Текст книги "Уходящие из города"

Забери М

Мать сказала:

– Не скучай! Я приду и заберу тебя вечером! Пока-пока! – В голосе у нее было радостное нетерпение и желание поскорее уйти от запаха творожной запеканки и переваренных макарон. И пахло от нее духами, остро-розово пахло красотой и свободой.

Олеська молчала. Воспитательница сладко прощебетала:

– Смотри в окно, сейчас ты увидишь маму!

Олеся увидела, как мать идет к калитке, на ней был темно-синий плащ, какой-то слишком большой и громоздкий, черные волосы трепал ветер – пока-пока. Мать удалялась, но запах духов все еще витал здесь, мать все еще была здесь, невидимая, и Олеся не отходила от окна, как приклеенная, а когда ее попытались отвести к другим детям, стала кричать и вырываться, проявляя неожиданную для такого маленького существа силу.

Дети завтракали. Запахи еды понемногу вытеснили аромат духов – но не для Олеси. Она чувствовала его дольше всех, впервые столкнувшись с магией памяти, создающей то, чего нет, и убеждающей нас в его неоспоримой реальности. Духи были лучшей стороной матери, духи не бросили ее, остались рядом.

– Олесенька, пойдем на улицу, поиграем… там, может, твоя мама подойдет, – сказала наконец воспитательница.

Уловка сработала: Олеся отошла от окна. Ее взяли за руку и повели во двор. Девочка понемногу размерзлась – поиграла со всеми, поела, легла спать на тихом часу.

Мать забрала ее самой последней – потом такое случалось часто, и вечернюю маму Олеся вообще не особенно любила, уже тогда начав улавливать в ней, помимо запаха духов, другой запах.

– Привет, Олесенок! Что вы сегодня делали?

– Рисовали солнышко…

– Какая красота!

Тогда же вместе с запахом духов Олеся научилась улавливать фальшь: от природы критичная, она даже в пять лет понимала, что никакая это – ее рисунок – не красота, что получилось у нее криво и косо, у других детей – лучше.

Вечерняя мать уводила ее домой; и все, чего хотелось Олесе, чтоб поскорее пришла мать утренняя. Но довольно быстро утренняя мать стала не лучше вечерней с ее противным «какая красота»: никаких пока-пока, бросила девчонку, развернулась и ушла, а потом и вовсе уговорила переехать в Заводск Олеськину бабушку, на которую повесила все заботы о ребенке, и никогда больше Олеся не стояла у окна рядом с «призраком из духов».

Бабушка прожила с ними несколько лет, а потом уехала, и все. Никто больше с ними не жил. Олеськин отец исчез, испарился с легким хлопком еще до ее рождения.

– Нашел себе ш-ш-ш… и уш-шел! – говорила мать об отце.

Мать не любила шалав, но никогда не могла произнести это слово. С ее точки зрения, оно было слишком мерзко, чтоб произнести его вслух. Не ее губами и языком говорить такое.

Когда Олеська училась в первом классе, они с бабушкой съездили на море. Это было в декабре (сохранилось фото: бабушка и Олеська стоят на галечном пляже, обе в зимней одежде, в лицо Олеське светит яркое южное солнце, она морщится, как от боли). Единственный раз, когда Олеська ездила на море зимой, и единственный, когда Олеська куда-то ездила с бабушкой. Они пробыли там несколько недель. Ходили по берегу и смотрели – море было странное, слишком большое и слишком опасное: отбегало и потом набрасывалось на ноги, словно хотело схватить и утащить куда-то. Море, море, утащи м-м… утащи м-м-м…

Вечером они ходили на танцы – классические вечера «Для тех, кому за…»: веселый маленький старичок играл на баяне, а другая «молодежь преклонных лет» плясала. Олеська сидела на стуле у стены и наблюдала за парами. Бабушка носила темные платья из жесткой ткани и, стараясь привнести в свой облик нотку элегантности, прикалывала к груди брошь или надевала бусы из искусственного жемчуга. А еще рисовала себе брови-ниточки (от своих у нее мало что осталось) и чуть-чуть трогала помадой губы. У бабушки был кавалер – очень седой высокий дедушка. Иногда она танцевала с другим – лысым и очень сутулым. Олеське больше нравился седой, потому что после танцев он галантно целовал бабушке руку.

