Текст книги "Жемчужница и песчинка"

Не знаю точно, как именно изменилось лицо пришельца, только он говорит: а к Вам, мол, приехало в гости другое важное лицо – Ваш брат, миллионер из Японии; так я прибыл узнать, позволяют ли Вам квартирные условия принять его, или ему лучше в отеле остановиться? Да сами-то Вы кто, спрашивает папа. А я, говорит, муфтий – хазрэт.

Вы понимаете, что это значит.

Вот так мама с папой впервые принимали у себя в доме Тамимдара Мухита, прибывшего тогда, кажется, с какой-то религиозной миссией: у себя в Токио он не только крупный предприниматель, но и первое мусульманское духовное лицо. Мне он, я уже говорила, понравился необыкновенно: умный, острый, шутливый, вдруг суровый, реакция мгновенная, и тоже очень красивый, как папа. Потом, на другой год, с ним приезжала и жена, наша тетушка Салисэ – апа, добрейшая, мягкая, прекрасная женщина, которая зовет своего супруга «Эфендэм», то есть «Господин мой» (кайф, да?!), а позже и другие родственницы. У меня они бывают редко, останавливаются обычно в родительской семье, там лучше. После их приездов комнаты завалены цветной тканью, украшениями, веерами, гэта, косметикой. Я тоже очень люблю одно подаренное дядей платье и одно подаренное Нафисой кимоно. Всё же, верьте мне, дело не в подарках. Это какие-то сильные чувства: любопытство, восхищение, признательность, обязанность как можно лучше выполнить долг гостеприимства – и ошеломляющее, простое: это мои дядя и тётя. Моя двоюродная – троюродная сестра. Такие же, как в Кояново. Такие же, как в Сан – Франциско. В Анкаре. В Стамбуле. Эх, мать честна… Some kind of yearning, some kind of dreaming make us think and talk of them even when they are gone. И десять – пятнадцать лет назад я очень хотела везде съездить…

Но не остаться там. Помните, у ранних Стругацких есть такой Гаг: Парень из Преисподней? Побывав на Земле будущего, он попадает обратно на свою феодальную, воюющую Гиганду, – мрак, дождь, кругом разрывы, прямо на него БТР прёт, из неё (него?) выскакивает врач и сорванным голосом орёт: «Поворачивайте в ту деревню, под такую мать, у меня тут вакцины на десять тысяч, а то сей час перестреляю всех к дьяволам!!!» И герой странным образом успокаивается. Слава богу, – дома.

Глава XI. На тропе войны

Задумав план повести, я полагала, что эта глава будет о войне за справедливость. Это и есть mein Kampf, ее я унаследовала ото всех прародителей. Однако теперь я думаю, что не всегда воевала за признанную справедливость, а потому осторожнее будет говорить о борьбе за правду отношений, адекватность оценки, доброе имя, за правильный поворот событий и за желаемые цели не в абстракции, а именно в моем понимании диалектики объективных условий и волевого начала. Я буду говорить только о двух разновидностях войны за справедливость: это единство и противоборство «гендеров» (полов), то есть на ринге, в горизонтальной плоскости, и столкновения по поводу власти, то есть на лестнице социального влияния, по вертикали. В душе есть какой-то гироскоп; я всегда, зачастую невольно, выступаю как защитник слабых.

Итак. Война полов существует, это медицинский факт.

Прежде всего, каждая девочка, пусть она и росла в компании мальчишек, лет в десять – двенадцать сталкивается с неизбежным злом: одну четверть или одну треть жизни она будет больна. Ее будет лихорадить, явятся непрошенные слезы, переломит пополам боль в пояснице, движения станут неуклюжими, нельзя будет плавать, прыгать, а уж эстетическое чувство, считай, погублено. Власть над мужчинами у луны тоже есть, но она хоть проявляется не столь оскорбительно, не делает их абсолютными рабами своего печального, страшноватого лица. Не касаясь специально иных предопределенных, неизбывных женских функций, отнимающих силы, уверенность и беззаботную радость, в которых девочка вполне могла потягаться с мальчиками до своих роковых двенадцати лет, заявлю, что все причитания по поводу какой-то особой красоты беременности или кормления я считаю подлой и лицемерной миной при плохой игре. Во – первых, красота, которая нуждается в стольких оговорках, не есть красота; а во – вторых, могу отчасти признать, что все – таки множество женщин не совершает ни одного более высокого акта творения, нежели рождение дитяти, за всю свою жизнь, а потому у подобных, действительно, беременность и кормление делают лица осмысленными. Или почти осмысленными.

