Текст книги "Уходящие из города"

Как ты красива сегодня

Большая красивая любовь была главной Олесиной мечтой.

Иногда она так крепко задумывалась об этом, что забывала обо всем на свете: и вода из ванны текла через край, и рука на диктанте выписывала бессмысленные крючки и петли, и фраза обрывалась и вместо слов с губ слетал глубокий неопределенный вздох – не тот вздох, каким школьник встречает лишнее упражнение в домашнем задании («Ну куда столько?!»), а вздох томления и ожидания поцелуев, объятий и огромных букетов роз, осыпанных капельками утренней росы.

Олеся знала, что ее мало кто воспринимал всерьез – невысокую, на пару сантиметров выше Лу (и то только потому, что Лу сутулилась), худенькую девочку в школьной форме (приходилось носить из-за безденежья). Олеся мечтала о туфлях на высоченных шпильках, о дорогой косметике и духах – они окутают ее властным запахом женщины, ради которой мужчины совершают подвиги. В реальности от нее пахло дешевым стиральным порошком. А еще к ней всегда обращались «девочка»: «Девочка, ты за проезд передавала?» или «Во-он, видите девочку в розовой дубленке? Я за ней занимала!» Это было так унизительно, что Олеся старалась испепелить взглядом любого, кто так говорил – чего старшие, конечно, не замечали. Одна только Нелли Артамоновна звала ее «юная леди», что ситуацию немного скрашивало, но отнюдь не исправляло.

Той весной произошло то, чего Олеся так долго ждала. Субботнее майское утро – вдвойне счастье – уроков не задано, потому что почти конец года, на улице свет и цветение. Олеся проснулась от того, что громко, на всю квартиру звонил телефон. Она не спешила вставать, обычно к телефону подходила мать, часто она грубо отшвыривала Олесю от телефона, когда та хотела взять трубку. Тот, кто первым подходил к телефону, был кем-то вроде главы семьи, и мать не хотела терять этот статус. А может, она боялась, что там, в трубке, прозвучит чей-то особенный голос, голос, которому Олеся сможет все рассказать о матери – о ее пьянстве, о пощечинах и подзатыльниках, о ночевках непонятно где… Никакого такого голоса никогда не раздавалось в трубке, но мать все равно стремилась завладеть ей первая, и, если Олеся лезла под руку, то могла и схлопотать. Но в то утро телефон звонил и звонил, а мать все не шла и не шла, поэтому Олеся проснулась, встала и поплелась в коридор, на ходу соображая: матери нет со вчерашнего вечера, значит, где-то запила и, наверное, вернется то ли в воскресенье, то ли в понедельник.

– Алло, – сказала Олеся в трубку сонным, а оттого не совсем своим голосом. – Я вас слушаю.

– Ой, простите, девушка… кажется, я ошибся, – ответил мужской голос на той стороне трубки. – Это ведь не квартира Ивановых?

– Нет, это другая квартира.

– Простите.

– Ничего страшного. – Олеся старалась вести себя как можно взрослее. – Вы, наверное, перепутали цифры. По какому номеру вы звоните?

Мужчина назвал номер. Олеся назвала свой. Возникла пауза. Олеся хотела было положить трубку, но голос на другой стороне вдруг спросил:

– Простите, а у вас идет дождь?

Олеся отошла от телефонной тумбы на всю длину шнура и выглянула в окно. Деревья стояли мокрые, но небо сияло чистотой, хоть в рекламе стирального порошка используй.

– Нет. Уже закончился.

– Спасибо, девушка. У вас очень красивый голос, – сказал незнакомец и положил трубку.

Ее счастье было таким огромным и таким невыразимым, что она не смогла усидеть дома: вышла на улицу и, кажется, бродила несколько часов по району, не разбирая дороги. Как будто сама судьба вздохнула – и Олеся полетела, как белоснежный лепесток, закружилась в вихрях воздуха, который нес ее – она знала, знала! – к великой любви. «Меня переполняло предвкушение чуда, хотя я и не знала, что стало тому причиной», – так сказала бы она об этом Нелли Артамоновне, но в тот момент едва ли подобрала бы слова: в голове клубился золотой дым.