Когда они вернулись в Заводск, Олеся рассказала о танцевальных вечерах маме. Та очень рассердилась, кричала бабушке:

– В вашем-то возрасте, мама! Какой пример вы подали Олесе?! Обжимались там, как последняя ш-ш-ш…

У бабушки потом очень сильно блестели глаза, и она весь день то и дело замирала столбом, прижав к груди сцепленные в замок руки. В том же году у маминой сестры родился ребенок и бабушка переехала к ней – помогать нянчить малютку. Олеська так ненавидела этого малютку, что… нет, она бы никогда никому не сделала ничего плохого.

Она пообещала себе, что никогда никого не… Она не такая. Не такая, как…

После того как мать первый раз побила ее, Олеся залезла под бабушкину кровать и пролежала там целый день. Она не хотела, чтоб мама видела, как она плачет. Она говорила себе, что больше не будет плакать. Никогда. Она так говорила себе всегда, когда плакала. Всегда, когда мать ее била. Била скакалкой. Олеська через нее прыгала совсем маленькой, вначале у нее не получалось, а потом стало все лучше и лучше… Получалось по-всякому: высоко, и низко, и даже со скрещенными ногами… А потом мать стала использовать скакалку иначе, чем это было задумано.

В первый раз – за духи. Олеська брызнула на себя совсем немножечко, пару капель. Хотелось пахнуть, как мама. После побоев запах сирени она возненавидела на всю жизнь. «Цветы России». Мерзость.

Каждый вечер мать накручивала волосы на бигуди. Волосы она красила в черный. Это старило, делало цвет лица желтее, но все-таки шло ей – душе ее подходило, а разве не главная цель всего, что делает женщина со своей внешностью, это стать наконец-таки похожей на свою душу?

Мать рисовала себе ярко-красные губы, красила ресницы жирно, с комками. Рисовала стрелки. Разглагольствовала.

– Надо выглядеть прилично, – говорила она. – Даже на необитаемом острове. Даже если тебя примется жрать крокодил, надо выглядеть прилично.

Уж скорее она сама сожрала бы крокодила.

Олеська стояла в углу комнаты, теребила подол и бросала на мать восхищенные взгляды. Она хотела быть такой, как мать. Очень хотела! Но когда Олеська украла мамину помаду и накрасила губы – из зеркала на нее посмотрело страшное лицо с раной вместо рта, – мать снова побила ее.

Схватила за волосы, потом вытащила из комнаты в коридор, туда, поближе к кладовке, где лежала скакалка… Олеська, кажется (ее воспоминания были дерганые, конвульсивные, вспышкообразные; нельзя сказать точно, что было, чего не было, а что ей хотелось, чтоб было), пиналась и вырывалась.

– Мама, мама, не надо! Мама, пожалуйста!

Кажется, Олеська плакала. Кричала и плакала до того, как… мать всегда била по голому телу. Штаны с трусами спускала и била. Когда она била, Олеська не плакала. Ей было стыдно своей голой попы (она же не маленькая, не такая маленькая, чтоб ей вытирали зад; ей не хотелось светить голой попой).

Стыд перекрывал боль в момент удара.

Болеть начинало только после того, как она натягивала трусы.

Олеська забивалась под бабушкину кровать и лежала там. Под кроватью было хорошо. Мама всегда мыла там пол очень тщательно. Она считала, что в доме не должно быть пыли. Нигде.

Пару раз Олеська спрашивала маму, почему отец не выходит на связь – не звонит и не пишет, жив ли он вообще? Но мать только бросила:

– Жив, что ему сделается? Ему просто плевать на тебя. Есть дела поважнее…

Олеська спрашивала, можно ли ему написать или позвонить, особенно это стало важным, когда маме перестали платить зарплату и начались голодные дни, переходившие в голодные месяцы. Но мать говорила:

– Унижаться? Перед тем, кто тебя бросил? Да ни за что! Нужно иметь гордость!

Однажды, когда Олеська, придя домой, стояла перед закрытой дверью, она услышала, как в квартире звонит телефон. Сердце вдруг сорвалось с цепи – взять трубку, скорее, взять трубку, – но она искала и все никак не могла найти ключ от квартиры (наверное, он завалился за подкладку в сумке), а потом не могла попасть в замочную скважину и провернуть ключ – а когда уже влетела в квартиру, сняла трубку – там были только гудки.

Вечером того же дня Олеська рассказала об этом маме.

– Мам, звонок был… похоже, междугород… вдруг это папа?

– Папа? Что?! Он и номер-то этот забыл навсегда! Ему все равно, живые мы или сдохли тут с голоду! Как ты не понимаешь?!