Итак, на ринг выходят изначально неравные два пола – соперника: сила, вес и здоровье распределены в лучшем случае один к двум.

Это не все. Один мой незабываемый друг, умнейший из людей, Руфо Андрес, учил меня, что женщина – иностранка, всегда иностранка в мире мужчин. Этот мир «нарезан», «накручен» на мужчину. Думаю, только двуглавая орлица может выдерживать конкуренцию полов в социальном плане, пытаясь при этом иметь и сохранять семью. И если уж женщина выдерживает, и, имея детей, занимает при этом и заметную ступень на лестнице карьеры, это обязательно незаурядная женщина.

Ядов с этим согласен.

Средней степени умных и талантливых мужчин гораздо больше, чем таких же женщин, но в высшей степени умных и талантливых женщин больше, чем мужчин. Ядов на этот счет имеет какую-то теорию, а я подтверждаю эмпирически, только с одной оговоркой: в последнем случае важно не количество, его трудно проверить, а степень отрыва от общей массы: умнейшего мужчину не очень легко отличить от среднего, но умнейшая женщина царит в высочайших сферах, куда дух остальных ее сестер не досягает.

Да, но покажите же мне великих женщин, – восклицает мой критик. Где они, подобные Пифагору, Софоклу, Аристотелю, Шекспиру, Малеру?

А Вы покажите мне хоть одного великого творца, не вдохновленного женщиной, отвечаю я зоилу, если надо отделаться быстро и уйти. Но если время позволяет, я отвечаю так.

Прежде всего, они есть: великие женщины, поэтессы и писательницы, государственные деятели от королев и цариц до могущественных невидимых руководительниц королей и царей. Далее, пресловутое социально – экономическое состояние делало и делает женщину на востоке – рабыней, на западе – украшением или игрушкой, но уже сегодня, тем более завтра великие женщины становятся (и станут) ректорами, министрами и премьер – министрами, что значительно выше, чем наследственная власть.

Следуя далее, замечаем, что таких женщин мало. Причины совершенно ясны, и среди них еще и такая, низкопробная: что прикажете делать с полом, который в массе согласен признать свою ущербность, малость и вторичность?! Ведь, несмотря на разворачивающуюся здесь оду замечательным женщинам, сама-то я ни разу в жизни не взалкала чисто женского общества, а если оно само собой складывалось, я чувствовала себя на птичьем дворе. Если я не согласна с Заратустрой, что загадка женщины разгадывается беременностью, то я зато вполне согласна с самим Ницше, что женщины – птицы, кошки, в лучшем случае коровы. Ну о чем я буду с ними говорить?! О воспитании детей, что ли, о кулинарных рецептах, о журналах мод? О чем?

Толстой однажды заметил, что ведь у женщин еще и маленькое умственное хозяйство есть; к нему я за это отношусь плохо, но в целом он прав. Нет ничего более пошлого, чем общество женщин. Где только можно, я избегаю его. Как я могу жить без подруг, вопросил как-то Измаил Ибрагимович. Отвечаю: у меня есть сестра.

