Текст книги "Жемчужница и песчинка"

Глава X. Только география

That's always a safe subject.

Называю в разбивку: Раифа, Урал, Крым, Румыния, Прибалтика, Кавказ, Германия. Больше особо ничего, в смысле – нигде. Всё остальное будет только во второй половине жизни.

Яльчик похож на Раифу, и вместе они – на плоский Средний Урал. Крым похож на Румынию, Прибалтика на Германию. Кавказ – и так все знают – лучше всего. Яркий, величественный, торжественный, вечный. Синее море полощет коричневых людей, скрипят листья магнолий. Наверное, на Кубу похож Кавказ, if at all? Вот туда-то и туда я хотела уехать. Но – но, но. Кавказ я видела только чарующим летом, так что впечатления, конечно, эйфорические. И там тогда еще не было этой войны, ужасным позором пятнающей сегодня Россию. А Руфо Андрес о своей родине тоже однажды сказал предостерегающе: «Эми, есть Куба – рай, и есть Куба – Куба». Есть, иначе говоря, Варадеро и Гуардалавака, и есть Мансаньо: маленький городок на востоке, где мне пришлось бы учительствовать. Про вторую Кубу одна приятельница, вышедшая замуж за состоятельного итальянца с римским профилем и татарской фамилией Булгарелли, говорила: «Миля, не сходи с ума! Не езди, не соглашайся туда! Зачем тебе кубинец?! Там тебе будут выделять, пардон, одни дамские трусики в год – и так надо жить?!»

Не знаю. Дело не в белье. Да что уж теперь, десять лет прошло. Хоть я не боюсь бедности, не привязана к идее комфорта и не вхожу душой в вещи… Но судьба распорядилась сама: Россия, предав Кубу, поссорилась с ней ещё раньше, чем со «своими» кавказцами, прибалтами и азиатами. Так что остаёмся на Яльчике. И прекрасно! От кого-то народного и мудрого я слышала такую сентенцию: сын, – мальчик, егет, – непременно должен до 17 лет прожить на одном месте, чтобы впервые влюбиться на родной земле. Тогда он будет хранить в сердце образ родины и в конце концов обязательно вернётся домой.

Лесное озеро Яльчик, лиричный символ родной земли. Разогретые июлем сосны, ягоды приветно горят, запахи трав, костров, влаги, утренний туман, спелая луна; скульптурные фигуры на маленьких пляжах тоже не впоследнех… Лодочки, лилии, ну словом, вы меня поняли? Ни лета без этого, ни одного доброго, целительного воспоминания.

Вот еще одно про Яльчик: это мне заказали текст для песни, Stanzas for music.

* * *

 
Нежный, кроткий Яльчик, озеро лесное,
Круглый лист кувшинки, тихое весло.
Десять дней июля, солнце над сосною…
Сколько встреч печатью на сердца легло!
 
 
Здесь сложило время крылья перед сказкой
Золотого леса, шелковой воды.
Колдовской мой Яльчик, неизменно ясный,
Отведет обиды, беды и вражды.
 
 
Здесь печаль прозрачна, смех не умолкает,
Ночь роскошный бархат, день – цветной наряд.
Крошечные пальцы дождика мелькают,
Под кустом приветно ягоды горят.
 
 
Вечный рокот сосен, музыку живую,
Слушаю в зеленом ласковом раю.
Десять дней я счастлив, десять дней живу я,
Верю и люблю я, и тебе пою.
 

Крым, понятно, другое дело.

* * *

 
Небо в ночь засверкало от звезд.
Загудело в ветвях тополей.
К нам на море летит Норд – ост
В свой любимый Пантикапей.
 
 
Лавой жидкого хрусталя,
Светлой плотью, дыханием льдов.
Обмирая невестой, земля
Принимает ветра любовь.
 
 
В полдень я на кургане степном.
Я цепляюсь за руки олив.
Шквалы ветра гудят канон
И псалом на мотив молитв.
 
 
Вот уже и мотивы молитв
В ширь залива припев унес.
Сигарету из пальцев моих
По – приятельски взял Норд – ост.
 

