Текст книги "Уходящие из города"

Жизнь других

Побывав в гостях у Лу, Олеська впервые с восторгом и ужасом поняла: можно жить иначе.

У них в подъезде стояла вонь, стены были изрисованы, а перила отломаны. Дерматин на двери вздулся, как прыщ, звонок работал плохо, срываясь. Звук у него был надтреснутый, нездоровый, как будто больной ангиной старался говорить погромче – через боль.

Здесь же приятно пахло строительной пылью, на лестничных клетках было чисто, в лифте – целы все кнопки, хотя кабинка все же лишена невинности: в одном месте нацарапано «хуй».

– Это я! – Олесин голос прозвучал звонко и празднично, наверное, потому, что она надела новые туфли.

Дверь открылась, Лу робко – она все делала робко – выглянула, кивнула и впустила Олесю в квартиру. Она сняла куртку, разулась, оставшись в носках – тапочек Лу не предложила – прошла по гладкому линолеуму в глубь квартиры. Чистота и простор.

Дома Олеся тоже старалась поддерживать чистоту, беспорядок и грязь не должны были захватить ее жилище, перебравшись через порог квартиры, но у Лу все было иначе, потому что – новое. Да, обои дурацкие: в мелкий цветочек и пол – линолеум с расцветкой, имитирующей паркет (в старых домах на Благодатной есть настоящий паркет; в квартире у Олеськи – доски, крашенные в коричневый цвет, кое-где кусочки краски отслаивались, образуя проплешины), зато – много света, удивительно много. Олеська привыкла жить на четвертом этаже, да еще и деревья за окнами, вечный полумрак, а тут – двенадцатый этаж, в окнах – небо, не прикрытое занавесками, чистое и звонкое.

Лу была в белой футболке и домашних широких хлопковых штанах, похожих на восточные шаровары. Светлые кудряшки, выбивающиеся из хвостика, торчали в разные стороны – и сияли. Лу – слабое светочувствительное растение, начинавшее болеть, едва лишившись солнца – но и расцветавшее за считаные мгновения, едва его лучи касались ее лица. Маленькая, слишком худая (хотя, будем честными, нельзя быть слишком худой, промелькнуло в голове у Олеси, чем меньше вес, тем лучше), бледная, с белесыми бровями и ресницами, Лу в школе казалась неказистой, учитывая, что учились они во вторую смену и света на нее попадало мало. Олеська часто сравнивала свою внешность с другими девочками, отыскивая у всех недостатки, а с Лу вышло иначе – в ней пришлось отыскивать достоинства. Непривычное для Олеськи занятие, но она справилась.

– Вот! – Олеська достала из сумки тетрадь. – Спасибо! Я только график не поняла… не стала перечерчивать, все равно физичка не поверит, что я сама смогла бы…

– Спасибо.

– Это тебе спасибо, это я у тебе списываю.

– Спасибо, что возвращаешь тетрадку.

Олеське не хотелось играть в пинг-понг благодарности, поэтому она сказала:

– Пожалуйста, – вышло как-то издевательски, и она тут же добавила: – У тебя все прямо идеально начерчено. Не знаю, правильно или нет, но очень красиво. Как на картине.

– Мне нравится чертить. По черчению я даже в олимпиаде участвовала в прошлом году. – Лу кивнула куда-то в сторону, и Олеська перевела взгляд на стену.

«Первое место в городской олимпиаде по черчению…», а рядом «Первое место в областной олимпиаде по информатике», чуть ниже: «Гран-при фестиваля детского чего-то там…», не видно. Чуть ниже: «Похвальная грамота ученице 6-го «А» класса…», «За отличные успехи в учебе…»

Весь угол заклеен этим.

Олеська ухмыльнулась: «Может, тут и за первый класс грамота есть? Или за конкурс рисунков в детском саду? За забег в мешках в летнем лагере? За то, что дальше всех плюнула, сидя на заборе, 25 мая 1995 года?»

Лу застенчиво улыбалась.

– Мама все мои грамоты на стенку вешает. Я иногда думаю, что вот эта стенка закончится, и придется обклеивать кухню.

– Или туалет, – не удержалась Олеська.