Она вернулась домой обессиленная и ужасно голодная и неожиданно наткнулась на мать, которую не ждала раньше завтрашнего дня. Та была мертвецки пьяна и спала в комнате на кровати. Из-за мерзкого запаха пришлось открыть форточку. Даже это не испортило Олесе настроения, она оставила мать спать, перекусила парой кусков хлеба и пошла в школу.

Возможно, тот день погас бы, оставшись в памяти только короткой вспышкой ушедшей в никуда радости, если б после уроков не случилась потасовка: Олег и Сашка, как всегда, донимали Влада Яковлева, мелкого лопоухого дурачка, но в этот раз они прицепились еще и к Полине Красноперекопской, его соседке по парте. Честно говоря, Полина с Владом сами виноваты – довыделывались: сочиняли какие-то дурацкие стишки. Влад получил несколько затрещин, а Полина («Вульгарная особа, но что взять с деревенщины: они там, на Балбесовке, даже огороды сажают», – так сказала бы Олеся Нелли Артамоновне) попала под раздачу иначе: ее рюкзак Сашка и Олег принялись пинать по всему коридору второго этажа. «Такие низменные развлечения в духе нашего класса», – вновь мысленно отметила Олеся в стиле своей пожилой приятельницы. Конфликт утрясся бы сам собой, если б не вмешательство Сергея Герасимова, который подхватил извалянный в пыли рюкзак и протянул его Полине. А та взяла его и – внезапно – покраснела. Она влюбилась! Никто, кажется, не заметил этого, но Олеся мгновенно поняла: к ним пришла любовь!

К ним – а не к ней!

Она хотела бы ошибаться, но оказалась права. Уже в понедельник Олеська заметила, как они переглядывались, как перебрасывались записочками, как улыбалась Полина, как равнодушно слушала шутки своего дружка Яковлева. Олеся перестала обращать внимание на учителей, на учебу, на других одноклассников, включая Лу, впрочем, всегда тихую и неприметную. Олеся оказалась в мире, где все было черно-белым, кроме двух цветных фигур – Его и Ее. По странному стечению обстоятельств она очутилась там, где полагалось быть только им двоим. И чем дольше это длилось, тем больнее было Олесе.

Любовь пришла не к ней. Ее предвкушение оказалось самообманом.

Она как была, так и осталась маленькой, худой, некрасивой девочкой, которую никто никогда не полюбит.

То лето стало летом ее отчаяния. Отчаяния, которого никто не заметил. «Постыдно позволять кому-то видеть, что твое сердце разбито», – сказала бы она Нелли Артамоновне.

Куда идем мы с «ты это я»?

Когда Полина начала встречаться с Сережей, Лоле стало совсем грустно. Раньше, когда они возвращались из школы вдвоем, Лола рассказывала Полине всякое: про то, что Олеська вообще никого не ценит и не уважает, кроме себя самой, даже свою подружайку Лу; про то, как мама метнула в телевизор тарелку с супом, когда президент что-то не то сказал; про то, что было бы здорово, если бы в магазине продавали бабочек, которых можно было расписывать вручную и отпускать… хотя, конечно, все писали бы всякое гадкое, поэтому это такая себе идея. Однажды Полина сказала:

– А тебе не кажется иногда, когда мы говорим, что это два великих писателя беседуют?

Лола ответила:

– Да ну!..

Полина засмеялась. Шел очень мелкий дождик, почти не ощутимый, у них обеих намокли волосы, у Полины завилась кудряшка у лба. Лола посмотрела на нее, а потом почему-то смутилась и стала смотреть на фонарь у подъезда. Этот фонарь был похож на строгого доброго учителя, которого у них не было. (То есть теперь был – фонарь отлично справлялся с его ролью.)

Лола сказала Полине то, чего никому никогда не собиралась говорить:

– Я верю, что мой ребенок будет великим человеком. Когда он будет.

– Так и будет.

– Это будет девочка. Должно быть больше великих девочек.

В тот момент для Лолы не было никого важнее Полины, которая легонько сбила с кончика ее носа каплю – и снова засмеялась; кудряшка у ее лба засмеялась тоже. Лола хотела поцеловать эту кудряшку, но что-то ее удержало. Фонарь стоял, дождь моросил – и каждая капелька казалась искоркой, крошечной, но живой – потому что светилась.

