равно! При чем тут феи! – Олег чуть со стула не упал (он любил кататься на стуле). – Вот я загадал: стать президентом!

Владик засмеялся:

– Разве феи такое могут? Я тоже сейчас напишу, и что тогда?

Он выдрал из тетрадки обрывок листа и принялся калякать на нем. Писал Владик очень плохо, его еле перевели во второй класс (впрочем, как и Полину).

– И я! – крикнула вдруг маленькая отличница Лу. – И я! – Она стала отрывать кусок от бумажки, аккуратно, при помощи линейки, но все же очень торопливо.

– Поздно! Кто первый написал, тот и будет президентом… и это буду я! И вас всех, и тебя, Влад, первого я посажу в тюрьму! Потому что вы на мою власть покушаетесь! А это недопустимо в демократическом суверенном государстве!

Олег жил с бабушкой, которая все время смотрела новости; его родители мотались по заработкам и почти не уделяли ему внимания.

Полина наблюдала за происходящим с восторгом и ужасом. Страннее всего было то, что записки и правда пропадали из конвертов. Полина не очень понимала, куда они деваются, пока однажды не услышала обиженное:

– Это не твоя! Это не твоя фея! – Олеська прямо-таки выдирала конверт с блондинкой из рук у Лолы Шараповой.

Толстая Лола разжала пальцы, но на лице у нее промелькнуло что-то такое… такое…

– Ты меня поцарапала, – мрачно произнесла Лола и показала красный след на руке. – Феи не исполняют желания таких злых, как ты.

– Исполняют! Исполняют! Исполняют! – Олеська метала глазами молнии.

Хмурая Лола отошла к своей парте, села и открыла учебник.

Записки из Олеськиного конверта перестали исчезать. А назавтра ее вызвали на математике и поставили трояк. Олеська вообще соображала неплохо (ну, в сравнении с Полиной), но в тот раз как-то растерялась. После этого Полина уже не видела, чтобы она оставляла записки, а однажды даже подслушала, как Лу сказала Олеське:

– Это же понарошку! Игра такая!

А Олеська в ответ пробубнила что-то вроде:

– …цкая игра!

Полина боялась, что кто-то, склонный разрушать волшебство (или обиженный на фей за неисполненное желание), расскажет обо всем Майе Петровне, и тогда случится грандиозное разоблачение магии, а возможно, и Полины. Но все закончилось внезапно: в конце года 2 «А» сказали, что в следующем году они переезжают в другой кабинет.

– Не-е-ет! А феи?! – раздался полный отчаяния вопль самого искреннего адепта фей – Владика.

– Кто?

Майя Петровна, педагогически зеленая, а оттого уверенная, что у детей от нее нет секретов, была очень удивлена. У нее даже уши покраснели от напряжения, когда все, перекрикивая друг друга, стали рассказывать ей о феях. В гуле голосов, в отрывочных репликах ничего толком разобрать было нельзя: каждый кричал свое – какое желание феи исполнили, какое – зажмотили. Имя Полины не всплыло ни разу, никто не сказал: «Это все Красноперекопская придумала» – за это время культ фей стал поистине народным.

Майя Петровна выслушала, покачала головой, поулыбалась и звонко, как всегда, сказала:

– Дети, вы такие большие, а все еще… думаете, что вам кто-то должен все время помогать? Давайте вы все дружно попрощаетесь с феями, поблагодарите их и пожелаете им всего самого хорошего! Феи – для маленьких, а вы уже большие! Вам надо уметь справляться со всем самим! Быть сильными и смелыми!

Это было так красиво и грустно. Полинин стыд за вранье испарился с легким шипением, от которого защипало в глазах. Она утирала слезы и видела: остальные тоже плачут. Всхлипывала маленькая Лу. Ревела толстая Лола. Пустил слезу даже будущий президент Олег. Никто не хотел быть большим, сильным и смелым – все хотели фей. Только Олеська, кажется, не проронила ни слезинки.

Они переехали в другой кабинет, оставив фей умирать со скуки без исполнения желаний и проигрывателя. (Полина надеялась, что на каникулах феи смогут хотя бы гулять по подоконнику среди цветочных горшков и грустно смотреть в окно; а в следующем году их ждут другие подопечные.)

В начале нового учебного года Лола как бы крадучись подошла к Полине и с заговорщическим видом показала отбитый от какого-то прибора циферблат со стрелкой, беспорядочно крутящейся по кругу.

– Смотри, что я нашла! Стрелка указывает туда, где живут феи… – сказала она важно.

– А мне кажется, это… – в Полине уже созрела новая игра, – прибор для измерения ума и глупости! Один конец стрелки указывает на ум, а другой – на глупость! Вот! – Полина приложила циферблат к голове Лолы. – Получаем: двадцать на шестьдесят!

– Чего?!

– Ума и глупости, конечно!

– Да ну тебя!

– Шестьдесят ума и двадцать глупости!

Через пять минут весь класс (даже отличница Лу) уже выстроился в очередь. Полина прикладывала ко лбу каждого прибор, а Лола с важным видом записывала в тетрадь показатели:

– Владик – двадцать на шестьдесят! Олег – шестьдесят на двадцать!

– А если я математику подучу, то он выше покажет? – нервничал кто-то.

– А почему у меня меньше, чем у Сашки? Он еле-еле читает! Потрясите прибор, он просто сбился! Ну как градусник!

И они трясли; стрелка дергалась, как крылышко феи.

Август

У августа полные карманы воспоминаний. Кто крайний, тот всегда больше всех помнит. Это его функция в мироздании, так же как у самого мелкого на физре – сказать «расчет окончен», после того как все рассчитались по номерам. В их классе самой мелкой была Луизка Извозчикова, а самым высоким – Андрей Куйнашев; Лола и Полина – посередине.