– Или его.

Лу непробиваема для иронии; ее, кажется, невозможно обидеть – не потому, что она всех прощает, а потому что она даже не подозревает, что ее хотели обидеть. Олеське стало самую капельку стыдно. «Она как маленькая, – подумала она. – Как будто ей лет пять или шесть. Вот Полине какой-нибудь так уже все восемнадцать, и по уму, и по фигуре, а этой самое место в детском саду…»

– Ты молодец, – сказала Олеська примирительно, – я бы ни за что не смогла так хорошо учиться.

«Да и не захотела бы», – соврала Олеська самой себе: всегда ведь проще верить, что ты способный, но ленивый или слишком равнодушный к учебе, чем честно признать, что ни за что не добрался бы даже до четверки по математике – хоть бы и расплющился над учебниками.

– Мама всегда хотела, чтоб я чего-то добилась, – сказала Лу. – И я стараюсь. Но тут много грамот за вторые и третьи места на самом деле, – добавила она, как будто извиняясь. Один раз, – она понизила голос так, что стало понятно: признается в чем-то постыдном, – я заняла третье место в конкурсе, где участвовало всего семь человек. Представляешь! Во-он висит грамота, я специально ее так повесила, чтоб не сильно бросалась в глаза, и все равно все время ее замечаю…

Олеська подумала, что дружить с Лу выгодно не только в плане списывания.

– Давай вместе в школу ходить, – предложила она. – Я сейчас, пока шла, подумала, что тебе ведь по пути будет… будем встречаться у моего подъезда.

Лу улыбнулась и кивнула.

– Я тоже так думала, когда видела, как ты в школу идешь. Поодиночке грустно, вдвоем веселее. И можно уроки обсудить.

Олеська считала, что дружит с Лу из корыстных побуждений. Ну а что – дружить с кем-то надо, не с Полиной же (красотка выискалась, вечно ржет как кобыла, и кому это может нравиться?) и не с Лолой (толстая, все время что-то жрет, мнит о себе до фига, типа богатенькая) или со скучной дылдой Надькой. А Лу и учится отлично, и не пытается строить из себя невесть что, и вообще из нее хоть веревки вей.

Олеське нравилось воображать себя этакой Миледи из «Трех мушкетеров», безжалостно использующей людей для своих целей. Особенно остро хотелось ей использовать мужчин, крутить-вертеть влюбленными в нее кавалерами, но для этого, увы, пока возможностей не предоставлялось: кавалеры влюбляться не желали. Но это дело времени, все еще будет. Для полноты картины Миледи нужна камеристка – неприметная на ее фоне, зато верная и преданная до последнего вздоха. Простодушная Лу как раз подходит на эту роль.

На самом же деле, как водится, все было сложнее – среди всех моментальных снимков, сделанных к тому времени памятью, были те, которые Олеся прятала от самой себя.

Пол под бабушкиной кроватью.

Бабушка со стиснутыми на груди руками.

Мать, лежащая на диване, пьяная до беспамятства. Волосы у нее растрепаны, и Олеська берет расческу и начинает их аккуратно причесывать: мама должна быть красивая. Накануне мать сильно ее избила, но рука с расческой почему-то движется нежно, с любовью, стараясь не потянуть волосок, не сделать больно…

Забыть, забыть, никогда не вспоминать.

Олеська никогда и никому не призналась бы, что главной причиной, по которой она дружила с Лу, терпела ее нытье, прощала ее трусливость и слабость, вечные сомнения в себе и оторванность от реальности, было вот что: Лу никогда не смогла бы ударить. Не из принципа, не по убеждениям, а просто в силу своей природы. Даже с пистолетом у виска Лу никогда не смогла бы ударить. И это был единственный человек, которого Олеська могла подпустить к себе на расстояние удара.

Огонь, вода и дядя Боря-сантехник

Влад часто падал на ровном месте. Однажды даже рухнул посреди проезжей части – неудачно поставил ногу, кости в колене разъехались, боль стрельнула вверх, по бедру, и он рухнул на асфальт. Повезло, что успел встать и доковылять до обочины, не попав под колеса: автомобили там ездили на большой скорости (честно говоря, Влад перебегал дорогу в неположенном месте), размазали бы его по асфальту, как человек – комара на стене, оставив только пятно на обоях.