Другое лицо

 
Я знаю: на юге и воздух другой,
И солнце, и персик, и сливы,
И люди, что любят и ценят покой,
Медлительно – звонко болтливы.
 
 
Качается влага в руках берегов,
На юг светлый парус уносит.
И даром антически – грецких богов
Лежит под вуалью Федосья.
 
 
Там диво акаций и чудо – платан;
Хошь – в море поешь, хошь – играешь;
Но вот что настолько инаково там,
Что просто глаза протираешь:
 
 
Ей богу, другое лицо у луны,
Что, рдея, встает над заливом!
И крепче, изящней, новее нужны
Слова, чтоб поверить смогли вы,
 
 
Что южно – морская луна не грустит,
Не плачет, людей не пугает!
Отрадно лицо молодое глядит,
Улыбка на волнах играет,
 
 
И лунной дорожкой украшена рябь,
И рябью – цветная дорожка,
И люстрой глядится в зерцало корапь,
А мы – на него, из окошка.
 
 
«Научный ли нонсенс – другое лицо?»
Пристрастно профессора спросим.
«Другое лицо – это взгляд простецов!
Другая луна здесь, в Федосье!»
 

* * *

 
В ушах толкался надоевший голос
Экскурсовода. Плыли за окном
Белесо – сизые гнилые воды
Озер соленых с крачками вверх дном.
 
 
Остался позади степных курганов
С подпалинами палевый покров,
Турецкий вал, и киммерийский валик,
И призрак разно – вражеских костров.
 
 
Но вот налево длинно потянулся
Копакабаны крымской желтый пляж.
Экскурсовод очнулся, встрепенулся:
Всё, Феодосья! Кончился вояж!
 
 
И всем надеждам вечною наградой, —
С тех самых, греко – скифских, дальних пор, —
Восстало море синею громадой,
Плеща в борта альпийских крымских гор.
 

* * *

 
…Теперь я спою в гармоническом строе,
присутствие духа обретши сполна, —
о том, как, сгустясь над планиной морскою,
зардевшись, вставала и спела луна.
 
 
И в бежевой тьме фиолетовой ночи
бежали и плыли огни маяков,
и танкер на рейде, очерченно-точен,
Короною люстры сиял далеко.
 
 
…И розовый запах цветущих акаций,
и гулко – зеленый отлив глубины,
и плавные плотности чайки – красавца,
и вздохи, восторгом в груди стеснены, —
 
 
Все дарит отраду, целит, ободряет,
печаль унимает и с миром мирит:
скалы Карадага, видение рая,
вино Кроненталь и вино Пино – гри.
 
 
Здесь юная сила стихий первородных
заставит умолкнуть и пени, и стон;
и нет измеренья красотам природы,
и нету сравненья иного, чем – сон!..
 
 
Здесь червь искушенья, уныния демон
дрожа, посрамлён, умыкается прочь.
Есть в мире июль, сопричастник Эдема,
и Господи, в мире есть южная ночь.
 

Урал тоже лучшие чувства вызывает – сердечные, скромные, улыбчивые, задумчивые. Северный Урал грознее, конечно, чем тот, что я знаю – где Пермь. Но историческая родина, места, где родились и провели детство мой отец и мой муж, и во мне мгновенно, стоит только приехать, будят самые искренние, истовые какие-то переживания.

Из конкретных наук более всего я предана физической географии – единственной науке, которая с полным правом может пользоваться критерием очевидности. Более того: мой отец на примере географии научил меня трем философским принципам: детерминизма, активности материи и всеобщей взаимной связи.

Работа ученого – географа начинается с полевых исследований. Лес; река; озеро; гора; долина; овраги и балки; антропологически измененный ландшафт, поле, гарь, эрозия почв, оросительные каналы, природно – территориальные комплексы… геоморфологические особенности, температура, почвы, растительность, животное население…