А еще в августе в Заводске что ни квартира, то мини-консервный заводик. Прут из деревни помидоры, перцы, яблоки, сливы, алычу и прочее, что выросло. Заготовки делают. Бабушка колдует над кастрюлей с бурлящим варевом, ни дать ни взять ведьма из сказки. Лола лезет под руку:

– Это слива, да? А можно попробовать?

– Куда? Кипяток!!! Пшла отседова!

– А на улицу можно?

– Во дворе!

– Мы с Полиной! Коляску с малой катать будем! Можно?

Лола с Полиной вышагивают по частному сектору, именуемому в народе Балбесовкой (одна из центральных улиц носит имя героя Гражданской войны А. В. Балабаса, уроженца здешних мест; непочтительные потомки превратили его в Балбеса и весь район обозвали Балбесовкой), катят перед собой здоровенную красную коляску, в которой спит Лизон. Полину мамка выперла из дому, чтобы под ногами не мешалась (может, Полинина мамка, как Лолина бабушка, варит варенье?), да еще и младенца в нагрузку дала. Малая лежит там, в глубине коляски, белый червячок в яблоке, занавешена куском тюля от мух. Спит, изредка просыпается и начинает хныкать, тогда Полина трясет коляску, в надежде ее успокоить, малая орет, от тряски ее ор дробится на смешные обрывки, девчонки хохочут, трясут сильнее, пока малая не затыкается.

Полина живет в Балбесовке. Тут маленькие домики, сады, огороды – в общем, почти деревня. Иногда даже куры дорогу перебегают. Или телеги по дороге проезжают. С яблонь, что высунули ветки за заборы, порой падают яблоки. Девчата насобирали их довольно много – кладут в низ коляски. Дойдут до колонки, вымоют и съедят.

Лола любит круглые желтоватые яблоки, похожие на ее имя, а Полина – в красную полосочку, рябенькие.

Лоле нравится Полинин смех, а Полине – Серега Герасимов.

У Лолы два больших карих глаза, а у Полины миллион миллионов веснушек. У Лолы моднючие розовые сланцы (завидуйте, дуры балбесовские), а у Полины жалкие босоножки с обрезанными задниками.

Лола поднимает с земли большое бело-желтое яблоко. Один бок у него отбит до коричневого. Но пахнет оно так, что у Лолы тихонько тренькает в желудке.

Малая хнычет, и Полина заводит песню, переделанный хит Меладзе:

 
Ты натура утолщенная,
Батя твой в колхозе пашет трактористом,
Васькой рыжим увлеченная,
На обед съедаешь только восемь мисок…
 

Лола без понятия, что там ест героиня песни (досадный логический пробел), но девчонкам нравится орать во весь голос:

 
Девушкам из сельского общества
Просто избежать одино-о-о-очества!
 

Лоле и Полине кажется, что они очень остроумные и местные девки за своими заборами сейчас просто зеленеют от такой потрясающей сатиры на их нравы. Хоть бы не вышли драться (такое тут иногда бывало). Но вместо этого из-за поворота показываются Олег, Сашка и еще какие-то ребята.

– Ой, какая встреча!

У Полины хорошо получается удивляться, хотя удивляться нечему: ребята тут часто гуляют, и Полине нравится вступать с ними в перепалки.

– Привет, ребята! – Лола одергивает шорты, обрезанные из старых джинсов (она сама захотела покороче, но сейчас ей немного стыдно: ноги кажутся толстыми, как у слона).

– Привет! – говорит Сашка. Он невысокий, лопоухий, и у него под мышкой книги. Его перевели в пятый класс только при том условии, что он будет ходить летом на дополнительные занятия: он еле-еле вывозит школьную программу, но его родители сумели договориться с директором.

– А кто это тут у нас? – Олег подходит к коляске и по-хозяйски отодвигает тюль.

– Это Лизон.

– Лизун?

– Лизон. Ну, мы ее так зовем. По приколу, – уточнила Полина. Она всегда была за прикол, везде и во всем.

– И… – Олег делает паузу. – Кто счастливый отец?

– Чего? – Полина сделала большие глаза (хотя они и так у нее большие – зеленовато-голубые, цвет трава-небо), снова фальшиво удивляясь.

– А мне интересно, кто мать, – влез в разговор Сашка, – ты, – он кивнул на Лолу, – или она?

– Чего? – Лола, в отличие от Полины, злилась по-настоящему. – Да пошел ты! Это сестра ее!

– Ну коне-е-ечно… А я-то думал, что ты просто жирная! – бросил вдруг Сашка.

– Дебил! – Яблоко прилетело ему прямо в спину. Прекрасное, ароматное яблоко. Которое Лола хотела съесть. Больше не хотела.

Полина развернула коляску.

Какое-то время они шли молча, а потом Полина сказала:

– Ты не жирная!

Поникшая Лола ничего не ответила. Она думала о том, что лучше б она осталась дома: варенье уже остыло, можно было намазать им горбушку черного хлеба и слопать. А так пришлось общаться с этими дураками.

– Ло-л! – Полина тронула ее за плечо. – Ты чего? Ну хочешь, отомстим им? У меня есть идея. Только нужно много бумаги. Ножницы и клей. А еще трафарет.

Над большой местью трудились весь вечер. А на следующий день на каждом столбе в Балбесовке висело объявление: «Продам мешок сахара. Недорого».

Все отчаянные домохозяйки, убивавшиеся над горами яблок, слив, алычи и прочего плодово-ягодного добра, обрывали телефоны Сашки и Олега.

Когда Лола думала об этом, у нее теплело на сердце и даже тоскливое предсентябрьское настроение не могло ослабить удовольствие от мести.