Врачи толком не знали, что это такое, на снимке вроде колено как колено, а функционирует с перебоями.

Вообще болезни к Владу так и липли.

В шестом классе тот ужасный грипп. Владу стало плохо на алгебре. Обычно ему и так было не очень хорошо на алгебре, но тут он сидел и чувствовал, что голова полна чем-то невероятно тяжелым (тяжелее алгебры, гораздо тяжелее), так и тянет положить ее на открытую тетрадку.

– Ктория Санна! – Полина подняла руку. – Яковлев какой-то вареный! У него лоб горит! Можно я его в медпункт отведу?!

Полина повела Влада вначале в медпункт, а потом – домой. Полина тоже терпеть не могла алгебру. Еще с ними хотела отпроситься Лола Шарапова, но Ктория Санна ее не отпустила.

Полина шла рядом с Владом, что-то щебетала, но Влад не мог понять что. И тогда она сказала:

– Ты и правда заболел, совсем не смеешься!

Он хотел ей улыбнуться, но вместо этого споткнулся и упал. Опять колено! До дома еле доковылял, так болело.

Почти всю вторую четверть Влад проболел. Вначале было тяжело из-за высокой температуры, а потом мама не выпускала его из дому из-за того, что он слишком много кашлял. Славка, который по ночам читал с фонариком или рассматривал карты с голыми женщинами, врал маме, что он такой невыспавшийся из-за того, что Влад кашлял всю ночь.

Влад спал плохо, часто просыпался и снова погружался в забытье. Странные недописанные сны, будто и не сны вовсе, а всего лишь наброски снов, мучили его своей незавершенностью.

…вот он идет по школе, по коридору второго этажа, вдоль стены из прозрачно-зеленых стеклоблоков, и ему кажется, что кто-то идет за ней, но из-за того, что стекло неровное, с выпуклостями, этот кто-то кажется ломаным – длинный, худой, волнистый…

…или что он пишет диктант в кабинете русского, сидя за своей партой, пишет старательно, но почему-то ему попадается слишком длинное слово, и он выводит и выводит букву за буквой, а слово все не кончается – и Влад думает о том, как же он будет переносить это слово на другую строку, но строка не кончается тоже…

…или что они бегут вниз по лестнице, бегут вместе с Полиной, и вдруг она падает – хотя на самом деле Полина никогда не падает, она ловкая, подвижная, у нее пятерка по физкультуре, – падает и кричит, громко, страшно, и Влад ощущает, что у него ужасно болит нога, что колено просто разрывается от боли, как будто этот крик наполняет его болью…

Иногда, проснувшись и открыв глаза, он видел, как из стены, что напротив, выплывала огромная рыба, ее чешуя едва-едва поблескивала в темноте, рыба неслышно проплывала над Владом и исчезала в соседней стене, с ее плавников капала вода, на лоб, на щеки, на руки, лежавшие поверх одеяла, у рыбы были непонятно-страшные глаза, от нее пахло тиной и смертью; иногда выкатывалось огромное горящее колесо, пролетало над его кроватью, обдавая нестерпимым жаром, и Влад боялся, что сейчас загорится одеяло; а иногда и вовсе из стены выходил сантехник дядя Боря в грязно-синей робе, с гаечным ключом в руках и говорил:

– Эт она у тя заржавела прост… ща раскрутим, сменим прокладку и все хыршо бут…

Влад понимал, что он – про ногу.

– Или, мож, сломать все к чертям да наново сварить? Пойду за сварочным аппаратом!

И дядя Боря уходил в другую стену, а Влад ждал, ни жив ни мертв, когда он придет, чтобы сломать его ногу, а потом сварить заново, и представлял уродливые наплывы сварки на белой кости, и разорванное красное мясо, кое-где обугленное жаром, которое надо будет как-то зашить…

Однажды, когда все это рассосалось на пару минут, Влад услышал, как мама говорит по телефону:

– Нет, он еще болеет. А это кто? Полина? Да, передам.