Для начала возможны обобщения. Так, о природе Татарстана известно, что реки у нас «лещевые», поля у нас «мышевые», а леса у нас «зябликовые». Но совершенно необходимый этап в накоплении научного знания – осознанное принятие принципа всеобщей взаимной связи. В природе все связано со всем. Если перед тобой карстовая воронка, значит, на ее днище холодный микроклимат. (Сам карст связан с подверженностью склонов брахиантиклиналей тектоническим разломам). Если это междюнное понижение в лесу – жди чернично – мшистого бора. Суховершинные ивы на кочкарном болоте – недостаток меди в почве. Угнетенный вид липы в подлеске – также недостаток питания в почве; липа вообще капризное растение, как и ель, как и папоротник – страусник, живой «каменный цветок» из уральских сказов. Синузии этого растения связаны с потоками весенней подснеженной воды. Сосна перемежается с елью в зависимости от чередования песчаных и супесчаных почв. Озера удлиненной формы вблизи Казани, как и озеро Кабан в центре Казани – старицы Волги, зовомой Ма́йтуга; с течением времени они пересыхают, разделяясь надвое. Такова система озер Тарлашинских, Ковалинских, Никольских, Лебяжьих, Раифского и Белого, и др. Судьба верхнего, малого озера незавидна; оно быстро пересыхает и/или заболачивается. Большее озеро проживет дольше; обычно его подпитывают подземные источники, а на дне имеются карстово – суффозионные воронки и образуются новые. Делювиальный конус выноса буквально через несколько десятков лет может трансформироваться в террасированную суглинистую зарастающую площадку, что потребует дополнительных наблюдений и новых выводов – прогнозов; собственно, таково озеро Раифское, расположенное к западу от Казани, близ границы с республикой Марий Эл. В прошлом тихая речка Сумка, впадающая в озеро, в половодье становится ледяным реву щим потоком со скоростью серьезной горной реки: 3 м/сек! Почти пятиметровую штангу с гидро метрической «вертушкой» гнет как ветку, бросать приходится под острым углом, на дне она должна встать вертикально, тут же надо крепить верхний конец к перилам мостков, которые тоже вот – вот снесет… Паводок длится месяц; твердый и взвешенный влекомый материал на этом участке Раифского заповедника насыщает русло, поток углубляется, разрушая берега. Что изменило природу? Человеческая деятельность.

Раифский заповедник – самая южная тайга на Европейской части России. На территории Раифы четыре речных палеодолины; главная из них Волжская: глубины до отметок – 80 – 100 м. Это центр геоморфологического строения Раифы. Тальвег проходит с запада на восток чуть южнее Раифского озера. Если перерезать по водоразделу дорогами и дамбами путь стоковым талым водам (как это было проделано с Лебяжьим озером), это антропогенное влияние быстро перекроет естественно текущие процессы, и…

Деградации озерной и речной сети способствует распашка лесов, сооружение плотин и дорожных насыпей, забора воды и др.

Озера и реки Приказанского района, тайгу Раифского леса в течение 50 лет изучал, наряду с уральской и сибирской тайгой, другими бореальными лесами мой отец, профессор А. С. Тайсин. Под его руководством долгое время мы составляли крупномасштабную карту Волжско – Камского государственного заповедника, в особенности подробную для экстразонального ландшафта Раифского леса. Наблюдения велись всегда в сравнении: с природой севера Европейской части России, Среднего и Северного Урала, Западной Сибири, в частности, Горной Шории. В ходе построения тысяч планов и профилей, ботанических ходов, снегомерной съемки, промеров глубин, наблюдения за малыми реками, взятия сотен проб воды в паводок и межень, описаний слоев и пород разрезов и геологических обнажений, таежных растительных эдификаторов, последующей камеральной обработки полученных данных – становилось ясно: объект географических наблюдений, природа, является «крупным климатологическим, геологическим и почвенным деятелем», то есть самым настоящим активным субъектом, «субъектом всех изменений». Не просто принятый на веру в школьных (университетских) стенах, но выработанный в ходе трудной работы, этот принцип, как потом обнаружилось, является основой не – механистического философского материализма.

Как известно, стадия описания, необходимая в исследовании, заканчивается созданием множества типологий, предлагающих обобщение первоначального «сырого» материала наблюдений. Типология – это парадигматика. Однако ни классификации, ни тесно связанные с ними определения не являются итогом: это стартовая площадка для дальнейшего научного поиска. Далее идет установление частных закономерностей, присущих объекту наблюдения: это уже синтагматика. Например:

– с продвижением к северу наблюдается упрощение и укорочение топографо – экологических рядов растительности (Пермский край);

– малоснежные годы характеризуются выравниванием снежного покрова в лесу;

– многоснежные зимы, напротив, характеризуются ветровой асимметрией;

– полосчато – ступенчатые склоны речных террас создают экологически равноценные условия для легко выявляемой периодичности ПТК (природно – территориальные комплексов);

– глубина залегания суглинистого слоя определяет состав елово-сосновых сообществ;

– на горном северном Урале высота границы леса зависит от борьбы двух стихий: снега и курумов, и т. д.

«Феориа» ведется при помощи обоих видов зрения: физического и умственного. Не чувственный опыт как таковой, но его абстрактные модели, работа с ними позволяют делать открытия. Покажем на примере, как действует на организацию научных знаний о фактах принятая теоретическая модель объекта.

В географии существует такой термин, как «термокарст». Огромные кольцеобразные структуры, округлой формы, неглубокие, еле заметные на местности, с характерным плоским днищем – «аласы» – свидетели залегания вечной мерзлоты – могут достигать сотен метров в диаметре, их нелегко обнаружить в ходе полевых наблюдений (много помогает аэрофотосъемка). Предположить на нашей широте в 55° существование аласов (до сих пор считалось, что они располагаются только в Якутии) – смелая гипотеза, но это предположение опирается на мировоззренческий принцип единства мира. Вечная мерзлота лишь постепенно отступала на север. А на южной территории Татарстана остались ее следы – знаки: реликтовые термокарстовые формы, числом до 20 – ти, самые крупные диаметром более 2 км. Выположенные «кратеры» можно увидеть, но не определить как аласы: эти факты – наблюдения помогают организовать для направленного изучения и объяснить новые методы наблюдения и правильно построенная теория. Да и увидеть Ма́йтугу – долину Палеоволги – дано только тем, чье тренированное зрение поддержано умозрением, интеллектуальной интуицией и хорошей теорией. Мой отец ее видел и показал нам, его ученикам. В его глазах, казалось, светилось отражение вечной радуги, стоявшей два миллиона лет над великой рекой Европы, как над Ниагарским водопадом…

А вот еще на востоке Татарии, на краю целебного болота с мацестинской водой и грязями, рядом с деревней Бакирово, стоит одноименный санаторий. Приведу здесь свое собственное письмо оттуда домой:

Бакирово, 4 февр.1995.

My dear boys!

Кончается первая неделя моего отдыха, который на поверку оказался активнейшей деятельностью. Вскакиваю в 6.45, на гимнастику, остаюсь там подольше – до массажа, потом вонючая черно – синяя ванна, к которой притерпеться так и не могу, или – вот уже два сеанса прошло – та самая грязь. Ну очень грязная. Банщик набрасывается с тремя плащ – палатками и заматывает в горячий ил с гниющей травой; уши и волосы тоже в грязи. Кошмар главный в том, что, если он тебя уже поднимет, а душ еще занят, ты оказываешься в аду среди чертей: клубы пара, снуют черные парни с ведрами ила и шлангами, в заляпанных одеждах, а ты, как негритянский статуй с пакетом (все – таки с пакетом!) на голове стоишь у всех на виду и хочешь уже наконец умереть. Впрочем, когда освоишься, то в сущности ощущаешь себя как бы одетой и даже можешь светски побеседовать со своим санитаром. Разговор получается примерно такой.

– Шамиль, какая у Вас все – таки тяжелая здесь работа! (Имею в виду буквально, физически тяжелая).

– Ни – ит, здись ишу нищего (еще ничего), здись вы приходити уже прамо раздиты – и. А вот йись ишу гальваногрязи – и, там женшина прамо при тебе раздеваит – сы, – ито ушень тижоло, мы все пьем.

– (Давлюсь от хохота, не желая обидеть замечательного, доброго и заботливого парня).

Действительно, стресс они получают, видимо, сильный: за одну смену там бывает, допустим, триста – четыреста женщин, и многие из них молодые и красивые, а часть из последних к тому же лечится от бездетности и имеет поэтому особую психику.