А через две недели, когда плаксивая погода сменилась сухой и выдержанной, Полина начала встречаться с Сережей. Он стал провожать ее, а точнее – шел вместе с ними все три квартала от школы до остановки автобуса, на котором Полина ехала домой. Большую часть дороги Лола шла с ними, мрачно размышляя, какой Сергей бесячий – высоченный, лохматый, с белесыми бровями и ресницами и редкими зубами, прямо-таки жившими под девизом «в этой жизни каждый сам за себя». Полина говорила:

– Правда, у Сергея волосы очень красивые? Волнистые, светлые…

– Угу… (Лола представляла, как его бреют налысо, как призывника.)

– И глаза у него такие… бирюзовые! Под свитер его подходят, да?

– Н-да. (Толкнуть бы его под локоть в столовке, чтоб компот вылил на этот свитер… бирюзовый.)

– Тело атлета – на физре видела, видела?

Лола закатывала глаза: ну да, конечно, на физре побегать без футболки он любит, не то что убогий колченогий Влад. Тот, кстати, тоже был недоволен Полининым выбором, смотрел колюче и сопел обиженно.

Пока они шли от школы, Сергей то и дело вмешивался в разговор и всегда с таким подвохом, чтобы непременно выставить Лолу дурой. Один раз даже спросил:

– Тебя, Шарапова, провожать вообще какой смысл? Ты ж бомжиха! Это все знают! Хочешь докажу? Ты на какой улице живешь?

Шутка для пятого класса. Что бы она ни ответила, он должен был сказать: «Все нормальные люди живут в доме, а ты на улице, значит, бомжиха».

– На которой нет бомжей! – злобно выпалила Лола. – Ты еще попробуй мне предложи доказать, что я не проститутка!

– Да вот уж не стану: на тебя и бесплатно-то никто не позарится!

– Ну да, конечно, когда рядом идет такая женщина, как ты, Сережа, я точно проигрываю!

Они переругивались, делая вид, что на самом деле никто не обижен, и Сергей даже нес не только Полинину сменку, но и Лолину. Правда, он часто вертел этими мешками, как нунчаками, пинал их, подбрасывал и ловил, а иногда – и не ловил, и они летели на землю, в грязь.

Но обычно парочка ворковала, а Лола просто шла рядом, как лишняя. Она привыкла к роли наблюдателя и иногда за всю дорогу не говорила ни слова. Или, чтоб как-то уйти от всего происходящего, напевала себе под нос, иногда из современного:

 
Я – это ты, ты – это я,
И никого не надо нам.
Все, что сейчас есть у меня,
Я лишь тебе одной отдам…[4]4
  Песня Мурата Насырова.


[Закрыть]
 

Иногда из детства:

 
Куда идем мы с Пятачком?
На мясокомбинат!
Ты ножик взял?
Конечно, нет!
Тогда идем назад!
 

Ей казалось, эти двое ее совсем не замечали, смеялись о чем-то своем, и золотистая голова Полины то и дело касалась плеча Сережи. Иногда Полина вспоминала о Лоле – чаще всего в те моменты, когда Сережа позволял себе что-то такое, что ей не нравилось. Тогда она говорила, так чисто и радостно (как ни крути, а так звонко и красиво у нее звучало только одно имя):

– Ло-ола, Лола! Ты здесь?! Чего ты там притихла? Тебя там маньяк не похитил?

Сергей смотрел на Лолу, как будто впервые замечая, а потом кривился, но добавлял:

– Шарапова, шевелись быстрее, что ты как обкумаренная, неужели домой не хочется?

Лола ускорялась, глядя на них несколько виновато:

– Задумалась…

От школы до дома вела выложенная бетонными плитами дорожка, довольно раздолбанная и вся в трещинах, а вдоль нее – деревья и фонари. Можно было пойти иначе – дворами, сперва пройти мимо гаражей, потом завернуть за угол – и так выруливаешь прямо к Лолиному подъезду.

– Дворами, мне кажется, ближе идти, – сказала Лола, просто чтоб что-то сказать.

– Да ну, одинаково, – тут же возразил Сережа, тоже просто чтоб возразить.

– Ближе. Но страшно, – продолжала упираться Лола. – Мало ли что там…

– И что там? Иди да проверь…

– Да мало ли кто… маньяк, может…

– Лол, какой маньяк?! Ты совсем дура?

– Сексуальный маньяк! Не слышал?

– Сексуа-а-альный! Ого! А ты-то чего испугалась? В этой-то шапке?

Лола столько раз отбивала реплики Сережи, что давно должна была привыкнуть к его подколкам, но тут ее терпение разошлось, как сломавшаяся застежка-молния. Лола решительно двинулась за гаражи.

– Ло-ол! – на Полинин крик она даже не обернулась.

Она шла так быстро, как могла, не глядя под ноги – вступила в дерьмо, вспугнула отливавшего мужика, который промычал что-то бессвязное и, покачнувшись, уперся рукой в стену гаража, обогнула эти чертовы жестяные будки, прошла вдоль стены дома и остановилась у подъезда, где принялась остервенело тереть ботинком о полумертвую рыжую траву – не хотелось нести дерьмо в дом.

– Ло-ол!

Полина была удивлена, Сережа – просто зол.

– Так быстрее, я права! – бросила Лола и быстро поднялась по ступенькам. – А ты, Герасимов, ходи дальше без шапки, надеюсь, уши твои уродские когда-нибудь отморозятся и отвалятся. Лучше б член отвалился, но и уши сойдут.

Больше она не возвращалась домой с Полиной и Сергеем: дожидалась, когда они уйдут, а потом шла одна, иногда сворачивая за гаражи. Никто не смел говорить ничего насчет ее шапки.

Сомнамбулический романс

В девятом классе они поехали в санаторий. Звучит прикольно, но на деле скучно и уныло: старый корпус, советская мебель, ужасные шкафчики с отваливающимися дверками, провисающие чуть ли не до пола кровати, которые многим парням были коротковаты – ступни торчали наружу, просунутые между железными прутьями спинок. Сергей жил в одной комнате с Владом и Андреем, в самом конце коридора. Девчонок поселили этажом выше.

– Так заведено испокон веков – чтоб кавалеры лазали в окна к дамам, рискуя сломать себе шею, – переигрывая, сказал пожилой воспитатель, встречавший их при заселении.

Сергей только пожал плечами: в окно к Полине он бы точно не полез. А если б и полез, то его, скорее всего, просто столкнула бы вниз Лолка Шарапова.

– Теоретически влезть в окно не так уж сложно, – начал умничать Влад, – если забраться на это дерево, а с него уже…

– На дерево не лезть ни в коем случае! – рявкнул приехавший вместе с ребятами физрук. – Оно, судя по всему, старое и сухое. Сук надломится, упадете – и вам пи… конец.

Все загоготали.

Дерево производило жутковатое впечатление. Это был дуб, наверное. Сергей не разбирался в деревьях. Если б на этом были листья, то, может, и получилось бы понять, дуб это или что-то другое; но листьев не было: в марте не до листьев. По виду так точно дуб – ствол толщиной в два обхвата, часть ветвей снизу спилили – наверное, они высохли, а может, кто-то реально по ним лазал. Сергей хотел пошутить про то, что этот дуб тут торчит со времен Толстого (в прошлом году они писали диктант, Борисовна сказала, что это знаменитый отрывок про дуб из «Войны и мира»), но не стал: стараясь сумничать, легче легкого обосраться и потом стать мишенью для чужих шуточек. Нет уж, увольте, это миссия Влада.

Хотя внутри здание было насквозь советским, снаружи еще можно было заметить, что это какой-то старинный особняк, правда, очень облезлый.

– Тут, наверное, была обсаженная деревьями подъездная дорожка, – заметил Влад, в этот раз не облажавшись.

– Да, тут были еще деревья, но слишком старые, могли упасть на дом, их все спилили, одно это осталось, – ответил воспитатель. Ей-богу, ему бы костюм из старых фильмов, и точно был бы дворецкий.

– Смотрите, у него – глаза! – неожиданно откуда-то выпрыгнула Полина. Сергей заметил ее красную куртку и растрепанные волосы (в хвост она их никогда не собирала). Пригревало, и куртку она расстегнула, под ней виднелся смешной полосатый свитер. Джинсы Полине были длинноваты и понизу уже выпачкались в грязи.

– Оно смотрит на нас, – эхом повторила выплывшая вслед за ней Лола Шарапова. Богатенькие родители купили ей модный серебристый пуховик, и она напоминала инопланетянку в скафандре.

– Я нравлюсь тебе, дерево? Я нравлюсь тебе? – Полина затанцевала вокруг дерева, взмахивая руками и кружась. Она была смешная и красивая одновременно, и кто-то из других, не из их класса, ребят сказал:

– Девочка на Алису из фильма похожа.

И, кажется, даже воспитатель кивнул. Все смотрели на нее и улыбались.

Сергей и сам закружился бы с ней, а потом поцеловал. Но ему всегда было неловко, не хотелось, чтоб кто-то знал… хотя все и так знали.

Ему не понравилось в санатории: стыдно признаться, но многое у Сергея получалось хуже других, например заправлять кровать. Ну, допустим, у Андрея отец бывший военный, вымуштровал его как надо, но даже Влад – и тот как-то умудрялся складки выровнять. А у Сергея получалось безнадежное убожество: простыня торчала – из-под пятницы суббота, как сказала бы бабушка Маргарита Иванна, а подушка… ну да, как лягушка, как в детском стишке. В ту огромную наволочку влезла бы даже Лолка вместе со своим пуховиком.

Кормили так себе: пюре водянистое, котлеты скорее из хлеба, чем из мяса. Из порции, бывало, только один горошек можно было есть без отвращения. Но – ели. Сергей, в первые дни тоскливо ковырявший вилкой в тарелке, уже через неделю стал есть как миленький: голод не тетка, а дурацкая фразочка взрослых про молодые, растущие организмы – это все-таки правда. Ну и Лолка всегда оставляла чистую тарелку, хотя уж она-то никогда не голодала. Из дома она привезла целый рюкзак со «Сникерсами», «Марсами» и «Баунти». Полина говорила, что у Лолы под подушкой всегда лежит что-то съедобное. Когда у нее закончились конфеты, она стала таскать из столовки хлеб. Офигеть – хлеб! Лолка и правда была ненормальная; вообще именно в санатории выяснилось, что у них в классе все какие-то с придурью. Например, у Андрея была иконка, которую он поставил на тумбочке. «Ты в бога веришь, что ли?» – спросил его Серега. «Мама дала», – ответил Андрей. Можно было, конечно, попробовать поприкалываться, но у Андрея такая вечно хмурая рожа, что ну его к черту, юмора точно не оценит. Влад привез колоду карт с голыми женщинами. Конечно, все парни их рассматривали, но привез-то он! Воспитатель их изъял и обещал отдать только в родительский день, из-за чего Владик проплакал полдня, как маленький, а потом достал тетрадку и стал в ней что-то строчить. Серега не мог не приколоться:

– Влад, а Влад! Чего это ты пишешь? Стихи, что ли? Покажи, что там у тебя?

– Отвали! – Влад принялся закрывать написанное рукой.

– Ну как хочешь. Не скажешь, буду всем говорить, что ты в Лолу Шарапову влюблен, мне-то что…

– Да не люблю я Шарапову! Она жирная! Отстань от меня!

– Мне нравится Олеся, – вдруг сказал Андрей.

– Чего-о? Куйнаш, вот это признание! – Сергей и Влад тут же переключились на него, но ничего больше из Андрея вытащить не удалось: если уж он решил молчать, то молчал как партизан.

Тем не менее слава главного шизика класса, так сказать, пальма первенства 9 «А», досталась ему, Сергею. Он ходил во сне. Когда был мелким, это случалось часто, родители тщательно запирали окно в его комнате, а то мало ли… Лунатики такие непредсказуемые, вдруг захочет прогуляться по карнизу или полетать? Уже классу к пятому ночные прогулки прекратились, стали темой для семейных шуток в стиле «вот был Сережка маленький…», но в санатории из-за незнакомой обстановки, видимо, что-то в голове клацнуло – и получите, распишитесь. Опять.

В первую же ночь Серега встал и принялся одеваться. Влад спросил:

– Серег, ты куда?

Сергей ответил:

– Автобус.

Надел брюки и босой вышел в коридор. Влад встал и пошел за ним. Сергей прошел мимо заснувшего на посту дежурного до самого конца коридора, а потом стал спускаться по лестнице. И вдруг замер. Тут его догнал Влад.

– Серег! Автобус приехал, пошли! – Он взял Сергея под руку и повел обратно. – Сейчас сядем, поедем, поспим в дороге… Как раз проснемся, когда домой приедем!

Он довел Сергея до кровати и сказал: «Ложись! Едем домой!» Герасимов послушно лег.

Это все Влад рассказывал назавтра утром, а сам Сергей ничегошеньки не помнил (он никогда не помнил свои ночные прогулки). Можно было обвинить Влада во вранье, но, когда он вел Сергея по коридору, их видел Олег, а в палате – проснувшийся от шума Андрей.

Ну и началось. Весь день приколы про автобус. От всех. Даже Полина, когда они украдкой встретились за корпусом, повисла на Сергее со смехом:

– Куда ты хотел уехать? И почему без меня?

Но он не успел обидеться и сказать: «И ты, Полина?», как она поцеловала его, а потом прошептала в ухо: «Никогда не уезжай без меня, слышишь!» И снова поцеловала, и еще, и еще, Полина вообще готова была целоваться часами… И тут она сказала:

– Мы с Лолой нашли синюю и белую краску и нарисуем на дереве глаза! Представляешь? Будет круто!

И умчалась.

Сергей ходил и той ночью, и следующей. Теперь весь этаж выходил поглазеть на него. Олег предложил поставить посреди коридора пустое железное ведро, чтоб Сергей споткнулся и оно загремело, но Владик сказал, что нельзя будить лунатика: у него может остановиться сердце. Он рассказал об этом Сергею с таким видом, словно спас ему жизнь, но Сергей угрюмо заметил:

– Ничего бы со мной не случилось. Я бы даже не проснулся. В детстве я однажды сильно ударился во сне и не заметил. Только по синяку на руке определил.

– Здоровый синяк был?

– Нехилый. С сигаретную пачку.

Сергей врал. Ему хотелось придать своим походам хоть какой-то героический вид. Но зря он так старался: назавтра он проснулся в чьей-то цветастой шапке и с лицом, расписанным помадой (написали, конечно, «хуй» и «лох», выбор небольшой).

Но самое странное случилось той ночью, когда…

…когда, как ему рассказали, он поцеловался в коридоре с Олеськой Скворцовой.

Она просто стояла и ждала, когда он выйдет. И он вышел. Шел, как всегда, босиком по полу, прямо по коридору, шел и шел. А она подошла к нему и поцеловала.

Это видели все. Влад, Андрей, Олег, Сашка, все ребята с этажа и даже многие девчонки. И Полина.

Сергей ничего не помнил, но, когда наутро ему рассказали – он представил все так живо и ярко, как будто кино посмотрел. Вначале он увидел себя со стороны – идущего по коридору босиком, в пижаме, всклокоченного (волосы справа торчком, обычно у него так всегда из-за того, что спит на правом боку), а навстречу вдруг выходит она – в белой ночной сорочке (воображение рисовало даже кружева по подолу, что едва ли соответствовало истине), подходит к нему вплотную, касается его руки своей легкой холодной ладонью… и он видит ее лицо, ровную челку до бровей, прямой точеный нос, тонкие губы полумесяцем и глаза, темно-карие, почти черные в темноте глаза… а потом она его целует, привстав на цыпочки…

Он видел эту сцену как наяву, потому что она повторилась. На дискотеке в пятницу, когда заиграла задолбавшая всех песня «Я – это ты», Сергей, сам не понимая толком, почему поступает так, подошел к Олесе. Она стояла у стены (никто ее не приглашал, даже Куйнаш, которому она нравилась, – стеснялся, наверное, или религия не позволяла), даже не глядела в его сторону. Сергей подошел, наклонился и поцеловал ее.

Она не оттолкнула его, взяла за руку – и они начали танцевать.

На них смотрели – все.

Полина ничего не сказала, ни тогда, ни потом; она как будто знала свое место, отступила, ушла в тень.

Утром, в день отъезда 9 «А», все увидели, что на дереве, всюду, куда могла дотянуться рука, в местах, где на коре были узоры в виде глаз, нарисованы настоящие глаза: белые, с ярко-голубой радужкой и черным зрачком. Дерево смотрело на людей – и от этого всем становилось как-то не по себе.

Сергей ему точно не нравился.