Мама, конечно, не передала, что Полина звонила: забыла. Его друг Андрей Куйнашев тоже говорил, что звонил, но его звонков Влад не запомнил. Когда ему стало легче, Андрей навестил его и рассказал, что в школе за это время ничего интересного не произошло, все так же скучно и уныло (Куйнаш был сам унылый, если честно), только инглиш сейчас никто не ведет: какая-то беда с англичанкой. Приходит Борисовна и дает задание по учебнику, но никто не проверяет, что они там сделали, поэтому можно беситься весь урок.

– Может, только Скворцова и Извозчикова делают. В этой четверти, наверно, и оценок ставить не будут.

Но Влад все равно хотел поскорее прийти в школу: со слов Андрея выходило, что его место рядом с Полиной уже заняла Лола. Надо прийти и выдворить эту наглую жируху. Надо снова сесть рядом с Полиной. Увидеть, как она смеется. Посмотреть на ее веснушки, которые у нее заметны даже зимой.

Когда Влад вернулся, у них уже появилась новая англичанка. Она была… такая, другая. Не как Мария Иммануиловна – маленькая боевая бабуля, которая вела инглиш до этого. Новая англичанка была высокая, с темными густыми волосами и огромными глазами. Такие большущие темные глаза в их классе только у Лолы, но у той они навыкате, как у жабы, а у англичанки глаза другие: в них будто было эхо, как в колодце.

– Ты как, Влад? – спросила Полина.

– Да хорошо.

– Нога болит?

– Нет, нет…

Англичанка так посмотрела на него, что он сразу понял: она знает. У нее был такой взгляд: «Я знаю, Владик, что тебе больно, можешь ничего не говорить», – и от этого стало хорошо. Нельзя говорить о том, что тебе больно: это не по-мужски. Поэтому у женщины должны быть именно такие глаза – чтобы в них было написано: я знаю, что тебе больно. Тогда можно не врать, а просто молчать и все. Влад никогда не думал, что молчать может быть так хорошо. Смотреть на человека и молчать.

– Ваша учительница заболела. Ужасное несчастье, сломала шейку бедра. Возраст. Поэтому до конца года у вас английский буду вести я. Запишите, меня зовут Асмик Ованесовна.

– Ка-а-а-к? – пронеслось по рядам.

Она записала свое имя на доске. Почему-то доска, до этого бывшая бледной и выцветшей, как будто потемнела, и белые буквы на ней выделялись четче (потом Влад узнал, что для этого англичанка специально протерла доску сладкой водой; такой вот простой приемчик, не магия).

Кто-то присвистнул. В школе был завхоз Евгений Адольфович по прозвищу Капут, но тут наметилась новая обладательница титула «самое странное имя».

– Асмик по-армянски значит «жасмин», – сказала она и улыбнулась.

Влад посмотрел на нее и ни с того ни с сего подумал: «Бедная Мария Иммануиловна! Вдруг она больше не сможет ходить? Она ведь совсем старенькая…»

Он никогда в жизни не думал о ком-то, кому плохо. Никогда! И тут такое! Что с ним случилось? Он не до конца поправился? Сошел с ума? Что?!

Полина что-то шептала ему на ухо, хотела, видимо, рассмешить, но он даже не слышал.

Только после звонка Влад немного пришел в себя. Андрей, подошедший к нему в коридоре, громко сказал:

– И какой у нас будет английский? То старая жидовка вела, то какая-то хачиха…

Влад изо всех сил толкнул его, так что Андрей (он не ожидал удара: никогда ни с кем не дрался, да и вообще – с чего бы Владу, который был на полголовы ниже, на него нападать?) потерял равновесие и впилился плечом в стену, а Влад прошел мимо, вперед, вперед, вдоль того коридора, где стена из стеклоблоков, где ходил этот длинный, ломаный, а может, и не ходил…

– Э, ты чего, совсем?

Андрей догнал его, схватил за рукав, но Влад вырвался и побежал, вперед, вперед, по лестнице, вниз, вниз… а потом – боль, крик – его, его, только его крик – и полет по ступенькам, и разорванный свитер, и брюки в грязи, и содранная с ладоней кожа… Хорошо хоть башку не расшиб (хотя мозгов-то нет, чего бояться?).