Ладно. Главное, я теперь опять веселый человек. Ни старикашки со своим TV, ни татарская музыка, ни вонь в лечебном корпусе, ни глуповатые подружки – ничто не раздражает. Я смеюсь, хожу беспрестанно то кушать, то чай пить, танцую на всех дискотеках и со всеми (один профессиональный танцор научил меня делать сальто назад!), гуляю (гуляю, а не сплю! – спать здесь особо-то не дают) после обеда по холмам. Здесь поразительно красиво: элегантнейший вид, огромные белые многотеррасные холмы и черные, китайской тушью прописанные, деревья на их фоне. Внутри холмов спят толстые, летом бодрые сурки.

О том, как вы живете, спрашивать, наверное, бесполезно? Надеюсь только, что не хуже, а лучше, чем со мной. Ничего, я скоро приеду нормальным человеком, а не неврастеником, и сразу буду троекратную еду готовить, клянусь! Обнимаю вас всех. Стих:

В веселом санатории.

 
Что хочешь, то и выбирай:
кому ковбой, кому маркиза,
кому Гузель, кому Лариса,
кому газель, кому мартышка,
кому спортзал, пробежка, книжка,
и беззаботная интрижка, —
и никого не тянут в рай.
 
 
Всему свой кон и свой черед:
массажу, грязям, ваннам, танцам,
изменкам, ревностям, обманцам,
лыжне, луне, слезам, румянцам,
и болтунам, и самозванцам,
холмам, долинам и романцам, —
знай выбирай, честной народ.
 
 
Бог сделал выбор наперед.
Ни стыд, ни злость нас не берет.
 
 
Для новичков и ветеранов
закон беспечный и простой:
что коньяком загубим за ночь —
днем исцелим святой водой.
 

Ну, до встречи!

М.

А вот, напротив того, пробираетесь вы по удобным дорогам, тропам и лестницам куда-нибудь на высокую скалу в Саксонской Швейцарии. Как бакировские холмы – намек на излет отрогов Урала, так и Saechsische Schweiz – если не сами Альпы, то, любой чувствует, их дальние отвершия. Идёте долго, неумеючи – и дыхание можно сбить; и вот – вот, чувствуете, сейчас блеснёт Эльба, простор захватывает душу, в страшной дали – всё голубое, лес – широколиственные деревья – расступится, жуть охватывает от взгляда вниз… И вот тут-то, в самую последнюю секунду, когда замеревшая душа уже, поспешив, отдалась восторгу, – вы видите сосисочную, киоск с сигаретами и местными сиреневыми самоцветами, киоск с пивом, несколько лавок и столов, а на самой бровке обрыва – какую-нибудь стереотрубу для обозревания окрестностей с самой соблазнительной точки дикой, манящей скалы. Упомяну ли, что прочная ограда навсегда защитит любую вошедшую в транс душу от полета? Это запланированное восхищение, то слащавое, то деловитое, эти крупномасштабные карты, эти сосиски с пивом, эти ресторанчики (изумительно стильные, вообще говоря) в створах самых живописных водопадов с форелью, эти лестничные ступени в опасных, крутых местах… О, эти немцы! Спортивные и довольные, сытые и почти некурящие, спесивые, громкие, обустроенные, немцы – сердце Европы, немцы – потомки готов и герулов! Сентиментальные, впрочем, это точно. И лучшие в мире классические музыканты и философы. Всё признаю.

Только для меня невозможно тошно думать, что вот я выхожу из дома в Берлине, Дрездене или крошечном Вернигероде, скажем, таща за руку полуторалетнего младенца, сама в лаковых туфлях, и я могу, не замочив этих туфель, с этим непуганым младенцем проехать всю Германию, даже без языка. А с осколками языка и подавно. Да простит меня незабываемый Харри, – я, конечно, всю жизнь буду вспоминать и горы Гарца, и замок на той стороне Боды, где правили бал Мефистофель со товарищи в сатанинскую ночь, и маленькие игрушечные городки, и громадные дворцы в Сан Суси и Дрездене, и церковь, где прелюдировал Бах… Но – никогда, ни на секунду не пожелала я так жить.