Больше о папе Олеська не говорила.

Но кое-что она знала наверняка. То, что однажды сказала мама бабушке в каком-то обычном, обрывочном разговоре. Олеська была тогда совсем маленькая, но уже достаточно умная, чтобы уметь слышать главное.

– Слабак он и трус. И мухи не обидит. Тьфу на него! Пусть сидит со своей ш-ш…

Интересно, ее, Олеську, обидеть проще, чем муху – или нет?

Она начала краситься в шестом классе. Красилась в подъезде, из-за этого приходилось выходить в школу на десять-пятнадцать минут раньше. Лу, ее лучшая подружка, держала зеркало. Олеська украла у мамы тушь, тени и помаду. Разумеется, факт воровства обнаружился. Тогда Олеська была уже достаточно взрослой, чтоб срывать с нее трусы и хлестать скакалкой – и мать надавала ей пощечин. Из-за проклятого факта взрослости Олеська не стала прятаться под бабушкину кровать, поэтому стояла и смотрела на мать.

У матери в глазах как будто бились, ударяясь о лед, рыбы. Они умирали, им не хватало воздуха. Весной они всплывут кверху брюхом.

Олеська просто смотрела.

Нет. Кажется, все-таки плакала.

Море, забери м-м-м, утащи м-м-м…

Неуклюжая снежинка

Лу никогда не понимала, почему Олеська так сильно ей завидует. Сама Лу считала себя если не несчастнейшим существом в мире, то уж точно достойным жалости. Всегда последняя на уроке физкультуры, беспомощная и неуклюжая.

Мама отдала ее в школу с шести лет.

– Лишний год играть в игрушки – зачем? Читать и писать умеет. В саду ей не место.

– Слабенькая она у вас, – сказала воспитательница. – Болеет часто. А школа – это нагрузка…

– Справится, – отрезала мама. – Она, когда болеет, книжки читает. Так что ей болезни даже на пользу.

Лу и правда рано научилась читать и стала читать много и быстро: главным образом потому, что мама никогда не дочитывала книжки, которые начинала читать ей вслух, просто бросала на середине и говорила: «Ну хватит, когда-нибудь дочитаю», и оставляла книгу с закладкой на столе. Лу, мучимая любопытством, бросалась к книге и дочитывала ее сама. Разумеется, это была мамина уловка, но поняла это Лу, только став значительно старше: она вообще плохо понимала хитрости. Из-за болезней Лу редко ходила в сад и ни с кем там не подружилась: ее тихий голос терялся в гомоне других детей, да и самые популярные игры – догонялки и прятки – не вызывали особого интереса. Детсад Лу не любила, но грядущей школы боялась панически. Обрывки увиденных по телевизору фильмов и истории из книг рисовали в ее воображении школу образца прошлого века – с суровой классной дамой и непременными розгами. Лу плакала по ночам и думала: хоть бы умереть во сне и никогда-никогда не идти туда!

На линейке 1 «А» класс – дети и родители – ютился на крошечном пятачке возле школы: пестрые букеты, вздымавшиеся выше голов первоклашек, банты, похожие на цветы, белые передники и звонкие голоса. Был славный, теплый день, играла музыка:

– Мы желаем счастья вам, счастья в этом мире большом!

Лу не верила в то, что какие-то чужие люди желают ей счастья: мама учила ее не доверять слишком доброжелательным взрослым, пусть и поющим. Одна девочка и один мальчик из их класса плакали. Девочку (потом оказалось, что ее звали Лола) все вокруг пытались утешить, на мальчика (его звали Влад) не обращали внимания, и он весь покраснел от рева, а еще у него то и дело дергалось правое (Лу уже различала право и лево) ухо. Лу редко сталкивалась с таким шумным проявлением эмоций и, растерявшись, переводила взгляд с одного заплаканного лица на другое. Острые углы целлофана, в который был завернут ее букет, больно впивались в ладонь.

– Учительница слишком молодая, не справится, – сказала мама вечером. – Может, попробовать тебя в другой класс перевести?

– Не надо, – попросила Лу. – Мне нравится.