– Стой, стой, дебил! Да что с тобой? Взбесился или как? Драться зачем полез?

Тормознутый Куйнаш не понимал, что происходит.

Надо сломать, а потом наново сварить, тогда все, может, заработает, как надо.

Буду резать, буду бить

В седьмом классе Олеся две недели носила в рюкзаке нож. Маленькая девочка (ножки-ручки как спички, жиденькие волосы, остренький носик) с ножом в рюкзаке – образ то ли из черной комедии, то ли из дешевого фильма ужасов.

Тогда их историк, сильно пьющий опустившийся мужик, завел привычку отпускать их с урока, говоря: «Идите… в парк, пошуршите листьями». Лу придумала, что будет здорово устроить пикник, как в кино: развести костерок, пожарить сосисок на палочках, попить чая из термоса.

Лу и Олеська договорились, что каждая возьмет что-то из дому – бутербродов, яблок, спички. Олеська, никогда до этого не бывавшая на подобного рода мероприятиях, подумала, что веточки, на которые они будут нанизывать хлеб, наверное, надо будет заточить, и положила в рюкзак нож. Лучше всего для этих целей подошел бы складной маленький ножик, который назывался забавным старинным словом «перочинный», но такого у них в доме не водилось. Вообще домашнее хозяйство у них велось плохо, и нож был только один – здоровенный и тупой, даже хлеб резавший с трудом. (О том, что ножи надо точить, Олеська не знала; мать была слишком равнодушна к таким вещам, она только зуб на кого-то могла точить.)

Но в тот день математичка Ктория Санна (в желтом пиджаке и черной юбке, на шее черный в желтый горох платок – Олеська всегда легко запоминала, кто во что одет; шея у Ктории Санны была ужасно дряблая, вызывала ассоциации с куриной кожей) поставила Лу четверку, а не пятерку, как обычно, из-за этого Лу, как это у нее часто случалось, расстроилась до слез (тихо сидела, понурив голову, и слезы капали на открытую тетрадь) – и пикник отменился. Олеська не любила утешать Лу и обычно делала вид, что не видит, как та плачет. Потом, став старше, Олеська поняла, что Лу была ей очень благодарна за это невмешательство: равнодушие Олеськи выглядело для нее как тактичность.

Дома, разбирая рюкзак, она достала хлеб, яблоко, спички… нож. Подержала его в руке несколько секунд – и резко полоснула воздух. На лезвии блеснул живой блик света. Что-то было в нем такое завораживающее, что Олеська положила нож обратно в рюкзак – руки сами сделали это.

На следующий день в школе она весь день думала о том, что у нее есть нож. Нож, о котором никто не знает. Который можно достать – и он разорвет пространство, как молния. Нож, который способен рассечь кожу и плоть. Нож, способный убить (хотя этот конкретный нож едва ли; он был тупой, как Олег, или еще тупее). Это было особое чувство обладания. Олеська смотрела на себя в зеркало и видела кого-то другого: не слабую девочку, а девочку с ножом. И это меняло все: в ее глазах были те же блики, что и на лезвии.

Она не могла выложить нож, хотя каждый день собиралась это сделать. В конце концов его кто-то мог увидеть: Лу, одноклассники, учителя. Это создало бы проблемы. Но в какой-то момент нож подчинил ее волю – да, это был старый кухонный нож с деревянной засаленной рукояткой, но и она была всего лишь школьницей, никогда не державшей в руках оружия. Внезапно в жалком бытовом приборе проснулась древняя магия. Кто-то умен, кто-то богат, кто-то красив, а у тебя есть нож (разве не главнее всех – тот, у кого есть нож?). Если ты достаточно смел для того, чтобы носить нож, в тебе найдется и решимость пустить его в дело. Никто не знает, что у тебя есть власть, но она у тебя есть, и ты можешь упиваться каждой секундой этого обладания. Разве власть не упоительнее вдвойне, когда она тайная?

«Ты все сможешь, можешь, можешь», – нашептывал нож, и Олеся верила. Она чувствовала могущество, равного которому не знала никогда в жизни.

Нож прорвал подкладку и грозился разорвать и сам рюкзак.