Жить так – не по мне. (И ещё почему-то вторую мировую войну не могу забыть). Нет, Германия не для меня, пусть там моют брусчатку шампунем. Клянусь, ничему не позавидовала. Петергоф красивее, чем Сан Суси, мост в Риге красивее, чем Blaue Wunder через Эльбу, Саратов-тот же Дрезден, ей – богу. Во всяком случае, если не считать Zwinger и Semperoper, очень похоже.

Харри я, неблагодарная, такими речами всё же в какой-то момент задела. И пришлось, чтобы загладить обиду, произнести следующую речь.

Ты не сердись, Харри, дорогой. Представь себе историческую сцену: индеец, который ничего, кроме своего первобыта, не видел и не знает, вдруг становится свидетелем небывалого явления: разодетые, с драгоценным оружием, в бархатных венецианских беретах с перьями или, наоборот, в шлемах конкистадоров, на фоне невообразимых архитектурных форм, скажем, каравеллы – чередой проходят мимо него европейцы…

Что должен чувствовать, как должен вести себя бедный, горделивый индеец? С невозмутимым лицом и знаменитым каменным выражением на нём индеец сухо и учтиво признаёт наличие присутствия торжественности, красоты и немалой угрозы; индеец не может себе позволить распахнуть рот и застыть на час, а потом запахнуть рот, упасть на колено и спеть одическую песнь увиденному, или броситься и начать хватать себе протягиваемые перья и бусы. И зеркальные стёклышки, и пёструю ткань…

Впрочем, такие индейцы, как известно из истории, тоже бывали и бывают.

Но я-то – особый индеец. Шаман. Вождь. Пусть с голой грудью и грубо раскрашенный, я Господин Духа Иного. Поэтому если я и застываю, как изваяние, то строго и важно, перстов не топырю, очей не таращу, похвалы приношу регламентированно. Прости, Харри, дружище. Я на самом-то деле отлично осознаю, что вот – я в центре Европы, а вокруг меня – достижения великого народа, одного из самых цивилизованных в мире. И тебя я люблю, и верю, что ты меня любишь. (И Штеффи тоже любишь, параллельно).

Успокоился.

Последние слова его были: «Я сейчас же иду в мэрию заказывать тебе новое приглашение». И всё. И я ушла за турникеты вслед за стюардессой. А через год и Харри ушел навсегда. Лейкемия.

Легче вспоминать Бухарест, дельту и плавни Дуная, поля роз, цветные телеги цыган и приторный, противный чай со зверобоем; аквариум в Констанце (были мы там или не были? Или мы были только в морском музее?); молоденьких французов, плававших с нами несколько дней на прогулочном параходике, – несмотря на то, что и там меня настигла нестерпимая, гибельная любовь, вспоминать это легче, чем улыбку и задыхающийся голос Харри, рыдания его жены Татьяны, умный, ученый, литературный вид и язык господина Ригера, приём, оказанный нам в его богатом, книжном, темном доме; а языческая богиня Хайдрун, сестра Харри, говорит ему вдруг: «Зачем тебе нож для яблока? Ты что, не можешь откусить просто так?» – и я облегченно смеюсь, радуясь её демократизму. Самое сильное и неотягощенное впечатление от Германии – мейссенский фарфор, и сам завод, и музей. Дома на стене у меня долго висел плакат, вид из раскрытого окна. А за окном город. Мейссен.

Прибалтика, понятно, училась всему у немцев. И Таллин (Таллинн), допустим, архитектурно поражает. Очень, очень милой показалась мне Старая Рига, Сигулда, Двина – Даугава, – но это, наверное, оттого, что я была там с мужем и сыном. Впервые же попала я в Ригу как бы в свадебное путешествие, и потому воспоминания о ней перебираю как драгоценности: Взморье, парусный корабль (а ведь мой Ренат был моряком и ходил в загранплаванья!), – Домский собор, звуки органа, цветущее дерево в парке, Художественная галерея с Рерихами, громадный православный собор и надо всем этим – бронзовая Мильда. Замечательно было.