Между прочим, я не презираю женщин. Теперь уже нет. Раз я встречала Новый год в шестом роддоме: это страшное место, там нет живых детей. Случаи, с которыми туда попадают, тяжелы, и терапия настолько ужасна, вид страданий столь безобразен, что любая хирургия показалась бы чистым и аккуратным другом. В самый канун праздника выписались все, кто мог ходить; четыре палаты оставшихся сгрудили в одну большую, двенадцать человек. Мучимые совестью родственники нанесли таких деликатесов, что я не все названия знала. У нас в застойный 82-й было на столе шесть сортов шампанского, семь – колбас, копченая кабанятина и т. д. Мой случай был самый легкий, до двенадцати часов смогла досидеть я одна, остальные со стонами расползлись по своим пытошным ложам и дыбам. У меня была елочка, изготовленная руками сына, шампанское и красивый бокал. В те дни и недели я перестала высокомерно рассматривать женский род: так ясно перед лицом страданий выяснилось, что все мы – сестры. Там были совершенно разные особы, из прямо противоположных социальных слоев, с пестрейшими суевериями, иногда с мерзейшими рассказами или, наоборот, неповторимо поэтичные… Там была торговая воровка, девица для съема, три – четыре недалекие крестьянки, четыре – пять заводских теток, словом – косая слоистость, сказал бы геолог. И все мы как-то притерпелись и пришли к пониманию, а расставались уже с острым чувством родства и печали.

Companions in adversity, вот что такое женщины en masse.

Зоил, на которого не подействовал примененный мною прием Карнеги, – допустите критику, примите ее, ведь не будет же вам оппонент семь раз одно и то же повторять, если он умный человек! Это позволит вам следующим ходом сказать что-то в пользу своей точки зрения или вовсе сменить тему, – так вот, зоил выдает мне такой вопрос, самый сложный: а почему в важнейшей для Вас сфере, в великолепной, царственной науке, истории философии, нет великих женских имен? В других сферах все же что-то можно назвать: Сафо, Жанна, королева Христина, несчастнейшая Мария Кюри, леди Тэтчер или там эта… Хру… Гру… как ее, премьер – министр Норвегии… А вот в главной сфере, в философии-то, – где?

Независимо от методик и приемов Карнеги я это признаю.

Кое – кто все же достоин упоминания: Гиппархия, Диотима, Аспазия, Каролина Шеллинг, леди Мэшем, Сюзанна Катарина Лангер… И потом, я уже говорила, эпоха освобождения женщин еще не началась, но вот – вот может начаться. Тогда и я скажу свое слово в теории познания, к вашим услугам, женщина – философ, Эмилия Тайсина. Наилучший же ответ по поводу тотального отсутствия в философии великих женщин дал мой друг и коллега Фарид Валитов; он гласит: воспитание детей принуждает женщину задерживаться в своем развитии на уровне морали. Она должна ежедневно быть в состоянии сказать: сыночек, это хорошо, доченька, а это плохо.

Добавляю: а философия, как известно, – это высшая стадия развития, это вершина культуры, мировоззрения, вообще сознания. Философия выше не только морали – она равно рассматривает добро и зло, – но и искусства, науки, литературы, религии, идеологии. Поэтому тот, кто не в силах на равных правах анализировать красоту и уродство, старое и новое, правду и ложь, анализировать категорию бога, категорию человека, категорию мира в целом, Универсума-тот не философ. Тот не философ, по – моему, чьей целью не является вечный поход за истиной, за истиной как таковой, не в конкретной исторической одежде (хотя ее нельзя «снять», лишь в абстракции), не в меняющихся ликах пользы, договора, веры, догмы, – а за Истиной как предикатом разума, сознания человека.

Итак, моральность женщин en masse не позволяет им глубоко понимать философские проблемы. Тем более решать их.

А мне позволяет.

Теперь вернемся к нашей первой задаче.

Будучи диалектиком, взаимоотношения полов я определяю прежде как единство, а уж затем как борьбу. Своим девочкам из философского кружка я говорю: а зачем воевать с мужчинами? Надо их любить.

Про моих девочек

 
Марина – девочка – воин.
Элина – девочка – птица.
Альбина – девочка – львенок.
Мы очень не любим темницы,
 
 
Мы очень не любим давленья,
Командованья, принужденья,
А любим свободу и волю,
Саванну, и небо, и поле.
 
 
Мы можем таиться и красться,
Мы можем шутить и смеяться,
С врагами неистово драться,
Совсем ничего не бояться.
 