Однажды, когда она надевала рюкзак, острый кончик ножа больно уколол ее в бок между ребрами.

Это привело ее в чувство. Тем же вечером ей хватило сил достать нож и наконец-то отнести на кухню. Олеська спрятала его в ящике стола. Когда она закрывала его, ей показалось, что она отвернулась от силы, которая в ответ обдала ее презрением.

Чужая дочь

«Учеба – это твоя работа. Мой долг – зарабатывать деньги, а твой – учиться, – говорила мать. – Не просто ходить в школу, а учиться!» «Учиться» на мамином языке значило «учиться на отлично», хотя вслух мать этого не говорила, даже наоборот, любила иногда бросить что-то типа «Лучше честно заработанная четверка, чем липовая пятерка». На практике, однако, честно заработанная четверка вызывала у нее презрительную гримасу: «Ты могла бы и лучше». Лу хотелось сказать, что нет, не могла, что и так старалась изо всех сил, но она знала, что мать скажет что-то вроде: «Ты достойна пятерки, не выдумывай. Просто будь увереннее в себе и учись старательнее!» Поэтому Лу никогда не спорила и искренне старалась, из-за чего ни на что, кроме учебы, ее времени не хватало. Только иногда ненадолго она позволяла себе тихо позавидовать Олеське, которая, наплевав на программу по литературе, читала любовные романы, Шараповой, которая кучу времени проводила в магазине своих родителей, Куйнашеву и Герасимову, гонявшим в футбол, и даже Красноперекопской, которую мать использовала как няньку для своих многочисленных отпрысков. Телевизор Лу почти не смотрела – только слушала из-за стенки, пока делала уроки. Уроки она всегда учила в той очередности, в которой они должны были идти на следующий день: так ей удавалось дисциплинировать себя и не откладывать напоследок самое сложное.

– Я должна что-то сказать тебе, Педро…

…так и не поняла, какой корень в слове «помни», но с остальными, кажется, справилась…

– Что ты должна сказать мне, Марисабель?

…на контурной карте месторождения бурого угля – отмечены.

– О, Марисабель, говори же…

…а вот задача по физике какая-то непробиваемая!

– Хосе не твой сын!

Все, конец серии. Завтра мы узнаем, кто отец Хосе, а вот узнать, с какой скоростью летит снаряд в задаче 393, нужно уже сегодня.

Надо сосредоточиться. Вроде бы Лу все решила верно, но с ответом в конце учебника все равно наблюдалось несхождение. Нужно разобраться, откуда взялась такая цифра, перебрать все варианты, благо не так уж много существует арифметических действий, а потом уже посмотреть, в какую формулу это все вписывается… Но почему-то даже этот проверенный способ не приносил результата: Лу исписала черновик в поисках верного действия, но так и не смогла его нащупать. Может, сложить все цифры, извлечь из суммы квадратный корень, а потом… Интересно, чей сын Хосе, неужели главного злодея сериала дона Альберто? Лу погрызла ручку, вздохнула и решила снова заглянуть в конец учебника… так, задача 393… Как? Ответ такой же, какой у нее получился в самый первый раз! Не может быть! Иногда Лу казалось, что какая-то злая воля наводит на нее гипноз, из-за которого она перестает соображать. Ну откуда она взяла тот ответ, под который уже минут двадцать пытается подогнать свое решение? Откуда вылезла эта чертова цифра? Привиделась ей, что ли? А, вот. Задача 339. Все ясно. Лу перечеркнула все ненужные вычисления и принялась переписывать в чистовик свое первое – и верное, как оказалось, – решение. Это все Марисабель виновата. Спит со всеми подряд, а Лу страдает из-за ее неупорядоченной половой жизни. Но теперь хотя бы все в порядке с уроками, все сделано, можно не переживать.

Лу жила далековато от школы (дальше, чем она, забралась только Красноперекопская – той вообще надо было добираться до школы на автобусе или идти минут сорок по ужасно криминогенной Балбесовке), в новом высотном доме, который местные называли «свечкой». Обычно Лу выходила из дому за полчаса до уроков, чтоб точно не опоздать, переходила дорогу, шла вдоль стены девятиэтажек, заворачивала во двор, где жила Олеся, а потом они вдвоем шли в школу. Но случались дни, когда все складывалось не по плану – как сегодня.