А вот Прикаспийская пустыня за Астраханью почему-то плохо запомнилась мне. Должно быть, я была слишком мала – мы ездили с папой на его комплексную практику – и вообще было трудно. Блестит лилово – серым солончак; миражи озёр, плоских, круглых; насекомые какие-то страшные и неспадающая жара. Непонятно, где люди, где жизнь (не змей же считать, не фаланг?); в тени грузовика так же жарко, как на солнце, и после захода – так же тяжело и плохо, как после восхода. Только вяленая рыба понравилась мне там навсегда.

Второй раз в жизни я попала в Астрахань уже в восьмидесятых годах, в научную командировку. Очень счастливая и вместе с тем… словом, очень счастливая поездка была. О ней надо было бы в предыдущей главе.

Сейчас, когда кругом война, и никуда не поедешь, в том числе и из – за отсутствия финансов, все люди, наверное, сидя на своих дачах, вспоминают то же, что и я: горы и море, курорты и перелеты, диковинные здания, мосты и парки, и «южное небо раскрыло свой огненный веер». Вспоминают других людей, расы и нации, странные обычаи, удивительные песни (хотя бы по одной я всегда старалась выучивать на чужих языках).

Впрочем, ни война, ни деньги не препоны для человека, который по – настоящему захочет видеть мир. Привело же настойчивое, страстное хотение Соню с Булатом в Калифорнию!

Сейчас расскажу один эпизод из поездок на комплексные практики.

Несколько часов, рада бы сказать, ходьбы, а на самом деле – какого-то леза (от слова «лезть») по раскисшему от дождей на полтора метра вниз и на полторы поймы вширь прикамскому чернозёму, – и мы с папой и с двумя десятками изнывшихся, изругавшихся, исплевавшихся студенток – географов разболакиваемся на ночлег в школе – интернате деревни Афанасово. Летом школа пустует.

Студентки – географы бросились и мстительно расхватали себе нормальные, взрослые кровати. У самого входа справа – детская, коротенькая кроватка. Скрывая обиду, подхожу бодро, поднимаю подушку: под ней четыре огромных боевых патрона. Сгребаю, откидываю одеяло – под ним на матрасе кулацкий обрез. Я сразу вспомнила это название.

Видно, это был арсенал местного сторожа.

Впервые я беру в руки оружие. Однако отвоевать себе приличную постель мне не удалось. Папа, подойдя и всё мгновенно оценив (а я сначала думала, что не патроны это, а только гильзы), вдруг предлагает заговорщицки: пойдём, выстрелим.

Мы выходим на крыльцо; давно ночь, хотя край неба голубеет. Папа что-то быстро делает, и вдруг выстрелы! Боже мой, что поднялось! Куры полетели откуда-то облаками, перья, ор, люди повыскакивали из домов, огни тускло зажигаются со всех сторон… Мы с папой быстро и не привлекая внимания, как истинные разведчики, вернулись в большую спальню, бегом разделись и залегли.

И ничего больше не случилось. Но оружие, и огнестрельное, и холодное, я очень люблю. Девочка – мальчик. Очень хотела бы владеть и тем, и другим.

В путешествиях я себя веду не по – женски: ни на что не жалуюсь, не прошу (удивительно, что и не хочу) ни пить, ни есть, могу долго идти размеренным темпом, нести рюкзак, вести дневник, всему рада, тягот никаких не чувствую. Однако что мне никогда не удавалось – это ночь у костра. Так называемая «вся ночь у костра». Обязательно усну.

Куда я ещё хотела бы съездить?

Сейчас уже никуда.

Вот в Калининград – Кёнигсберг пришло приглашение на конференцию, на сентябрь; отстранённо думаю: надо бы ехать… Кантовские чтения, как – никак… да лень добиваться денег, а институт наш, сами знаете… (в итоге мне давали только в один конец. Да я патриот, а своих у меня на обратный конец не было). Надо бы, конечно, в Японию съездить. Можно и без желания, так, по уму. Бог с ним, с желанием.