Учительницу звали чубушниковым именем Майя Петровна. Она всегда говорила звонко и празднично, как утреннее радио, никого не била розгами, а еще… иногда могла подойти и тихонько погладить Лу по голове, если видела, что она старается – а Лу старалась всегда – и в тетради у нее чисто и аккуратно. От этого Лу становилось так хорошо и легко, как никогда не бывало: казалось, что она вместе с тяжелым, неудобным стулом, на котором сидела, приподнималась над землей, совсем чуть-чуть, на самую капелюшечку. Тогда же, в первом классе, мама отдала Лу на курсы английского. Из-за них по субботам Лу приходилось ездить на другой конец города. Лу нравились курсы, там, как и в школе, было интересно и несложно – давали раскрашивать картинки с английскими словами, включали смешные мультики. Лу только очень уставала от езды в автобусе, от плохой погоды, от ранней темноты, от сердитых людей, от маминого недовольного выражения лица.

Помимо этого, Лу занималась еще и танцами, раз в неделю после уроков. Танцы Лу не нравились, но она просто старалась делать то же самое, что и остальные дети. То есть ей казалось, что она делает то же, но часто она обнаруживала, что оказалась не совсем там, где должна была стоять, а другие дети налетают на нее, как книгочеи на фонарные столбы.

В третьем классе ее рисунок занял второе место в школьном конкурсе, и мама даже похвалила ее, хотя и спросила:

– А почему не первое?

Лу не нашлась что ответить.

Мама покачала головой, что значило «а следовало бы задуматься».

В голове Лу выстраивались целые гипотезы о том, что означали мамины поджатые губы, взгляд куда-то в сторону, надломленная бровь или невнятное «хмм». Лу знала, что ее мама работает в городской администрации, и поэтому она, Лу, должна стараться быть достойной такой матери. Отец Лу исправно платил алименты и ничем другим себя не проявлял – ни в ее детские годы, ни после; слава богу, быть достойным еще и его от Лу никто не требовал, иначе неизвестно, чем бы это могло закончиться.

На новогоднем утреннике Лу вместе с другими девочками из танцевального кружка исполняли танец Снежинок. Репетировали чуть ли не с сентября, так что даже Лу запомнила последовательность движений. Мать сшила ей юбку-клеш из нескольких слоев тонкой, полупрозрачной ткани. В центре спортзала установили огромную елку; дети сидели на лавочках, вдоль стены. Под елкой что-то вещал Дед Мороз, который, как обычно, потерял Снегурочку, и теперь детям надо было кричать что есть мочи, чтобы она услышала и пришла. На свою беду, снежинка Лу выбрала неудачное место для приземления. Лавка, на которой она сидела, была слишком близко придвинута к стене, так что в спину Лу впивались острые ребра радиатора отопления. В детском саду топили так, что батарея была раскалена едва ли не докрасна. Отодвинуть лавку – нельзя, пересесть – некуда, а в спину припекало так, что аж больно. Лу постаралась примоститься на самый краешек лавки, но так сидеть оказалось неудобно: покрытая лаком поверхность скользила, и Лу упрямо съезжала с нее. Она ерзала и ерзала, пока Дед Мороз не воскликнул:

– Найти Снегурочку мне помогут те, кто высоко летает и много видит – Снежинки!

Это была кодовая фраза, услышав которую, Снежинки сорвались со своих мест. Заиграла музыка, девочки закружились. Белая юбка Лу вздулась колоколом. Взяться за руки и пробежать круг. Потрясти руками. Присесть, замереть. И вскочить, вжух! Как будто совершаешь чудо. Лу была счастлива: она не запуталась в танце, а после его окончания ей повезло – села на другое место, подальше от батареи.

В тот день на нее сошла лавина материнского гнева:

– Все дети как дети. Сидят ровненько. Даже мальчишки. Ну, кто-то в носу ковыряет. И только эта! Сидит, ломается, как в припадке. Позор! Это ради этого я шила тебе эту юбку и переводила ткань?

– Там была батарея… за мной, – попыталась объяснить Лу. – Она мешала. Спину жгла.

– А другим не мешала?

– Не знаю…

– Послушай меня. Жарко тебе, больно, холодно или голодно – ты должна сохранять лицо. Не корчиться, как Жанна д’Арк на костре.

– Как кто?

– Не корчиться, а сидеть ровно! – мама сказала это, почти повысив голос. – Ты меня разочаровала.

Лу посмотрела на маму. Мама была такая же, как Лу, просто немножко выше. (Они обе были небольшого роста, обе натуральные блондинки с мелкими чертами лица.) И Лу, маленькая девочка со спутанными, прилипшими к потному лбу кудряшками, впервые подумала про свою мать: «Ты тоже меня разочаровала. Никогда не буду такой, как ты». Подумала – и тут же спрятала эту мысль в ту секретную коробочку, в которой все дети хранят запретные идеи вроде той, что, когда они вырастут, обязательно будут питаться только чипсами и колой.

Потом, когда у Лу наконец-то появилась подруга и они стали секретничать и обсуждать все или почти все, Лу всякий раз терялась, если Олеська говорила:

– Мне бы такую маму, как твоя…

Перед глазами проплывали конкурсы рисунков, и олимпиады по математике, и английский по выходным, и этот проклятый автобус, и вечное недовольство – а с другой стороны – Олеська, которая еле-еле училась, ходила на дискотеки, красилась, пусть и в подъезде, – и Лу думала: «Да забери ты ее себе…», но ничего не говорила, потому что была очень воспитанной, как Кролик из «Винни-Пуха».

Король котов

Лолиным маленьким секретом было то, что кота сшил папа. Во втором классе на трудах задали сшить кота. Выкройка была в рабочей тетради. Только взглянув на нее, Лола поняла: нет, ей с этим не справиться. Целых четыре лапы! И хвост! И ушки на макушке! Неподъемно.

Лола всегда делала уроки сама. Мама гордилась этим, но так, изредка – когда вообще вспоминала, что у нее есть дочь. Мама ходила на курсы бухгалтеров, на английский и на какие-то политические собрания. Шить котов она точно не умела. Еще она очень плохо умела готовить, зато старалась приготовить побольше – огромную кастрюлю каши или супа. Правда, каша обычно была подгоревшая или сыроватая, а суп слишком жидкий. Если суп получался густой, то мама добавляла в него воды, и тогда выходило совсем уныло. Бабушка готовила хорошо, но иногда и на нее случалась проруха, например, как в тот раз, когда она насыпала в суп сахара. Тогда у них было совсем мало денег, и они съели суп и таким, папа даже пошутил, что у них теперь точно будет сладкая жизнь.

Сам папа готовил редко, только если к продукту требовался особый подход. Например, однажды он принес живую рыбу в пакете, полном воды. Лола, тогда еще совсем маленькая, подумала, что папа просто зачерпнул воду в речке пакетом – и там оказалась рыба. После этого она много раз пыталась вычерпнуть рыбу в любой лужице, принимая за добычу то листик, то веточку. Папа долго возился с рыбой, которая отчаянно билась в раковине, ему на помощь пришли мама, бабушка и Лола, выражавшие главным образом эмоциональную поддержку, и после длительных совместных усилий рыба была убита и превращена в горку золотистых, аппетитно пахнущих брусочков. Прежде чем позволить Лоле съесть кусочек, папа тщательно выбирал из него кости. Вкусно, но мало. Возни, криков, бултыхания было гораздо больше. Иногда Лола представляла, что рыба плавает внутри нее, в темноте желудка, и бьет хвостом, и от этого у Лолы начинается икота.

Лола любила хлеб. Просто хлеб без ничего. Иногда брала его с собой, носила в кармане и ела, отщипывая понемножку. В школьной столовой можно было взять много хлеба, спрятать в рюкзак и есть на переменах. Один раз Лола слепила из хлеба человечка и съела его – надо тщательно пережевать, чтоб маленькая ножка или ручка не стучали у нее внутри: «Выпусти, выпусти!» Потом она вырезала человечка из ластика, нарисовала ему рот и нос и тоже немного обгрызла непонятно зачем. С этим человечком-калечкой можно без слов разговаривать на уроках, когда противно-громкая Майя Петровна рассказывает что-то неинтересное. Или у доски стоит Олег – глупый и хмурый – или Сашка – тоже глупый, но веселый, ничего не понимает, крошит мел. Или отличница Лу, маленькая и тихоголосая, отвечает заученный наизусть текст учебника. Скука!..

В школе вообще все время скучно – от этого и есть хочется. Или нервно – и от этого тоже есть хочется. А нервнее всего на физре и переменах. Олег и Сашка дразнятся:

– Лолка – корова, дай молока! Дай за сиську дернуть!

Олег сам толстый, у него, между прочим, тоже сиськи заметны. Но кто ему такое скажет, он же большущий, сильный, он на борьбу ходит. И все равно один раз Лола накинулась на него и даже повалила на землю, такая была злая, но Майя Петровна их растащила. Лола махала кулаками и рычала, вся красная, с выпученными глазами.

В школу вызвали родителей, но за родителей всегда отдувался один папа (мама ведь ходила на курсы и на политику). Потом папа сказал:

– Лолка, ну ты даешь! Зачем набросилась на парня?!