– А-ай, бля!

На крыльце магазина с высоким крыльцом (его все так называли, другого названия у него не было), держась руками за перила, стояла женщина. Рядом с ней, на ступеньках, лежал костыль и валялась хозяйственная сумка. Лу понимала, что опоздает, если остановится, но и пройти мимо не смогла.

– Вам помочь?

Женщина кивнула. Лу подобрала костыль и подала его женщине. Та неловко ухватилась за него, перенесла вес на перекладину костыля, скрипнула зубами, крякнула:

– У-уй, ебать! – И начала медленно спускаться по лестнице.

Лу подняла сумку, из нее что-то текло – похоже, внутри разбилась бутылка молока. От женщины тошнотворно воняло алкоголем. Лу знала этот запах: однажды им ей в лицо дохнула Олеськина мама, но та была воспитанной и приветливой, а эта… Одета дама была в растянутую футболку, невразумительного вида ветровку и джинсы, узковатые и коротковатые для ее роста и комплекции, из-за чего некрасиво выпирал живот. На ногах – темные, спустившиеся гармошкой носки и летние туфли; одна нога заметно толще другой, видимо, из-за болезни. Лицо у женщины было бугристое, деформированное, а когда она говорила, становилось заметно, что зубов с одной стороны у нее почти нет, видны только розовые скользкие десны.

– Где вы живете? – спросила Лу.

Очевидно, что в одиночку женщина не донесет сумку до дома. Непонятно, почему она вообще додумалась идти за покупками в таком состоянии. И как она взобралась на крыльцо до этого. И зачем. И почему от нее разит спиртным в будний день до обеда. Но задавать такие вопросы неприлично, поэтому Лу спросила только: «Где вы живете?»

– До лавки… до лавки доведи! – пролаяла женщина.

Лу завертела головой. Ближайшая скамейка была в метрах в ста. Лу развернулась в ее сторону и, стараясь идти не слишком быстро, чтоб женщина не отставала, сделала несколько шагов.

– Су-ка! – вдруг рявкнула женщина, сделав шаг. – Сука ебаная! Когда ж ты сдохнешь?

Лу вздрогнула всем телом, но сумку все-таки не выпустила, догадавшись, что речь все-таки не о ней, не о Лу.

– Су-ка! Старая су-ка! Когда ты отъебешься от меня?

Сумка была, по меркам Лу, тяжелая, вдобавок с нее то и дело на ногу капало что-то противное. Скамейка уже маячила впереди, но женщина замотала головой:

– Н-нет! Туда! – И кивнула в сторону дворов.

Передвигались они медленно, и у Лу тянуло в желудке: опоздает, она точно опоздает на урок.

– Никак не сдыхает, сволочь! Каждый день мучит! Тварь! Восемьдесят лет! И не сдохнет! Су-ука! Су-ука!

Женщина орала так, как будто ее тошнило осколками стекла – мат разрывал в кровь глотку.

Лу никогда не ругалась. Да, мальчики и даже девочки в их классе… даже Олеська иногда что-то такое роняла сквозь зубы, когда Лу криво держала зеркальце, но Лу делала вид, что не слышит. Но такого мерзкого мата до этого она не слышала ни разу, ее будто макнули головой даже не в унитаз, а в ужасный балбесовский сортир. Лу старалась не слушать криков, но стоило ей абстрагироваться от реальности, как она теряла бдительность – и на ногу ей тут же капало гадким из сумки.

– Пи-идор!

Поняв, что объект ненависти женщины сменился, Лу обернулась и увидела, что на их пути оказался дворник, шваркавший полустертой метлой по асфальту.

– Пылюку поднял! В глаза летит!

Лу наконец дошла до скамейки во дворе и поставила возле нее сумку. Женщина ковыляла к ней, тихо бурча. У нее, сообразила Лу, кто-то внезапно выкручивал до упора рычаг громкости, а потом снова сбавлял ее, и процесс этот регулировала даже не она сама, а какая-то другая, владевшая ей, сила.