О Японии я бы, пожалуй, могла рассказать вам немало любопытного, но только со слов тех родственников, кто ездил туда или подолгу живет там. Однако это будет уже не моя география, не мои путешествия, и о них надо писать другие повести. Меня саму, например, рассказы папы поражали до грёз наяву: о храме Никко, который зовут не только Золотым, но и Сумеречным, потому что, если прохожий увидит его блеск на восходе солнца, он цепенеет от созерцания неописуемо прекрасного видения и отомрёт только на закате, только в сумерках будет в состоянии двигаться, идти, войти в храм. О фумаролах Хаконэ, о водопадах Шираито и Кеган, о далекой до слёз, волнующей, белой Fu – ji, о богатстве Токио и бедности окрестных деревень, об обезьянах, которые живут на заснеженных перевалах и, злясь, стучат длинными лапами по ветровым стёклам проезжающих машин, могу я рассказать; о магической формуле «Мне шестьдесят лет» – rocu ju nana saides – по которой пропускают без денег и расспросов во все национальные парки, сады камней и т. п., потому что это тот возраст, когда человек получил на всё природное право… О лежащем огромном Будде и Воротах Счастья, о поезде – пуле и о чувствах человека, надевающего чёрное кимоно и садящегося на колени в позе размышления… Ещё очень интересно было слушать, как путаются в речи наших токийских родственников английские, татарские и японские слова: например: анда, Black Sea coast – та, бер secret бар. Или: а Никко – га алып бара торган хайуэй. Ещё лучше, чем, бывало, заворачивала эффектнейшая бабушка моего первого: «Аурыйм, пешерэм день – деньской, всё равно недовольныйлар!»

Раньше всех продолбил, рискнув учительской и кое-какой ещё карьерой, путь в Японию мой кузен Рафаэль. Хоть он имеет маленький и строгий фамильный рот, однако аппетит у него громадный и неукротимый, и на сегодня он, думаю, самый богатый человек во всей родне, живущей здесь, in this country, не знаю, как её назвать. Рафаэль, ещё занимавшийся тогда международным молодёжным туризмом, поехал с группой в Токио, отстал ото всех, разыскал дядю – мужа нашей двоюродной тётушки, пропал у них на пару дней, вызвав, понятно, соответствующее отношение спецслужб на всю жизнь, – и вот после того визита мы наконец-то увидели воочию многих родственников из татарской диаспоры. Они стали приезжать в гости. Американских и турецких своих братьев и сестер я пока не видела; из японской же родни видела тётю – врача, самого Тамимдара – абый и его племянницу Нафису. Боже мой, как меня очаровали все они! Особенно Нафиса – маленькая, стройная, с огромной копной рыжих кудрей, с таким же, как у меня, резким профилем, с вечной Dunhill в зубах. Блестящий, капризный, насмешливый ум; философский факультет Берклейского университета; преподаёт английский язык токийским студентам; сюда приезжала найти и навестить могилу своего отца в дальней татарской деревне.

А дядя Тамимдар! Слушайте, как он появился у нас впервые. Я, может, что-то переиначу, потому что рассказываю с чужих слов, но суть передам в точности.

Был очень мерзкий осенний день с мокрым снегом. Папа, преисполненный хозяйственного настроения, возымел намерение отремонтировать и утеплить к зиме вход в квартиру. С этой целью он снял дверь, обколупал штукатурку на крутой входной лестнице, ещё что-то предварительно разрушил; в своей телогрейке и старой офицерской шапке он представлял собой единственный очаг активной жизни среди тоскливого безмолвия позднего октября. Или раннего ноября.

Вдруг во двор, тихо фырча, вплыл лимузин. Шофёр, выскочив, открыл заднюю дверцу, и оттуда вышел средних лет рыжий человек в бухарском халате. Сняв этот халат и оставшись в цивильном, человек этот стал полу – важно, полу – беспомощно оглядываться по сторонам. Дома молчали; всё слезилось, всё кривилось, источенное снеговым дождём. Наконец пришелец обратился к единственному обитателю двора: им был папа: «Не знаете ли Вы и не подскажете ли мне, где здесь такой адрес: дом десять, квартира восемь?»

Знаю, сказал папа, и мало того, кроме меня Вам этого никто не скажет, ибо дверь с этим адресом я недавно снял с петель и спрятал за сарай.

Человек, не принимая шутки, задает тут другой вопрос: а не подскажет ли местный житель, где здесь обитает подобное уважаемое лицо – Анвар Сафович Тайсин? Это я и есть, как вы понимаете, заявляет папа.