 
Мы звонко мурлычем, щебечем,
Танцуем и мячики мечем,
Поём и рассветы встречаем,
А встречи с несчастьем не чаем.
 
 
А чаем приятелей новых,
К игре и победе готовых;
Для птицы – форель, а для львенка —
Гепарда, а нам – жеребенка!
 

Одическая ликующая

 
Славой крылатой венчай меня в вечности, Нике увечная!
(тьфу ты; не удалось начало! Ещё раз:)
Славой неслабой венчай меня в вечности, Нике победная!
Дланью нехилой браздами, возничий, управь шестернёй!
Арес – Сабазий – Амон, покровитель, покрой беззаветную
жрицу снежком, а меня женишком… (тьфу ты, пропасть, согрешила,
грешная! Культура не та! Надо было так: «прикрой пятернёй»! Ну да
ладно, продолжим).
 
 
Зрячих рапсодов, глухих к нечестивым протестам зоиловым,
Мню, озаботишься, Феб, разместить на пути моих дев!
Беллерофонт, погоняй скакуна (братана?) белокрылого!
Пентесилея летит; – пусть подскажет (навеет? проиржет?) кифарам напев!
 
 
Непобедимой мазонкой предстану я в нашей (и вашей) истории,
Если не будут рапсоды водою вино пополам разбавлять,
Если не будут сбиваться с гекзаметра на заговор от лихоманки…
(тьфу ты, опять!.. да что ж такое-то!)
Если философы, не умножая без нужды и меры химеры – апории,
Цельнокроёною хорой приучатся дев одевать! Наделять! Называть!
 

Самый верный и философичный ответ на вопрос об оценке взаимоотношений мужчины и женщины дала все же не я, хотя давно об этом думаю. Его дал один великий, ныне живущий отечественный философ. В частной беседе он как-то сказал мне: «Эмилия, Вы же материалист, вы умный человек и должны понимать: эти отношения в обществе являются первичными, такими же первичными, как материальные отношения по производству товаров и услуг, по Марксу. Это же производство самой производительной силы, просто из ханжества с трибун мы об этом не говорим. Однако все это знают».

Другой ныне живущий философ и мой учитель говорил: «Если бы в результате какого-то катаклизма на свете остался только один мужчина и одна женщина, они бы друг другу подошли».

Вот в чем дело. Это базисные, основные, первые отношения людей. Они отличаются ото всех остальных, как все первое, базисное, то есть низшее, – ото всего второго, сотого, тысячестепенного, как материя от духа среди бесконечных граней Универсума. Высшее не проживет без низшего (а обратное – неверно); но высшее – оно и есть высшее, сложноорганизованное, развитое; секс – энергетическая топка, толчок, победы духа – цель.

Я, между прочим, не дуалист. Тело наше – это тело души, а душа – это сознание тела. Универсум не дробен, он един, только многогранен. Tat twam asi. «То есть Ты». Всё есть Ты. Упанишады.

Ну а дальше – ясен пень, секс самый верткий и аппетитный живец, на который ловятся все; и здесь, в материнской породе, в подошвах гор, все едины, все понимают друг друга и подходят друг другу; здесь неповторимое, личностное, социально – индивидуально – психологическое мешает, здесь сказываются общие, а не единичные черты человеческого рода, здесь сознание отказывает, ибо оно вторично, оно высшее, но не первое свойство живой материи.

Если человечество представить в виде горных цепей, сразу станет видно, что вершинами люди сближаться не могут и не смогут никогда, на личностном уровне единение в общем случае невозможно, чем выше хребет и отдельные пики, тем невозможнее индивидуальное слияние Ты и Я. Высочайше поднятые над средними отметками, люди могут лишь видеть, много – слышать друг друга, но съединиться, слиться в первичное, несоставное, неразличимое простейшее – уже не смогут. И не захотят.

Над морем Ничто выдаются лишь две вершины: на одной – Философ, на другой – Поэт, учит Хайдеггер. Над морем безличной, безвидной Природы поднимаются два рода людей – Мужчина и Женщина. Мужчина с Марса, Женщина с Венеры.