– Ты б это… посидела со мной, – сказала женщина, наконец доковыляв до Лу. – Пожалуйста.

Это «пожалуйста» как будто перечеркнуло все отвращение – Лу поняла, что и правда готова сесть сейчас рядом с этой неприятно пахнущей как физически, так и морально теткой. Сесть и выслушать ее. Разобраться, что у нее случилось, кто ее так обидел, так искалечил, кому она желала смерти и почему? Но надо было идти в школу. И Лу сказала:

– Я не могу. Простите. У меня уроки.

Женщина понимающе, пусть и с оттенком обиды, кивнула, а Лу развернулась и быстрым шагом пошла прочь. Она понимала, что женщина не смотрит ей в спину, что она тут же забыла о ее существовании, но Лу все равно унесла ее образ с собой, потому что в душу ее всегда прочно впечатывались все, кого она встречала, кого слышала – от Марисабель до вот таких… Лу припустила бегом, понеслась мимо девятиэтажек, нырнула в арку, промчалась мимо дома Олеськи (ох, наверное, та долго ждала ее, а потом пошла в школу одна, злая), добежала наконец до школы, влетела в нее – уже тихую, потому что начался урок, – задыхаясь, пробежала через холл, потом по лестнице, потом по коридору, потом…

Лу уважала всех учителей, даже сильно пьющего неопрятного историка, но к учительнице по русскому языку Ольге Борисовне она питала нечто вроде священного ужаса. Ольга Борисовна говорила громко и резко, так некоторые люди разворачивают шоколад, нарочито шелестя фольгой. Если кто-то опаздывал на урок – неважно, языка или литературы – она требовала прочесть стихотворение наизусть, любое, какое знаешь. Чаще всего опаздывала Красноперекопская, то ли из-за безалаберности, то ли из-за того, что жила очень далеко, то ли потому, что просто обожала читать стихи. У Полины от природы была великолепная память и отличные актерские способности. Один раз, когда она читала «Три пальмы» Лермонтова, Лу даже расплакалась. За каждый «штрафной» стих Полина получала пятерку в журнал и аплодисменты от всего класса. Олег однажды выкрутился, зачитав какой-то матерный рэпчик. Получил осуждающий взгляд Борисовны, но не двойку: правило есть правило, и формально он его не нарушил. Лу читать стихи наизусть не любила – голос у нее тихий, манера говорить монотонная, а еще она ужасно стеснялась аудитории и сбивалась, если что-то отвлекало ее внимание (Влад Яковлев, сидевший за первой партой, как нарочно все время корчил рожи). Чтение стихов у доски было для Лу своего рода пыткой, минутой на раскаленной сковороде.

…она открыла дверь в класс и спросила (дрожащим голосом проблеяла, уж будем честны):

– Ольга Борисовна, можно?

– Извозчикова? Заходи. Стой. Что ты нам прочтешь?

Лу надеялась, что судьба смилостивится над ней, но – нет (с чего бы?). Она вышла к доске, выдохнула и – окаменела. Дверь памяти распахнулась – и за ней открылась пустота. Огромное пространство, словно ангар для самолета, но в нем ничего, только эхо играло обрывками фраз: «Пи-идор! Чтоб ты…», «Марисабель, говори!..», «Учеба – это твоя работа!»… Лу молчала. Сердце все еще бешено стучало, но постепенно его ритм выравнивался. Пауза затянулась.

Наконец Ольга Борисовна сказала:

– Извозчикова, мы все тебе благодарны за эту минуту молчания. Мы отлично насладились тишиной. Садись, два.

Из-за этой двойки у Лу вышла неожиданная тройка за четверть.

– Тройка? По литературе? – Мать посмотрела на Лу даже не со злостью, а с недоумением. – Это что за саботаж?

Не зная, что сказать и как объяснить случившееся, Лу потупилась. Мать продолжала ее отчитывать:

– Я не понимаю! Как ты до такого докатилась? Что с тобой не так?

И Лу, уже едва сдерживая слезы, выкрикнула:

– Со мной все так! Я ни в чем не виновата! Я… я не твоя дочь!!!

Она разрыдалась и бросилась в свою комнату, а мать кричала из-за двери: