Текст книги "Жемчужница и песчинка"

A naive prayer

 
You know I never pray aloud.
I hide my hope and faith.
And when I see a singing crowd,
Blush comes into my face.
 
 
You think me wrongfully acute,
Because You heard me tell
That shower and perfumes substitute
Me soul and spirit well.
 
 
I know I am a sinner, since
I doubt Our Father’s might;
And showing no concern just means
To show «folie» and spite.
 
 
You sealed me with severe look,
And I grew weak and meek.
A royal King of Eagles took
A fy – away from me.
 
 
Now I’m alone, alone again,
A doll with broken heart.
You still believe I cannot pray?
That’s why You set apart?
 
 
Now see me knealt from high above!
You’ll hear from down below:
«Oh, take me to your arms, my love,
For keen the wind doth blow!»
 

Прорицание

 
Мне волхвовать в коричневой пустыне,
Корой укрывшись светлой бересты.
Мне неотступно думать: где ты ныне,
Меня ль еще воспоминаешь ты?
 
 
Мне воевать с тупые злые бесы,
И под шелом увязывать власы.
Тебе воссесть архангелов одесно,
Следить с восторгом райские красы.
 
 
А в этой жизни, предков чтя обычай,
Тебе сберечь седую старину,
А с поля брани захватить добычей
На час утех ногайскую княжну.
 
 
Защитник, страж, певец родных пристанищ!
Сим прорицаю: купно с Неиным
Ты явишь правду, сам же ею станешь,
Ты будешь счастлив счастием земным!
 
 
По таинстве венчанья, как к святыне,
Навечно ты прилепишься к жене…
Мне уходить. Так не рыдай же, сыне,
Во гробе зряще, не рыдай мене!
 

Afairy – tale

 
My Lord the Carpenter, behold
The plea of mortal soul!
In days of sheer youth I was told
This story as a whole:
There once had sprung a tragic love
Between a lightning white
Dispersing fres from high above,
And river, fowing wide.
The River marveled at the show
Of sparkling, dazzling spears;
And he refected them below
And mirrored radiant spheres.
Slow waters sparkled in delight
Or ran in thousand springs;
The mighty River watched the lights
That trembled on the strings.
The Lightning sang her frenzied songs,
She danced and prophesied;
The zigzag signs confessed and warned,
She knew she was desired.
The deep sweet waters closed the care
Of deep sweet heart in love;
He did not notice love was there
Until he heard enough.
The mighty River formed a lake
To hold that furious life
To hug in marital embrace
The one he called his wife.
The Lightning twinkled him a kiss
And rushed to meet her fate.
The freball blazed, blew up and hissed
And few to fall and fade.
Evaporating, boiling lake
Was veiled with misty fog;
The River groaned and strived to take
Last waters to the bog.
You could imagine him return
When tears of rain were shed;
The lake was dry, the grass was burnt,
The Lightning, she was dead.
 
 
This moarnful ballad makes me sad
And shivering from cold.
I am no bird I am no cat
I am a human soul.
My burning nature can't be changed,
I am all fames and fre;
Beyond all that, I am engaged,
And I don't want to die.
My Lord the Carpenter, I beg
That You should meet my plea;
Take cedar logs, and fasten belts,
And make a raft for me.
Oh Lord my Savior, here's Your turn
To show Your magic craft!
Rejoyce, my soul, red fre, burn,
Wide River, drive the raft!
 

Приведу еще стихи, которые были в начале: им двадцать пять – тридцать лет, но я и сегодня думаю так же, как и тогда.

* * *

 
Догорает мой День, блистая.
То ль витает воронья стая,
То ли пепел летучий тает
Над костром лица моего…
 
 
Кроме страстных, коротких песен,
Кроме мерно гудящих столетий,
Да безжалостной, длинной плети
Я не чту под луной ничего.
 
 
Помертвеет осенний холод,
Захлебнется коктейлем город,
Нежных глаз мелькнут хороводы,
Ночь немая летит ко мне.
 
 
Я умею лечить печали,
Превращать расставанья в начала,
Мне Природа – Мать обещала
Счастье где-то на той стороне.
 

И более поздние.

* * *

 
К каким вещам я охладела!
К скольким явленьям, именам!
Барабудур, Бергсон, Мандела,
Чивитавеккья, Суринам,
 
 
Рокамадур, тулуп, мартини,
Твин Пикс, Квин Маб, БГ, Джей Си,
Квентин Дорвард и Тарантини,
Питоны Монти, Дебюсси,
 
 
Дольмены, парусники, сольди,
«Машина», новый поворот,
кот Леопард и Леопольди, —
пардонте, все наоборот…
 
 
Теперь никто меня коварный
бы не зазвал на сеновал.
Я разлюбила звон гитарный,
а пылкий рыцарь сам увял.
 
 
Мне опостылел Ференц Кафка,
Мартын Хайдеггер, дон Хуан,
все три «Девятых», камилавка
Владыки, бурса, пляс, диван.
 
 
Но дальше всех с завидной силой
я б постаралась оттолкнуть
ученых немцев бред спесивый,
их экзистенциальну муть,
 
 
английский стиль, австрийский гонор,
белиберду филологинь,
тупых студентов, южный говор,
злых Янов и безглавых Инь!
 

Былина о Василисе Премудрой, Иване – дураке, Кощее бессмертном и Диабаз – скале грановитой

 
То не гром катит по поднебесью,
То не брань гудит по всей росстани:
Стук копыт гремит: скачет борзый конь,
На коне ли том что Иван сидит.
Держит он, Иван, копьё вострое,
А в другой руке он нагаечку.
Он глядит вперед, в синий окоём:
Там летит – мелькает лебедушка.
Кличет он, Иван, громким голосом:
«Ой же ты, Василиса Премудрая!
Ты постой, постой, погоди меня,
Возвернись ко мне, лада милая!»
Отвечает ему та лебедушка:
«Ах, Иван, головка победнинька!
Уж не сам ли ты восхотел того,
Чтобы мы николь не встречалися?
Я тебя, Иван, с той поры боюсь,
С той поры боюсь, опасаюся,
Как обманом ты обещал любить,
Сам исчез, пропал в одночасие.
Уж и я ль тебя не учила уму,
Уж и я ль была не спомощница,
Не спомощница была, не сподвижница,
Да во всех твоих делах не советчица?
Ты зачем, Иван, слушал злой навет?
Ты почто меня защитить не смог?
Уж и я ль тебя не звала назад?
Ну да вижу – нет, не заладилось.
Не моя вина, а беда моя,
Что, женившись, в час разженился ты.
Ночь супружеску, горе – муженек,
Ты предал на суд, пересудный толк.
Ты зазвал меня, да своей назвал,
Да назавтра сник, перекинулся.
Не вини теперь, что обида зла:
Упустил ты, Иван, свое счастие.
Ты любить умел – холить не умел,
Скатный жемчуг ты по двору сметал.
Ты поймать умел – не умел сберечь,
Так прощай, лечу я к Кощеюшке.
Что Кощей ли тот, его все дрожат,
Мне же он, Кощей, верно предан был.
Что даров дарил, что похвал точил, —
И по сей он день ждет, что я вернусь.
Что ли жизнь его – скука смертная,
Утро горько, ночь – растуманная.
Не люблю его, ну да быть сему;
А с тобой, Иван, не остануся».
Так летит она, а Иван спешит,
Погоняет он коня верного.
Восемь дён на юг все неслись они,
На девятый день силы кончились.
А пошел тут путь круче, круче вверх;
Спотыкнулся конь, глаз косит, храпит;
И стоит, крепка, на тоём пути
Диабаз – скала грановитая.
Приоткрылся взор сердоликов – глаз,
И раздался глас сильномужествен:
«Стой, Иван, вороти солова коня:
Не судьба тебе лебедь – птицу взять.
Кабы ты умел да ее ценить,
Лебедь – птица стала б твоей навек.
А теперь – прости, не журися, брат:
Не по чину сел, не по чину встал.
Ой же ты, Василиса Премудрая,
Ты чудесна птица серебряна,
Обопрись на край, да прильни ко мне,
Я спасу тебя, дам укрывище.
Ты лоза моя, ветвь возлюблена,
Напои меня золотым вином.
Лебедь нежная, обними меня,
Осени крылом грудь упорную.
У моих стопов море плещется,
В сердолик – глаза звезды смотрятся.
Не летай к Кощею, лебедушка,
Оставайся здесь, лада ласкова».
…И заплакал тут неповит Иван,
Повернул коня, да и в монастырь.
А в рассветный час диабаз – скала
От истомных ласк кораблем всплыла.
Кораблем всплыла, да – й на юг пошла.
Лебедь белая под кормой спала.
 

Ночное пророчество

 
Напролёт фанданго танцевали;
А когда закрапало дождём,
Он сказал: «До встречи на привале!»
И ушел проверенным путем.
 
 
Мне сомненье: был ли он обманным
Сновиденьем, близкий и ничей?
Но остался дым марихуаны,
Меховой ковер и хор свечей.
 
 
Я лениво еле движу плектром.
Вдруг на пальце – чудо красоты —
Диамант, черкнув космейным спектром,
Принял вид давидовой звезды.
 
 
Яркий сноп кинжальных мелких радуг,
Пляска искр повсюду и везде;
Это знак – и мне других не надо:
Непреложно сретенье судеб.
 
 
Их зигзаги, петли и меандры
Вновь и вновь с тобой сведут меня.
Мы с тобой рожденьем саламандры,
Марс – наш демон, знак наш – знак огня.
 
 
Ни слезы и ни словес не тратя,
Прячу в шелк граненую звезду.
На заре, Венеры на закате,
Я в пустыню жуткую уйду.
 
 
Средь видений, хищников и гадов,
В одиночку, без воды и книг,
Я преодолею все преграды,
И сверкнет в оазисе родник.
 
 
Ввечеру, Венеры на восходе,
Я найду тот самый бивуак,
Где, устав в пожизненном походе,
Овцы спят под мерный лай собак,
 
 
Пастырь бдит, поскольку пастырь добрый,
Волчий вой чуть слышится из тьмы,
А в сторонке, у костра из копры,
Ты, мой царь, слагающий псалмы.
 
 
Это будет, это так и будет:
Смех, и грусть, и счастье, а потом —
Мы дозорных, растолкав, разбудим,
И тропами разными пойдем.
 
 
Псалмопевец, знай: я тоже воин;
Цель путей у нас с тобой одна.
Ты силен, и ты всегда спокоен;
Но, однако, «дальше – тишина»…
 

Два воина

 
…Валькирия, любя христианина,
По доброй воле надевает крест;
Следит за колыханьем прядей длинных
И мокрый хлеб с кагором, хмурясь, ест.
 
 
Христианин, язычницу спасая,
В восторге хвалит плат, сменивший шлем.
Убор до пят смиренница босая
Носить должна без знаков и эмблем.
 
 
Шипящий щёлк церковного славянства,
Трещащий воск коричневой свечи,
Нестройный хор, тяжелое убранство
Священников – прими, терпи, влачи.
 
 
…Валькирия, гордясь безмерной жертвой
(Отдавший жизнь – не всё ли отдает?)
С любимым, чая смертного блаженства,
Из храма вон – на холм лесной идет.
 
 
О боже, как сияло в кронах солнце!
Как духовит шатер сосновый был!
Два воина, в объятьях ратоборцев
Схватившись, мяли моховой настил.
 
 
И пятна света и зеленой тени
Играли на телах, дразня, скользя;
И майский купол их в нагом томленьи
Венчал – о большем и мечтать нельзя…
 
 
…А через день, валькирию оставив,
сей христианский воин держит путь
в далекий монастырь суровых правил,
чтоб деву ту забыть когда-нибудь.
 
 
…А через год, с огромною свечою,
Во храме служит тот христианин.
…А через два – он под венцом с другою…
А дева – воин плачет в праздник именин.
 
 
А вот кошмар…
 

Монстр

 
Спят на постели услады
Съяты, не зная преграды,
Жизнь завязав в мандрагоре,
Странно – мистическом чаде,
Нетерпеливая радость
И нестерпимое горе.
 
 
Спит алхимический корень,
Смутным законам покорен.
К тонко змеящимся членам
Ток подбегает, проворен.
Тигель, реторты колено,
Глобус, жаровня и шкворень.
 
 
Полночь скатилась к надиру.
Кровью вино из потира
Каплет на дрогнувший ротик.
Тронуты синим сапфиром,
Звезды погасли над миром.
Дремлет ухмылка сатира,
Брезжит на щупальцах проседь.
 

Короче говоря:

 
Не вариант, не вариант, не вариант.
Не вариант твой претендент, не вариант.
Опять не то, опять не так, опять не тот:
Не адамант, и не адепт, и не вагант.
 
 
Не лит – и музыкальный конкурсант,
И не католик, и не протестант,
Не вахаббит, не кришнаит, не парс, —
Он просто православный коммерсант.
 
 
Но, правда, этот парень – не педант,
Не шулер, не бретёр, не дуэлянт;
А впрочем, я за то не поручусь.
Возможно, что бретер и дуэлянт.
 
 
С тех пор не нужен антидепрессант,
Как появился сей инаугурант;
И в рысь я, и в галоп бросаю жизнь,
Хотя и знаю, что – не вариант.
 
 
Призвав воображенье и талант,
Презрев докуку дел, клевет, команд,
В мечтах я провожаю день за днем,
И ночь за ночью мчу за моря рант.
 
 
В сени аканта перистых гирлянд,
Взяв кой – какой нехитрый провиант,
Загнув брабантский кружевной манжет
И развязав фуляра пышный бант,
 
 
И отложив кровавый ятаган, —
Позвольте; сбой; замельтешил экран:
Вот делает маваши хулиган,
Вот сарафанный пляс и стиль пейзан,
Вот бой тамтама, сиречь барабан;
А здесь жует французский ресторан;
А там и там – коррида и баран,
И виртуальный скоростной роман,
И нарушает талион варан,
И распевает муэдзин коран,
И завывает ледяной буран,
И подлетает к Фудзи автобан, —
 
 
А, вот, нашлось: Эллада и акант.
Вино подносит мальчик – корибант.
А позже, сняв гиматий и хитон…
(Зачем я поддержала этот тон?)
 
 
Подать манто. Я ухожу. Не то.
 
 
Не вариант. Не вариант. Не вариант.
Ну, так. Вообще-то историй раньше было немало.
 

* * *

 
И равноденствие, и полнолунье.
И равновесие, и полоумье.
Какая ночь! Стихийных духов рой
Таинственной межмирною порою
Подстерегает сон грядущий мой.
 
 
Сквозь шелковистых облаков завесы
Посматривают на меня, повесы:
Кто? Феи, сильфы, эльфы, бледны бесы?..
А в центре мира – яркая луна.
Я у окна, одна, грустна, смешна…
 
 
А воздух синий ясен и прохладен,
Сентябрьский лес застыл в цветном наряде:
Неслышно не скользнуть нагой дриаде…
Для равновесья завтра дождь зарядит;
А я боюсь заснуть; так, Бога ради,
Смотри в лицо мне, полная луна!
 

Дуэт

 
«Ах, как мне стать, какой волшбой
к тебе поближе, ангел ясный?
Мой порцеллановый ковбой —
нет, не ковбой, да бог с тобой, —
Мой детский сон, мой принц прекрасный!
 
 
Золоторогий мой олень
на грани чащи и простора, —
тафта степей, долин сирень, —
сторожки ушки и голень, —
стрелой умчит, чуть мах, чуть шорох!
Моя упругая форель
воды Эдема дней Адама!
Цветов созвучнейших свирель,
тонов тончайших акварель,
любезный сердцу менестрель
под эркером прекрасной дамы!»
 
 
«Хвалите господа, сестра:
неизреченна милость Слова.
Приидет царствие Добра!
Хвалите господа, сестра,
хвалите завтра, как вчера.
Молите господа с утра
до звездной ночи, и с утра
до смертной ночи, и пора
настанет, сретенья пора:
алмазна сдвинется гора,
и с Вами свидимся мы снова!»
 

Печаль Селены

 
Смежает веки крепкий сон.
Твои тенистые ресницы,
укрыв глаза летящей птицы,
луне затмили небосклон.
Проснись, проснись, Эндимион!
 
 
Карийской Латмы темный грот
неверным светом освещаю.
Вот он – я в нем души не чаю —
прекрасный лик и нежный рот,
бровей возвышенный разлет
стесненным сердцем различаю;
ревнив Отец, силен Эрот!
 
 
Неодолимый сон, зевсид,
не я тебе наворожила…
но я другому послужила:
Отца о милости просила,
и се – споспешествует Сила.
Бессмертен ты, и юный вид
Навек тебе принадлежит.
 
 
Соперниц – жен безгласный сонм
маячит смутными тенями
окрест; но мне не страшен он;
соперник мой – безгласный сон,
ресниц завеса между нами…
Очнись, очнись, Эндимион!
 

В ожидании летнего солнцестояния

 
Дрожащий темный свет курит травою,
Свечою оплывает канделябр.
Ты – мальчик – Дева, я – мазонка – воин,
Я твой апрель, дитя, ты мой сентябрь.
 
 
Не странно ли, сведя концы с началом,
Следить за лет ушедших раствореньем,
За уплывающим в ночи причалом,
За наплывающим стихотвореньем?
 
 
Моим глазам, открывшимся для жизни,
Ответил алый Марс упорным взглядом.
Я верю: ляжет, коль на то решись мы,
В планидах наших жребий так, как надо:
 
 
Сближая свет заката и восхода,
Заря небес волшебного июня
Нас обвенчает на зените года,
И летним днем ко мне вернется юность.
 
 
Свой шлем из яснооких звезд – жемчужин
В тот час я в жертву принесу Гемере,
И летним днем ты станешь зрелым мужем, —
Певец и воин, посвященный Гере!
 

* * *

 
Краса небес, двунощный месяц
Ведет на землю месяц май,
Лесов и крыш, лисиц и лестниц
Равно оглядывая край.
 
 
В предместьи места городского
Привстали синие цветы
Цветов небесного покрова,
Ночного, ясного, как ты…
 
 
Ты далеко, ты с той юницей
В объятьях дружных, весел, пьян,
Или поёшь ей, или, мнится,
Томленьем страсти обуян…
 
 
Ещё не видно звёзд – прелестниц,
Ещё не полночь, только ночь.
Союзник мой, медовый месяц
Взошёл над миром мне помочь.
 
 
Я больше не хочу томиться!
Тенёта рву, мечу их прочь.
Плач по любви, весенней птице,
Он дал мне силы превозмочь.
 
 
Не надо больше страстных песен!
(Сие как хочешь понимай).
Не надо их, раз тонкий месяц
Привел на землю месяц май.
 

Вообще о луне и под луной стихов больше всего. Это нормально.

Полнолуние

 
Упорно бдение луны.
Уныло яркое виденье.
Кругом поместного владенья
Течет, отпугивая сны.
 
 
Вверху высокого окна
Твоя щека и глаз без века.
Ты испугаешь человека,
Коль скажешь что-нибудь, луна!
 
 
Но нет; молчат твои уста
Со складкой еллинского горя.
Ты отступаешь в тень; но вскоре
Блеснешь в другом окне, вон там.
 
 
Куда как легче видеть сны,
Чем провожать твое движенье!
Но нет; следить сие круженье,
Гасить рукой воображенье
И с восхищенья выраженьем
Сносить боязнь без возраженья
И глаз болезненное жженье
Мы, сумасшедшие, должны.
 
 
Хранитель – страж, в твоем лице
Мню и слугу, и господина.
Благодареньем не премину.
Ты трон займешь в концов конце!
 
 
Мне вторит каждый, кто влюблен:
«Нам не расстаться и не скрыться.
Безумной девы бледный рыцарь,
Ты будешь царь в конце времен!
 
 
Ты в хризопразовом венце
Взойдешь в зенит, и безъызятно,
Неколебимо, непопятно
Сожмешь бразды в луче – руце!»
 
 
Вон ты уже в окне девятом…
Но триста комнат во дворце.
 

Луна

 
Давай расстанемся на полторы луны.
(Луна – бог Тховт, – письмо, и счет, и мудрость).
Потом мы встретимся, и каждый ощутит:
Сурок проснулся, смотрит и моргает.
Еще луна – и к нам придет весна!
Или, напротив, спит сурок – медведик.
Хоть три луны пройди – все нет весны…
И третье допускаю: вдруг он умер?
Так, значит, нам весна не суждена.
(Луна – под лезвием Пуруши мысль).
 
 
Давай увидимся на валентинов день!
Мы вырежем две руны – «ко» и «ар» —
против подземных лярв и ведьм летящих, —
и вот еще есть третья руна, «тюр» —
она имеет силу оживлять.
(Луна и человек – суть руны «монн»…)
Сосна и солнце оживят сурка,
А мы пройдем сквозь радугу весны.
Соединит нас валентинов день.
Но если…
 
 
Луна, о Нанна, с робостью молю:
Лицом к лицу я стану пред Тобой!
Реши судьбу проснувшейся любви!
 
 
Услышу:
ЕСЛИ СИЛЬНА ОНА – БУДЕТ СИЛЬНЕЙ.
ЕСЛИ СЛАБА ОНА – БУДЕТ СЛАБЕЙ.
ЛИБО ТЫ СЧАСТЛИВ, ЛИБО СВОБОДЕН.
 
 
Вот он, наш жребий, мой юный певец!
 
 
Ну, а теперь
Мой королларий:
ТО И ДРУГОЕ – ВЕЛИКОЕ БЛАГО.
НО ЧЕЛОВЕК – СВОБОДЕН ВСЕГДА,
ВЛЮБЛЕН – НЕ ВСЕГДА, И ЛИШЬ ИЗРЕДКА —
СЧАСТЛИВ.
А ПОСЕМУ
ПЕРВОЕ – ЛУЧШЕ.
 

О море тоже много… что тоже нормально. Вот, например, мне нравится самой:

* * *

 
Распростираясь беспредельной гладью,
Скрываю я дельфинов, вил, ундин,
Кальмаров нестерпимые объятья,
И сонмы рыб, и водорослей платья,
И сны, о коих знаешь ты один.
 
 
Я пестую и смертоносных монстров,
И невесомых транспарентных фей.
Я радуюсь, когда под килем острым
Скрежещет риф коралловый, и остров —
С лагуной синей, в мансанилье пестрой —
В дар принимает смуглый мой трофей.
 
 
Алмазно – хризолитовые волны
Качают, опадают и поют
О тьмах глубин, бездонных и безмолвных,
О воплях фурий ураганных молний
И о чертогах, что сокровищ полны, —
Теней ультрамариновый приют.
 
 
Но тайна тайн мерцающей стихии —
Одно виденье, вечный сон один:
…Пройдут часы последние, глухие,
Как Стикс змеистый, долгие такие;
Сверкнут лучи слепяще – золотые,
И се – в короне светозарной хрии
Взойдет в зенит мой бог и господин.
 
 
Залп этих стрел, сметающих созвездья,
Ликуя, встретит хор морских богинь…
Приди, мой свет, тобой в томленье грезит
Совечно принимающая Инь.
 

In memoriam

 
Когда придет за мной Зима, сменяя
Ноябрьской старости тоску и мрак,
И, беспощадные глаза смиряя,
На дух неукротимый ссыплет прах,
 
 
Когда иероглиф стынущего древа
Китайской тушью ляжет на снега,
На элегантность темно – белой плевы,
Ни ран не оставляя, ни следа,
 
 
Когда на цепенящее касанье
Ничем не отвечает смолкший страх,
И Время, добрый бог мой, по Писаньем,
Введя в Эдем, ущедрится в дарах, —
 
 
Тогда, последним отблеском дневного,
Одна улыбка – или ворожба? —
Оставит мне от бытия земного
Вкус мёда с яблоками на губах.
 

Диптих эклектический

* * *

 
Я храбрюсь по утрам, плачу я ввечеру.
То, что сумрак забрал, на заре отберу.
 
 
…День трудов отнимал у пророчицы драйв,
пену с губ отмывал, малевал близкий рай.
 
 
Отпевал, обессилено сам угасал
И просил дать напутствие всем, кто устал…
 
 
А она, отходя, не прощая врагов,
«Не мечите, – шептала, – своих жемчугов…»
 
 
Отбивая отплыв, ударял пономарь,
Зажигался луны корабельный фонарь.
 
 
Отмеряя отлив, раздалась литораль,
Вширь и вдаль побежала муара вуаль…
 
 
На эоны, на кальпы растянется ночь,
А потом, побледнев, уволо́чится прочь.
 
 
Ренессансно заря благове́стит подъём.
«Воскресенье, сестра! Воскресайте, пойдём!
 
 
Вот он – мира конец, а напротив – другой!
Дирижёрскою тильдою, лигой – дугой
Из лукошка зерно вейте нежной рукой!
Ночь ушла, эфемерный истаял покой!
 
 
Сейте, сейте, сестра! Ибо сказано: Сей —
те, что канут в канал, на камнях, в полосе
волчецов и полыни умрут, не взойдя, —
лузера́, и в пример их поставить нельзя!
 
 
Но, однако, на добрую почву падя,
Жито колосом будет! (пока не съедят)…»
 
 
«Ты боишься меня?» – близкий голос в тиши…
Не боюсь, да не знаю, как быть. Не спеши…
 

* * *

 
…Кофе пью по утрам, а Мотриль – ввечеру.
То, что ночью отдам, – отниму поутру.
 
 
Как луна, убываю и снова расту.
Я морочу, стращаю, влеку и гнету…
 
 
Я богиня поэта на звездном мосту
И колдунья для тех, кто предался кресту.
 
 
«Ты боишься меня?» – тихий голос в ночи…
Ничего не боюсь. Ну, давай, научи!
 
 
Слышишь эти признанья, легки и тихи:
«Я тебя не люблю, а люблю я стихи».
 

Эпистолы

Наиль Ишмухаметов

* * *

 
Не дорога выпала, а межа нам
Только здесь прижилось наше счастье такое колючее
Я шепчу тебе джаным джаным
Душа моя ты самая – самая лучшая
 
 
Не нужны нам страстные подбалконные серенады
Пусть их поют идальго своим сеньорам
И заморских пронумерованных сонетов даром не надо
А только шепнуть бы джаным син джаным
И услышать нежное син ярым
 

* * *

 
Сознаюсь, это лестно узнать, еще более лестно прочесть.
Мне впервые татарский поэт посвящает простые стихи.
Я краснею, потупившись, я благодарна шагиру за честь.
Вспоминаю, слегка лихорадочно, первый аят фатихи.
 
 
Из Корана корова верблюдицей может, пожалуй, не стать,
Но верблюжью колючку счастливо жевать на совместной меже
Безусловно, сумеет, вернее, сумела уже, ей подстать.
И, с дороги сойдя на обочину, там попривыкла уже.
 
 
Есть, однако, один, непонятный и грустный, досадливый сон:
Будто в жизни иной она прежде эффектной испанкой была,
И, пробравшийся благоухающим садом под низкий балкон,
Ей идальго певал серенады, – такие, шагир мой, дела!
 
 
А один англосакс из – за северных серых и хладных морей
Был ужасно известный при жизни актёр – и при этом поэт,
И сонет номер триста писят посвятил непосредственно ей;
Преимущественно этой смуглой испанке назначил сонет…
 
 
Но, однако, зачем сей корове смущать свой реальный покой?
Ведь она, говорит баккара, не стара, но и не молода.
Цвет – не подлинно смуглый, а жёлтый, точнее, соловый такой;
Вдруг разлюбит, оставит мужчина, татарский поэт, – что тогда?..
Я шучу, не сердись, мой шагир, извини, я шучу!
А сейчас одну вещь, не сердись, я серьёзно скажу.
Не «ярым» по – татарски, а «яри», «сан яри», скажу, —
Не тебе, а тому, без кого я в разлуке грущу.
 

Посвящение

 
Прекрасный, добрый, грустный мой шагир,
Зачем столь часто Ты светло – печален?
Ещё эфир струится безначальный,
Ещё ладья Харона на причале,
Ещё, шумя, бежит Гвадалквивир.
Ты лучше выйди под балкон к Нисетте
И, шляпу заломив, сыграй фанданго!
Ещё мы поживем хоть с пол – столетья,
Ещё не раз обрадуют нас дети,
Ещё припасено рапан, трепангов,
Саронгов, тангов, бонго – бонгов, мангов,
Ещё сверх – призов будет с нас на свете!
 

* * *

 
Сидеть
на светлом и шершавом
согретом солнцем камне,
Смотреть
на даль сияющего моря
и грезить в ритме шороха волны.
Вот все, о чем мечтаю.
 
 
Боюсь
я выдумать иль вспомнить
иные ритмы сердца;
Печать
скрепила молодости годы
как свиток описаний тех страстей,
что были моей жизнью.
 
 
Теперь
одно осталось сделать,
чтоб стал покой законным:
Ах нет,
не мысли все увековечить,
увидеть строй своих учеников,
А позабыть любовь.
 

Только истории, как и обещала. Эпизоды не вошли.