Там, где два эти пика – еще часть друг друга, где габбро, базальты, диабазы, граниты, – единичное неразличимо тонет в фундаменте рода людей. Там, где холодно блещут снега – свирепые ветры одиночества заглушают самую просьбу о сочувствии, помощи, прикосновении… Можно стать очень близким, но не ближе, чем кожа, поет Б.Г. Как только сознание ясно размыкает глаза, – начинается восхождение к себе для каждой неповторимой личности, и экзистенциальный страх не в силах победить эту тягу души to its gracious self. И верность себе становится вероломством по отношению ко всему остальному и всем остальным. Если в сложнейших и талантливейших достижениях культуры этот поход все же занимает длительную временную дистанцию, то ниже, сразу же над сексом, стоит пробуждение, просто утро, и здесь одиночество проявляется мгновенно, хотя еще и не величественно, и не трагически, как во льдах тех пиков – мужской и женской головы.

Могут еще спросить, а что я думаю о любви.

Чего я о любви не думаю, того о ней и думать не стоит. В качестве приемлемых формулировок я выбираю цитаты из Библии, из Чехова и из Фромма. Первая: тайна сия велика есть. Вторая: любовь как солнышко, неизвестно на чем держится. Третья, серьезная: любовь, как это нам ни странно слышать, с нашим-то беллетристическим воспитанием, – включает в себя волю. Когда юноша говорит: я буду любить тебя всегда, – он имеет в виду: я хочу и буду любить тебя всегда.

Любовь – не торнадо, не стихийное бедствие, она может управляться сознанием, именно волевым усилием; весь парадокс только в том, что человек не хочет хотеть управлять любовью. Он хочет естественности, а не искусства. Этот парадокс – источник развития и гибели любовного чувства.

Ну, и такая деталь взаимоотношения полов: когда семидесятипятилетней Анне Маньяни задали вопрос, в каком именно возрасте женщину перестают интересовать мужчины, она сказала юному интервьюеру: «А почему Вы спрашиваете об этом меня? Я не знаю; спросите кого-нибудь постарше!».

Еще одно: война мировоззрений по поводу контраверзы physei – thesei. Она может сказываться онто-гносеологически, лингво-логически, культурологически… Платон со ссылкой на Пиндара обсуждал этот вопрос в отношении происхождения языка: «по природе» тот произошел или «по установлению». Более известен мировоззренческий спор между… сейчас покажу.

* * *

– О Природа, сколь велика твоя благая сила! Взгляни, друг, ведь это Природа породила всю сию несказанную красоту!

– Ты заблуждаешься, друг; природа слепа и косна, она лишена формирующей силы. Это наша культура возделывает всю красоту, что воспевают люди. И самый взор твой, и изысканный вкус – извод Культуры.

– Ошибся, друг; несомненно, Природа – творец красоты! И Гармонии!

– Говорю тебе непренебрегаемо: Культура – творец красоты! И Искусства!

– Я же утверждаю непреложно: всё есть творение Природы!

– Неустрашимо возражу: все есть изделие Культуры! Ну, кроме принципиально непостижимого Id.

– Умолкни, неразумный, неблагодарный, родства не помнящий постмодернист!

– Да иди ты в пень, в свои буколики, на самом-то деле, руссоист юродивый!

* * *

– Природа создала и Ум, любующийся Красотой и Гармонией! И Язык, дабы это любование выразить!

– Нет, уважаемый оппонент, это Культура создала из рыка и щебета речь, органон Ума, восписующее зеркало!

– Нет, Природа создала Ум и Язык!

– Нет, Культура создала то и другое, хотя лучше, конечно, обозначить их как тезаурус.

– Да когда же, наконец, уважаемый оппонент, не мне, но Логосу внемля, применит простое аристотелевское импликативное умение?! Ведь вторичное происходит от первичного, но не наоборот!?

– Господа, мой противник сослался на логику. Это веселит. И где же, позвольте, в природе наблюдается членораздельная силлогистика, характер и воля, самая Любовь?

– Господа, вы свидетели, я воззвал к Логосу, а мой противник сослался на опыт! Это подмена понятий, подмена тезиса, подмена метода, подмена способа демонстрации и подмена… Короче говоря, я победил.

– Ты замолчал бы, реалист неосредневековый! Тебе вообще положено не к универсалиям взывать, а к опыту и наблюдению! Кто из нас натуралист, я или ты?

– Это все равно тоже логика, только индуктивная. Ею пользуются все эмпирики… Тьфу, пропасть, из – за тебя я впал в противоречие! Софист бессовестный!

– Эмпирик недоделанный!

– Педе… пере… педеределанный эмпирик!

* * *

– Между прочим, в ходе дискуссии мною был сформулирован глубочайший тезис, а именно: Культура создает и самое Любовь.

– Вот уж это поистине, это доподлинно, это реально и актуально смехотворно! Если мой противник, поклонник опыта и наблюдения в повседневности, отнюдь не имел личного опыта природнейшего, естественнейшего, сверхъестественнейшего чувства любви, а, видимо, пользовался лишь искусственно сконструированными гени… пусть и гениально сконструированными, мы вправе ему соболезновать, – и, господа, возможно этим случаем заинтересуются медики и юристы.

– Это argumentum ad hominem. Я протестую.

– Природа Любви природна!

– Культура Любви культурна!

– (хором:) Пошел ты к черту!

* * *

– Велико могущество Природы. Всесильная Природа порождает и смертоносных монстров!

– Нет, это культура создает смертоносных монстров! Таких еще сверхъестественных монстров – куда до них природным хищникам!

– Нет же, нет, это природа сотворила монструозных, сверхъестественных чудовищ! Ты, например, когда-нибудь видел вблизи морду богомола?!

– (голос справа:) Господа, я молчал, пока диспут не задевал меня непосредственно. Но теперь, поскольку затронуты вопросы религиозные, как-то: отправление культа, литургики и таинств, я вынужден вмешаться. Вот вы оба, вероятно, в нечаянии, употребили термин «сверхъестественное»…

– Да, это вот этот блаженный руссоист заявил, что естественное порождает сверхъестественное. Ты сам-то понял, что сказал, логик?

– Господа, я все же по поводу религиозной экзегезы… Как специалист, я заявлю…

– Да сам-то ты кто такой?

– Я теолог.

– (хором:) Ну и пошел ты к черту! Богомол!!!

* * *

– Природа создала, мой глубокоуважаемый оппонент, венец творения, самого Человека!

– Мой милостивый государь, вернее, милостивый государь мой, это культура создала свой лучший шедевр – человека, о чем тут вообще можно дискутировать?

– Природа, и это просто не требует демонстрации, сотворила человека, его тело и мозг, его живость и деевозможность, свое любимое дитя!

– Человек – произведение цивилизованности и культуры, и я просто не усматриваю предмета дальнейшей полемики, ребята. Закругляемся.

– Господа, поскольку вновь поднимается вопрос о сущности творения, я как теолог…

– (хором:) Иди тебе сказано было куда!

– (голос слева:) А вот не подеретесь.

– А ты еще кто такой?

– Я философ.

– (хор:) Пошел ты к черту, кретин! Тебя тут только не хватало! Еще как подеремся!! А тебя вообще никто никогда не спрашивает! Что ты вообще можешь сказать?!

Теперь – что я думаю о справедливости в связи с властью и борьбой за власть.

Странно, я много месяцев не могла заставить себя писать об этих гонках по вертикали. Завтра Первое мая; наша несчастная страна стала стыдиться этого праздника в изначальном, идеологическом его смысле. Хорошим тоном стал массовый выезд на дачи; студенчество уходит в походы; неловко приноравливаются к бывшему торжественному дню концерты и фестивали. Мне не то чтобы жалко, – да нет, мне действительно многого жалко от бывшего Первомая, хотя именно я со всей присущей резкостью любила раньше публично заявить, что терпеть не могу праздников с политической подкладкой. Мне подавай Новый год и день рождения, больше ничего.