– Я хотела его убить!

– Убить?! – Папа расхохотался. – Ого, какая ты грозная!

– Он дразнился!

– Правда хотела убить? Точно? Совсем убить? Чтоб его похоронили, закопали в землю и никогда больше не откапывали?

– Да!

Папа потрепал ее по голове.

– Ну хорошо. Подумай, как ты могла сделать это не так заметно.

Лола подумала. Можно было слепить человечка из хлеба и съесть его. Или взять человечка из ластика и истыкать его остро заточенным карандашом или ручкой. Съеденный ранее человечек из хлеба внутри нее говорил: «Давай, Лола, я тут один, мне грустно! Тут, кроме меня, только рыба, но с ней не поговорить!» Но Лола сказала: «Нетушки, сиди дальше один». Она чувствовала, что с этим поеданием всего шутки плохи. Робин-Бобин Барабек съел пятнадцать человек, и ничем хорошим для него это не закончилось.

– Лола, у тебя есть друзья? – спрашивал папа.

– Есть, – врала Лола.

Не было у нее друзей: мальчишки – глупые и злые, да и девчонки такие же. Ну, конечно, Лу училась на отлично, но все равно была глупая, просто потому что дружила с противной Олеськой. Когда папа подарил Лоле красивый розовый пенал и все хотели посмотреть на него, даже в очередь выстроились, Олеська специально сделала вид, что он ей не нравится, и состроила такое надменное лицо, что у Лолы все внутри закипело. Тогда Лола ударила Олеську этим пеналом по голове – чтоб не зазнавалась. Еще была Полина, всегда растрепанная, с лицом, разрисованным ручкой, она сидела за одной партой с Владом, хромым дурачком, и все время с ним хихикала, а еще Дашка-второгодница, которая читала по складам, хотя была выше всех. Ну их, дружить с ними, ага.

На трудах дети мастерили поделки и открытки, которые у Лолы получались криво и косо. Одно развлечение: от клея слипались пальцы, можно было обдирать белые пленочки, воображая, как будто с тебя слезает кожа. Осенью папа приносил ей шишки и желуди для поделок и помогал сушить гербарий, но это были мелочи в сравнении с таким заданием, как пошив кота.

– Папа! Мне нужен кот! Или я объявлю забастовку до исполнения моих законных требований!

– Ого! Откуда знаешь такие слова?

– От мамы!

– Ну… – вздохнув, папа почесал выбритую налысо голову. – Кот так кот. Пошли, выманим его из подвала сосиской.

– Не живой! Сшитый!

– Аллах велик, хорошо, что не чучело!

Кота сшили из старого Лолиного пальто. Лола стояла и смотрела, как папа вырезает выкройки, как обводит их мелом, как аккуратно кроит ткань, захватив чуть-чуть лишнего – припуск на шов – и как стежок за стежком… у папы были такие большие руки, а иголка такая крохотная-крохотная. Иногда она вспыхивала на свету, как звездочка.

– Пап! – Лола подошла и обняла его.

– Ай! – Он уколол палец. – Не мешай. Иди спать, а то на уроках будешь зевать.

– Мне интересно смотреть…

– Ну так и шила бы сама…

– Давай я спать лягу, а ты рядом сиди.

– Ну что ты как маленькая…

Но папа сел рядом в кресло, а Лола лежала в кровати и засыпала. Мама должна была прийти поздно, у нее снова были занятия.

Утром кот ждал Лолу на столе. Какой же он был красивый! Папа не стал пришивать ему пуговицы вместо глаз, а аккуратно вышил желтыми нитками два золотисто-желтых глаза с черными зрачками. И беленький носик. И огромные усы! Это был самый красивый кот из всех, пошитых из старого красного пальто.

Лоле не только поставили пятерку – разрисованная ручкой Полина, которая сшила совсем кривого кота о трех лапах (четвертую ей просто лень стало дошивать), сказала:

– У Олеси – принц котов, у Луизы – принцесса котов, а у Лолы король котов. А у меня просто бомжик-котик, сбитый машиной. – И засмеялась.

Наверное, Лоле должно было стать стыдно, что кота сшил папа, но нет – она гордилась этим. Кот говорил: «Я всех сделаю, только попроси!» – и Лола знала, что он чертовски прав. У нее лучший папа, лучший кот, лучший пенал, а кто этого не признает, тот просто дурачок.