Долго же я подходила к этому сюжету. Осознавала почти неподъемную тяжесть задачи. Однако ведь это не научная статья в социально – политический журнал, а автобиографическая повесть в стол. Надо же, наконец, высказаться об этой детерминанте вполне определенно. Из привычных мерок, штампов и клише я предполагаю использовать мнение Артема Троицкого о советском роке 70-х, немецкую сказку о дележе наследства стариком – мельником при составлении завещания, одно остроумное замечание из журнала «Baltimore Sun» по поводу яблочного пуддинга и миф об Эпиметее и Прометее в изложении Протагора в изложении Платона. Да; и еще очаровательную русскую пословицу, упоминающую мое любимое сокровище – жемчуг.

Алиф, Лам, Мим. Нет человеческого общества, кроме коммунизма, и Маркс – последний, надо думать, и гениальный пророк его.

Нет и не будет идеала гуманнее, чем общество, в котором свободное развитие каждого является условием свободного развития всех, и где каждый получает, что хочет, отдавая, что может. Нет и не будет.

Отдельного комментария требует факт быстрого превращения призрака коммунизма в жупел коммунизма, с интервалом едва в полтораста лет.

Во-первых, если сегодня кое-кого из вконец оглуплённых и замордованных людей, – но людей, а не жлобов – мафиози – пугает само слово «коммунизм», пусть они говорят иначе. Пусть говорят «артель», «братство», «раннее христианство», «махалля», «моизм» (или «модизм», от имени китайского философа Мо-Ди), «землячество», «Город Солнца» (это по – старому) или «ауровилль» (это уже по – новому; это студенческие города вроде Христиании в центре Осло); и вот ещё замечательно – «соборность». (Вы думаете, это сильно по – старому; а вот и нет, это по – модному, молодёжно – новому. Так говорят мои университетские студенты, кто не чужд идеи спасения духовности). «Община», наконец. Как семиолог, я подчеркиваю: слово – это знак для явления. Знак можно заменить, только в печку не брось само явление – совместный свободный труд свободно собравшихся людей. Оболгать и отделать можно любое слово, любой, самый великий принцип: «Бог», «совесть», «любовь». «Демократию» наша несчастная страна опозорит ещё быстрее, чем «коммунизм». Вот увидите. Слово, я имею в виду. Потому что ни того, ни другого явления у нас в чистом и совершенном виде ещё не бывало.

Пример аналогии. У Робера Мерля в романе «За стеклом» действующее лицо, резвая молодая особа, предлагает себя одному из героев студенческой революции шестидесятых. (Та, как известно, началась с требования довести до полутора метров ширину коек в женских студенческих общежитиях. «Ах, не хотите?! Ну так растудыт – твою туда всю вашу ханжескую буржуазную мораль, и с буржуазией вместе!!») Герой, поддаваясь, отвечает: «Ну, хорошо! Хорошо, я согласен, только чтобы, дура несчастная, я в жизни не слышал от тебя такой мерзопакости как „любовь“! Мы приятели плюс секс, поняла, дура несчастная?» – «Хорошо! Хорошо, я согласна!» – отвечает девушка. Про себя внутренне возликовав. «Это она и есть», – втихомолку думает умная девушка. «Это и есть любовь, пусть он называет ее как хочет!»

Называйте как хотите, люди, справедливое общество. Хотите – назовите, вот как Горбачев думал обойтись, «гуманный, демократический социализм». А хотите – «соборность». Я согласна.

Теперь – как я отношусь к власти и ко власть предержащим. К власти – как теоретик, аналитически; к власть предержащим – практически, враждебно. В благодушном настроении – насмешливо, в отчаянии – с презрением и ненавистью, смотря к кому. Но хорошо, но дружески – ни к кому. Разве что если мы случайно знакомы с детства. И в эти игры я не играю, и в этих гонках – не буду участвовать ни за что. If you asked me in chorus, no.

Артем Троицкий, говоря о гибели советского рока, одним широким мазком описал альтернативную культуру семидесятых годов, к которой я питала известное пристрастие, – спасаясь от официозной лжи, мы фрондировали на кухнях, передавая как величайшие ценности друг другу записи Высоцкого, потом БГ, и политические анекдоты. Мы, семидесятники, питаем искреннюю ненависть к официальным структурам. We hate everything organized.

Советский рок испустил дух, когда испустил дух его политический враг, лживое и претенциозное «время застоя». Ему стало не с кем воевать.

Когда я училась в школе, бабушка Коли Локая, которую я почти не знала, зато одноклассники хорошо знали и любили (например, ближайшая моя подруга Ленхен, спасшая меня в детстве от тотального остракизма и одиночества), – такая, знаете, бывают «в активной форме» бабушки, – так вот она написала однажды мне в поздравительной открытке: «Развивай все свои таланты, в особенности организационный».

С содроганием неприязни отвергаю я это пожелание. Именно организационный талант я в себе за талант не считаю. Конечно, я могу приструнить студенческую группу, даже поток или два, воззвать ко вниманию членов кафедры на заседании, провести урок физкультуры с самыми случайными детьми на пляже или подговорить детей и мужа на какие-нибудь неутомительные легкие занятия, чтобы все одновременно возились, переговаривались, перебивая громкую музыку, и было бы ощущение семейного очага. Но это совсем не то, как меня раньше все окружение в школе и дома толкало на комсомольскую работу, в комсомольское бюро, на пост главы СНО, в институтский комитет, родители – в партию, вуз – в совет какой-нибудь бесправный, но обложенный всеми обязанностями… У нас на КОН всегда была учебная нагрузка меньше, чем на факультетских кафедрах, зато могли буквально удушить общественной работой: лекции в районах, избирательные кампании (сегодня, впрочем, они еще гнуснее), пропагандистская работа в городе, командировки в медвежьи углы с разъяснениями решений очередного прекраснодушного Пленума, комиссарская работа в лагере, беседы с какими-то старухами в незнакомых дворах, так называемые «разовые поручения», – словом, оскорбительное рабство в плену у идеи, которой в свободном состоянии я служу охотно. И полная подотчетность: проверки и комиссии, вызовы по звонку и посылы куда угодно, literally.

Вспоминаю, как эта жирная маркированная свинья, секретарь парторганизации, с которым я отказалась идти в ресторан, – предложение было сделано с пожиманием ручки, впригнуску и с мерзкой улыбочкой, – устроил мне на партбюро разнос за безответственную работу в качестве Председателя Совета общественности. Он не имел права; во – первых, я не была ему подотчетна, ибо не была членом партии. Во – вторых, меня «заступили» на этот пост всего две недели как; не дали наставника, не представили отчета за предшествующий год (его и не существовало), а враз затребовали план на следующий и т. д.; да дело и не этом. Меня – меня обвинить в безотвественности, в желании отпереться от порученного безнадежного проваленного другими людьми дела! Меня, catcher in the rye!

Я уверена, что именно такое чувство оскорбленной невинности, которое я тогда испытала, и довело однажды Ивана Ивановича до последней черты. Все было подстроено и подтасовано, я никакой этой подлости не ожидала, и растерялась страшно, и расстроилась до обморока. А я ждала ребенка, между прочим. Злой и грамотный приятель с соседней кафедры говорил мне потом, что я вполне могла подать в суд… Да это не по мне. Я только раз в жизни подавала в суд, и искренне надеюсь, что больше не придется.

Справедливым признаю и бытовавшее тогда выражение: «Нет такой сволочи, чтобы не была у нас в партии». И наоборот, конечно, бывало: хорошие люди тоже в ней состояли. Меня, правда, в партию не брали, я была политически подозрительна: то эта Тайсина лекции читает по социалистической демократии, то по национальному вопросу, когда эти сюжеты из истматовской программы давно изгнали; то Экклезиаста цитирует, то Коран; то Запад хвалит, то Восток… То японский миллионер у нее, оказывается, родственник… то дед, оказывается, репрессированный… И язык без удержу, и говорит без оглядки, и с сильными мира не забирает правильного тону, и в джинсах ходит на занятия. Словом, не тот человек. (Как и теперь).